Текст книги "Васька"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

10

Очерк под названием «Васька» появился в срок – Восьмого марта. Он был украшен портретом Чугуевой и занимал четыре столбца в красном углу второй полосы. Успех написанного в один присест сочинения удивил даже видавших виды профессионалов. В редакцию стали звонить, спрашивать, кто такой Геус (подписывать свою халтуру полным именем Георгий Успенский постыдился и придумал псевдоним). Через несколько дней стали приходить письма читателей. Материал был отмечен наверху. Редактора Курбатова премировали шевиотовым отрезом. А Гошу пригласили в солидное издательство и предложили сделать книгу о метростроевцах, если это не противоречит его творческим планам. Шумный дебют обеспокоил Гошу. Больше половины – ох, значительно больше половины очерка – было выдумано, сочинено в самом подлом значении этого слова, хотя после неудачи с Васькой Гоша, конечно, беседовал и с Кругловым, и с Митей, и со сменным прорабом и уловил кое-что. К его удивлению, самыми читабельными оказались эпизоды, высосанные из пальца. Гоша ждал разоблачений, поминал недобрым словом упрямую ударницу. Ему было невдомек, что ей-то он и был обязан своим триумфом. На протяжении всего его лихорадочного писания каждой строке сопутствовало смутное ощущение неразгаданной загадки, возбуждавшее воображение читателей.

На Чугуеву очерк произвел впечатление неожиданное. Поначалу ей показалось, что голодающий «плимутрок» написал не про нее, а про неведомую принцессу. И портрет изображал не ее, а симпатичную смуглянку с черными нарисованными губами, черноволосую и без глаз. Единственное, что после ретуши осталось от Чугуевой, была шейная подвеска. Но по подвеске не признают. На сибирском болоте подвески у нее не было.

Чугуева с интересом перечитала, как отец батрачил на кулака-мироеда, как мать ждала его у околицы и как бабка-ворожея вызнала на углях, что отец убит в Галиции. Подвиг в шахте был описан распрекрасно. А больше всего понравилось Чугуевой, как она говорила корреспонденту:

«Отныне у нас появилась новая профессия, доселе невиданная и неслыханная. Профессия эта – метростроевец. Человек, удостоившийся этого звания, умеет и бетонить, и плотничать, и арматуру гнуть, и стены облицовывать, и опалубку шпаклевать, и штрек засекать. Короче говоря, настоящий метростроевец – строитель-универсал».

Восьмого марта ребята качали Чугуеву, а Митя подарил ей брошюру «О работе в деревне». Только тогда она убедилась, что написано про нее, и поверила, что она, а не смуглянка произносила красивое слово «универсал». Она приехала в общежитие, накрасила губы и легла спать. На душе у нее первый раз за много дней и ночей был мир. Теперь, если и узнают правду, ничего над ней не посмеют сотворить.

Всю шестидневку она работала, как песни пела!

А под выходной бригадир вызвал ее в контору. Она сразу нашла комнату, отведенную комсомольцам, тот самый «кабинет», которым хвастал Митя. Боевые участники легкой кавалерии обсуждали там будущую политудочку. Кавалеристы расположились на полу, на единственном подоконнике, на письменном столе и немилосердно галдели. В табачном мраке вечерним солнышком светились рыжие Митины космы.

– Пожаловала, – невесело встретил Митя Чугуеву. – А ну, братва, освободите помещение. У нас разговор.

Комсомольцы протопали в коридор. Слышно было, как их и оттуда погнали.

На Митином столе лежала знаменитая газета, довольно потрепанная. На снимке Чугуевой были нарисованы буденовские усы.

Чугуева взглянула на Митю, на газету и улыбнулась. С Восьмого марта она стала улыбаться знакомым и незнакомым как дурочка.

Митя осмотрел ее подробно и спросил:

– Ну, чего с тобой делать?

– Да что хошь, Митя.

– Что хошь? – Он повернул к ней газету. – Почему я тебя вызвал, чуешь?

– Нет.

– А погляди на портрет. И учти, нету ничего тайного, что не стало бы…

Вошла уборщица, поставила в угол ведро и швабру, принялась выжимать тряпку.

– Анна Павловна, у меня дело, – напомнил Митя.

– И у меня дела. Нужней твоих.

До вселения комсорга каморка была в безраздельном владении Анны Павловны. Понятно, что отношения у них стали довольно напряженными.

