Текст книги "Сто рассказов из русской истории"
Автор книги: Сергей Алексеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
ЛУНИН И ЗАЙЧИКОВ
Декабрист подполковник Михаил Сергеевич Лунин отказался спастись от расправы. Спасти же Лунина намеревался сам великий князь Константин. Подполковник был у него в адъютантах.
14 декабря Лунин находился в Варшаве и, конечно, на Сенатской площади не был. Но и ему угрожал арест. Лунин состоял членом тайного общества.
Великий князь Константин любил своего адъютанта. Умен, находчив молодой подполковник. Ростом высок, подтянут. К тому же лихой наездник. А князь Константин обожал лошадей.
Распорядился великий князь Константин приготовить для Лунина иностранный паспорт.
– Паспорт готов. Граница рядом. Бери бумагу. Скачи к границе. И ты свободен.
И вдруг Лунин отказался взять паспорт.
Великий князь Константин даже обиделся:
– Ну смотри, смотри…
– Не могу, – объясняет Лунин. – Не могу побегом обесчестить себя перед товарищами.
Дежурный офицер Зайчиков, узнав про такое, сказал:
– Хитер, хитер Лунин. Не зря не берет паспорт. Иное, видать, придумал.
Предположение дежурного офицера вскоре подтвердилось. На охоту стал собираться Лунин. Давно он мечтал съездить в леса, к самой силезской границе, сходить с ружьем па медведя. Много медведей в силезских лесах. Знатная там охота.
Попросил Лунин у великого князя Константина разрешение на отъезд. Дал великий князь разрешение. Получил Лунин нужный пропуск, уехал.
– Не дурак он. Ищи теперь ветра в поле, – посмеивался дежурный офицер Зайчиков.
Только уехал Лунин, как примчался из Питера на тройке фельдъегерь:
– Где Лунин?
– Нет Лунина. На охоте Лунин. На силезской границе, – объясняют фельдъегерю.
– Фить! – присвистнул царский посыльный. – На силезской границе!
– Не дурак он, не дурак, – опять за свое Зайчиков.
И все‑таки Лунина ждут.
– Приедет, – сказал Константин. – Знаю характер Лунина. Приедет.
Ждут день, второй, третий. Четвертый кончается день. Не возвращается Лунин.
– Обхитрил, обхитрил, – не унимается Зайчиков.
Прошел еще день. И вдруг Лунин вернулся. Разгоряченный, красивый, стройный. С убитым медведем в санях.
Спрыгнул Лунин на снег.
– К вашим услугам, – сказал фельдъегерю.
Все так и замерли.
Усадили Лунина в фельдъегерскую тройку.
– По – ошел! – дернул ямщик вожжи.
Тронулись кони. Ударили бубенцы.
– Чудак человек, – говорили в Варшаве. – По доброй воле голову в пасть.
«Чудак», – подумал и сам великий князь Константин.
Даже дежурный офицер Зайчиков и тот заявил:
– Да, не каждый, ваше высочество, способен к поступку оному.
– Ну, а ты бы? – спросил Константин.
– Я бы, ваше высочество, поминай как звали…
– Да, не каждый… – задумчиво повторил Константин. Потом посмотрел на дежурного офицера, брезгливо по морщился и, нахмуривши брови, бросил: – В том‑то и беда для трона: Луниных мало, Зайчиковых много.
СТАРШИЙ ИЗ ЧЕТЫРЕХ
Гордо держали себя декабристы во время допросов. По Петербургу ползли слухи о смелом ответе царю Николая Бестужева.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
Морской офицер Николай Бестужев был старшим из братьев Бестужевых. Это он призвал к восстанию, а затем и привел на Сенатскую площадь гвардейский морской экипаж.
Стоят друг против друга царь Николай I и Николай Бестужев.
Внимательно смотрит на декабриста царь.
– Ты Николай Бестужев?
– Так точно, ваше величество, я и есть Николай Бестужев.
– Значит, поднял руку свою на Отечество?
– Никак нет, ваше величество. За святыню почитаю Родину. Ценю превыше всего Отечество.
– Против чего же ты бунтовал?
– Против негодных порядков, ваше величество.
Генарал – адъютант Левашов – он сидел за большим дубовым столом и записывал ответы Николая Бестужева – при этих словах оторвал голову от бумаги, глянул на Бестужева, на государя. Щеки царя зарозовели – признак того, что царь подавляет гнев.
