Текст книги "Бином Всевышнего"

Автор книги: Сергей Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Мир вокруг обнаружился множественно населенным. Сильвано увидел вдруг прямо под ногами пустой муравейник; он нисколько не удивился, потому что знал, – это не страшно, ведь если нет муравьев, это значит, что они спрятались и скоро пойдет дождь. Он взглянул на небо, увидел там, на сером его фоне мчащиеся грозовые тучи. Быстро темнело, и хотя Сильвано помнил эту лесную дорогу, ибо прожил в той славной жизни почти двадцать лет, и все его предки жили в деревне, находящейся на краю этого леса, он убыстрил свой шаг, потому что оставаться одному в лесу, да еще совершенно без всякой надежды спастись от дождя, ему не хотелось.

Внезапно справа от него раздался звук дикий, но узнаваемый.

Было ощущение, что с корнем вырвали кустарник. Взглянув туда, он заметил что-то белое, блеснувшее в страшном лесу, но не испугался, а рассмеялся: в чаще леса исчезал перепуганный несущейся грозой и ее предвестьем – тишиной, обыкновенный шерв – лесной олень, который пробирался к своему семейству, надеясь успеть защитить его, когда грянет гром.

Сильвано, следуя логике двадцатого столетия, мог повернуть назад, опасаясь за собственную безопасность, потому что то предприятие, которое он затеял, было в сущности не столь уже важно с точки зрения даже сказочного здравого смысла. Однако спящий Сильвано с удовольствием отметил, что его далекий-далекий предок, в котором воплотилась душа сегодняшнего Сильвано-романтика, не отступил.

Сильвано двухсотлетней давности отправился в темный предгрозовой лес, чтобы найти черный лесной тюльпан для дамы своего сердца.

Сильвано сегодняшний был тронут поступком себя древнего.

Лес, по которому бродил он, совсем не был итальянским. Лес был российским, и это спящий отметил немедленно.

Но женщина, ради которой двадцатилетний парень рисковал если не жизнью, то по крайней мере психикой в конце восемнадцатого века, была итальянкой. Каким это могло случиться образом, Сильвано не знал, поэтому продолжал с удовольствием, но вместе с тем с трепетом, как иногда мы смотрим доходящие до самого сердца фильмы, лицезреть про самого себя сон до конца.

Сильвано из восемнадцатого века был высок, строен, широкоплеч и беловолос, только волосы у него были белые не от седины, как у его далекого потомка, это были замечательные белые волосы россиянина.

Но черты лица спящий Сильвано уловил в своем предке такие же, как у себя, и с удовольствием во сне рассмеялся.

Часто в реальной жизни, реальному Сильвано, коммерсанту, итальянцу и доктору, часто говорили в России, что он похож на русского, и ему это льстило. Сейчас, во время сна, он вспомнил это и воспринял совершенно естественно.

Долго ли, коротко ли шел он по лесной дороге. Много ли, мало ли пережил ночных приключений, в конце концов он, конечно, нашел вожделенный цветок, и нашел его в тот момент, когда ударила молния, загрохотал страшный гром, но именно во вспышке молнии, уже в наполненном красным светом лесу Сильвано, а скорее всего на русский лад – Селиван, увидел росший волшебно-черный, светящийся и отливающий синевой лесной тюльпан. Он подошел к нему, осторожно сорвал, опасаясь лесного зверя, быть может, притаившегося и охраняющего этот цветок, потом, не заподозрив неладное, аккуратно свернул его в кольцо, потому что лесные цветы можно сворачивать в венок, и надел на голову, а уж сверху – шапку. Такие шапки носили в его деревне.

Она была более похожа на колпак, только наверху вместо острия пирамиды был скос, в котором мужчины носили деньги и разные другие мелочи. Надо бы напомнить, что Селиван был одет в кафтан, в котором восемнадцатый век еще карманов не предусматривал.

