Текст книги "Декабристы"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Затем кто-то читал стихи. Кто-то играл на скрипке. Снова пели. На этот раз хором:

Эй, вы, сени, мои сени,

Сени новые мои...

"Ишь веселятся..." – опять о своём Макаров.

И вдруг сквозь песню солдату послышался звон цепей.

Замер Макаров.

"Никак, кандалы сбивают, – пронеслось в голове у солдата. Прислушался. – Так и есть – сбивают! Вона железа стук".

Представил себе Макаров – вырвутся каторжане сейчас наружу. Их много. А он один. И ружьё одно!

Сильнее, сильнее кандальный стук.

Бросился Макаров к унтер-офицеру Кукушкину. Вышел Кукушкин из караульного помещения. Прислушался. Верно. Так и есть – кандалы сбивают.

– За мной! – закричал Кукушкин. Бросился к камере.

Однако за дверь не рванул. Приложился вначале к замочной скважине. Глянул, расправился. Повернулся затем к Макарову и съездил солдата по шее.

– Дубина, – сказал и ушёл.

Постоял в изумлении новичок. А потом и сам приложился к двери. Глянул, не верит своим глазам – в танце, в мазурке кружатся узники. Мазурка – азартный танец. Нелегко в кандалах танцевать мазурку. Бьют по дощатому полу кандальные цепи. Дребезжат и трясутся рамы.

Глазеет обалдело на декабристов Макар Макаров: "Ишь напридумали. Каторжные, а веселятся. Ишь!"

"СВИДЕТЕЛЬСТВОВАЛ"

Разрешили декабристам получать книги. Выделил комендант тюрьмы молодого офицера. Поручил ему следить за тем, какие книги будут присылать заключённым. Нет ли среди них недозволенных.

– Читай, да внимательно, – наставлял комендант.

Обрадовался молодой офицер: "Повезло. Буду себе полёживать, буду себе почитывать".

И вот стали поступать к декабристам книги.

Полёживает офицер, почитывает. Прочитает, пишет на первом листе "Читал", расписывается и отдаёт декабристам.

За первой партией книг поступила в Сибирь вторая, затем третья, четвёртая, пятая. Всё больше и больше приходит книг. Привозят десятками, сотнями. Тащат их в комнату к офицеру. Завалили книги углы, поднялись от пола до самого потолка. С ужасом смотрит молодой офицер на эти печатные горы. А книги идут и идут.

Присылают их в пачках, в мешках, в деревянных ящиках. Разные книги сюда приходят: по астрономии, по геологии, по географии, по биологии, по философии, по математике...

А тут пришёл обоз из пяти саней.

– Что такое? – кричит офицер.

– Книги.

– Какие книги?!

Отвечают:

– Медицинская библиотека.

А в этой библиотеке четыре тысячи разных книг.

– Боже! – вырвалось у офицера.

Где же книги ему читать? Листать едва успевает. Сидит за столом от зари до зари. Уже не пишет на книгах "Читал", помечает "Свидетельствовал".

А тут повалили иностранные книги. На французском, английском, турецком, испанском, арабском – на пятнадцати языках.

Совсем ошалел бедняга. Уже и не может понять, какую книгу с какого конца листать. Словарями обложился со всех сторон. Словарей не хватает. Сторон не хватает.

А главное, как разобраться, как уследить, какая книга из них запретная.

– По названиям определяй, по названиям, – советует комендант.

Взял комендант рядом лежащую книгу, прочитал: "Опыт археологических исследований".

– Вот видишь, – сказал офицеру. – Археология. Тут ничего нет запретного. Значит, давай.

Потянулся за другой книгой. Попалась иностранная, с картинками. На картинках жуки и бабочки. "История насекомых", – перевёл комендант название книги.

– Тут тоже нет ничего опасного, – объясняет комендант. – Тоже смело её давай. А вот если попадётся, – комендант кашлянул, – про государя-императора и недоброе, так не давай. Понял?

– Понял, – сказал офицер.

Ушёл комендант.

Открыл молодой офицер книгу "Опыт археологических исследований", пометил на ней "Свидетельствовал", расписался, хотел положить в сторону, однако заинтересовался, открыл страницу, прочёл первые строчки и ахнул. Ничего там нет про археологические исследования, а речь в ней как раз о том, что власть царей – власть деспотическая, что надо царей свергать.

