Текст книги "Бином Всевышнего"
Автор книги: Сергей Лукницкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Очень хотелось мне отправиться и в двадцать первый год, чтобы спасти Гумилёва от расстрела, и в тысяча восемьсот тридцать седьмой, чтобы постреляться на газовых пистолетах с Дантесом, но, увы. Не мог я себя к этому принудить.
...Да к тому же по натуре я созерцатель.
Отказать себе в удовольствии проехаться в тысяча девятьсот сорок восьмом с моими будущими родителями в поезде, который привез их в конце-концов под венец, я, поверьте, не мог. И поскольку в единственном спальном вагоне – двухместном, старинном, с умывальной комнатой – было (а до отхода поезда оставалось пять минут) всего одно свободное купе, я стоял возле него, предвкушая увидеть нечто удивительное. Но все было до ужаса просто.
Я написал "до ужаса", потому что, надеюсь, вы меня поймете и оцените волнение, с которым предстояло наблюдать встречу родителей.
Сперва, конечно, появилась мама. Она была такая красивая и в таком платье, что я, признаться, и сам немного смутился, ведь ей было в то время двадцать, а мне по-прежнему за сорок.
Мамочку провожали два каких-то военных. Она вошла в купе с охапкой цветов и уселась на диванчике с видом хозяйки.
Поезд тронулся.
Заглядевшись на мамочку, я совершенно забыл про своего папочку.
Мама мельком взглянула на меня, в ее взоре, быть может, и промелькнуло какое-то воспоминание о будущем, но она тотчас же отвлеклась от него, заодно и от меня, и стала смотреть в окно, в котором фигурки военных становились все меньше.
Дверь купе закрылась, а я остался в проходе, где, поставив ногу на приступочку, взялся руками за поручень, протянутый вдоль окна, от которого он тотчас же оторвался, приладив его обратно, я стал смотреть на убегающий Сталинабад.
У меня нет задачи описывать Таджикистан того времени, это лучше и яснее уже сделал мой папа в своих книгах, но я очень удивился, увидя, что весь перрон завален дынями и арбузами.
– Позвольте, – возле меня возник какой-то невысокий, довольно крепкий человек с очень уставшим лицом, со странным для меня и моей эпохи чемоданом и старомодным фотоаппаратом.
– Пожалуйста, – я посторонился.
Человек сделал мимо меня всего один шаг, после чего переложил чемодан из правой руки в левую и открыл дверь охраняемого мною купе.
– Простите, – сказал он почти тотчас же, увидев юную даму, и глазки его засияли, как два лазурита.
И только по этим глазам я узнал в этом смертельно уставшем, грустном человеке своего отца.
Он от растерянности даже забыл захлопнуть дверь, и поэтому я имел счастье наблюдать, как развиваются события дальше.
Папа присел напротив мамы, развернул газету, достал очки и стал делать вид, что читает. Но я-то его хорошо знал. Не мог он сосредоточиться на газетах, имея рядом такую женщину.
Мама насмешливо наблюдала за ним.
Наконец ему надоело ломать комедию и он сказал ей, что не смеет стеснять собой дивное создание и готов тотчас же по первому ее знаку идти к проводнику, с тем чтобы тот предоставил ему возможность ехать в другом купе.
На это мамочка рассмеялась.
Папа осмелел, но вместо того, чтобы заговорить о сталинабадской жаре, о погоде, о чем-то еще более незначащем, вдруг спросил:
– Откуда у вас эти руки?
Мама вытянула свои премиленькие пальчики и что-то тихо сказала. Ну а папочка, в своем репертуаре, решил протестировать маму, видимо, по полной программе. Пока я ходил к проводнику, чтобы заказать им чаю, и пока проводник придирчиво спрашивал, из какого я купе, и пока я доставал из кармана деньги, которыми заблаговременно запасся, попав в эту эпоху, папочка развернул бурную ухаживательскую деятельность и, когда я вернулся с проводником, уже читал мамочке стихи, в свою очередь читая в ее глазах ответ на вопрос: нравится ли ей поэзия вообще и Гумилёв в частности.