Сильвано современный, с удовольствием почивая на кровати, наблюдал за своим смелым предком и теперь только вдруг забеспокоился: доберется ли и как он доберется до своей деревни.

Но не деревня была причиной нетерпения итальянца, ему ужасно захотелось увидеть сам объект – женщину, ради которой его достойный предок натерпелся в далеком лесу суеверного страха.

Но вместо женщины (провидение не хотело дарить Сильвано незаслуженный им пока хэппи энд) он увидел только, как Селиван, пригнувшись, как под ударом бича, после очередного раската грома, помчался было к лесной дороге, он знал уже, до дома верст пять или шесть, и пусть будет даже дождь, и град, и снег, но уже дорога его к деревне выведет.

Не тут-то было. В этот момент зарядил такой сильный ливень, что современный Сильвано, глядя на эту сцену, в неразгаданном сознании, прокручиваемом ему белым мерцающим шаром, и сам промок до нитки.

А дальше Сильвано Черви, итальянскому коммерсанту, пришлось даже немножко поплавать, потому что уровень воды вдруг поднялся, мох перестал хлюпать, он скрылся под водой, которая продолжала подниматься, и бедный Селиван, придерживая шайку с драгоценным цветком, вскоре вынужден был поплыть.

Пейзаж за какие-то мгновения изменился. Лес превратился в реку, потом в море, безбрежное море, конца и края которому видно не было. Но странно выглядела эта внезапно возникшая морская поверхность с торчащими кое-где верхушками деревьев, похожими на мачты затонувших кораблей. Их освещал льющийся словно из воды белый мерцающий свет.

И в тот момент, когда теряющий силы Селиван, с трудом доплыв до одного такого дерева, вцепился в него, взобрался чуть повыше, чтобы хлюпающая вода хотя бы не доставала его ног, движение воды остановилось, море перестало подниматься, и, глядя на этот странный, непостижимый пейзаж, Селиван, не сумев превозмочь усталость, натянув потуже шапку себе на уши, внезапно уснул.

Долго ли, коротко ли спал, трудно сказать, но проснулся он от движения воды и увидел в слегка развидневшейся тьме, как к верхушке его дерева пытается пристать какое-то многолапое существо.

Сперва Селиван, как оно водится, испугался, потом удивился, но, решил отдаться Господу и, перекрестившись, подумал, что пусть оно будет, как будет. И стал рассматривать существо.

То, что он видел, будет являться теперь грядущим поколениям в ночных кошмарах и заставит их осмыслить и анализировать бытие.

Существо подгребло к дереву, на котором сидел Селиван, и попыталось взобраться на торчащую из воды ветвь, у него это сперва не получилось, а тут как раз русская душа взяла верх и над страхом, и над сомнением, и даже, может быть, и неприязнью. Селиван подставил этому существу руку, и, тогда только увидел, что перед ним иззябшая, продрогшая, впрочем, очень милая, отливающая всеми оттенками радуги, насколько это все было возможно заметить в полуволшебную искрящуюся ночь, ящерица, и уже совсем он не удивился, что она заговорила человеческим голосом, потому что на голове у нее сверкала корона.

Наш Сильвано Черви с удовольствием смотрел на эту сцену и тоже не удивился, потому что в отличие от своего далекого предка умел классифицировать подобные явления и не стал называть это чертовщиной, не стал во сне креститься, а просто бросил себе в сознание одно слово: "сказка" и с удовольствием стал смотреть, что будет дальше.

А дальше было то, что всегда бывает с добрыми, славными и бескорыстными людьми, независимо от того в сказке или реальной жизни они живут; Селиван, забыв про тюльпан, который он с таким трудом и с таким риском добыл для своей возлюбленной, перестал придерживать шапку, отчего та сперва съехала, а потом и поплыла вместе с тюльпаном в каком-то неизвестном направлении, стал прижимать к себе ящерицу, намереваясь согреть ее, и когда увидел, что она, как ребенок, заснула, попросту сунул ее под свой мокрый кафтан и заснул тоже. А может быть, это и не сон был вовсе, а что-то иное.

