Текст книги "Остановите земной шар! Я хочу сойти! (СИ)"

Автор книги: Сергей Первозванский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Рассказы и повести.

« Остановите земной шар! Я хочу сойти!»

Жанр: Не очень страшные сказки для взрослых.

Год выпуска: девяностые – двухтысячные.

Автор: Первозванский Сергей П.

Город Львов.

Основной целью и задачей главного героя этих рассказов – Сергея – является стремление понять, кто он такой! Зачем он путешествует по этой жизни? Кто снарядил его в это невероятно трудное странствие? С какой целью и чем все должно закончиться?!

Путешествуя по Европе и Азии, по Африке и Крайнему Северу, по тюрьмам и по другим планетам герой встречается с хорошими и плохими людьми, с умными и безразличными, с богатыми и такими же искателями, с ангелами и с демонами, во сне и наяву, в прошлом, настоящем и в будущем. Но никто не может помочь ему понять и ответить на главные вопросы – кто мы, зачем существуем в мире, за что страдаем и почему радуемся, откуда идем и куда направляемся…

Наконец, в последней повести «Конец света – начало жизни», после ряда невероятных приключений и событий, Сергей, казалось бы, совершенно случайно попав в Непал – в Катманду, в одном совершенно непонятном и изумительно величественном храме, напоминающим внутренности огромной перевернутой пирамиды, в центре которой в фонтане лежит восьмиметровая черная «жемчужина», встречает давно-давно ожидающего его учителя…

1.Раб. 1995.

2.Путешествие в Майю. 1993.

3.Золотой век. 1995.

4.Западня. 1994.

5.Наваждение. 1973-1994.

6.Театр. 1994.

7.Ромео и Джульетта Вселенной. 1994.

8.Дорога. 1994.

9.Звезда. 1992.

10.Беседа. 1996.

11.Вот я, Господи! 1993.

12.Нашествие. 1996.

13.Паутина. 2011.

14.Хозяин. 2010.

15.Конец света – начало жизни… 2015.

Летая праздно и безмолвно, один, в тоске своей, Творец

Решил создать, себе подобный, природы мыслящий венец.

Чего не сделаешь со скуки!

Сумел творенье наградить сознаньем, чтоб терпело муки, когда настанет час грешить!

Сказал и сделал! Вот планета! На ней Эдэм! В него вселил Адама с Евой!

Но, при этом, любовь строжайше запретил!

Шерше ля фам! Ах, Ева, Ева! Хотела только пошутить.

И вдруг, вовсю забывшись, дева дала себя сооблазнить!

Один был кодекс во Вселенной. Один судья и прокурор.

И сразу же за этой сценой исполнен страшный приговор!

Теперь на нас лежит изгнанье во мрак и холод, грязь и ложь!

И вечно чуда ожиданье про рай, который не вернешь!

Но мы, гордясь происхожденьем, решили Богу подражать!

Установили наблюденье! Законы стали издавать!

Всё запретили без разбора! Нельзя убить! Нельзя украсть!

Нельзя, с друзьями в разговоре, хулить и хаять сильных власть!

Любить нам можно лишь однажды! Куренье, игры, пьянство – грех!

Под подозреньем все и каждый, кто любит женщин, деньги, смех!

А я не соблюдал запретов! Любил вино! Курил табак!

Имел друзей! Зимой и летом смеялся, пел, ходил в кабак!

Не мог унять я жизни жажду! Гулял, любим был и любил!

И не один раз, и не дважды! А столько, сколько было сил!

Но час пробил. Конец терпенью. Ничто не вечно под Луной.

И, по Всевышнего веленью, судьба распорядилась мной.

И, оторвав меня от тела, и, на съеденье кинув псам,

Со мной творила, что хотела. Сказала: “Виноват ты сам!”

А я не плачу и не каюсь. И пусть я даже виноват,

Я жизнью никогда не маюсь. Я вновь смеюсь и жизни рад.

Всегда меня надежда греет, что снова буду счастлив, мил.

Что, всё же, жизнь меня полюбит, за то, что я её любил!

Мне с тела терны отрывая, издаст амнистию Творец.

И распахнутся двери рая.

И вручат грешнику венец!

20/VIII – 1982

РАБ.