Папочка всех женщин всегда соблазнял Гумилёвым и, надо сказать, небезуспешно. Меня он тоже потом научил определенным стихам, которые в самом деле действуют на женщин безотказно.
Но когда мамочка подсказала ему строку, забытую впопыхах, я понял, что теперь дело пойдет легче. И в самом деле уже через некоторое время он пригласил ее в вагон-ресторан.
С толстым проводником я курил "Салем". Проводник, конечно, впервые видел не только западную, но вообще сигарету с фильтром, поэтому отнесся ко мне уважительно и со вниманием, говорил на "вы"
и больше не спрашивал, из какого я вагона.
Уже стемнело, когда мои родители соблаговолили вернуться. В вагоне зажгли противный тусклый свет. Мамочка, видимо, стала устраиваться, потому что папа вышел, размял сигарету и, увидев меня, спросил:
– Не возражаете?
Я не возражал покурить с отцом. Я никогда в жизни с ним не курил. Он умер раньше, чем я пристрастился к этому идиотизму. А может, и зря не успел. Сигарета хоть и дрянь, но сближает.
Папе, полному впечатлений от сегодняшнего знакомства, хотелось поговорить. Но он стеснялся.
– Скажите, – помог я ему, – а ваш сын курит?
– Нет у меня сына, – грустно сказал папа, – но если будет – нет, мне бы этого не хотелось.
Я погасил сигарету... И с тех пор не курю.
Глава 12
...И вдруг обнаружил себя в своей квартире, в том же самом своем кабинете, что и несколько часов назад. На первый взгляд ничего здесь не изменилось, только на листке календаря был записан номер телефона. Номер был восьмизначньга. Я решил, что звонил кто-то из парижских или нью-йоркских друзей.
Попытался включить радиоприемник, но он молчал, и только засохшие вытекшие батарейки (а потом я посмотрел даты на них) заставили меня усомниться, в искомое ли я попал время, или чуть проскочил вперед.
Ничего страшного, но, обдумывая этот феномен, я оглядел комнату, чтобы обнаружить еще какие-то признаки того, что я не вписался во время, и, оглядывая её, к удовольствию своему вдруг увидел миловидную даму в кресле.
Дама, казалось, ждала, когда я обращу на неё внимание, потому что тотчас же встала. Она еще не заговорила, а я уже знал, что у неё приятный, ласковый грудной голос.
Я представился первым, но то, что она мне сказала в ответ, привело меня в неописуемое замешательство.
Передо мной была моя бабушка. Она была примерно в том возрасте, в котором я встретил ее утром в тридцать пятом году. И сегодня же утром в сорок третьем. Но тогда она была измождена, а теперь – само очарование.
Первое, что мне пришло в голову, это то, что она сумела каким-то образом прибыть сюда тоже на машине времени, может быть, даже на моей, так что я и не заметил. Но бабушка была не расположена отвечать мне на мой глупый вопрос о своем появлении, властно, как это она всегда умела, будучи уже в летах, перевела разговор на другое и заявила, что не желает тратить на праздные разговоры время и силы.
Я стал размышлять, для чего она здесь вообще, и понял следующее:
или она мне снится, и я сошел с ума (тогда следует проверить психику, и путем логических умозаключений установить, почему мозг воспринял сегодня именно такой сон), или она существует в реальности, но почему в таком случае здесь тестирует меня именно она, а не моя волшебная мамочка или кто бы то ни было другой?
Как это обычно бывало перед решением логической задачи, я ложился на спину и закрывал глаза. Что я и сделал немедленно.
Ответ, быть может, ошибочный, нашелся довольно быстро: те силы, которые были заинтересованны в том, чтобы я воспринял преподанный мне исторический урок, избрали мне в поверенные бабушку, ибо именно её и только её я слушал со вниманием в этой жизни.
Маму я разве бы слушал, я бы с ней спорил, ворчал бы что-то, доказывал, забывая, что она не моя дочь и в воспитании не нуждается.