– Да знаешь ли ты, – Николай I повысил голос, – что все вы в моих руках…
– Знаю, – спокойно ответил Бестужев.
Спокойный ответ и взорвал царя.
– Ах, знаешь! – закричал Николай I. – Нет, ты пока ничего не знаешь. Хочешь, тебя помилую?
Не отвечает Бестужев.
– Да знаешь ли ты, слово одно государя – и…
Вот тут‑то Николай Бестужев и произнес ту самую фразу, о которой потом говорил Петербург:
– Ваше величество, в том‑то и все несчастье, что каприз царей в России превыше любых законов. Против порядков этих я и поднял с друзьями меч.
«ПРАВДУ СВЯТУЮ, НЕГОДНИК ПИШЕТ…»
Из Петропавловской крепости от декабриста Александра Якубовича царь получил письмо.
Рад государь письму. Раз прислал Якубович письмо, значит, будет, конечно, каяться, будет просить прощения.
Глянул – письмо большое.
«Надо же, сколько всего написал. Совесть, видно, заговорила. А он ничего. Он молодец. Надо его помиловать», – стал рассуждать Николай I.
Царь уже знал о том, что Александр Я кубович не выполнил поручения декабристов. Именно он 14 декабря должен был захватить Зимний дворец.
Уселся царь в кресло, начал читать письмо.
Пишет Якубович о том, что Россия страна богатая. Не считаны богатства ее, не мерены.
«Прав Якубович, прав, – кивает царь. – Правду святую, негодник, пишет…»
А дальше Якубович пишет о том, что страна, мол, богатая, но народ в России несчастен, замучен поборами, гнетом дворян придавлен.
Хмыкнул на это царь Николай I. Недовольно поморщился.
Пишет Якубович царю о русских солдатах. Мол, более геройских солдат не сыщешь на целом свете.
«Прав Якубович, прав, – соглашается царь. – Правду святую, негодник, пишет…»
А дальше Якубович пишет о том, что этот самый русский солдат – герой солдатской лямкой, словно удавкой, схвачен. Бесправен. Начальством бит. Трудно порой понять, человек ли вообще солдат.
Хмыкнул снова царь Николай I, на письмо покосился недобрым взглядом.
Пишет Якубович царю о законах (мол, писаны эти законы богатыми против бедных), о жизни торгового люда (и эти от разных поборов стонут), о многом другом.
Читает Николай I письмо, мрачнеет от строчки к строчке.
– Не прощу, не прощу, – шепчет царь. – Пусть хоть трижды теперь покается.
Тем более хочется Николаю I, чтобы Якубович попросил у него прощения. Гадает царь, на какой странице начнет Якубович каяться – на пятой, шестой, на последней?..
Глянул царь на страницу пятую, читает: «Нет защиты утесненному».
Глянул на страницу шестую, читает: «Нет грозы и страха утеснителю».
Морщится в гневе царь. Сжал кулаки от злобы. Дочитал письмо до конца. А где же слова о прощении? Нет ни строчки о том в письме.
– Ах ты разбойник, дрянь! – совсем не по – царски ругается царь. – Все они сволочи, все! Нет им прощения, нет им пощады!
Разволновался совсем государь. Схватился рукой за сердце:
– Дурпово! Дурново!
Мчит царский любимец флигель – адъютант Дурново, тащит капли от сердца.
ЦЕЛОВАНИЕ
Декабристов Александра Муравьева, Ивана Анненкова и Дмитрия Арцыбашева на допрос к царю привели не по отдельности, а всех вместе. Встретил их Николай I учтиво, даже приветливо.
– Каковы молодцы! Молодцы каковы! – повторял государь, посматривая на молодых людей.
Все они были гвардейскими офицерами.
– Мундиры‑то как сидят! Похвально для офицеров, похвально.
Николай I прошелся по кабинету.
– Как матушка? – спросил у Александра Муравьева.
Екатерина Федоровна Муравьева, мать декабристов Никиты и Александра Муравьевых, была известна на весь Петербург. Дом ее посещали разные знаменитости: поэты, художники, музыканты.
– А ты, кажись, одинок: ни сестер у тебя, ни братьев, – обратился к Ивану Анненкову.