Потянулся к "Истории насекомых", посмотрел на жуков и бабочек, раскрыл словарь, начал читать, а в книге вовсе не про жуков и бабочек и, хотя не по-русски, опять про царей и опять недоброе.

Присмотрелся офицер к одной книге, к другой. И только теперь заметил, что заглавные листы у них вклеены. Взяты из других книг. Жуки и бабочки тоже вклеены.

Бросился офицер к коменданту.

– Ах, негодяи! – кричал комендант. Потом успокоился. Изобретательно, – проговорил. – Вот что, – сказал офицеру. – От этих господ голова у меня болит. Разберись-ка, любезный, сам. Поступай, как сочтёшь разумным.

А как поступать? Особенно если книги на языках турецком, арабском или китайском.

Придумал наконец офицер: одну книгу налево, вторую – направо, одну декабристам, вторую – взапрет. Даже листать не надо.

"ЧЁРТОВА МОГИЛА"

Четыре часа утра.

– Подымайся! – неслась команда дежурного унтер-офицера.

Гремя кандалами, каторжане сползали с нар.

Так начинался рабочий день в Благодатском. Работали здесь декабристы глубоко под землёй. Добывали свинцовую руду, дышали едкой рудничной пылью.

В Чите рудников не было. Тут и работа была иной, по сравнению с прошлой, – лёгкой. Подметали улицы. Рыли рвы и канавы. Чистили казённые хлевы и конюшни. Чинили частокол, окружавший Читинский острог. Мололи зерно на ручных мельницах. Работа нерадостная. И всё же нет-нет – схватит людей озорство.

– Господа! Сегодня дуэль, дуэль! – выкрикивал Щепин-Ростовский. Кого в секунданты?

– Пущина!

– Пущина.

– Лунина!

Составят декабристы четвёрки. В одной старшим Щепин-Ростовский, в другой Басаргин, Розен или Михаил Бестужев.

– Начинай! – командует Пущин.

"Дуэль" начинается. Состязаются декабристы, кто раньше зерно смолотит.

– Не отставай! – басом гудит Щепин-Ростовский.

– Не отставай! – Басаргин нараспев выводит.

Уходит зерно к жерновам за ведром ведро. Белым чудом мука ссыпается.

На многие работы водили в Чите декабристов. Но чаще всего заключённых гнали к оврагу. Памятен декабристам этот овраг.

Засыплют декабристы овраг, заровняют, зачистят. Пройдёт дождь размыло опять овраг. Снова лопаты и тачки в руки. Снова дождь – и опять начинай всё сначала. Человеческий труд, как дым, – в трубу. Без всякой пользы, без всякой цели.

Измотал декабристов овраг.

– Господа, дуэль, дуэль! – пытался и здесь чем-то увлечь товарищей Щепин-Ростовский.

Однако никто не откликался.

Первым не выдержал Бобрищев-Пушкин:

– Не могу! Тошнит!

И вдруг, словно в истерике:

– Не могу! Бесцельно! Бездумно! Как миф! Как дым! Не могу. Лучше назад – в рудники, под землю. Там хоть польза стране и людям. Бесцельно! кричал Бобрищев.

Еле его успокоили.

Срывались Давыдов, Вадковский, братья Беляевы. Да и другим этот овраг словно кинжал у сердца. Правда, никто из них здесь не погиб. Да и вообще могил никаких здесь не было. Однако с названием этим никто не спорил. Даже солдаты-охранники.

– Могила, как есть могила, – говорили они. – Господа офицеры молодость, силы свои хоронят.

"ОТЕЧЕСТВО"

Декабристы любили песни. Весёлые – в дни веселий. Грустные – когда становилось грустно. Пели народные песни. Пели арии и романсы. По-французски пели песни французские. Итальянские – по-итальянски. Были песни и собственных сочинений. Но самой любимой, той, которую декабристы исполняли чаще всего и громче, была революционная песня "Отечество наше страдает под игом твоим".

Запевали её обычно тогда, когда строем шли на работу. Начинал Тютчев. У него был мягкий, красивый голос. Затем подхватывали братья Александр и Николай Крюковы. У этих был бас. Потом подключались все.

Офицер Сорокин, начальник караула, который сопровождал декабристов на работу и с работы, каждый раз, когда начиналась песня, приходил в ужас: "Крамольная!"

– Молчать!

Декабристы умолкали. Но шагов через сто опять начиналось "Отечество".