История, которую я сейчас расскажу, произошла в действительности. Я не изменил в ней даже имен и названий населённых пунктов. В мире накопилось так много зла и горя. Может быть, это происходит оттого, что писатели и сценаристы всего мира наперегонки стремятся высосать из пальца как можно более страшные и кровавые истории. Но, как известно, мысли материальны. Вот они и воплощаются в жизни. Я же попробую рассказать страшную историю, случившуюся в самом деле. Может быть, от этого зла станет хоть чуть-чуть меньше.

* * *

Вахтовый самолёт летел на высоте 12000 метров. Мы вылетели из Киева поздней ночью. Только что под крылом, в чёрной бездне, огромным мигающим красным пауком проплыло назад московское Садовое кольцо. Начинало светать. Землю заволокли тяжёлые грозовые тучи. Нигде, разве что в космосе, нельзя увидеть таких величественных, грозных, фантастически прекрасных красочных пейзажей, как в самолёте, летя над тучами навстречу рассвету.

Серебристая машина, казалось, неподвижно и бесшумно висела в пространстве и только лёгкое подрагивание крыльев напоминало о стремительном движении. Салон спал. Мы летели на крайний Север.

Вот уже три года я работал в Новом Уренгое и Ямбурге вахтовиком-строителем. Каждые две недели мы летали туда и обратно. Но несколько месяцев назад со мной что-то произошло. Я начал бояться полётов. Мне казалось, что я держу самолёт в своих руках. И стоит хоть немного расслабиться, как мы грохнемся оземь с этой страшной высоты. Тогда я ещё не верил в Бога и боялся. На Север я попал случайно, по нужде. И поэтому работал, кем придётся. Грузчиком, бетонщиком, стропальщиком, кочегаром, пом-буром и т.д. Работа была очень тяжёлая, по 12 часов в сутки, без выходных. А при шестидесятиградусном морозе и скудном питании, в условиях северной ночи, часто на высоте... Короче, это был горький хлеб.

Спать в самолёте я не мог и поэтому, раскинувшись в не очень удобном кресле, блаженствовал, жадно впитывая последние часы тепла и покоя. Бесшумно распахнулась дверь кабины и в салон вошла, как всегда милая, стюардесса в передничке и наколке, катя перед собой столик с завтраком. Игорь Дудзяк, мой сосед, мирно спал, уткнув искривленный нос мне в плечо. Он, как всегда, хорошо выпил перед полётом и с неохотой пытался открыть слипающиеся глаза, когда я начал толкать его. Потянулся, расправляя затёкшие шею и спину. Не хотелось просыпаться, но и пропускать аэрофлотскую кормёжку было жалко. Тогда ещё пассажиров иногда баловали деликатесами. Я не был хорошо знаком с Игорем. Он работал плотником самого высокого разряда, я – разнорабочим, и наши задания редко совпадали. В экспедиции он был лет на пять больше меня и, кажется, считался неплохим парнем. Родом из Карпат, он разговаривал с типично гуцульским акцентом.

Положив пластмассовые подносы на столики перед собой, мы ожесточённо пытались разгрызть резиново-куриные потрошки, обсыпанные восьмидесятилетним зелёным горошком. Игорь первым бросил это занятие и, выпив стакан тёплой минералки, пробасил разочарованно:

– Да-а! Это не медвежатина! Не! – Он поковырялся в зубах, тоскливо взглянул в окно и спросил: – Эх, Серёга! Ты хоть когда-нибудь ел медвежатину? – Я уже знал, что мой сосед большой любитель поговорить. У него был простой крестьянский стиль разговора. Но рассказывал всегда интересно, умно, с шутками и лукавинкой.

– Да нет! Не приходилось. А что? Неужели в Карпатах ещё медведи водятся? Я знаю ты охотник. – Я тоже отодвинул тарелку и повернулся к соседу. Игорь задумчиво взглянул в иллюминатор на, выходящее из-за туч, огромное красное солнце и медленно ответил:

– Нет, Серёга! В Карпатах медведей убивать нельзя. Медвежатиной я баловался в Забайкалье.

– Да ну! – Удивился я. – И туда тебя занесло. Ты знаешь, я тоже там бывал пацаном. Мы со стариками возвращались с Сахалина и Курил. Отец и мать там служили после войны, а я родился. Отец рассказывал, что два политзека прямо над Байкалом из огромной скалы бюст Сталина вырубили. Неужели сохранился?