Утром же, когда явь, названная потомками "сюром", слегка приблизилась к реальности, они проснулись, и оказалось, что все изменилось, спала вода, и увидели они, теперь уж со страхом, что сидят на верхушке огромной сосны; и бережно, осторожно, чтобы не потревожить ящерицу, которая так доверчиво прижалась к нему, Селиван слез с дерева, н тут ящерица заговорила.

– Спасибо тебе, добрый человек, – сказала oиa совсем так, как говорят в сказках, – помоги мне теперь добраться до дома, н мой отец вознаградит тебя.

"Какая может быть тут награда, не испугавшись говорящего чудища, подумал Селиван, потому что тут только вспомнил о потерянной шапке и тюльпане, из-за которого вся эта история с ним и приключилась. – Вряд ли твой отец может помочь мне найти то, что я потерял."

– Мой отец может все, – сказала ящерица, словно разгадав его мысли, – и ты поймешь это, но может быть не сразу, ты это поймешь через двести лет, а сегодня тебе стоит только поверить ему. Иди туда, куда покажет тебе путь белый луч.

И наш Селиван, хлюпая в своих лаптях по мху, который стал еще более мокрым после того, как пропитался целым морем, пошел по дороге – не дороге, но, скорее будет сказано, лесной тропинке, освещаемой белым лучом, и так дошел вместе с ящерицей на руках до болота.

Около болота ящерица заволновалась, что-то пискнула на своем, уже не человечьем языке, и тотчас же болото разверзлось, и появилась в глубине его мраморная лестница, которую Селиван даже представить себе не мог, потому что никогда не видел дворцов ни на картинках, ни тем более наяву. Господский дом князя на дворец похож не был.

Ящерица предложила спуститься, и Селиван решил не огорчать ее. Он стал спускаться по мраморной лестнице, как ему показалось, в преисподню, но вскоре оказался не в аду, а в покоях удивительного дворца, стены которого были инкрустированы изумрудами, алмазами, сапфирами, ляпис-лазурямр!, агатами, и далее, снова не убоявшись, пройдя по длинным залам через анфиладу раскрывающихся перед ним дверей, наконец дошел до последней, а когда она за ним закрылась, он с ящерицей на руках оказался перед троном владыки морского, которым был стоглавый дракон.

"В сказке любого народа можно найти описание драконов, – подумал во сне Сильвано, – но очень мало кто из людей, читающих и передающих из поколения в поколение эти кладези народной мудрости, понимает, что все, что написано в сказках, – правда, только, конечно, не такая правда, которая являет собой: "дважды-два четыре", а символическая правда, в которую надо просто поверить и которой надо следовать.

Поэтому он и смотрел с трепетом, что будет дальше, потому что именно в этот миг его предок Селиван подошел к самому трону, опустил ящерицу на перламутровый пол, и по этому полу она добежала до трона своего владыки и отца, взобралась на подлокотник кресла и оказалась возле самых глаз дракона и что-то свистящим звуком ему прошептала.

– Спасибо тебе, – загрохотал голос дракона, – за то, что спас мою дочь, – и далее, как отметил спящий, но не теряющий чувства юмора, Сильвано, стал декларировать в точности так, как это делают члены правительства.

– Жизнь твоя будет отныне интересной, – заявил дракон, – ты увидишь многие страны и полюбишь ту, которую любишь неистово, ты станешь ее мужем и ты будешь... – и тут, если бы Селиван мог только представить себе, что существует на свете кино, и сумел бы сравнить то, что он увидел, с тем, что знал... Но поскольку кино он никогда не видел, ибо оно было изобретено только через полтораста лет, он, как зачарованный, смотрел на светящуюся стену, на которой проигрывались невероятные возможности будущей жизни его и его потомков.