Пока она гремела ведрами, Митя молчал. А осевшая было тревога снова замутила душу Чугуевой: «Может, Осип доказал?» Выдавать ее властям у него вроде бы не было интереса. Она обхаживает его, слушается. Чего ему еще надо? Нет, не Осип. Он против своего интереса не пакостит. Может, в районе газету видали? Клим Степанович, может, видал, начальник раскулачивания. Если Климу Степановичу газета в руки попала, мигом застучит в рельсу: фамилия сходится, имя тоже. И фотография, если приглядеться, не такая уж непохожая. И ямка на щеке, и нос. Скорей бы бригадир открывался, ждать тошнехонько.

Анна Павловна развесила тряпки на батарею и вышла. Митя прикрыл дверь плотней.

– Так вот, Васька, – повторил он, – нет ничего тайного, что не стало бы явным. Согласна с этим положением?

– А я-то? Я ничего.

– Согласна, спрашиваю, или не согласна?

– Кто его, Митя, знает… Может, опалубка не по отвесу?

– Мастерица же ты придуривать… Я не Гоша. Я тебя насквозь вижу.

Он выдвинул ящик и достал официальный конверт шинельного цвета.

– Письмо нам с тобой отстукали, – пояснил Митя. – Пляши.

Он вытряхнул из конверта сложенную вчетверо бумажку. Сердце Чугуевой упало. Бумажка была с исподу чистая, неисписанная. Казенная. Казна пишет на одной стороне. У казны бумаги много.

– Откуда, думаешь, письмо?

Чугуева медленно бледнела.

– Ну что? Молчать будем?

– С района? – проговорила она. – Клим Степанович?

– Да ты не придуривай! С района! Твое фото в центральных газетах печатают, а ты – с района. Выше бери… Чего молчишь?

– Меня в списке не было, Митя… Пайка на меня не шла… Я и побегла. Бес попутал.

– Знаем, кто тебя попутал. Где оно у тебя?

– Кто?

– Да ты оглохла? Кольцо где?

– Какое кольцо?

– Вон как умеют дурачков строить… Вот это, про которое академия наук пишет! – Митя постукал пальцем по фотографии, по тому месту, где блестела подвеска. – Это самое, которое на шее висит.

Словно мешок цемента свалился с Чугуевой. Она поняла. Речь шла об украшении, которое Осип вытащил из захоронения и приказал ей нацепить на себя. Только и делов. Покойник оказался женского пола, в золоте и серебре, и на выходе из шахты парней обыскивали. Митя и тот вывернул карманы, чтобы не нарушать демократии. Одну только Чугуеву никому в голову не пришло проверять. Так она и вынесла на белый свет эту загогулину. Осип думал, невесть какое добро, побежал приценяться. В Торгсине едва взглянули, сказали, что медь не берут. После того он целый день скалился на Чугуеву, будто она самолично смастерила старинную подвеску и нацепила на покойницу.

– Поняла теперь? – спросил Митя.

– Поняла, Митенька, поняла.

– Висюлька при тебе? Давай сюда.

Она, сопя, покопалась за пазухой и подала медное украшение, похожее на спиральную пружинку от часов. Митя с удивлением оглядел ее и спросил:

– Это она и есть?

– Она.

– Темны бояре. Я бы им за одну смену сотню таких накрутил. Кто тебе преподнес эту хреновину?

– Сама взяла. – Ужас совсем отпустил Чугуеву. Ей было смешно, что бригадиру приходится отвлекаться на пустяки. – Гроб прохудился, она и выпала. И мослы выпали. Мослы, Митя, черные. Страсть.

– Ладно про мослы. Значит, сама взяла?

– Нет. Покойница подарила.

– А зря у тебя губки на улыбке! Врешь ты.

– Не вру, Митя. С чего бы, сам пойми, врать? Чего мне за это, фамилию сменят? Уж коли врать, так от души, чтобы ночью вскакивать.

Она словно захмелела. Ей вдруг захотелось с огнем поиграть, поозорничать возле рыжего недотепушки. И наговорила бы она невесть чего, да новый человек сбил с настроения.