– Не сохранился. Скалу ещё при Хрущёве взорвали. Лучше бы они, суки, там себя повзрывали, – вдруг ожесточённо матерясь угрюмо прохрипел Игорь. Непривычно было слышать это от всегда добродушного и весёлого великана. Какое-то неприятное воспоминание затуманило его взгляд. Он помолчал ещё с минуту, уставившись в никуда. Потом криво усмехнулся, сплюнул губами и неожиданно начал рассказывать. Ещё три часа, до самой посадки в Уренгое, рассказывал он эту гнусную историю и, наскоро скомкав конец, быстро закончил только тогда, когда низкие полночные тучи оказались над самолётом, колёса коснулись мёрзлого бетона и серебристая машина плавно подрулила к строго ожидающим пограничникам.

Я три года пробыл на Севере. Тонул в болоте, попадал в смерч, блудил в ночной тундре, обмораживался, горел, знакомился с хорошими и плохими людьми. Много всего было. Но сейчас, спустя десять лет, когда я вспоминаю это время, у меня перед глазами встаёт не Северное сияние, не попутные огни буровых, напоминающие в темноте посадки сквозь тучи космических кораблей инопланетян, не бескрайние, снежные чёрно-белые ночи и забитые гнусом и мошкой бесконечные дни. Я всё это помню, но помню умом. А на сердце грязным слизким камнем лежит история, не пережитая мной. История людей, которых я никогда не увижу и которых, наверняка, уже нет в живых. Эта история не только могла бы произойти с любым из нас. Она десятки лет происходила со всей нашей огромной страной. И, может, только теперь, рассказав её, я смогу избавиться от этого, невольно взятого на себя груза.

Самолёт только что пересёк Уральские горы и, в начинающейся внизу тундре, хорошо были видны абсолютно круглые огромные озера – следы первых сталинских ядерных испытаний. Сначала я смотрел Игорю прямо в глаза, потом опустил их, потом вообще отвернулся к иллюминатору. А он всё говорил и говорил мне в затылок, как бы боясь, чтобы я не прервал его. Спешил выговориться.

– Я попал в Забайкалье одиннадцать лет назад. Набил дома морду одному подонку – прорабу в нашем леспромхозе. Запер его, пьяную скотину, в сарае. Собрал вещички в сидор, взял молодую жену под мышку и рванул тропами через перевал в Мукачево. Знал – искать будут. Этот не прощал.

Зима уже началась. Один я бы в два дня прошёл. Всё детство здесь босиком пробегал. Но жене, Инге, я её из Прибалтики привёз после службы, тяжело этот переход дался. Хоть и крепкая баба-рыбачка, чудом не замёрзла. Только старый дедов тулуп и спас. Потолкались мы с недельку в Мукачево. Я даже на стройку плотником устроиться успел. Общагу получили. Только не дал гад и тут пожить. К концу недели подстрелили меня. Среди белого дня пальнули прямо из окна недостроенного дома. Не знаю, какого пьяницу собутыльника послал он убить меня. Наши так не стреляют. А только промахнулся пёс. Щеку прострелил.

Упал я, отлежался немного. Опять жену подхватил и во Львов. Сбежал. Пока добирался на попутках, вспомнил. Года три назад товарищ мой, одноклассник, тоже сбежал. Увёл у соседа дочку Надьку и махнул на Север. Поскитался с ней по российским снегам и, наконец, осел где-то в Забайкалье. Однажды, с какой-то оказией, передал мне письмо. Звал приезжать. Места, писал, почти, как дома, даже лучше, чище. А заработки сумасшедшие. Адрес я наизусть запомнил. Подумал, подумал, посоветовался с Ингой и, доехав до Львова, без промедления рванул на вокзал, сел в поезд на Москву, а оттуда дальше.

Две недели добирались до посёлка Ленинского и, наконец, добрались. Посёлок стоял прямо на пресловутом Баргузине и последний отрезок дороги от Тазовска мы добирались по зимнику. Ну, просто Дикий Запад! Вокруг, сколько ни смотри, тайга, тайга. Для меня вид огромного дремучего леса не был непривычен. Я чувствовал себя хорошо и спокойно. Как будто, домой возвращался. Но Инга была напряжена и нервничала.