– Ты будешь человеком, который сможет концентрировать время, – сказал дракон, не объяснив бедняге, что такое время и что такое его концентрировать. – Ты будешь владыкой мира, потому что ты будешь выцеживать из своего сознания уроки истины, проигрывать их вновь оттачивая, как оттачивает гранильщик камней свои изделия. Ты будешь хозяином Вселенной. Я знак/это, потому что хозяином Вселенной, – закончил свой монолог дракон, – может быть только добрый человек, которым ты являешься.

Тут наш Сильвано заворочался в своей кровати. Не то чтобы сон вдруг оставил его. Но ему вдруг стал ясен тайный смысл появления этого дракона как в его собственном сне, так и в жизни его далекого предка, он понял, что под видом дракона для того Селивана, который не мог воспринимать абстрактно ничего другого, кроме чертей, дракона и Бога (но Бога он пока не был достоин, а к черту не пришел), – это была та формула его грядущего бытия, которой единственный в то время, в конце восемнадцатого века, он мог поверить и которой мог подчиниться, и поэтому он с ужасом о. иииn.1 стал следить за каждым словом своего предка, ожидая развя^ги ruo теперь уже доподлинно понимал, что все, что послано ему ccru.^-i/i н" сне, неспроста.

Но Селиван воспринимал отнюдь не космический разум, заключенный в драконью форму, дабы быть понятным людям конца позапрошлого века. Он видел перед собой чудовище, способное говорить на родном ему языке, и наверное мало что понимая из того, что говорил ему дракон, представил себе только одно: когда творишь добро, можно договориться с кем угодно.

Дракон, как оно и всегда бывает в сказках, предложил нашему Селивану на выбор три вещи в знак приязни и благодарности, но Селиван, который безумно любил женщину, отказался и от злата, и от серебра. Он попросил вернуть ему утраченный потоком морским волшебный лесной тюльпан, и когда этот тюльпан был принесен ему на золотом блюде, просто взял его и бережно сунул за пазуху, право, не совершая этим ничего особенного.

Когда же наступило время прощания, дракон, а вернее, те силы, которые создали этого дракона в воображении Селивана, медлил.

Дракон получил указание Вселенского разума обеспечить программой бытия уносимый этим парнем из покоев дракона предмет, будь то монета или драгоценный камень, но тюльпан существо эфемерное, оно исчезнет, и тогда, обещав на ближайшее столетие счастье всему роду Селиванову, дракон не сможет сдержать своего слова.

И он придумал, что он сделает: дракон достал откуда-то из-за трона массивный крест черного дерева и протянул его парню.

– Этот крест береги, – сказал дракон, – этот крест помогает всем, кто к нему прикасается, помогает тем, что возвращает прошлое, но только помни, что подобно мужчине и женщине, которые, соединившись, рождают жизнь, этот крест тоже должен соединиться с тем куском дерева, с которым вместе они создадут нечто, что способно победить время.

Береги этот крест. А нечто ты найдешь сам.

Из поколения в поколение передавай этот крест и никогда никому чужому не доверяй его. Под чужим я разумею недоброго. Когда ты найдешь это нечто через сто, двести, триста лет, ты сможешь стать властелином мира.

Очень хотелось нашему Сильвано посмотреть, чем все это кончится, и во что превратится дракон, и куда пойдет Селиван, он заинтересовался той, ради которой его далекий предок потерпел столько страха, еще раз вспомнил отчетливо, что она итальянка. Потом стал размышлять, почему вообще все показанное ему показано так, а не иначе, и сон ли это, и что еще было важно узнать.

В конце концов он стал ворочаться, и словно бы подталкивать дракона для того, чтобы тот рассказал еще больше, и в тот момент, как это всегда бывает, когда мы опережаем события, начинаем вдруг бежать впереди паровоза или ударяем в колокола, не взглянув в святцы, проснулся.