– Молчать!

Вновь обрывалась песня. Но опять ненадолго.

Мучился Сорокин с декабристами. Поступал и по-грубому и по-хорошему. Не помогало.

– Это же про Наполеона, – отшучивались декабристы.

– Про Наполеона?! Да Бонапарта давно уже нет в живых!

– Про Наполеона, про Наполеона. Мы про прошлое.

Самой неприятной для Сорокина была та минута, когда строй проходил мимо окон комендантского дома.

"Господи пронеси", – молил Сорокин.

Но бог не проносил. Декабристы запевали. "Отечество наше" гремело на всю округу. Комендант тюрьмы вздрагивал, выглядывал в окно, посылал декабристам проклятья, но тоже ничего с ними не мог поделать. Доложили самому Бурнашеву.

– Поют?

– Поют!

Через месяц.

– Поют?

– Поют!

Через год.

– Поют?

– Поют!

"Господи! – вздыхал Бурнашев. – За что наградил ты меня злодеями!" Конечно, мог бы власть применить Бурнашев. Но однажды кто-то шепнул на ухо:

– А вдруг, ваше высокородие, простит разбойников государь и назначит Трубецкого сюда губернатором. Или Волконского. А?

Подумал Бурнашев: "Характер царей капризный. Род Трубецкого княжеский, давний. У Волконского родня на родне в царском дворце сидит. Всякое может быть!"

Так и тянулось время. Бурнашев в острожные дела не вмешивался. Комендант по-прежнему вздрагивал, когда возле окон гремело "Отечество". А Сорокин привык. Даже сам подпевать начал.

АКАДЕМИЯ

"...И вот тогда карфагенский полководец Ганнибал послал в бой боевых слонов. Но не растерялись отважные римляне. Они обмотали стрелы паклей. Подожгли её. Горящие стрелы начали поражать нежданных пришельцев из Африки. Обезумевшие от боли животные стали топтать своих же солдат..."

Князь Трубецкой читал своим товарищам по заключению лекцию по истории военного искусства.

Находясь в тюрьме, а затем на поселении, декабристы всячески старались пополнить своё образование. Изучали историю и русский язык, химию, физику, астрономию, математику, философию. Много времени уделяли занятиям иностранными языками. Изучали английский, французский, немецкий, итальянский, голландский, польский, и даже латинский, и даже греческий.

Так возникла каторжная академия.

Макар Макаров – солдат из новеньких, тот, что поднял тревогу в день именин шестнадцати Александров, – перестал уже числиться в новеньких. Третий год на солдатской службе. Всё охраняет да конвоирует декабристов. Знал теперь солдат всех по фамилиям и именам, по прошлым военным званиям, разбирался, кто князь, кто не князь, кто служил в армии, кто служил в гвардии, кто был членом Северного тайного общества, кто Южного, даже знал про Общество соединённых славян.

Любил Макаров в те часы, когда "работала" каторжная академия, остановиться перед окном или у дверей камеры – стоит, слушает.

Была у солдата и память отличная, и к наукам, видать, способности. Особенно любил он военную историю и иностранные языки. "Ишь ты – люди, кажись, одни, а все говорят по-разному".

Увлёкся Макаров как-то какой-то лекцией, не заметил, как подошёл к нему унтер-офицер Кукушкин.

– Макаров!

Не откликается солдат.

– Макаров! – повысил голос унтер-офицер Кукушкин.

Повернулся Макаров к Кукушкину и вдруг:

– ...И вот тогда карфагенский полководец Ганнибал послал в бой боевых слонов.

– Что-что? – переспросил изумлённый Кукушкин.

– Но не растерялись отважные римляне, – продолжает Макаров и произносит слово в слово всё то, о чём рассказывал князь Трубецкой.

Попятился унтер Кукушкин, а затем:

– Да ты что, ошалел?!

– Вас?* – спрашивает Макаров по-немецки.

– Ошалел! – кричит Кукушкин.

– Пардон**, всё в порядке, – отвечает Макаров ему по-французски.

_______________

* В а с? – Что?

** П а р д о н – извините.

"Рехнулся. Ума лишился", – решил унтер-офицер Кукушкин.

Доложил он офицеру, что у рядового Макарова мозга за мозгу зашла, мол, случилась с солдатом беда – не вынес службы, бедняга, тронулся.