Посёлок представлял собой немыслимое скопление всякого жилья. Чего тут только не было! Хижины, шалаши, вигвамы, чумы, бочки, балки. Вот только нормальных домов раз, два и обчёлся. И, всё же, в центре всего этого бедлама возвышался единственный в посёлке трёхэтажный дом – местный райсовет. У фасада, как положено, располагалась кое-как заасфальтированная площадка, в центре которой стоял обязательный Ильич с вечно протянутой рукой.

Прямо от монумента шла единственная прямая улица, которая тоже, естественно, носила имя любимого вождя. И это была единственная спланированная деталь в облике населённого пункта. Всё остальное находилось в полнейшем хаосе. Ни улиц, ни дорог, ни, даже, тропинок иногда. Домики, если можно было так назвать, наезжали друг на друга. Всё было завалено каким-то хламом и отбросами. Везде висело бельё, торчали провода, антенны, какие-то палки вместо столбов. Чтобы пробраться сквозь это нагромождение, постоянно приходилось через что-то перелазить, отбиваться от голодных собак, бегавших здесь в изобилии.Никаких табличек с указанием улиц или домов не было и в помине. И никто никого не знал. Детишки бегали чумазые, как чертенята и никто не присматривал за ними, хотя машин было множество. И ездили они, как попало. В большинстве своём это были трактора, краны, вахтовки и автобусы.

Единственной деталью, напоминающей, что в этом муравейнике ведётся какое-то хозяйство, были трубы парового отопления. Они шли прямо по поверхности, во всех местах пересекаясь друг с другом как угодно. Сверху, снизу, большие, маленькие. Они заходили в каждый, даже самый захудалый шалаш, что уже придавало ему какую-то солидность.

Наконец, пролазив часа три через заборы, трубы, кучи мусора, стерев с себя пот и, виновато поглядывая на Ингу, я решил идти напролом и начал вваливаться прямо в “дома”. По дороге мы набрели на несколько магазинчиков и столовых с громкими названиями типа “Ницца”, расположенных почти в таких же убогих, но огромного размера грязных перекошенных лачугах. Несмотря на это, ассортимент товаров поражал.

Перекусив наскоро в какой-то вонючей забегаловке, мы обнаружили, что кроме старой картошки и котлет из хлеба там ничего нет, но напитки были такие, каких я и в больших городах не встречал. Магазины были завалены японскими и корейскими товарами. Чего там только не было! От всевозможных женских неделек и детских принадлежностей до самых современных комплектов мебели, радио и, только появляющейся тогда, видеоаппаратуры.

Поражённые этим изобилием, кстати, не очень дорогих товаров, мы ошалело выскочили на наполненный смрадными ароматами морозный воздух, не забыв перед этим спросить огромную тётку, обслуживающую этот супермаркет, не знает ли она моего друга Стёпу. И мне сразу же повезло. Тётка не знала, как найти Стёпу, но показала, как найти того, кто знает.

Спустя десять минут я распахивал не то дверь, не то люк времянки, расположенной на самом краю посёлка в почти ещё чистом месте, если не считать огромных куч мусора за задней стеной каждого жилища. Я невольно представил себе, что здесь будет весной и ужаснулся. Из открытой двери на нас дыхнул затхлый и удушливый перегар домашнего пара, и я смело шагнул внутрь.

Когда глаза немного привыкли к полумраку, я увидел пьяно смотревшую на меня, без тени удивления или досады, растрёпанную бабу в грязной засаленной фуфайке. Она стояла у двух, сложенных один на другой, ящиков, служивших, очевидно, тут кухонным столом и чистила картошку. Посередине тёмной грязной комнаты, единственной в этом доме, за таким же, как и кухонный, столом, накрытым газетами, сидели два мужика, пили самогон и закусывали консервами. Всё убранство составляли эти два стола, три стула – тоже ящики, ящик со сваленной в него грязной одеждой и ящик-тумбочка, на котором стоял цветной японский телевизор “Сони”. Свет проникал внутрь сквозь маленькое окошко, через которое ничего не было видно. Мужики угрюмо посмотрели на меня, выпили и снова посмотрели.

– Мне нужен Степан Дрозд. Говорят, Вы знаете, как его найти. – Сказал я, пытаясь не дышать носом.