– Помню, помню отца твоего, – сказал Дмитрию Арцыбашеву, – лестное только могу сказать.
Смотрят молодые люди на государя. Вот ведь милый какой государь. Даже неловко им как‑то стало.
Николай I был неплохим актером. Умел он принять вид устрашающий и тут же на редкость добрый. Знал, где мягко сказать, где твердо. Где голос повысить, где перейти на шепот. Тренировался царь перед зеркалом. Даже у настоящих актеров уроки брал.
Вот и сейчас: выпятил грудь государь, голову важно вскинул, посмотрел по – отечески на декабристов.
– Уверен, господа, пробудете в крепости вы недолго. Надеюсь вас видеть снова в своих полках.
Слова эти были равны прощению.
Стоявшие рядом с царем приближенные бросились целовать Николаю I руки. Кто‑то шепнул молодым офицерам, чтобы и они подошли к руке государя.
Переглянулись друзья. «Эх, была не была! Бог не выдаст – свинья не съест…»
Протянул Николай I им руку для целования. Протянул и опять говорит:
– Надеюсь вас видеть в гвардейских полках. Уверен в чистосердечном вашем признании. Жду рапорт от каждого с описанием всех возмутительных дел.
Кто‑то подсказал Николаю I:
– О Рылееве пусть больше напишут. Пусть не забудут про братьев Бестужевых.
– О Рылееве – больше, о Бестужевых – больше, – сказал Николай I.
Вот тут‑то и поняли друзья, почему царь стал вдруг таким добрым, во имя чего обещал им прощение.
Стоит Николай I с протянутой рукой. Не подходят к руке офицеры.
– Целуйте же, – кто‑то опять шепнул.
– Целуйте!
– Целуйте!
Не хотят целовать офицеры. Стоит Николай I, держит на весу руку, от неудобства как рак краснеет.
Хорошо, не растерялся флигель – адъютант Дурново, выскочил он вперед, наклонился к руке государя. Чмок! – разнеслось по залу.
ОПОРА ОТЕЧЕСТВУ
Петропавловская крепость. Алексеевский равелин. Равелин – это крепость в крепости. В казематах холод и мрак. Каменный пол. Каменный потолок. Сырость кругом. Стены, как в бане, вспотевшие.
Сюда, в Алексеевский равелин, и были брошены декабристы.
Комендантом Петропавловской крепости был генерал от инфантерии Сукин. Наводил он на подчиненных страх и грозным видом своим, и своей фамилией. Умом большим Сукин не отличался. Но служакой был примерным.
– Из крепости, мне отцом – государем доверенной, муха и та не вылетит, – любил говорить генерал Сукин, – блоха, простите, и та не выпрыгнет.
И вдруг оказалось, что на волю попало письмо, написанное в крепости «государственным преступником» декабристом Иваном Пущиным. Слух о письме проник в Зимний дворец. Стало известно о нем царю. Поднял комендант на ноги всю охрану, молнии мечет, ведет дознание.
– Да чтобы в крепости, мне отцом – государем доверенной, и такое вдруг случилось!.. Государю о том известно. Кто виноват, говорите!
Молчат подчиненные.
– Да я любого из вас сгною! В кандалы вас, в Сибирь!
Молчат подчиненные. И даже те, которые готовы были бы обо всем рассказать, сказать ничего не могут. Никто не знает, как попало письмо на волю.
Трудно гадать, что бы предпринял примерный Сукин, да тут нашелся один из охранников:
– А может, вины здесь, ваше высокопревосходительство, вовсе ничьей нет.
– Как так нет?! – поразился Сукин.
– А может, письмо из крепости ветром выдуло, – ответил охранник и тут же добавил: – Вестимо, ветром. Только это и может в доверенной отцом – государем вашему высокопревосходительству крепости быть.
Подумал Сукин. Ответ понравился.
В тот же вечер комендант докладывал царю:
– Ваше величество, все проверено.
– Так, так.
– Виновных по этому делу нет. В крепости, доверенной мне вашим величеством, все в полном порядке. Письмо из крепости выдуло ветром.
Царь посмотрел удивленно на Сукина. Шутит, что ли, примерный Сукин? Однако вид у генерала вполне серьезный. Стоит аршином. Не моргнет, ест глазами отца – им– ператора.
– Ладно, ступай, – произнес Николай I. Понял: ждать от Сукина больше нечего.