Осмотрел солдата тюремный лекарь:

– Вполне нормален, вполне здоров.

Бесконечна солдатская служба. Двадцать пять лет. По разным местам бросала судьба Макарова. И всюду всех поражал он своими знаниями. Когда задавали ему вопрос, где он учился, откуда знания такие, отвечал солдат:

– Академию я окончил. Академию.

ПУЩИН

Иван Пущин был школьным другом поэта Пушкина.

Мой первый друг, мой друг бесценный!

И я судьбу благословил,

Когда мой дом уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил,

писал Пушкин в Сибирь Пущину.

Было это за год до восстания декабристов. Пушкин томился в ссылке под Псковом, в селе Михайловском. А рядом Тригорское. Рядом Петровское. Река Сороть. Озёра Кучане и Малинец. Три сосны по дороге в Тригорское...

Всё под снегом лежит сейчас. Замело, запорошило кругом дороги. И вдруг – колокольчик. Выбежал Пушкин. Тройка. А в тройке – Пущин.

Иван Иванович Пущин среди декабристов занимает особое место...

Декабрист Веденяпин, минуя каторгу, был сразу отправлен на поселение. Происходил он не из богатого рода. Никто ему из России деньгами помочь не мог. Пришлось Веденяпину думать о том, как прожить. Чем за квартиру платить, чем за дрова, за хлеб.

Поселили его в Киренске.

Устроиться на работу здесь в Киренске Веденяпину не удалось. Ходил он в нерадостных думах. Дело было как раз к зиме. И вдруг предложили ему место репетитора в каком-то богатом доме. Было, правда, это не в Киренске, а в сорока верстах от него. За работу, или, как тогда говорили, за услужение, обещали Веденяпину хорошую плату.

Ободрился Веденяпин. Не пропадёт он теперь без крыши, без дров, без хлеба. В одном лишь сложность: чтобы выехать из Киренска, пусть всего и на сорок вёрст, необходимо разрешение царя. И для того, чтобы поступить на работу, хотя бы и репетитором, тоже необходимо царское разрешение.

Пришлось Веденяпину писать в Петербург письмо, просить царской милости. "Согласен", – написал царь. Это было разрешение на переезд из Киренска. "Но в услужение идти не разрешать". Это касалось самой работы.

Так и остался Веденяпин ни с чем.

Но не пропал Веденяпин. Не умер с голоду, не остался без дров, без крыши.

Находясь в заключении, декабристы создали кассу взаимопомощи, то есть часть денег сделали общими. Кто был богаче – больше денег в неё вносил. Кто был беден – совсем немного.

Не умер Веденяпин с голоду потому, что декабристы сами ему помогли. Из этой общественной кассы.

Организатором и бессменным председателем денежной кассы и был Иван Иванович Пущин.

Был Пущин человеком на редкость отзывчивым и справедливым.

"Рыцарем правды" называли его декабристы.

УЛЫБНУЛСЯ

У поручика Андрея Розена в Сибири родился сын. Счастлив был Розен.

Разрешило тюремное начальство молодому отцу пойти посмотреть на сына. Разрешение навестить новорождённого было дано и другим декабристам.

Обступили они кроватку.

Лежит крохотный Розен, простынкой схвачен, лишь глазёнки да нос торчат. Хлопнул мальчонка глазёнками раз, хлопнул два и вдруг горько при всех расплакался.

– Плакать нельзя, плакать нельзя, – погрозил ему пальцем князь Трубецкой.

Никита Муравьёв состроил ему "козу".

Не помогают "коза" и палец.

Николай Бестужев щеглом присвистнул. Не помогает свист. Ещё больше младенец плачет.

Подошёл к колыбели Сергей Волконский. Наклонился, руки поднял над маленьким. Звонко, как погремушкой, тряхнул кандалами.

Утих мальчонка, скосил глазёнки. На железные кольца смотрит.

Стали декабристы думать, какое имя мальчику дать.

– Александром пусть будет. Александром! – кричат Александры. – Пусть будет семнадцатым.

Предложили. Посмотрели на Розена. Что-то не очень за это Розен.

Кто-то сказал:

– Григорий.

Сказал и тоже на Розена смотрит. Что-то Розен опять не очень.

Пошли предложения:

– Алексей!

Мальчик опять расплакался.

– Кирилл!

Всё громче и громче младенческий крик.

– Михаил!

Не умолкает мальчонка.