И бабушка, установив, что я на правильном пути, и в самом деле поведала мне замечательные вещи, не забыв на этот раз ответить и на вопрос по поводу ее появления.
Она рассказала мне сегодняшнее продолжение нашей той жизни.
Жизнь была будущей, но, после того что я узнал про тридцатые, сороковые, десятые (следующего столетия), – неудивительной.
Я вспомнил, что в мои времена многие грешили сатирой на будущее нашей страны, но все их прогнозы оказались, как я имел возможность убедиться, но большей части несостоятельными.
Все в реалии своей было гораздо проще. Я конспективно записал кое-что придуманное и открытое моими потомками.
1. " Революцию надо делать в выходные дни или в свободное от работы время. В остальное время надо работать". Это был основной лозунг дня для развитой многопартийной страны.
2. Специальным постановлением было объявлено благоденствие.
Инвалиды были объявлены неинвалидами. Бедные – богатыми. Богатые новыми бедными.
Сомневающимся грозили неприятности.
3. "Из космоса наша планета из-за постоянных строительств стала напоминать огромную задницу. И там, где сходятся полушария, помещалось огромное государство. Солнечные лучи туда не попадали, и тогда, чтобы там было посветлее, решено было насыщать пищу фосфором. Чтобы, перерабатываясь с пищей и оседая на стенках полушарий, он как-то освещал бы действительность". Это я почерпнул из передачи по экологии.
4. В виде эксперимента был выключен свет, канализация, отменены деньги. И когда это произошло, то ровным счетом ничего не изменилось.
Многие этого даже не заметили.
5. Перестройка во Вселенной дошла до того, что стали двигать звезды, для того чтобы жене президента было их лучше видно из окна.
Я тоже этому не удивился, ибо к этому все и шло.
6. "К сему назначить интеллигентным человеком железнодорожного кондуктора Чернобыльдера, взамен выбывшего по случаю смерти академика Флоёберненко".
Характерная и для моего времени выдержка из Указа Верховной власти.
7. "Страна, где от мала до велика все пытаются друг друга убедить, что материя первична, – хорошая страна.". С этим я не спорил.
8. Государством были решены три важные проблемы: любовь, деньги и смерть. Мужчины и женщины при желании могли обмениваться полами, деньги отменены, каждый покойник может быть оживлен при наличии всего только одной живой клетки. Но для оживления близкого человека требовалось собрать такое количество документов, что покойники так и остались покойниками.
Специальное постановление запрещало оживлять каких-либо деятелей культуры или искусства. Оживлять можно было только Лениных и Сталиных.
Сотни таких одинаковых, которых мне еще предстояло увидеть на улицах, слонялись бесцельно. Иногда их били. За все. Президент завел себе одного такого, чтобы срывать на нем злобу. Однажды он прилюдно обозвал Ленина, инкриминировав ему то, что Ленин-де высказался уже по всем вопросам и ему ничего не оставил. Несчастные Ленины и Сталины бродили по улицам, грабили и убивали, пока не попадали в тюрьму. Кто-то предложил их с помощью машины времени отправить в прошлое.
Говорят, там построили из них несколько лагерей.
9. Я узнал также, что Маркса приняли посмертно в партию, после чего партию разогнали, но поскольку идеи его бессмертны – приняли во все остальные.
10. Победившая демократия, не без улыбки сообщила бабушка, предложила собрать съезд кухарок, чтобы уже из них выбрать членов правительства.
11. Президент, и этим особо гордилась нация, поступил на курсы наладчиков микрофонов в зале заседаний.
12. При голосовании в парламенте введены новые правила: учитывается объем и степень интенсивности излучения мозга. Справку об объеме мозга можно было, как все и как всегда, купить.
13. "Считать пятно на голове президента географическими очертаниями новой, им возглавляемой страны. Привести в соответствие карты и атласы". Это распоряжение меня рассмешило своим недомыслием, ведь если он получит доской по голове, то наша страна сможет претендовать на новые территории.