– Да он же дурак, – сказал царю присутствовавший при этом разговоре князь Федор Голицын.
– Дурак, но опора Отечеству, – ответил Голицыну Николай I.
– Опора – вот что сказал обо мне государь, – хвастал после этого Сукин.
– Опора, опора, – шептались люди. – На Сукиных все и держится.
ЧУДНОЙ
Страшное место Алексеевский равелин. Тут и здоровый недолго выдержит.
Декабрист Михаил Митьков был болен чахоткой.
Стала мать Митькова обивать пороги у разных начальников, писать письма, прошения. Просит она совсем о немногом: хотя бы передачу разрешили для сына.
– Он же болен у нас, поймите. Христом Богом прошу о милости.
Гонят отовсюду старушку мать:
– Тюрьма не больница. Шел на царя – не кричал, что хворый.
И все же кто‑то из добрых людей нашелся, разрешили передачу.
Приготовили дома для заключенного узел. Теплое белье уложили, носки из верблюжьей шерсти, шарф из козьего пуха, поддевку из заячьих шкурок, большие крестьянские валенки. Собрали мешок съестного.
Приняла охрана для заключенного передачу. Унтер – офицер Соколов понес ее в камеру.
Стал Митьков разворачивать узел. Вот это богатства: и шарф, и поддевка, и валенки.
– А вот тут еще, – уточняет унтер – офицер Соколов, – вот в этой холстине, для вас харчи: и сдобный калач, и тушка утиная, и сала целых четыре фунта.
При виде съестного обилия закружилась у Митькова голова. Хотел он тут же потянуться к сдобному калачу, да постеснялся охранника.
– Ешьте, ешьте, – сказал Соколов. – Другой бы вам позавидовал.
Митьков насторожился. Повернулся к тюремщику:
– Как – позавидовал? Что, разве другим…
– Не полагается. Ни – ни, – покачал головой Соколов. – Это вы уж матушке своей в ноги поклонитесь. Сие никому не позволено.
– Как не позволено?
– Строжайше, – сказал Соколов.
– Вот что, любезный. – Митьков посмотрел на еду и на вещи, отломил кусок от сдобного калача, отложил в сторону шарф, остальное придвинул к тюремщику. – Возьми, раздели, как сочтешь разумным. Рылеева не забудь и Лунина. Валенки лучше б всего Фонвизину. Поддевку из заячьих шкурок – Басаргину.
– Да что вы, Михаил Фотиевич, что вы, Бог с вами! Да за такие дела…
– Как?! И этого тут нельзя?!
– Ни – ни. И думать об этом страшно.
– Любезный, – просит Митьков, – сделай такую милость. Каховского не обдели, Бестужевых…
– Нельзя, – строго сказал Соколов.
Митьков сразу как‑то обмяк, осунулся. Страшный кашель сотряс его грудь.
– Нельзя! Ах, так! Нельзя!..
Он хотел сказать что‑то еще, ко кашель мешал. Слова вырывались с хрипом.
Тогда поспешно, не разбирая, где провиант, где вещи, Митьков сгреб все в один мешок, сунул туда же оставленный шарф и кусок калача, бросил мешок Соколову.
– Уноси!
– Да что вы, Михаил Фотиевич! Да как же так? Ведь матушка, они старались…
– Уноси! – кричал Митьков. – Уноси! Слышишь? – И неожиданно скомандовал: – Кругом!
Соколов растерялся. Попятился к двери. Унес мешок.
Поступок Митькова произвел впечатление даже на самых суровых тюремщиков.
– Чудной, – говорили одни.
– Чахоточный, с придурью.
Однако нашлись и другие:
– Каков молодец! Не мог такой ради дурного идти на площадь. Э – эх, не помог им тогда Господь…
Правда, эти говорили негромко. Шептали из уха в ухо.
ЭТО ЕЩЕ СТРАШНЕЕ
Страшное место Алексеев– ский равелин. Но если ты кинул в бою товарищей, если совесть твоя в огне – это еще страшнее.
На совещании у Рылеева полковник Александр Булатов дал слово захватить Петропавловскую крепость. Подвел Булатов своих товарищей. Не явился в тот день к войскам.
И вот вместе с другими схвачен теперь Булатов. Сидит за крепкой тюремной стеной. Сырость кругом и мрак.
Не замечает Булатов сырости. Безучастен к тому, что мрак.