– Сергей!

Снова за всхлипом всхлип.

Повернулись все к Розену. Мол, слово твоё, отец. Глянул Розен на мальчика. Посмотрел на друзей.

– В честь памяти доброй Рылеева первенцу быть Кондратием.

Наклонился к кроватке:

– Здравствуй, Кондратий, здравствуй!

Притих мальчонка, скосил глазёнки, посмотрел на отца, на других. Улыбнулся Кондратий маленький.

ПОРТРЕТ

Вскоре после победы над императором Наполеоном в Петербурге, в Эрмитаже, была открыта Галерея героев 1812 года. Здесь висели портреты тех, кто больше других отличился в войне с французами.

Вот в центре висит портрет Михаила Кутузова. Вот Багратион и Барклай де Толли. Генералы Раевский, Коновницын, Дохтуров, прославленный партизан Денис Давыдов. А вот... Это портрет генерала Сергея Волконского. При орденах Волконский, в полной парадной форме.

Проходил как-то по Галерее царь Николай I, было это вскоре после суда над декабристами, видит – висит генерал Волконский.

– Снять! – закричал Николай I.

Сняли портрет Волконского.

Прошло полгода, и вот как-то царь Николай снова зашёл в Галерею. Посмотрел на Кутузова, на Багратиона, на Барклая де Толли. На Раевского и Коновницына. Глянул на Дохтурова и Дениса Давыдова. Подошёл к тому месту, где находился портрет Волконского. Глянул – висит Волконский.

Топнул царь Николай ногой:

– Почему мой приказ не выполнен?

– Как же, выполнен, ваше величество, выполнен, – отвечают царю. Полгода как снят портрет.

Действительно, снят портрет. Лишь рама висит на стене.

Смотрит царь Николай на раму. Раму не видит, Волконского видит. При орденах генерал, в полной парадной форме. Смотрит Волконский на императора. И даже, как показалось царю, с насмешкой, с вызовом смотрит.

Через год царь Николай снова зашёл в Галерею. Входил осторожно. Долго не решался повернуться в ту сторону, где когда-то висел портрет генерала Волконского. Наконец повернулся. Видит – висит Волконский.

Мерещился Николаю I портрет декабриста.

Повернулся, ушёл Николай I. С той поры и до конца своих дней не зашёл он больше ни разу в Галерею героев.

Семьдесят восемь лет рама висела пустой. Лишь в 1903 году в неё был снова вставлен портрет прославленного генерала.

Если войдёшь в Галерею героев, вот Михаил Кутузов. Слева Багратион. Справа Барклай де Толли. Вот генералы Раевский, Коновницын, Дохтуров, прославленный партизан Денис Давыдов. А вот и Сергей Волконский.

Портрет и сейчас висит.

"СТРУН ВЕЩИХ ПЛАМЕННЫЕ ЗВУКИ..."

Их на память читали в камерах. Повторяли дорогой, идя на работу, во время самих работ. С ними декабристы ложились спать. А просыпаясь, опять читали.

Вот эти стихи:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадёт ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье

Разбудит бодрость и веселье,

Придёт желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Стихи написал Пушкин. Привезла их в Сибирь Александра Григорьевна Муравьёва. Везла тайно, с большой осторожностью. Попади стихи к царским сыщикам – самому Пушкину грозили бы Сибирь и каторга.

Во время восстания декабристов Пушкин томился в ссылке, в селе Михайловском. Вернувшись из изгнания, он был приглашен к Николаю I.

– Где бы ты был 14 декабря, окажись в Петербурге? – спросил Николай I.

– На Сенатской площади, – гордо ответил Пушкин.

На послание Пушкина декабристы откликнулись тоже стихами.

Струн вещих пламенные звуки

До слуха нашего дошли...

К мечам рванулись наши руки,

Но лишь оковы обрели.

Но будь спокоен, бард, цепями,

Своей судьбой гордимся мы

И за затворами тюрьмы

В душе смеёмся над царями!

Были в стихах и другие строчки. Среди них две – пророческие:

Наш скорбный труд не пропадёт,

Из искры возгорится пламя...

Г л а в а д е с я т а я

ДВОЙНАЯ ПАМЯТЬ

ИСПРАВИЛ

Отправляя декабристов в Сибирь на каторгу, Николай I гадал, как поступить лучше: то ли расселить их по разным тюрьмам, то ли в общий согнать острог. Наконец решил: "Вместе держать их лучше. Когда вместе, за ними следить удобнее".