Но уже следующее постановление свидетельствовало о том, что в предыдущей своей сентенции я ошибся. Ибо теперь никто не может знать истинных границ и объемов нашей страны. Оно гласило:
14. "Перестать считать Президента лысым, считать его с волосами".
Последнее указание было нейтральным.
15. "Обязать господина Пимена подготовить материал для привлечения отдельных лиц из числа бывшей интедегенции (вероятно от слова: "телега") для написания новой Библии".
16. Николаю Второму, последнему самодержцу Российскому и прочая и прочая и прочая – предписание: похорониться, наконец, перестав елозить по Государству своими останками.
Все это, конечно, далеко не все, просто бабушка притомилась, да у нее еще ко мне важное дело, она должна была прогулять меня по некогда мне знакомым улицам.
Пока я слушал бабушку, у меня сложилось странное ощущение и от того, конечно, что она говорила. Не много преуспели мои потомки за то время, что я летел сквозь время.
Много лет назад моя грустная страна поняла, что весь мир издевается над ней, широко вещая, что наконец-то у нас наступил прогресс.
И вот тогда группа ученых, состоящая из тех, кто не был выбран в парламент и не участовал в митингах, в самое сложное для народа время сделала открытие, объявив то, что к концу двадцатого века подсознательно чувствовал каждый, а именно, что смерти нет и что души усопших возникают еще и еще раз позже или раньше на той лестнице, которую мы все привыкли называть историей. И может быть, просто в другом образе.
Но открытие хорошо было тем, что души умерших отправлялись отныне в будущее и прошлое не сами по себе, а по воле экспериментатора, нравственные души отправлялись в будущее для его оздоровления, а души гнусные, мелкие – в прошлое, в двадцатые, тридцатые годы.
– Я, как видишь, в будущем, – сказала бабушка.
Там и сям эти души вселялись в людей, перестраивали их нравственно и вершили свою историю.
Но потом этот эксперимент был объявлен преступным, ибо, переселившись в прошлое, безнравственные души воспроизводились вместе с телом их обладателя и как результат появлялись странные бесшабашные поколения – их потомки.
Поэтому история превратилась в конце концов в свалку безнравственности, и решено было безнравственные души консервировать, чтобы использовать в качестве возможного когда-нибудь оружия и никуда их не посылать. А вот нравственные души направлять в оба конца истории, но те из них, которые уже как-то себя проявили при жизни или устали от ужасов прошлого, непременно в будущее.
Вот это уже было удивительно. Но ни понять, ни поверить этому я не мог. Тут вспомнил, что когда-то, с полгода назад, купил бутылку коньяка, достал из шкафа и с возгласом: "Материя первична!" – налил два бокала, себе и бабушке.
Она отпила, обняла бокал, чтобы согреть напиток, и вдохнула.
– Сорокалетний, – произнесла она.
Я посмотрел на нее, а потом сказал ей, совершенно машинально назвав ее, как когда-то в детстве:
– Бабушка Женя, пойдем погуляем.
И мы оба рассмеялись, потому что бабушка была моложе меня намного. Но вот что я не сделал, хотя очень хотел, – не насовал по старой памяти в карманы валидола и нитроглицерина перед этой прогулкой и подумал еще о том, что как это хорошо, что бабушка вовремя помолодела и ей оные снадобья еще лет сорок не понадобятся.
Потом мне пришла в голову забавная мысль, что не есть ли в этом своеобразная гармония бытия: ведь надобность в лекарствах отпала как раз в то время, когда они совершенно исчезли из аптек. "Но как же другие, вещал кто-то внутри меня, – не у всех же бабушки – девчонки?"
И тут же словно в ответ вспомнилась история о том, как возле тонущего корабля один участник кораблекрушения вознес слабеющие руки к небу и закричал: "Господи, я знаю, почему я тону, мне об этом говорили прорицатели, а я их не послушал, но другие-то за что?" И вдруг откуда-то из облаков звонкий голос ответил: "Помни, человек, здесь все подобраны правильно".
Неужели простая истина, что мы платим за все, так долго доходила до человечества?