– Знаю! – Хрипло ответил один, притянул к себе ящик-стул и, указав на него, налил третий стакан. – Пей! – Пьяно пробасил он. Инга стояла у захлопнувшегося люка-двери, вцепившись мне в спину и молчала. Я покачал головой:

– Спасибо! Я не пью. Вы объясните, как найти Стёпу.

– Не пьёшь?! – Прорычал хозяин. Он посмотрел на меня, как на своего злейшего врага, глаза налились кровью, но тут же взгляд потух и он криво усмехнулся. Я был в два раза крупнее их обоих, да и мой неразлучный топор с длинной ручкой как всегда торчал из-за пояса.

–Следующий балок! – Неопределённо махнул рукой второй мужичок и равнодушно отвернулся к собутыльнику. Было ясно, что от них уже ничего не добиться. Хозяйка тоже повернулась спиной и начала колупаться спичкой в керогазе.

Мы, как пробки из бутылки, выскочили на, показавшийся вдруг таким свежим, воздух и полезли через огромную, обмотанную стекловатой трубу к следующему балку. Раздосадованный на весь этот огромный базар, на Стёпу, на себя, я без стука отворил дверь и со злой решимостью шагнул в чёрный проём.

Картина, которую мы увидели там, была настолько безобразна, что даже видавшая виды Инга вскрикнула и выскочила вон. Комната почти ничем не отличалась от той, из которой мы только что вышли, только в углу стоял настоящий топчан, правда, без пружин и без ножек, прямо на полу брюхом. Вокруг были разбросаны бутылки и всевозможные объедки, куски хлеба, консервные банки, бычки, тряпки. На топчане лежали двое. Не сразу можно было догадаться, что это мужчина и женщина. Одинаково длинные, слипшиеся волосы. Одинаково искажённые, вспухшие, расплывшиеся в неестественной гримасе, лица. Бесформенные фигуры в ватных штанах и ватных жилетках.

Мужчина лежал поперек кровати на животе, положив голову на бедро своей подруги, лицом ко входу. Изо рта его что-то, видно, текло, но уже застыло. Так и висела эта желеобразная жёлтая струя между его ртом и раздвинутыми ногами женщины. Было такое впечатление, что эта пара, после обильного возлияния, как раз только решила заняться сексом, но хмель внезапно сморил незадачливых любовников. Единственное, на что хватило горе-кавалера – это расстегнуть фуфайку на груди у милой. Вот из этой расстегнутой одежды, благодаря отсутствию всякого белья и выглядывало бело-синюшным блеском то единственное, отвратительно дряблое, несвежее тело, которое давало возможность определить пол этого существа.

– “Даже сапог не поснимали! Свиньи!” – с отвращением подумал я и вышел вслед за Ингой. Но она уже перелазила через очередной заборчик и радостно махала кому-то рукой. Я удивлённо поднял глаза и в дверях соседнего балка-бочки увидел Стёпу. Стоя на верхней ступеньке крыльца, он выплёскивал из ведра воду и не видел нас.

– Гей! Степан! – Радостно крикнул я и полез за женой. Но друг детства неожиданно безразлично взглянул в нашу сторону, постоял секунды три и молча пошёл внутрь. Мы с Ингой переглянулись. Отступать было некуда.

Самое удивительное, что мы увидели внутри, был сам Степан. Он был совершенно трезв. Я с недоверием присмотрелся к другу и понял, что не ошибся. Странно было видеть здесь трезвого человека. Огромная бочка, в которой жил мой товарищ, была разбита на несколько маленьких помещений. Во всем чувствовалась заботливая рука хозяина. За тройной дверью шёл коридор, потом маленькая кухонька с отделением для туалета и умывальника-душа и, наконец, небольшая комната. Всё поражало, после увиденного недавно, исключительной чистотой, аккуратностью и теплом.

В углу, над ковриком и хорошей кроватью висел маленький образок с рушником. На полу были постланы чистые половики, на единственном окошке тюлевые занавески и шторки. В противоположном от образа углу стоял на полированной тумбочке цветной телевизор, рядом шкаф, книжная полка. И, среди всего этого домашнего уюта, мрачным пятном выделялась угрюмая Стёпина физиономия.