Появился этот человек в длинном, до пят, кожаном реглане. По высокому росту и брюзгливому выражению, которое посетитель притащил на лице с морозной улицы, можно было ожидать, что он загремит сейчас начальственным баритоном. А он не загремел, а зашептал шершавым шепотом:

– Где же твой Лобода околачивается? Небось храпака задает? Вешалка у тебя есть? – Шептун заметил гвоздь, по-хозяйски повесил реглан и кепочку и, не торопясь, стал зачесывать чалые волосики к темени.

– Мы вас не ждали, товарищ ученый, – объяснил Митя. – В письме вы на завтра назначены.

– На завтра, на завтра! – передразнил ученый, хотя и шепотом, но весьма ехидно. – Подвеска-то, вон она, уже на столе. До завтра-то сюда и Трушин, и Грущин, и Идельсон – все набегут… Коллеги, называется. Друг у дружки кости изо рта тащат. Субъективные идеалисты, сукины сыны. Трушин тарелки крестит, к вашему сведению…

Чугуевой можно было бы идти, а она уставилась на шептуна, уж очень он был чудной. В кургузом пиджачке, в грязноватой сорочке с разными пуговицами, без галстука, он походил на коменданта мужского общежития. И карандашик с гильзой от нагана вместо колпачка торчал из грудного кармашка, как у коменданта. А самое чудное было то, что он не говорил по-людски, а шуршал, как перекрученный динамик.

Ученый стряхнул перхоть с пиджака, подул на расческу, выложил на колено жестянку от монпансье и начерпал оттуда в козью ножку махорки восьмого номера. Небрежно покрутив подвеску, он ядовито усмехнулся:

– Эта медяшка академика Трушина три года кормить будет… Я не я, никто бы ее не нашел. Академики молодежных газет не читают.

Он спросил Чугуеву, откуда у нее это украшение.

– Нашла, – ответила Чугуева.

– Где?

– На земи, в шахте… Верно, обронили… Я сроду…

– Мы в тот день нацелили бригаду на две нормы, – поспешно перебил Митя. – Вот так вот – забой, а вот так мы с Васькой бревно тащим. И тут как с правого бока загремит! Глыба как саданет, бревно с плеч сшибла, верно, Васька? Боковая стенка обрушилась. Глины навалило с эту комнату.

– Меньше, Митя, – вставила Чугуева.

– Может, немного меньше…

Ученый пошел к реглану. Митя удивленно замолк.

– Продолжай, продолжай. Я слушаю, – прошипел ученый.

– Обвалилась, значит, земля, – продолжал Митя нерешительно, – и открылся лаз. Проще говоря, черная дыра, пещера. Я, конечно, убрал людей, велел марчеванить. Подошел к дыре, слышу, капает. И духом оттудова старинным несет. Послушал, послушал, крикнул: «Комсомол!» Тихо. Фонарик конца не достигает – вольтажа маловато. Лаз, видать, длинный. Полез я туда, прошел шагов пять ли, десять, хлоп лбом. Пощупал, ящик углом торчит. Посветил, никакой не ящик, а самый обыкновенный гроб. Ноги. А дальше как положено. Пришла археологическая комиссия. Неделю поковырялись и ушли.

– Они ушли, зато мы пришли, – прошуршал ученый. – Поглядим, что за дыра.

– Теперь уж не поглядите. Завалили ее. Затрамбовали.

– Что значит завалили? – зашипел он. – Кто разрешил?

– Археологическая комиссия. У нас акт.

– Вот, вам, пожалуйста! За черепками гонимся, а миллионы упускаем… Мы предупреждали: фиксируйте ходы, проверяйте ходы, оставляйте схемы ходов, пока копают метро. Такого случая не повторится! При вдумчивой постановке дела твоя дыра привела бы нас, может быть, знаешь куда?

– Куда? – спросил Митя безучастно.

– В кремлевские тайники, к вашему сведению, в подземные терема Ивана Грозного. Там царская библиотека нас с тобой дожидается. Ваттерман полагает, больше восьмиста томов. Тацит, Ливии, Цицерон, Полибий, к вашему сведению. Поэмы Кальвуса. Придется останавливать работы. Расчищать ход. За такую библиотеку можно десять Днепростроев поставить.

– Выходит, ежели бы я тем ходом пошел, под самый бы Кремль забрался? – спросил Митя.