Мы вышли на улицу. Был жаркий солнечный день, хотя почемуто на улице валялся не убранный, видно, уже несколько лет снег. Он был похож на пенопласт, в который упаковывают телевизоры.
Мир, как и тогда, в тридцатых, показался мне странной декорацией.
Мы перешли улицу с названием, написанным иероглифами, по которой почти не ходили машины. Зато над ней было огромное количество висящих в воздухе недвигающихся дирижаблей, на каждом из которых было что-то также иероглифами написано.
Кумачовый транспарант, от которых я успел отвыкнуть еще в прошлой своей жизни, был в обозримом пространстве только один, и на нем было написано: "Говорите на любом языке, кроме русского".
Написано было, странно, по-русски. Обычный плакат-угроза, каких много было в старину. Повсюду на домах высились шпили, увенчанные двуглавыми красными звездами.
Вскоре я увидел еще один транспарант тоже на пурпурной материи, лозунг: "Хлеб выдается только тем, кто говорит по-русски". Третий:
"Участники войны с Горбачевым и Ельциным обслуживаются вне очереди". И, наконец, четвертый: "Воды нет, но разрешается есть и пить грязный снег".
Судя по тому, что и это было написано на моем родном языке, плакат предназначался для вполне определенной части населения. Для остальной, может быть, вода и была.
Бабушка не дала мне времени для размышления. Мы вошли в какой-то грязный подъезд и почти тотчас же оказались в зале с блеклыми стенами, где присели за обыкновенный компьютерный экран, после чего она нажала на синюю кнопку на панельке.
На экране немедленно замелькали разнообразные изображения лиц, и мне показалось, что среди них я заметил знакомые. Рука моя, лежавшая на перильце большого мехового кресла, видимо, незаметно для меня самого дрогнула, поэтому изображение на экране изменилось, фотографии побежали медленнее и, наконец, остановились. На меня с экрана монитора взглянули родные лица моего отца, моего деда, который на моих глазах умирал в блокадном Ленинграде, моей мамочки (и лицо было такое, какое я видел у нее сегодня утром), русского поэта Гумилёва. Как я ни был удивлен, но все-таки сообразил, что именно эту его фотографию я не видел раньше, хотя как будто бы знаю все.
– Все эти люди, – сказала бабушка, тоже живут здесь, среди нас, на них пала миссия: принести сюда то доброе из прошлого, что они выстрадали, и тем самым повернуть развитие этого никчемного общества.
– И можно с ними встретиться?
– Конечно, но ведь они далеко не подготовлены к такой встрече, другое дело в прошлом: там они относились к тебе, как к чужому, никогда не видели, а здесь слишком много энергии у них может уйти на адаптацию. К тому же под каждой фотографией надпись, кто этот человек, где он теперь, чем занят, когда появится в этом мире. Ты можешь быть спокоен, я тебя не обманываю.
– Но в таком случае, почему под фотографией моей мамочки, а твоей дочери Верочки ничего не написано и сама фотография находится отчего-то в розовой рамке?
Бабушка нажала еще какую-то кнопку, после чего появилась надпись под маминой фотографией.
– Она еще не родилась, – сказала бабушка, и сказала это так просто, как будто она сама – ее мама – вовсе не удивлена этим обстоятельством.
И, видя мое теперь уже яростное недоумение, добавила:
– Ну здесь вовсе не обязательно, чтобы сохранялись такие же родственные связи, которые нам уже известны из прошлой жизни. Она ведь может родиться и в цветке. А может, и просто из ничего. Но Верочка родится в церкви, добавила она, – вот видишь, через несколько минут и ты должен там быть. Ты когда был последний раз в церкви?
Она улыбнулась, и я понял, что вовсе не надо напоминать ей, что это было очень давно, в день ее отпевания.
– А что делает мой отец?
– Пишет книги о путешествиях, чтобы люди знали, что такое мир и что он не ограничивается ни пространством, ни временем.
– А Гумилёв?