Холод кругом.
Не ощущает Булатов холода.
Казнит сам себя Булатов. Не может себе простить того, что предал, подвел товарищей.
Лучшие люди России: Рылеев и Пестель, братья Муравьевы, братья Бестужевы, Якушкин и Лунин, Пущин и Кюхельбекер и много – много других – не там, на свободе, а здесь.
Бесстрашные дети России, герои войны 1812 года: генералы Волконский, Орлов, Фонвизин, командиры полков и рот Артамон Муравьев, Повало – Швайковский, Давыдов, Юшиевский, Батеньков и много – много других – не там, на свободе, а здесь.
Повисла петля над всеми. Близок час расправы.
Терзает себя Булатов: это он, Булатов, за все в ответе. Из– за него, по его вине на смерть и муки пойдут товарищи.
Снятся ему кошмары. Приходит к нему Рылеев, приходят Каховский, Лунин, Якушкин, братья Бестужевы, Пестель, Сергей Муравьев – Апостол. Обступают они Булатова, на бывшего друга с укором смотрят.
– Простите! – кричит Булатов.
Молча стоят друзья.
Проснется Булатов, едва успокоится – на смену кошмару новый идет кошмар. В тюремной, до боли в глазах темноте, в тюремной, до боли в ушах тишине вдруг явственно слышит Булатов:
– Предатель.
– Предатель.
– Предатель.
Не вынес Булатов душевных мук. Покончил с собой. Разбил о тюремные стены голову.
Страшное место Алексеевский равелин. Но если совесть твоя в огне – это еще страшнее.
ФОНВИЗИН
Узникам Алексеевского равелина дважды в неделю разрешались короткие прогулки по тюремному двору. Двор маленький. Шаг вперед, шаг назад – вот и вся прогулка.
Во время одной из таких прогулок декабриста генерала Михаила Александровича Фонвизина кто‑то окликнул:
– Здравия желаю, ваше превосходительство!
Фонвизин поднял глаза:
– Петров?!
– Так точно, ваше превосходительство!
– Откуда же ты, Петров?
Объяснил солдат, что несет караул в Петропавловской крепости.
– Да я не один, – добавил. – Здесь и Мышкин, и Дугин, и унтер – офицер Измайлов. Может, помните, ваше превосходительство?
– Как же, помню, помню. Орлы! – ответил Фонвизин.
Оказывается, охрану Петропавловской крепости в этот день несли солдаты, которыми генерал когда‑то командовал.
Солдаты очень любили своего командира. Фонвизин был одним из немногих, кто отменил у себя в полку телесные наказания.
Посмотрел Петров на генерала:
– Михаил Александрович, ваше превосходительство, значит, и вы тут? Вот оно как. – Потом перешел на шепот: – Мало вас было. Э – эх! – Петров замолчал. Затем неожиданно: – Одна минута, ваше превосходительство, – и ку– да‑то исчез.
Вскоре солдат вернулся. Но не один. С ним еще двое – Дугин и унтер – офицер Измайлов.
– Здравия желаем, ваше превосходительство, – поприветствовали солдаты своего бывшего командира. Затем Измайлов тихо сказал:
– Бегите, Михаил Александрович. Караулы у крепости наши.
Фонвизин смутился.
– Бегите, – зачастил Измайлов, – не мешкая бегите, ваше превосходительство. В другой раз такого не будет. Караулы что ни день меняются.
Фонвизин покачал головой.
– Бегите, – повторил Измайлов, – о нас не тревожьтесь. Комар носа не подточит. Не видели, не знаем, не ведаем. А ежели и палок дадут, спина у солдат привычная.
– Спасибо, братцы, – сказал Фонвизин. – Спасибо. Ценю. До гроба ценить буду. Не помышляю о спасении. Об Отечестве думал. Не получилось. Не один я тут. Не выходить мне одному отсюда. Прощайте!
– Кончай прогулку! Кончай прогулку! – раздался голос дежурного офицера.
– Прощайте, – еще раз повторил Фонвизин.
ОЛЕНЬКА
Представился случай бежать из Петропавловской крепости и поручику Николаю Басаргину.