Рассуждал царь и о другом: "Побудут год они в общей тюрьме, начнут между собою ссориться. Характеры у них разные, привычки разные. По богатству не одинаковы – кто беден, а кто богат. И по чинам – кто генерал, а кто рядовой поручик. И по званиям – кто князь, а кто грязь. Хи-хи! Перессорятся!"

Дурново и здесь был у царя в советчиках.

– Гениально! – кричал Дурново. – Гениально!

Приказал Николай I собрать декабристов вместе вначале в Читинском остроге, а потом построил специальную тюрьму на Петровском заводе, ту, что была без окон.

Привезли декабристов. Выждал царь год.

– Ну как, перессорились?

– Нет, дружно живут, ваше величество.

Прошёл ещё год.

– Ну как, перессорились?

– Нет, дружно живут, ваше величество. Даже ещё дружнее.

И верно. Жили декабристы на редкость дружно. Общая каторга ещё больше сблизила, объединила их. Не кичились они ни чинами, ни званиями, ни богатством своим. Всегда приходили на помощь один другому. Сообща им было легче бороться с тюремным начальством. Легче переносить лишения и утраты.

Понял Николай I, что из плана его ничего не вышло.

– Ошиблись мы с тобой, Дурново, ошиблись. Обмишурились. Надо бы их поместить раздельно.

И вот когда декабристы стали выходить на поселение, царь решил исправить свою ошибку.

– Разгоню их по разным местам. В разные стороны раскидаю!

По всей необъятной Сибири разбросал декабристов царь. Неслись тройки в Тобольск, Селенгинск, Минусинск. В Туринск и Кунгур. В Баргузин и Нарым. В Кяхту, Берёзов, Иркутск, Пелым и в десятки других селений.

– Гениально! – кричал Дурново. – Гениально! Погибнут они среди местных жителей. Затеряются.

Но не затерялись декабристы в снегах Сибири, не погибли. Благодарна память о них в Сибири. Она и сейчас жива.

Как жили декабристы в изгнании, как встретили их местные жители, почему с благодарностью помнят о них в Сибири, вы и узнаете из последней главы этой книги.

ССЫЛЬНЫЙ

Расселяя декабристов, Николай I поступал так: возьмёт карту, ткнёт пальцем:

– Сюда вот Бестужевых. Сюда Трубецкого. Сюда Волконского.

Когда решалась судьба декабриста Николая Лорера, царь вообще указал на пустое место. Долго колесили по Сибири жандармы, прежде чем нашли хотя бы избёнку одну поблизости. "Мёртвый Култук" называлось то место. И в нём действительно только одна изба.

Матвея Муравьёва-Апостола царь поселил в Вилюйске.

Узнали жители – каторжный едет на поселение. Что за каторжный, толком никто не знал. Всполошился Вилюйск. Разные слухи пошли нехорошие. Мол, едет грабитель с большой дороги, мол, пятерых зарезал. Поселился ссыльный. Живёт незаметно. Ножей не точит. Никого не режет.

"Что-то не то", – понимают жители. Стали при встречах с ссыльным они здороваться. Кто-то даже в доме у него побывал. Разнёс по Вилюйску: в доме, мол, книги – полным-полно. Как-то мальчишки к дому подкрались. Увидел ссыльный.

– Заходите, – сказал ребятам.

Смутились мальчишки, однако зашли. Сидели, листали книжки. Затем ссыльный о диковинных странах им рассказал, карту и глобус им показал.

– Есть люди как сажа чёрные, – несли ребята потом по Вилюйску.

– А земля стоит не на трёх китах. Есть она шар и вертится.

– А за что он сослан? – интересуются жители. – За что?

Разводят ребята руками:

– Не говорил.

Потянулись мальчишки к Муравьёву-Апостолу.

– Про войну расскажи, про войну. Про Суворова и Кутузова. (Матвей Муравьёв-Апостол отличился в войне с французами. Три награды имел за храбрость.)

Опять по Вилюйску несли ребята:

– Суворов ел солдатские щи и кашу.

– Правый глаз у Кутузова был незрячий.

Интересуются жители:

– А за что же он сослан? За что?

Разводят ребята руками:

– Не говорил.