– А почему нет? Свояк-то царский, Морозов, боярин, Борис Иванович только тем от холопов и спасался, что свой ход имел. Тогда в Кремле вся знать обитала: князья Черкасские, Трубецкие, Милославские и прочая шантрапа. И у каждого от кремлевских ворот в загородные владения свое личное метро было. Библиотеку Ленина знаешь? На том месте опричный дворец Грозного стоял. Бывало, стража хватится, где, мол, государь Иван свет Васильевич, а его нету. А это он подземным ходом на Воздвиженский остров уходил тайные суды вершить. Да что говорить! И под Голицынской больницей, и под Сухаревой башней, и под домом Минина—всюду ходы. А под Кремлем и подавно. Прошлый год курсанты вышли на физкультуру возле дворца, ну, там, где Александр Второй родился. Один прыгнул и провалился. Уцепился и висит… Вытащили его, замерили глубину – шесть метров. Стали воду лить – уходит. И что сделали? Тамошний комендант не умнее археологической комиссии – насыпал в дыру песка и никого не подпускает… А, что говорить! Лично мне эта подвеска ни к чему, но если я ее первый в газете разглядел, так уж извини-подвинься! А то они натаскают бирюлек и тешатся, пишут трактаты, как человек произошел от обезьяны.

Ученый аж посинел, но шипел с прежним ожесточением.

– Может, воды им принесть? – тихонько спросила Чугуева Митю.

– Не надо, не надо… – замахал на нее ученый. – Это мне в детстве отец нарыв в горле вспорол, да неловко: стеклышком резал, повредил связки. Ерунда. В оперу не наниматься. Что, невеста, закручинилась? А ну, почему в Москве улицы кривые? Куда ни пойдешь, кривоколенные переулки? Почему? А?

– Не знаю, – застеснялась Чугуева. – Я нездешняя.

– А потому, что на прямой улице сквозняки, для огня способней. И повелели московские цари ставить дома кривулями. А Ключевский врет, что библиотека сгорела. Ну ладно. Скажи Трушину, что подвеска у меня. – Он бережно, с осторожностью ревматика надел реглан. – Да, а где же все-таки ты ее раздобыла?

– На земи. Нашла и взяла.

– Быть не может. В гробу небось копалась?

– Да что вы, господи. Да она, я думаю, не из гроба.

– А откуда?

– Мало ли. Мы чуть не каждый день то подкову выкапываем, то печной изразец. А подвеску я на кругу нашла. С полкилометра от забоя.

– С полкилометра? – Ученый как стал надевать галошу, так и застыл не надевши. – Невероятно… Впрочем… Не сообщаются ли ходы? К этому вопросу придется вернуться. А Трушину скажи: «Осипов подвеску унес». Не забудь! – Ученый весело подмигнул Мите и ушел.

– Слава богу, – перекрестилась Чугуева.

– Чего слава богу? – мрачно поглядел на нее комсорг. – Кого обдурить норовишь? Академика? Висюлька-то твоя парная. Боярские девки цепляли их в паре в волоса под виски или на уши, где они красивше глядят, хрен вас знает. Ученые разобрали гроб, а висюльки недочет. Одна на скелете, другой нет. Они там все мослы перещупали, прах пересеяли, твою висюльку искавши… Думал, отдам ее и закроем дело. Не хотелось, по правде говоря, ни на бригаду, ни на тебя тень наводить. Деваха ты больно надежная.

– И ты, Митя, хороший комсорг.

– Обожди. Теперь-то до меня дошло, кто тебе брильянты дарит.

– Кто? – насторожилась Чугуева.

– А вспомни. Кто возле дыры дежурил?

– Не ты?

– Нет, не я. Это правда, что ты живешь с Осипом?

Она засопела потупившись.

– Нашла кобеля.

– А тебе что? Не тебе терпеть.

– Обидно нам за тебя! Что мы, не видим, что ли. – Митя разъярился. – Да он, сукин сын, с Мери путается. Конфетки ей носит! А твой хлеб жрет. Сколько вас в комнате?

– Сорок две.

– Как сорок две? Ты вроде в маленькой жила?

– Меня в залу переселили.

– Где сцена?

– Туда.

– Зачем же ты согласилась?

– Велели… Все одно, где спать.

– Где же твоя койка стоит?

– На сцене. У нас там шесть коек установлено.

– И где же у вас с ним свидания?

– На койке… Где же еще.