– О, этого мужчину знают многие. Конечно, он пишет стихи:
Мой славный край, ты божья кровь и плоть,
Ты бесконечный признак атавизма.
И воссоздал раскованный господь
В тебе огонь Марксизма-Ленинизма.
– А мамочкин папа, твой муж?
– Он был русским офицером, так им и остался, он мог бы есть грязный снег и получать все, что захочет. Но он не изменил Вере...
Блёклые стены в этот момент стали жухнуть и осыпаться, и тотчас же мы с бабушкой оказались возле церкви, потом своды ее словно бы обняли нас и приняли, и почти сразу раздался крик ребенка.
С икон глядели на меня мои предки, бабушка стояла рядом и чуть-чуть волновалась. Появилось ощущение, что я вышел из своего тела.
Вдруг церковь осветило сияние. Я почувствовал легкое прикосновение и принял в руки дрожащий и живой сверток.
Это был ребенок.
Он был волшебный. Это его огромные глаза излучали свечение.
Он смотрел на меня и улыбался.
Я пронес его по церкви, и мне было так непостижимо хорошо и спокойно, что отныне я уже был готов ко всему.
Вера! закричал на всю Вселенную неземной голос.
Бабушка стала таять, и я едва успел с ней проститься, прикоснувшись губами к ее рукам.
С ощущением того, что у меня на руках мамочка, я оказался в своем собственном теле и невероятная сила понесла меня через годы.
Я обнаружил себя во дворце Докасационной Справедливости, так называлось это обшарпанное здание суда.
На месте прокурора сидел и насупленно молчал мой второй "я".
На месте адвоката я узнал себя и на скамье подсудимых тоже.
Судьи, выпархивающие сверху из-под купола, дабы продемонстрировать первичность судебной власти, были в трех лицах: одна и та же дама в мужском костюме.
Я вспомнил про двойников и убедился, что это шутка. Действительно, мнение суда должно быть единым и таким образом достичь единомыслия проще всего. Кстати, неплохо было бы ввести такое правило и в парламенте.
Вошли присяжные и немного меня повеселили. Их было десять:
пять из них были в маске Сталина, другие пять – Ленина.
"Но позвольте, – хотел я возразить, – присяжных должно быть нечетное число".
И вошел одиннадцатый. Он был в маске президента.
Вместо того чтобы на вопрос суда о моей виновности они отвечали бы по очереди, виновен я или невиновен, они рассевшись кто и где попало, стали, перебивая друг друга, задавать вопросы мне.
Я запомнил некоторые из них.
"Какой день вы считаете днем рождения новой эры?"
"Считаете ли вы заваливание памятника Дзержинскому сигналом к продолжению беззакония?"
"Как вы относитесь к тому, чтобы в России установить второй государственный язык – русский?"
"Считаете ли вы правомерным утверждать, что насилие – не лучший путь к счастью?"
"Могли бы вы точно указать гигиенические прокладки какой фирмы вы предпочли будучи женщиной?"
"Продолжаете ли вы утверждать, что Таганцевского заговора как такового не было? А был ли заговор в Беловежской пуще?"
"Могли бы вы ради общего блага предать свой народ? А застраховать имущество от отсутствия пожара?"
"Достоин ли Президент того, чтобы сидеть на скамье подсудимых?"
"Что бы вы делали, если бы во сне увидели, что все члены правительства арестованы?"
"Могли бы вы взять на себя управление государством?"
"Можно ли считать Сталина и Берию лицами кавказской национальности?"
"Можно ли устроить изгнание верующих из храма?"
Ни на один вопрос мне ответить не дали. Присяжные шуршали бумагами, и я заметил, что у них у всех руки по локти в крови.
Только у меня-прокурора, у меня-адвоката и у меня-под судимого руки были почему-то в кетчупе.
Про следователя НКВД Плотникова, убитого мною, меня не спросили ничего. Об этом вообще не было в суде речи.
Суд удалился на совещание, а я сидел на скамье подсудимых, как и многие другие, целую жизнь, в ожидании приговора, прекрасно осознавая, что будущее, мне показанное, это антигосударственная структура.