Поручик был молод. Отличался веселым нравом. Однако в крепости Басаргин изменился. Стал грустен, задумчив. Что‑то мучило Басаргина. Нет, не суда он страшился, не суровой расправы. Человеком он был отважным. Осталась на воле у поручика дочка. Безумно любил Басаргин свою Оленьку. Думал теперь об Оленьке. «Эх, бежать бы из крепости!»
И однажды тюремный сторож сказал Басаргину:
– Жалко мне вас, ваше благородие. И я готов вам помочь.
«Чем же он поможет? – подумал поручик. – Разве что притащит лишнюю порцию каши».
Через день унтер – офицер (тюремный сторож был в унтер – офицерском звании) снова появился в камере Басаргина и зашептал:
– Баше благородие, хотите бежать из крепости?
Чего угодно ожидал Басаргин, только не этого. Даже не поверил тюремному сторожу.
– Как же ты через все караулы – в кармане, что ли, меня пронесешь?
– Хотя бив кармане, – загадочно ответил сторож.
Долго не мог заснуть в ту ночь Басаргин. Лежал он на нарах, смотрел в сырой потолок. И представлялась поручику Оленька. Шли они вместе по лугу. Носились стрижи над обрывом. Тихо шептались травы. Заливалась Оленька смехом.
«Убегу. Ради нее убегу», – решил, засыпая, поручик. Заснул и снова увидел Оленьку. Только это уже не трехлетняя девочка, а взрослая Оленька. Красивая, стройная. Смотрит Оленька на отца и вдруг задает вопрос:
– Скажи, а это верно, что ты убежал из крепости?
– Верно.
– А верно, что остальные пошли на каторгу?
Запнулся с ответом поручик и туг же открыл глаза. Чувствует – прошиб его пот холодный. Утром в камере вновь появился тюремный сторож.
– Все договорено, ваше благородие. Готовьтесь. Нынче ночью.
Посмотрел Басаргин на унтер – офицера и говорит:
– Братец, прости, не могу: Оленька.
– Что – Оленька? – не понял сторож.
– Не велит.
Унтер – офицер удивленно посмотрел на Басаргина.
– Не простит, понимаешь, Оленька. Ступай, дорогой ступай.
Сторож хотел что‑то сказать.
– Ступай, – повторил Басаргин.
«Э – эх, рехнулся, видать, поручик», – подумал унтер – офицер, выходя из камеры.
ПРИГОВОР
Шесть томительных месяцев провели декабристы в Петропавловской крепости. Шесть томительных месяцев не прекращались допросы. И вот приговор объявлен. Пять декабристов: Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Сергей Муравьев – Апостол, Михаил Бестужев – Рюмин и Петр Каховский – были приговорены к смертной казни через повешение. Остальные лишались чинов и званий и ссылались в Сибирь на каторгу.
Декабристы гордо встретили свой приговор.
– И в Сибири есть солнце, – сказал декабрист Сухипов.
12 июля, впервые за все эти месяцы, заключенных собрали вместе. Была устроена церемония лишения осужденных чинов и званий. Называлось это гражданской казнью. С осужденных должны были сорвать эполеты и ордена, бросить в огонь. Над головой у каждого переломить шпагу.
Николай I находился в это время далеко за городом, в Царском Селе. Он приказал, чтобы через каждые 15 минут к нему являлся фельдъегерь, сообщал о том, как идет церемония.
Приехал первый фельдъегерь:
– Построены, ваше величество. Генерал – адъютант Чернышев приказал распалить костры.
– Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
– Да что‑то не очень видно, ваше величество.
Прибыл второй фельдъегерь:
– Костры разложены, ваше величество.
– Так.
– Генерал – адъютант Чернышев дал приказ срывать эполеты и ордена.
– Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
– Да что‑то не очень видно, ваше величество.
Третий курьер явился:
– Срывают эполеты и ордена, ваше величество. Бросают в огонь.
– Так.
– Генерал – адъютант Чернышев отдал приказ ломать шпаги над головами.
– Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
– Да что‑то не очень видно.
Четвертый курьер примчался:
– Шпаги ломают, ваше величество.
– Так.
– Генерал – адъютант Чернышев отдал приказ одеть виновных в каторжные халаты.
– Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
– Осмелюсь доложить, государь, смеются, кажись, злодеи.
Царь побагровел, в гневе бросил посыльным:
– В цепи презренных, в цепи! – Схватился рукой за сердце. – Дурново! Дурново!
Мчит Дурново, тащит капли от сердца.