– И этот артист к тебе прямо на сцену забирается? Хорошие вы спектакли устраиваете. – Он немного смутился. – Я смеюсь.

А Чугуева, ничуть не смутившись, пояснила:

– Да что он, один, что ли, ходит? И другие ходят.

– Все к тебе?

– Почему ко мне? У каждого своя. Коли любишь, и в темноте не заплутаешься.

– Ладно, хоть свет тушите?

– А как же, – вздохнула Чугуева. – Парни при свете не можут… Не бессовестные.

– Так вот мое предложение: еще раз Осип к тебе придет, хоть при свете, хоть в темноте, налаживай его под зад коленкой.

– Да ты что, Митя? За что?

– А за то, что он спер казенную брошку и навесил тебе на шею. Вот за что. Вот только на что она ему понадобилась?..

– Так там камушек… – обмолвилась Чугуева и прикусила язык.

– А-а, камушек! Ясно. Осип на тебя навесил, а ты вынесла. Так?

– Прости, Митя.

– Да чего тут прощать? Ты в этом деле завязла не по корысти, а по глупости. Все ясно. Осип плановал подвеску загнать, а камушек-то оказался – стекляшка. Вот он тебе и подарил ее от всего сердца… Так?

Чугуева молчала. Каждая минута молчания все более разоблачала ее приятеля, но она так растерялась, что не могла прибрать слова к слову.

– Давай вот что, – подытожил Митя. – Поставим этот вопрос на сменном собрании. Чтобы тебя не посчитали соучастницей, проси слова и давай фактами его по носу, ворюгу. Он у меня вот где сидит… Самое время расквитаться. Договорились? Все.

Чугуева медленно направилась к двери. Слушаться бригадира было непреложным законом проходчиков. Она понимала, вольной жизни ей оставалось три дня. Через три дня соберется смена, и разоблачения Осип не стерпит. Она уже слышала его ржавый голос: «А ты скажи товарищам комсомольцам, откуда ты сама-то явилась… Позабыла, кто ты такая? Напомним…» У нее потемнело в глазах. Она потопталась у дверей, спросила:

– А промолчать нельзя, Митя?

– Почему нельзя? Можно, – с готовностью откликнулся комсорг. – Не хочешь кавалера выдавать, бери письмо и ступай в Академию наук. Вот так вот.

– Пошто?

– А там обсядут тебя академики, а ты им разъясни, как боярыня-покойница из гроба встала, погнала вагонетку и обронила серьгу у поворотного круга. Ступай!

– Осподи Иисусе!

– Ступай, ступай! Чужаков пригреваешь? И откуда у тебя такая гнилая идеология? Дикая ты еще девка! Погляди кругом, что творится! Стратостат залетел черт-те знает куда, выше господа бога, летчики вывозят челюскинцев, колхозники забрались на Казбек и шлют оттуда приветствие товарищу Сталину. Для нашей молодежи нет ничего невозможного! Это кто сказал?

– Сталин?

– Ты это сказала. Вот, читай. – Он подвинул газету с ее портретом. – А выступать трусишь. Ступай. Выступишь на собрании. Все.

Она вышла и встала столбом в коридоре. Три дня – срок большой. Может, Митя забудет, может, собрание отменят, может, захвораю, бюллетень дадут – хваталась она за соломинки. Какое чудо произойдет через три дня, неизвестно. Одно было известно – выступать против Осипа у нее не хватит духа ни через три дня, ни через месяц, ни через год.

11

А дела у Мити были такие: бросить все и бежать к Тате. Она добыла два билета на «Дни Турбиных» и велела сопровождать ее.

Ничего не поделаешь, навязался в ухажеры, повышай культурный уровень.

Он уцепился за последний вагон «Аннушки бульварной» и, щурясь на белое пятно солнца, поплыл на подножке.

Апрель выдался жаркий. По откосам бульвара на пригревках торчала свежая счастливая травка. На бронзовой голове Пушкина сидел голубь. Панели были разрисованы кривыми классами.

На этот раз Тата афиш не читала. Она заметила Митю издали и не сводила с него радостных глаз. Она обняла его, взвизгнула и поцеловала. Прохожий товарищ строго оглянулся. Она показала прохожему товарищу язык.

– Ты что? – Комсорг 41-бис покраснел. – Ошалела?