Я взял лист бумаги и спокойно, как будто сидел дома за письменным столом, начал новый роман:
"Космическая война продолжалась уже двадцать девять секунд и, чтобы предотвратить побоище, Внегалактический Совет принял решение остановить время. А президентские структуры в это время, желая показать свое полновластие, спрессовали пространство, Вселенная превратилась в пылинку, которую нечаянно съела пролетавшая мимо муха..."
Суд забыл вернуться в зал заседаний для оглашения приговора...
ЧАСТЬ V.
ВРЕМЯ ДЛЯ ЭПИЛОГА
Глава 13
Мы с мамочкой летели куда-то на самолете. Лениво переговаривались, о чем-то спорили. Но мамины аргументы в отношении меня, как правило, черпались ею из моих же книг, поэтому разговор был веселым.
Она мне ставила в пример моих героев.
Посредине дороги, шедшей меж облаков, появилась стюардесса и развязно заявила, что воды она больше не даст, кончилась, а вместо этого потребовала, чтобы мы пристегнули ремни, потому что наш самолет намерен совершить незапланированную посадку. Ее спросили, где именно, но она не помнила, пошла куда-то и узнала, что в Минводах.
Мама услышала это название, и улыбнулась.
Еще бы, множество воспоминаний тотчас же явились к ней. Ведь она неподалеку родилась и жила.
– Я прочитала твой "Бином Всевышнего", – строго сказала она, приглашая меня оторваться от иллюминатора, в котором показалось Ставрополье.
Я принужденно повернулся к ней: говорить о своих книгах во время вынужденных посадок я не очень люблю.
– Как же ты мог в своей повести, – набросилась она на меня, как будто мы сидели с ней в баре, – коль уж ты присвоил себе право путешествовать во времени, не остановить смерть Верочки, которая погибла тогда, в 1881-м? Ведь это ты там сидел на креслах в доме моих предков и курил сигарету. Я узнала тебя. Кстати, почему ты воспользовался тем, что меня еще нет в природе, и опять закурил? Ай-яй-яй, как нехорошо.
– Есть закон времени, – ответил я, – не обращая внимания на справедливый упрек по поводу курения, – если бы я вмешался в историю чьей-то жизни или смерти, то не смог бы вернуться обратно.
Есть, кроме того, закон жанра...
Но мамочка мои оправдания слушать не пожелела, а тут как раз самолет покатился по бетонной дорожке, потом остановился, и мы решили погулять, благо было в запасе часа четыре с небольшим.
Конечно, мы поехали в Пятигорск. Поехали на такси за шестьдесят долларов...
– Солнечный удар, – сказал профессор, – это солнечный удар.
Антонина Ивановна, приготовьте на всякий случай нашатырный спирт и шприц. Впрочем, сейчас она и без этого обязательно придет в себя.
Не волнуйтесь, молодой человек, – обратился он уже к сыну пациентки, все будет хорошо. Подождите, пожалуйста, в коридоре, а еще лучше пойдите погуляйте. Ей нужен покой и отдых.
Закончив приводить даму в чувство и убедившись, что ей много лучше, профессор прошел в свой кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Но, вернувшись в процедурную еще раз, он вновь застал там молодого человека. И, не предложив ему второй раз уйти, вышел сам, чтобы записать историю болезни...
Нет, слушать косноязычного экскурсовода было все-таки невозможно, хотя лекция и была информативно насыщенной. Лектор непрерывно заменял одни звуки другими. И тогда экскурсанты стали поодиночке выскальзывать на улицу из здания краеведческого музея.
Путь у них был один – к полуразрушенной мечети.
Я терпеть не могу подобных лекций, поэтому и выскочил первым и понесся вверх по тропинке, но потом возвратился, чтобы помочь подняться маме. Мне было приятно вести ее под локоть.