Всё больше и больше интерес у жителей к ссыльному. Вот и сами стали к нему заходить. Поначалу на минутку, на две. Потом по часу, по два сидели. Стал им Муравьёв-Апостол книги давать для чтения. О многом и им рассказывал. То про Луну, про Солнце, то про Петербург и Сенатскую площадь. То про Кутузова и партизана Дениса Давыдова, то про царя и Алексеевский равелин.

Прошёл год. Нет в Вилюйске теперь человека, который не знал бы, кто такие декабристы, за что боролись они, за что сослал государь их на каторгу.

Недолго пробыл здесь Муравьёв-Апостол. Перевели декабриста в другое место. Сожалели о нём в Вилюйске.

– Жаль, что уехал, жаль.

– Что тут скажешь – конечно, жаль.

И кто-то задумчиво, тихо:

– Дороги ему хорошей. О деле святом, великом пусть и в новых местах расскажет.

МЕЛЬНИЦА

Десять лет простояла она в бездействии. Что-то случилось с приводом. Отказалась работать мельница.

Многие брались её наладить. Что-то крутили, где-то вертели. Морщили лбы, разводили руками. Кряхтели, потели. Только упёрлась мельница. Хоть умри – колесо не вертится.

Как-то учёный немец чудом сюда попал. В ноги упали немцу. Явился на мельницу гость. Что-то потрогал, на что-то глянул.

– Вайс нихт*, – произнёс. Уехал.

_______________

* В а й с н и х т (нем.) – не знаю.

Стала мхом покрываться мельница. Травой заросло подворье.

И вдруг... Пашка, Наташка и бурят Талалайка сами такое видели заработала старая мельница. Закрутилось, задвигалось колесо. Заискрилось весёлыми брызгами. Словно взяло солнце ручей в ладошку, словно ладошкой бросило.

Понесли Пашка, Наташка и бурят Талалайка новость по всей округе:

– Крутится!

– Крутится!

– Крутится!

– Стойте, так кто же крутится?!

– Колесо!

– Колесо!

– Колесо!

– Чьё колесо? Какое?

– То, что на мельнице!

– Мельнице!

– Мельнице!

– Стойте же вы, пострелы. Кто починил? Говорите толком!

– Они, – отвечают Пашка, Наташка и Талалайка.

– Кто же они?!

– Ну, эти!

– Ну, эти!

– Ну, эти!

– Да говорите вы ясно, грачи-сороки!

– Те, которых царь в кандалах пригнал.

Мельницу, которую никто не мог починить, пустили в ход декабристы Николай Бестужев и морской офицер Торсон.

Среди декабристов много было людей знающих и умеющих. Своим искусством и опытом многим в Сибири они помогли.

УРОДИЛОСЬ

Пашка, Наташка и бурят Талалайка новость несут по округе:

– Уродилось!

– Уродилось!

– Что уродилось?

Разводят ребята руками.

– Жёлтое, аж красное, – заявил Пашка.

– Длинное, – сказала Наташка.

Талалайка добавил:

– С хвостиком!

– Где уродилось?!

– Там!

Показали ребята на стену, которая окружала Читинский острог. За этой стеной, за частоколом, находился клочок земли. Перекопали её декабристы, устроили огород. А нужно сказать, что в тех местах никто до этого огородами не занимался.

Про огороды первым узнал Талалайка. Залез он как-то на тюремную стену, а это совсем не простое дело, глянул внутрь – видит, декабристы копают землю.

Рассказал Талалайка Наташке и Пашке о том, что видел.

"Что бы такое?" – гадают те.

С этого дня и стали к стене приходить ребята. Правда, Наташка и Пашка лазить на неё не решались. Залезал Талалайка. Что видел, о том рассказывал. Вскоре он доложил:

– Что-то в землю они понатыкали.

Через какое-то время:

– Что-то растёт. Прёт из земли зелёное.

К середине короткого читинского лета разросся за тюремной стеной огород. Огурцы завязались, поднялся картофель, репа взошла, морковь.

Прошло ещё небольшое время. Талалайка снова залез на стену. Видит, Волконский идёт меж грядок.

– Волконский идёт, – зашептал ребятам. – Остановился.

Через минуту:

– Нагнулся, руку к чему-то тянет.

Не утерпели Наташка и Пашка. Тоже полезли на частокол. Вцепились руками в брёвна, глазеют на огород.