– Какой ты смешной, Митя! Ужасно! – воскликнула она, сияя лицом и глазами, и чмокнула его еще раз. – А у меня новость! Угадай, какая? – И не дала угадать: – Папу вывезли. Заложили в бомбовый отсек и привезли на материк… Какие у нас громадные бомбы, представляешь? – понизила она голос, чтобы не услышал какой-нибудь шпион. – Возьми меня под руку. Мы же идем в Художественный театр… За два дня со льдины вывезли пятьдесят семь челюскинцев, и восемь собачек вывезли, представляешь? Я считаю, что самые лучшие в мире летчики – наши, Митя! Господи, боже ты мой! Как подумаешь, в какой стране мы живем, дух захватывает! Как ты думаешь, когда коммунизм будет? Через десять лет будет? А?

– Раньше. Мы оформляем метрополитен драгоценными материалами: гранитом, мрамором, бронзой. С расчетом на коммунизм. Ясно? Я думаю, сперва коммунизм настанет в Москве, а потом на периферии.

Они шли вниз по Кузнецкому. Тата болтала про папу, про места в партере, про бухту Лаврентия, про коммунизм и лезла напролом под грузовики, под морды добродушных першеронов. С карнизов сбивали гремучие ледяные люстры; она лезла и туда, на свистки дворников, на веревочные ограждения.

Театра еще не было видно, а лишний билетик уже выпрашивали. Тата с приятным сочувствием отвечала, что, к сожалению, у них только два, а Митя терпел-терпел, да не выдержал и прогундосил:

– Есть один. У Винницу с пересадкой.

Было еще светло, а в Камергерском, вдоль длинного здания МХАТа, похожего на курьерский поезд, парадно светились молочные фонари, а у входов, как на перроне, бесцельно толпились театралы. Из автомобиля вышел комкор или комдив, огромный, в полторы натуральной величины мужчина, и, придерживая лакированную каретную дверцу «газика», сделал вид, что помогает выгрузиться дородной супруге. Кто-то ради шутки спросил лишний билетик и у него. Вокруг почтительно захихикали. Комкор сердито поставил брови домиком и, звеня шпорой, шагнул в среднюю дверь.

– Нам тоже сюда, – сказала Тата. – У нас четвертый ряд. Держи билеты. Хранить полагается до конца спектакля.

Клетчатая дверь была украшена медным кольцом, надраенным до золотого блеска. За второй такой же дверью сразу начинались тесные предбанники вешалок. Там суетилась пестрая публика: конфузливые ударники в галстуках, затянутых, как на покойниках, грудастые замоскворецкие активистки в полосатых футболках, близорукие студентки в рейтузах, служащие с «Правдой» в карманах, театральные старухи в стеклярусе и аграманте, в попонах до полу, помнившие премьеру «Царя Федора Иоанновича». Старухи медленно кивали друг другу стоячими черепаховыми гребнями и норовили сдать шубы без очереди. Разноцветными леденцами слиплась в углу туркменская делегация. Возле зеркала прихорашивались после трамвайных баталий запудренные, как после истерики, жены. Одна была в такой бесстыдной просвечивающей блузке, что Митя был уверен: сейчас ее сдадут в милицию. Он сочувственно покосился на мужчин, отыскивая взглядом мужа полуголой модницы, но служащие были на одно лицо – в коротких пиджаках и с газетами в карманах. Они покорно жались у стен с сумками, авоськами, ридикюлями и старались не смотреть в зеркало.

– Митя! – позвала Тата шепотом. – Помоги раздеться. Ты не в душкомбинате.

Словно куколка, отделилась она от легонького манто и повернулась на каблучках.

От неожиданности Митя наступил кому-то на ноги: на ней была точно такая же стеклянная блузка, как и на той, запудренной. И так же бесстыдно просвечивались розовые лямки лифчика. И рубашонка тоже, кажется, была прозрачная. «Вот это да, – подумал Митя, – бухту Лаврентия знает, а пришла – ровно в баню».

– Что с тобой? – Тата поглядела на него внимательно.

Митя отвел глаза.

– Пойдем сядем, – сказал он. – Простынешь.