Войдя перед нами, он поставил в угол кухни ведро, прошёл в комнату и, так же молча, сел за стол, положив на него руки в позе прилежного ученика, уставив невидящие глаза в окошко перед собой.

– Что случилось, Стёпа? – спросил я, садясь перед ним. Ещё минуту он помолчал и вдруг в глазах появились слёзы.

– Надька сбежала! – сдавленным хриплым голосом выдавил он из себя. Помолчал ещё немного и, наконец, беднягу прорвало. Мы с Ингой еле живые от усталости и голода, намерзшись и насмотревшись местных чудес, были вынуждены на закуску, с порога выслушать эту, всем давно знакомую, историю покинутого, обманутого и обворованного мужа-простака.

Скромница Надька, которую он, соблазнив, утащил из родительского дома и таскал за собой по всей огромной стране в поисках длинного рубля, оказалась порядочной стервой и, спутавшись с каким-то залётным бродягой, стащила все их многолетние сбережения, аппаратуру, меха, купленные по дешёвке у местных охотников, смылась сегодня утром, вероятно, на том же автобусе, который привёз сюда нас. Всё это Стёпа выпалил одним духом и, уже спокойно добавил, выговорившись:

– Ладно! Хрен с ней! Kак пришла, так и ушла, стерва. Давай обедать! – После обеда он немного оживился: – А вам повезло, браточки! Сегодня переночуете у меня, а завтра утром автобус идёт прямо в тайгу, в бригаду Власова. Зарплату и магазин повезут. Им как раз повариха нужна и ты уж при ней лесорубом пристроишься. Не переживай, возьмут. Я записку напишу. У меня этот Власов давно на крючке. Я и сам в его бригаде начинал. Да он на Надьку глаз положил. – Стёпа скрипнул зубами. – Сволочь! Еле сбежал оттуда. Теперь, видишь, технологом-учётчиком пристроился. Моя очередь его, гада, трахать настала. Я своё выжду! Он у меня весь в руках. Но ты будь поосторожней с ним. Да и бригада там лихая. Хотя, я знаю, ты и сам не подарок. – Хозяин встал и пошёл на кухню, чем-то там гремя.– Заработки неплохие. Только запомни, если хочешь выбраться отсюда – не пей! – Остановившись на пороге, очень серьёзно сказал Стёпа, глядя мне прямо в глаза и как-то изучающе на Ингу. – В общем, ты и сам, кажется, всё понял.

– Гуляют москалики! – иронично спросил я.

– Да какие тут москалики?! – Горько отмахнулся друг. – Тут девяносто процентов хлопцев с Украины. Приехали зарабатывать себе по два метра забайкальской земли. Москали по своим хатам дома помирают. А мы вот по всему свету. Тут даже вывески в кинотеатрах на украинском языке печатают. Да что толку! Тут теперь одно кино. А, ладно! К чёрту всё! Давай праздновать встречу! – и он запел: Рідна мати моя...

* * *

Автобус вышел из посёлка в шесть утра. Прямая дорога вела по разбитому и почерневшему уже зимнику. Чувствовалось приближение конца холодов. Но лес казался ещё мёртвым.

В бригаду прибыли поздно вечером. Похожий на мешок с картошкой бригадир, прочитав записку, косо взглянул на меня, на мой топор, недовольно хмыкнул и долго, нагло, в упор разглядывал Ингу. Она, не смутясь, ответила ему тем же. Опустив глаза первым этот обрюзглый мужлан развернулся и пошёл к автолавке, у которой в темноте уже крутились и орали какие-то мужики.

– Эй! Где нам переспать? – Крикнул я вдогонку. Мне всё здесь не нравилось. Но со своим уставом, как говорится... Ладно! Поживём, увидим. Бригадир махнул рукой куда-то в сторону тёмной массы недалеко от площадки, где остановился автобус, и ушёл. Где-то дальше горели огоньки. Крик у приехавшего магазина усиливался.

Вблизи тёмная масса оказалась довольно приличной избушкой, вроде сторожки стрелочника. Открыв двери, я зажег обрывок журнала и мы осмотрели внутренности. Всё необходимое здесь было. Кровать, стол, две табуретки и даже ведро для воды с тазом. Всем остальным нас по-братски снарядил Стёпа. Достав свечу, мы ещё раз осмотрелись, Инга прибрала и начала стелить. Перекусили мы ещё в дороге. Я, закрыв двери на огромный деревянный засов, проверил маленькое окошко, забранное крестообразной железной решеткой, заткнул щели в стеклах и завалился спать, прижавшись к уже посапывавшей жене.