Но проснувшись и намиловавшись с женщиной, которую он обожал и которая недавно стала его женой, и которую он искал, как он говорит, шестьдесят с лишним лет, он вдруг стал холодным и суровым. Это его состояние пришло оттого, что он явственно вдруг вспомнил только что виденный сон и в этом сне была какая-то одна деталь, которая не давала ему покоя. И когда он перебрал в своем сознании все, что только мог перебрать, чтобы вспомнить, что это была за деталь, он увидел на столе нарисованный им сегодняшней ночью чертеж и понял, что он нарисовал крест точно такой же формы, какую он видел в этом сне.

Оттолкнув немедленно обнимающие его руки ничего не понимающей женщины, не позавтракав, не приняв душа и не совершив обычный утренний моцион, не одевшись, он как был халате, прошел в другую комнату, достал из ящика с инструментами стамеску, вернулся в спальню, просунул стамеску в щель бюро и, не думая, что он испортит хорошую, а более того – старинную вещь, стукнул по ручке ее своей широкой ладонью, от чего, конечно, крышка расщепилась, потом, не раздумывая, приподнял с хрустом верхнюю ее часть на глазах с ужасом глядящей на него жены и немедленно со сладострастием увидел, что в крышке бюро действительно существует полость, и эта полость также имеет место быть в форме креста, который он видел во сне.

Но и крест в свою очередь ему напомнил о невероятном. Он снова подошел к ящику, откуда он вынул стамеску, там лежали и другие инструменты и прочее разное барахло, предназначенное для чего-то:

как-то виньеточки, какие-то картпночки, куски дерева, гвозди, выключатели, и там, среди мусора и хлама, обнаружился и вот этот самый крест.

Сильвано мог бы теперь поклясться, что это был тот самый, который двести лет назад дракон подарил ему в его прошлой жизни.

Он взял этот крест в руку и стал думать о том, что он валяется у них в доме давно, почему-то, приехав сюда из Италии, он захватил его с собой, думал приспособить его для чего-то, а до того он провалялся в доме его предков много лет, передаваемый от деда-прадеда к отцу и сыну, но применения этот крест не находил, и в общем-то единственное, для чего он мог служить, это как бессмысленный символ чего-то: его вешали в квартире, хотя бы потому, что он был сделан из темного дерева.

На свете бывают такие вот бессмысленные предметы, которые отчего-то берегутся хозяевами.

Сильвано вдруг понял, схватил этот крест и, не протерев его тряпкой, подбежал к бюро и ему показалось, что крест сам выпал у него из рук и вошел в ту полость, которая была в бюро много-много десятилетий назад для этого креста уготована.

Он не мог вымолвить ни слова.

Он подошел к своей жене, обнял ее за плечи и подвел к бюро. И когда они подошли, ему показалось, что крест неплотно лежит в пазах.

Он протянул свою руку и нажал на крест таким образом, чтобы он точно лег в предназначенный ему паз. Последнее, что помнил доктор Сильвано Черви перед тем, как спальня его превратилась в сердцевину, как ему показалось, кометы, это то, что поверх его руки лежала ручка его любимой жены.

Глава 5

Доктор Черви интуитивно ощущал, что что-то должно произойти, но он точно не знал, что, держа руку на кресте, покоящемся в крышке его бюро, он тем самым включил машину времени. Да и тем более сделана она была таким образом, что ничего страшного не произошло, а просто комната на секунду погрузилась во мрак, и он одновременно стал ощущать себя в двух ипостасях.

Он продолжал находиться в спальне и ощущал руку жены поверх своей, но при этом каким-то образом оказался в детстве.

И вовсе этому не удивился, а понял, что то, что произошло, всегонавсего явилось из его памяти и материализовалось. Кстати, это же самое он совсем недавно рассказывал своей жене.

Плавилось от жары военное лето тысяча девятьсот сорок четвертого года. Крошечный итальянский городок Фарново был слишком крошечным, чтобы всерьез обороняться от захватчиков. Американцы, конечно, не имели цели бомбить именно этот город, которого на приличной-то карте и нету вовсе, но несколько немецких бомб все же упало почти в него, а вот что касается англичан, то они почему-то методически бомбили именно Фарново. Может быть, у них были более совершенные карты?..