Послышался окрик экскурсовода, догнавшего разбредшуюся группу: "Гдаждане-товадищи, пди подходе к мечети будьте, подадуйста, остодожны, там есть опасные места! "
Мечеть и в самом деле казалась опасным местом. Развалившиеся, осыпающиеся шурфы, проваленный земляной пол, пробитый купол...
Мама, она сказала мне, видела эту мечеть когда-то в детстве. Тогда она казалась страшной, а сегодня ее подготавливали к реставрации.
Вдруг я увидел, что мама побледнела. Она остановилась, прислонившись к моему плечу. Экскурсанты, поднимавшиеся сзади, стали обходить нас с двух сторон. Делали они это с комментариями: дескать, молодежь нынче не та пошла, не может на холм подняться, чтобы не запыхаться. На слово "молодежь", обращенное к ней, мама улыбнулась.
Ей стало получше, и мы быстро нагнали группу.
Экскурсанты уже сгрудились вокруг своего гида. Зашумел ветер, и внутрь ограды, где стояла мечеть, полетели какие-то семена с крылышками.
Я взял под руку маму и прислушался. Мама, я это тотчас же понял, лекцию о татарской мечети не слушала, зато наблюдала за малень-"
кой девочкой, которая пришла сюда с родителями. Она играла сама с собой, ловила непослушную, не дающуюся ей никак бабочку, потом поймала, осторожно посадила на цветок. Бабочка тотчас же и улетела.
Потом девочка зажмурилась и понюхала цветок. Такие цветы во множестве росли у полуобвалившейся изгороди.
– Совсем как тогда, в моем детстве, – прошептала мама, – только тогда не было экскурсий, а вот девочка была, и ею была я.
Так бывает иногда, когда взрослый человек вдруг видит ребенка и каким-то непонятным чувством знает, что он был точно таким же.
– Мне было тогда всего шесть лет, – продолжала мама, она рассмеялась, я тогда искала своего папу и убежала к нему в Ленинград, а здесь, в мечети, был очень старый человек, старик-сторож, хотя какой сторож на развалинах. Когда я вот так же играла, нюхала цветы и ловила бабочку, он подошел ко мне и что-то сказал.
– Что же он сказал, ты помнишь?
– Он сказал мне такое, что я запомнила на всю жизнь.
– Что же? – повторил я настойчиво, чуточку ей подыгрывая.
Мама посмотрела на меня серьезно.
– Старик сказал мне тогда, что он мой сын.
Это было слишком даже для такого хладнокровного писателя, как я. Мой нарочитый пафос как рукой сняло:
– Чей сын? Твой?
– В том-то и дело, что мой; смешно, правда же?
Я промолчал, потом сказал:
– Да, очень смешно... Так он же сумасшедший, этот твой старик... начал было я заполнять паузу, но запнулся: из развалин мечети выходил в этот момент косматый старик с черной седой бородой.
У мамы задрожала рука.
– Ха, – сказал я, чтобы что-то сказать.
Мама не проронила ни слова, а старик подошел с ограде, присел на корточки и стал разгребать наваленные кирпичи. Я наблюдал за ним: перед стариком курилась розовато-желтая пыль, он вытаскивал кирпичи, целые складывал обратно, битые – отдельно; минуту поработал, потом ушел, оставив облачка пыли, которая раздражала экскурсантов. Они отпрянули от изгороди и окончательно перестали слушать экскурсовода. Я сперва не мог понять, отчего это мама не желает выходить со двора, замусоренного и запыленного, потом сообразил – ей безумно хотелось еще раз взглянуть на старика и что-то вспомнить.
Она умела вызывать детство.
Шумел ветер, свободно врываясь в разбитую ограду мечети. Листья с шуршанием ложились на каменные своды старинной постройки. Во дворе ограды, наконец, снова показался старик с большой кожаной сумкой, тащил ее перед собой обеими руками и бросил на землю около груды кирпичей. Опять поднялись клубы пыли. Но экскурсантов давно уже не было во дворе мечети, там стояли только я, мама и маленькая девочка, родители которой видно, забыли про крошку.
– А что, действительно, этот старик похож на того, который напугал тебя в детстве, – спросил я.