Когда я проснулся, было ещё совсем темно. Тело свело от холода. Часы показывали пять. Я встал, набросал дров в буржуйку, стоящую под окном, за ночь она потухла и остыла и вышел из домика. Вокруг было темно и тихо. Я осмотрелся. Наша сторожка стояла немного в стороне от небольшой поляны, в которую упиралась, кончаясь на ней, дорога. В центре поляны стоял автобус-лавка, а вокруг, в идеальном порядке, такие же маленькие домики-сторожки. Их было девять. И ни души вокруг.

Я подошёл к автобусу. Задняя дверь была открыта, прилавок тоже. На стенных полках стояли консервы, хлеб, банки с помидорами и огурцами. На полу валялись несколько мешков картошки. Вдоль стены стоял целый штабель ящиков водки. И никого... Ни шофера, ни продавца, ни кассира. Пока мы ехали с ними сюда, никто не проронил почти ни слова. Будто военную тайну боялись раскрыть. Да я с женой и не лез к ним. А сейчас и вообще исчезли.

Я вылез из автобуса и пошёл к первому домику. Дверь в него была открыта настежь и болталась на одном завесе. Войдя в маленький коридорчик, увидел слева такую же маленькую кухоньку и открыл двери в комнату. Комната была совершенно пустая, холодная, чисто побеленная, с целыми стеклами на окнах. Но не своей пустотой и мраком она пугала. В ней не было потолка. Вернее он был, но валялся на полу кучей щебня и мусора. Я быстро вышел на улицу и оглянулся. Дом как дом. Крыша на месте. Бомба в него не попадала.

Неприятное чувство засосало под ложечкой. Вспомнились карпатские сказки про леших и ведьм. Говорили, что, когда умирает старая ведьма, она мучается, зовет кого-нибудь, чтобы передать свой бесовский дар. И, чтобы освободить её, в комнате ломают крышу.

Тьфу ты, бред какой-то. Я поправил топор на боку и пошёл к следующему домику, по дороге удивляясь, куда же делись отсюда собаки. Вчера, вроде были. Дверь была затворена, но не заперта. Рывком вошёл в точно такой же коридорчик, мельком взглянул в пустую кухню и открыл дверь в комнату. Та же история. Чистая пустая комната. Окна, пол, чистые стены. Потолок грудой на полу. Резкий крик ночной птицы заставил меня вздрогнуть. Четверть века пролазил я в одиночку по горам и ни о чём подобном даже не слышал.

Да где же они все подевались?! Скрепя сердце, я пошёл в третий дом, четвёртый, в пятый – везде одно и то же. И не то, чтобы я боялся, но было жутко. И только, подходя к восьмому и девятому домику, почувствовал, что здесь кого-то найду. И не ошибся. Толкнув дверь, я понял, что она чем-то подперта изнутри, но не сильно. Поднажав, я подвинул дверь и, просунув голову внутрь, увидел, что открыться ей мешает лежащий поперек коридорчика человек. И не один.

Начинало светать. Бледные тени проникали внутрь. “Мёртвые они, что ли?” – подумал я, но тут же по запаху понял, в чём дело. На кухне было то же самое. Человек пять мертвецки пьяных мужиков валялись прямо на полу. С трудом я вошёл в комнату. Потолка здесь не было тоже, но он, видимо, был убран с пола. Посередине стоял длинный стол и лавки. Очевидно, это была бригадирская. В углу стоял сейф настежь раскрытый и в нём стопками лежали пачки денег.“Вот и вся бригада в сборе!” – Я разглядывал лежащих под ногами в самых разных позах незнакомых людей, с которыми мне предстояло, наверное, долго работать и качал головой. Нет! Мне здесь не нравилось!

Пьянка только-только закончилась. Один единственный, самый стойкий гуляка, лежал на лавке и во рту его торчала потухшая сигарета. Он попытался встать, услышав, как скрипнула дверь, но, подняв голову, свалился с лавки, успев при этом матюкнуться. Кто-то глухо вякнул под ним. Кассирша, лежащая у сейфа, хрипло промычала что-то вроде : “Угу-гу”, но повернуться не смогла. Я вышел.