Ночные налеты так надоели семье Сильвано, что его мама синьора Лина приняла решение отправить своих детей к родителям в Авильо.

Но мама мамой, а когда идет война всякий юноша хочет стать мужчиной. Не был исключением и Сильвано. Он любил заряжаться впечатлениями. Однажды во время такого налета он встал с постели и выскочил из дома. Бомба разорвалась в соседнем дворе, и ему, как любому мальчишке, охота было посмотреть, что из этого вышло.

Когда он оказался в соседнем дворе, совершенно забыв про комендантский час, он увидел там полный развал и несколько солдат-немцев.

Он был рослым, и никто не спросил его возраст – ясно, что не ребенок... Его арестовал немецкий патруль.

В Фарново есть небольшая площадь, и Сильвано рассказывал о том, что в тот миг на середину этой площади немцы буквально бросили его и еще нескольких прохожих. Немецкий сержант схватил пистоле т и сказал ему: "Ты партизан". А Сильвано от страха, потому что впервьи видел, что смерть рядом, не знал, что и ответить.

Но сержант, видимо, не имел намерения расстреливать на месте и тем более партизан, и поэтому повел группу арестованных в комендатуру.

Там немецкий офицер пристрастно допросил Сильвано, но ничего, конечно, нс узнал, потому что сам отвечал на все задаваемые им же самим вопросы, бросил его в карцер.

На следующий день подогнали огромный грузовик, крытый брезентом, и отвезли арестованных в маленький городок Реджемилья, а потом, вспомнил Сильвано, на какую-то железнодорожную станцию.

Сильвано беспокоился только об одном: как же там его мама, ведь он выскочил из дому на пять минут, она же, наверное, с ума сходит от страха и непонимания, что произошло с ее сыном.

Но по-настоящему Сильвано испугался тогда, когда понял, что сидящий с ним в теплушке человек, который был арестован вместе с ним на площади (он говорил с сильным акцентом), русский – это Сильвано ощутил шестым чувством.

Так молодой парень стал участвовать против своей воли в войне.

Потому теперь уже никуда не деться: пленный русский задержан вместе с ним на площади. А это слишком серьезно. Поди докажи что-нибудь в этой ситуации.

Железнодорожный состав меж тем пересек границу Польши, и вскоре Сильвано впервые понял не по газетам, которые читала мама, что такое концентрационный лагерь...

Это было не очень долго, но помнилось, как помнится несвобода.

Только и говорили о том, что должны прийти американцы и освободить их. Но случилось иначе. Пришла Советская армия и с нею вместе оставался Сильвано до сорок пятого года, жил с солдатами, ел их хлеб. Учился уму-разуму.

Почти год отсутствовал Сильвано дома, а когда вернулся под родной кров, мама и отец поняли, что теперь перед ними настоящий мужчина. Война кончилась.

У него теперь появилась масса дел, он стал ориентироваться в политике, стал понимать, почем фунт лиха и сколько стоит справедливость на внешнеторговом рынке... и решил стать офицером.

Поступил в академию аэронавтики, закончил даже курс, а в сорок девятом, узнав, что его родную Триесте собираются отдать Австрии, решил поехать в этот город. Ему казалось, что студенческая демонстрация может что-то изменить в этом мире.

У него не было денег, он наскреб только на билет в один конец и только позже сообразил, что еды ему бесплатно никто не даст, а о том, что тело его сильнее, чем дух, он пока не знал. На другой же день голодный, измученный и несчастный он позвонил в первую же попавшуюся дверь на первой же попавшейся улице и сказал открывшей женщине:

– Я студент, у меня нет денег, дайте мне поесть.

И Господь помог ему. Его провели в дом, покормили.

Так Сильвано Черви познакомился с семьей художников.

Хозяйка сказала:

– У нас нечего вам дать, кроме этой несчастной похлебки, но мы дадим вам картину. Если вы сумеете ее продать, то возьмите себе, сколько нужно, а остальное принесите, пожалуйста, нам.