– Что ты! Подержи сумку. – Она принялась оправлять белокурые колечки возле широкого зеркала. – Сейчас я тебе все, все покажу. Здесь работает мамина приятельница, Фаина Михайловна…

Билетерши пропустили прозрачную Тату без звука. Она потащила Митю по лестницам и ярусам к фотографиям лучших в мире артистов лучшего в мире театра. А когда артисты кончились, вспомнила про Фаину Михайловну и повела его изогнутым, смахивающим на штольню коридором. Дверь, за которой работала Фаина Михайловна, была заперта. Тата подергала медное кольцо. Никто не отпирал. Она постучала.

– Пойдем сядем, – сказал Митя. – Места займут.

– Ты что? Забыл, где находишься? – строго напомнила Тата и постучала еще. Потный, затянутый в клетчатую тройку толстячок явился словно из-под земли.

– Что? Хода нет? Что? Кого надо?

Тата вежливо справилась о Фаине Михайловне.

– Фаина Михайловна выходная. Вы от какой организации?

Она не успела ответить. Дверь приотворилась, и женщина, похожая на индейского вождя, гремя тройным ожерельем, крикнула:

– Иося, где же вы?!

– Здравствуйте, Фаина Михайловна! – обрадовалась Тата.

– Привет! – крикнула женщина сердито, втащила толстячка и заперлась изнутри.

– Агентов играет? – спросил Митя.

Тата повела острым плечиком.

– Фаина Михайловна – правая рука Владимира Ивановича. Она никого не играет. Страшно перегружена. Жутко.

– А кто Владимир Иванович?

Тата испуганно оглянулась.

– Владимир Иванович – это Немирович-Данченко. В кабинете Владимира Ивановича стоит фотография Чехова с дарственной надписью. Фаина Михайловна, когда она в духе, пускает меня в кабинет… Подождем. Может быть, она выйдет.

– Ладно тебе… Слышишь, звонят.

Они прешли в зал. Театральный шум, похожий на шум морской раковины, заполнял все пространство от покатого, обтянутого серым сукном пола до повапленных приютским колером изгибов балкона и постных узоров плохо оштукатуренного потолка.

– Сейчас я тебе покажу кресло Станиславского! – сказала Тата.

Знаменитое кресло в среднем проходе ничем не отличалось от других кресел. Но Тата села на это кресло с таким видом, будто через нее сейчас пропустят электрический ток.

Митя поморщился. Ему претила хитроватая скромность медной таблички, на которой была вырезана фамилия великого режиссера.

Других достопримечательностей в театре не было, и они пошли искать свой ряд. Митя как в воду глядел – места были заняты. С краю сидел молодой, совершенно лысый человек. Рядом, видимо, его приятель.

– Простите, товарищи, – сказала Тата. – Это четвертый ряд?

– Четвертый. – Лысый взглянул на нее, не поворачивая головы.

– Это наши места. Будьте добры.

– Ступайте к администратору.

– Зачем к администратору? У нас билеты… Митя, покажи товарищам. Вот, пожалуйста. Двадцать второе, двадцать третье. Места следует занимать согласно взятым билетам.

Все так же, не поворачивая головы, лысый осмотрел Татины бретельки и повторил:

– Ступайте к администратору.

– Слушай, друг, – сказал Митя. – Мотай отсюда добром. А то за нос вытяну.

Исполнить это намерение ему помешал клетчатый толстячок. Он коршуном подлетел к месту происшествия и стал теснить Тату и Митю тугим животиком, маскируя свои, в общем-то, насильственные действия вежливой словесной трухой:

– Прошу… сюда, пожалуйста… окажите любезность… осторожно, ступенька… все, молодой человек, в порядке, в полном порядочке, не сюда, пожалуйста… окажите любезность… исключительные места, замечательный угол зрения…

Митя думал, что их выгоняют за прозрачную блузку, и не очень сопротивлялся…

Они оказались не единственными несчастливцами. Через минуту администратор привел новую пару: комкора и его супругу. Военный сердился, звенел шпорой и требовал Станиславского. Затравленный администратор поднялся на цыпочки и зашептал комкору в волосатое ухо. Подвижные, как у сеттера, брови командира встали домиком, он замолчал и сел, куда велено. Супруга начала было ворчать. Он скомандовал «Сидеть!», и инцидент был исчерпан.

– Смотри, смотри, Митя! – воскликнула Тата.