Можно было продолжать сон. Знакомство состоялось. Вернувшись в уже нагревшийся домик, осторожно подвинул спящую жену, обнял её и тревожно заснул.

Из сна меня вышибло сознание, что что-то происходит. Вскочив с постели, я увидел расширенные от страха глаза Инги. Впервые я видел у неё такие глаза. Даже, замерзая на перевале в Карпатах, она не боялась. Тяжёлые удары сотрясали дом. Опомнившись и, вырываясь из тяжёлого сна, я попытался сосредоточиться. Кто-то выламывал двери.

Ни один солдат по тревоге не одевался так быстро, как я в этот раз. Засов был готов слететь. Не одевая даже телогрейки, я схватил топор и, выдернув задвижку, ударил дверь ногой изо всей силы. Мне повезло, что страх и рассудок ещё не успели овладеть сознанием. Только ярость била из всех щелей. Кто-то отлетел от дверей, отброшенный пинком.

Я выскочил на маленькое крыльцо под навесом и увидел всю бригаду на дорожке перед входом. Не было только кассирши и бригадира. Все еле-еле держались на ногах. Тот, кто ломился в дверь, выламывая её прикладом ружья, валялся у порога в грязном сугробе, пытаясь выбраться из него. И, хотя половина из них была зачем-то с ружьями, меня начал разбирать смех. Я один спокойно мог бы справится с этой пьяной, вразнобой качающейся сворой.

За спиной встала Инга. Я не видел её и не хотел оборачиваться на всякий случай, но чувствовал, что она уже не боится. Впереди всех стоял невысокий, оборванный мужичок, впрочем, они все были, как из концлагеря. Дёргаясь и подпрыгивая от нетерпения он, не решаясь подойти ближе, кричал что-то непонятное. Он был меньше всех ростом, но, кажется, исполнял здесь роль заводилы или шестерки. Слова сыпались из него, как из решета, но, в общем потоке, можно было разобрать только : “Эй, ты... Слышь... Давай идем! Ну ты чё...” и тому подобное. Вся компания находилась в таком же состоянии, очевидно, отлично понимая товарища и, хмурясь, поддерживали и качались.

Наконец до меня дошёл смысл предложения, состоящего в том, что если я сейчас же не пойду с ними делать “прописку”, они меня... дальше было непонятно.

– Я не пью! – коротко отрезал я и засунул топор за пояс.

– Шо-о-о?! Слышь, он не пьёт! – затараторил малыш. – Так мы пьём! А ну пошли! – Он сделал попытку подбежать ближе, но его никто не поддержал. Просто не поняли, в чём дело. Пришлось возвращаться на прежнюю позицию. – Да, ты кто такой? Да, ты откуда такой приехал?

– Изо Львова! – Улыбаясь, немного соврал я. Что-то случилось. В малыша как-будто клин воткнули. Он замер на месте, уставившись на меня, как на каменного гостя.

– Откуда?! Изо Львова?! – Я кивнул, удивлённый такой реакцией. Малыш обернулся на секунду к бригаде. Радостная улыбка раздвинула его густую кучерявую бороду и он, обалдев, как от невиданного счастья, раздвинул руки и двинулся ко мне, чуть ли не протрезвев.– Братан! Зема! Дорогой! Не бойся! Мы пошутили. – Подойдя вплотную, он изо всех сил обнял меня, даже попытался поднять и, обернувшись к бригаде, заорал во всю глотку:– Братва! Я ставлю за него! Пошли! – И он радостно потянул меня за рукав вслед за развернувшейся в сторону автолавки бригадой.

– Да не пью я! – Уже не так резко отнял я руку.

– Не бойся ты! Я же сказал, что ставлю. – Улыбаясь мне, как родному брату, почти трезвым голосом сказал парень. Вблизи ему казалось лет тридцать, тридцать пять.

– Нет! Спасибо. Всё равно не пью. – Он помолчал, внимательно всматриваясь в меня и, хлопнув по плечу, сказал одобрительно:

– Ладно! Правильно делаешь! Потом поговорим. Отдыхай пока. Меня зовут Олег. – Он протянул грязную, твёрдую руку.