И вот Сильвано пошел продавать эту картину. На ней был изображен какой-то пейзаж в стиле итальянского позднего Возрождения, но тем не менее он знал, что эта картина нарисована сегодня, в сороковых, но, кто знает, может быть, кого-то заинтересует спокойная жизнь Италии, изображенная на этой картине.

И он пошел на набережную, где прогуливались толпы людей. Среди них были офицеры, много женщин. Он поставил эту картину у дерева.

Как продавать, он не знал, занимался этим делом впервые в жизни, рекламировать товар не умел, в живописи смыслил не так уж много, на уровне колледжа и интеллигентной семьи, в которой он вырос. К нему вдруг подошла одна дама, впоследствии она оказалась женой коменданта Триеста, и спросила: "Сколько вы за нее хотите?"

Сильвано подумал и ответил:

– Я хочу пятьсот американских голубых лир.

– Пятьсот лир? – изумилась дама. – Так мало? Вы, наверное, впервые занимаетесь этим делом? Пойдемте со мной.

И Сильвано, взяв картину, пошел за ней. Идти пришлось недалеко, рядом находился освещенный подъезд дома, куда она его привела. Тут только Сильвано увидел, что пристроился возле дерева напротив особняка с охраной. Открылась дверь, и вдруг он увидел совсем юную даму потрясающей красоты.

Эта женщина впервые в жизни родила в нем чувство.

И когда в огромном светящемся эфире, заполнившем комнату, в которой пожилой и уставший Сильвано Черви стоял облокотившись на крест, лежавший на крышке бюро, а его жена все еще продолжала держать свою руку поверх его руки, возник образ этой дамы, он, в общем не очень утомившийся до этой минуты и разглядывавший все то, что происходило с ним когда-то скорее лениво, нежели внимательно, вдруг вскрикнул:

– Ты видела, – прошептал он вслед за этим своей жене, – ты посмотри, он не мог подобрать слов.

Но она не только все видела, она все поняла. Потому что узнала тот самый особняк в Триесте, куда ее вместе с другими актрисами, отправленными в Германию из России, забросила судьба.

Когда видение исчезло, Сильвано посмотрел в глаза своей жены и сказал:

– Верусенька, я сейчас возвращусь обратно в это время, и там я женюсь на тебе. Там, в том времени. Ты представляешь, у нас с тобой будет сорок с лишним лет счастья, а не разлуки.

Его жена посмотрела на него влюбленно и, не прочитав в ее взоре и оттенка сомнения в том, что он только что произнес услышанные ею слова, сама положила свою руку на его, а его подтолкнула к кресту, покоющемуся на крышке бюро, и они снова оказался в Триесте.

– Давай проживем жизнь снова, – сказал он.

Его избранница промолчала.

И жизнь пошла новая.

– Что вам делать в России? – спросил молодой Сильвано у только что познакомившейся с ним дамы, сидя с нею в креслах залы особняка коменданта.

– Ничего. У меня никого там нет, – грустно сказала она, – все мои родные погибли, мама жива.

Через пять дней, забыв про демонстрации, забыв про карьеру аэронавта, вместе с очаровательной невестой, русской по происхождению, но знающей немецкий, французский, английский, а потому уже удивительной, господин Сильвано Черви прибыл в отчий дом Фарново.

"Почему этому Сильвано, несмотря на его молодость, все так удается?" спрашивали люди.

"Потому, – отвечали им другие, – что он нашел ту, которую любит, и она осеняет его своим взглядом, ведь это именно она посоветовала ему не становиться офицером-летчиком и именно она посоветовала ему продолжать профессию его предков, поэтому он стал превосходным врачом".

Прошло восемь лет.

Сильвано Черви из сегодняшнего дня с упоением разглядывал счастливую пару, и теплота руки его жены, покоящейся на его руке, держащей крест, делала его более счастливым.