Снизу, из середины партера, махал программкой Гоша. Она с помощью пальчиков попыталась назначить ему в антракте встречу. Между тем свет гас. Шум утихал. Изуродованная складками, белая птица на занавесе осветилась. Раздался медный удар, и занавес, заметая пыль, стал раздвигаться. Открылась уютная гостиная: колонны, диванчик, закиданный думками ручной работы, камин. Бронзовые часы заиграли менуэт.

– Ни черта не видать, – проворчал Митя и замер. Его руку накрыла лишенная веса Татина рука.

Он покосился: может, это так просто, по ошибке? Серые глаза Таты внимательно глядели на сцену, а губы явственно шепнули:

– Не сердись. Хорошо?

Словно теплая волна окатила Митю. Он сжал ее пальцы так, что узенькая кисть свернулась трубочкой, и твердо решил, как только кончится представление, отвесить лысому что положено.

– Больно, – нежно шепнула Тата.

Он закрыл глаза, опустил руку на ее бедро. За тонкой юбкой угадывалась резинка. Он провел рукой повыше, пониже. Нога была литая, как у памятника. Тата следила за пьесой внимательно, а милые беспомощные пальчики поглаживали и поглаживали Митину руку.

На момент она замерла, отняла пальцы. Митя насторожился: не слишком ли он развольничался?

– Смотри! – шепнула она. – Алла Константиновна! Ну да, она? Представляешь?

Что было в этом удивительного, Митя не понимал и не хотел понимать. Его кольнуло, что в такую минуту Тату может занимать какая-то Алла Константиновна. Он попытался сосредоточиться: на сцене красивый белогвардеец орал, что в Москве едят кошек, пил настоящий горячий кофе (из чашек шел пар) и ругал большевиков.

Половинки занавеса важно пошли друг на друга. В зале зажегся свет. Митя отдернул руку и стал хлопать. Похлопав столько же, сколько все, они вышли в коридор, закруглявшийся влево, и стали гулять в длинной очереди. Тата молчала, но молчала как-то особенно, словно ждала чего-то. А Мите было совестно. И чем дольше тянулось молчание, тем труднее становилось его нарушить.

– Огонь в камине фальшивый, – сказал наконец Митя. – На понт берут, тряпки раздувают.

– Может быть, – ответила Тата. – Здесь страшно строгие правила пожарной безопасности.

И снова потянулось нелепое молчание… В толпе мелькнула долговязая фигура Гоши. Тата подозвала его и жадно затараторила: в программе указана Соколова, а играет Алла Константиновна. Замена, видимо, произошла в последнюю минуту, иначе в программках было бы сделано исправление. Наверное, с Соколовой что-нибудь случилось.

– С Соколовой ничего не случилось, – Гоша загадочно улыбнулся. – Она в добром здравии. А вот Алла Константиновна осмелилась не вовремя грипповать… Ее вынули из постели и заставили целоваться с Прудкиным. Теперь загриппует Прудкин…

– И откуда тебе все известно?

– Я здесь свой. Разнюхали о моей повести. Завлит предложил сделать пьесу о Метрострое. Соблазнили авансом. Чем черт не шутит, вдруг в драме-то я и найду себя!

Гоша стал растолковывать Тате, как надо писать драму, а Митя стоял между ними третьим лишним.

– Моя мысль – соединить греческую трагедию с модерном – вызвала форменный фурор, – болтал Гоша. – Зацеловали. Тут у них архиерейские обычаи. Все целуются. По любому поводу. Я еще ничего не написал, а уже целуют. Контрамарки, пропуска – будьте любезны. Мест нет – в особенную ложу пожалуйте…

– А почему сегодня не в особенной? – не удержался Митя.

– По той же причине, по какой сегодня играет Тарасова, а не Соколова, – ответил Гоша и круто свернул на другую тему. – Вы видели горельеф Голубкиной? У главного входа, под козырьком? Полюбуйтесь обязательно. Называется «Волна». Шедевр. Сочная, рыхлая лепка…

– Давай смоемся, – тихо предложил Митя.

Она утвердительно мигнула, сделала вид, что забеспокоилась, как бы и верхние места не заняли. Гоша загадочно хмыкнул, и Тата с Митей отправились наверх. Звонков долго не давали, зал жужжал. В пустом ряду возвышался военный. Густые брови его так и стояли домиком. Митя томился, ждал темноты. В полупустом партере, в четвертом ряду, как приклеенные, сидели лысый и его приятель. За ними разноцветной шелковой лентой протянулась туркменская делегация.