Нагнулся Волконский к какой-то зелёной метёлке. Дёрнул. И вдруг из-под земли – длинное, жёлтое, с хвостиком. Разинули рты ребята – впервые видят они морковь. Соскочили с забора, понеслись по читинским улицам:

– Уродилось!

– Уродилось!

– Что уродилось? Где уродилось?

– Там!

Местные жители вскоре переняли опыт у декабристов. Теперь огороды появились в разных местах Сибири. Позже, когда декабристы вышли на поселение, им удавалось, правда не под открытым небом, а в парниках, выращивать в Сибири и цветную капусту, и спаржу, и даже арбузы, и даже дыни.

"ОЗОЛОЧУ!"

У иркутского купца-богатея помирала жена. Молодая. Красивая.

Купец плакал, как маленький. Метался от доктора к доктору:

– Спасите! Озолочу!

Получали доктора деньги. Лечили. Но больной становилось всё хуже и хуже. Наконец наступил момент, когда уже никто не брался спасти умирающую.

Побежал купец к колдунам и знахаркам. Заклинали те, плясали вокруг больной. Огонь разводили, дымили, чадили. Помирает совсем жена.

И вот тут какая-то иркутская старуха шепнула купцу – мол, в Читинском остроге сидит колодник.

– Он доктор. Своих он лечит. Великий искусник он.

Не привирала старуха, сказала правду. Декабрист доктор Вольф был великолепным врачом. До ареста он числился личным лекарем главнокомандующего Южной армии.

Помчался купец в Читу. Бросился к коменданту тюрьмы:

– Спасите! Не забуду! Озолочу!

Долго не мог понять комендант, в чём дело: кого спасать? От кого спасать? Решил, что на купца напали разбойники.

– Да не разбойники. Жена помирает, – стонал купец.

Согласился комендант отпустить заключённого. Посадили Вольфа в телегу. Приставили рядом солдата с ружьём. Поехали.

Вылечил доктор молодую купчиху. Купец от счастья был на десятом небе. Отпуская Вольфа, он поставил перед ним расписной кувшин. Подивился Вольф: что это, мол, такое?

– Вам, – говорит купец. – С огромнейшей благодарностью. От души, от сердца. Внутрь загляни, благодетель, внутрь.

Поднял Вольф крышку, глянул в кувшин. А там полным-полно золота. Нахмурился Вольф. Отодвинул кувшин.

– Не беру. Не беру! Пошли, – сказал караульному.

Уехал Вольф с караульным солдатом, а купец ещё долго стоял над кувшином, остолбенело смотрел на золото.

– Не поймёшь их, каторжных. Ей-ей, не поймёшь!

Своим искусством доктор Вольф прославился на всю Сибирь. Многих он спас от тяжёлых болезней и верной смерти. Даже сам генерал Лепарский и тот у него лечился.

Но денег Вольф никогда не брал. Об этом тоже в Сибири знали. Об этом легенды тогда ходили.

"УЛАН-НОРОК"

Братья Николай и Михаил Бестужевы жили на поселении в Селенгинске.

На сотни вёрст на восток от Байкала тянулись в те годы кочевья бурят. Не жили буряты тогда оседло. Переезжали с места на место, перевозили кибитки, перегоняли скот.

Ехали как-то бурятские семьи, остановились на днёвку рядом с берегом Селенги. Видят, тут же, шагах в ста, на пригорке сидит человек. На коленях лежит доска. На доске бумага. По бумаге чем-то загадочным водит.

Заинтересовались буряты. Подошли чуть поближе.

– Смелее, смелее, – проговорил человек. Это был Николай Бестужев. Он рисовал.

Подошли буряты совсем вплотную. Глянули. Замерли.

Перед ними течёт Селенга, и на бумаге течёт Селенга. Сопки видны правее, и на бумаге они правее. Вот совсем рядом стоит сосна. И на бумаге точь-в-точь такая.

Старик Ивенго стоял как вкопанный.

Заметил это Бестужев. Достал новый лист бумаги. То на Ивенго посмотрит, то над бумагой склонится. Опять на Ивенго глянет, опять к бумаге. Снял наконец бумагу. Повернул. Показал. Глянули все и ахнули. С листа бумаги смотрит на всех Ивенго. Морщинка в морщиночку – как живой!

Отбежали буряты.

– Колдун!

Однако затем вернулись.

– Бери, – протянул Бестужев портрет Ивенго.