Он много раз смотрел на счастливые лица и много раз прокручивал эту волшебную сцену счастья, хотя прекрасно понимал, что у него есть удивительная возможность сейчас остаться в этом измерении, которое видели его глаза, навсегда. Но отчего-то он медлил...

Мелькали годы, и в одном из них, и Сильвано почувствовал, что его жена тоже видела это и побледнела, – забрезжили заголовки газет, где было написано о смерти диктатора.

Шел уже пятьдесят шестой год, и Сильвано сам предложил своей жене поехать в далекую Россию, чтобы разыскать хотя бы место, где покоится прах ее предков, потрогать дорогие камни и, может быть, чтонибудь узнать о матери, слухи о которой до них не доходили.

Они собрались.

Так Сильвано Черви впервые в чужой жизни посетил Россию.

Он, стоя в московской квартире, явственно ощутил себя в Ленинграде пятидесятых, в самом центре города, возле Исаакиевского собора. Он был с женой. Они шли, восторгаясь тому, чему восторгаться никогда не предполагали.

Их окружало удивительное время.

Сильвано Черви принужден был вспоминать то, что он к стыду своему стал забывать. Он почувствовал, что тот молодой Сильвано, гуляющий по чужому для него городу с женщиной, для которой этот мир был родным, вспомнил далекий сорок четвертый, несостоявшийся расстрел на площади после бомбежки и того самого русского, который подбодрил его и сказал, что на американцев надеяться глупо, когда на свете есть братья-славяне. Почему-то он тогда сказал, что славяне ему братья, Сильвано не знал. Ему страшно захотелось увидеть этого русского в тот же час.

Он прекрасно помнил его имя, знал, что тот спасся, что он ленинградец, но в ближайшем адресном столе, куда они поспешили, ничем им помочь не смогли.

Его жена объяснила, что значит такой категорический отказ. Повидимому, освобожденный из плена красноармеец был немедленно помещен в лагерь уже советский и там, вероятно, погиб. Живя в помпезном "Англетере", они думали о том, что же происходит в этом мире.

И они жили в России еще ровно столько, чтобы получи ть документы о том, что, о Боже, мать его жены жива и уже готовятся документы о ее реабилитации.

"Страшная, безудержная, жесткая, как поручни вагона, жизнь человеческая", – думал Сильвано.

Прокрутив видеоленту своих ощущений на несколько лет вперед, он принужден был встретиться с людьми ему неведомыми, но родными его жены из той, другой жизни.

Он вспоминал, и флюиды его памяти давали ему изображения, совершенно не заботясь о хронологической их последовательности.

Он сам себе не признавался в том, что ищет по всей временной лестнице того времени, в котором он находился, того, кто дал ему возможность все это увидеть.

А его жена, так уж устроено чувство, без слов понимала мужа, и ее рука, все еще лежащая поверх его руки, крепко сжимала его пальцы.

Глава 6

Светящийся шар поглотил Вселенную. А мне очень захотелось встретиться в этом странном и новом для меня измерении с самим собой. Мне захотелось знать, кто я и что я, и есть ли я вообще в этом мире. И если это я, то каков коэффициент погрешности меня в сравнении с мной сегодняшним!

Оказалось, что я есть и в этом измерении, потому что провидение стало рисовать передо мной пусть не петроградские здания и прямые улицы, но московские купола. Как интересно устроен мозг – меня всегда манила древняя столица России.

В Москве я был и в первой ипостаси не единожды. Калужская застава тянулась на юго-запад огромным проспектом, Окраинным, по имени Украины, но теперь он имел имя, и это было имя именно того человека, по вине и воле которого заварился весь сыр-бор в нашей волшебной России. Он носил название – Ленинский проспект.

В одном из домов на этом проспекте, в довольно странных условиях, в особенности если сравнивать их с теми, в которых пребывал я реальный, и жил тот самый я, который должен был там жить в случае, если история повернется к нему так, как она повернулась на самом деле, если судить по словам Кирилла Николаевича.