Текст книги "Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

5

«Жить стало лучше, жить стало веселей», – сказал князь Землемил.

Может, оно и так, скоморохи с детинцев не уходили, ложкари рассыпчатые мотивы выстукивали, плясуны да плясуньи хороводы водили, крутились с отчаянными визгами и притоптываниями, иной раз из далеких земель кудесники да алыры приезжали, бесконечные ленты из черных шляп вынимали, пламенем плевались, метровые сабли заглатывали с аппетитом невероятным, гусляры с концертами то и дело выступали – князь на зрелища денег не жалел. Успех любому правителю обеспечен, аще дал он подданным своим хлеба и зрелищ. Если же не хватает хлеба – дай водки. Тогда и на зрелища тратиться не придется, пьющий человек представления разные сам создает и скандалов хватает. Немедленно по Энску-граду расползлись тайные и явные блудилища, где народ предавался порокам. Каждый мог найти занятие себе по душе. И б…ди с рогожками стояли на улицах с бирюсовыми колечками во рту. Знамо дело, в праздничные дни горизонталкам самые доходы! А по городам и весям толкались борцы, черную дань собирая для князя. Известное дело – без денег любое начинание кажется бесплодным.

Князь к празднику готовился по всем направлениям. И бочки выкатывать на площадь его челядь готовилась, и отборные скоморохи ждали своего часа, и гусляры струны свои настраивали, чтобы в унисон грянуть: «Небо, Князя нашего храни». И готовились чудесные и невероятные шутихи в небе ночном. Для этих целей специально был выписан из далекого города Шанхая толстый и вечно сонный китаец, который и в таком своем состоянии ежедневно привезенные припасы, отмеченные китайскими ванзами, перебирал, прикидывал, что и за чем в небо пускать, чтобы лепота и полное благолепие вышло.

Довелось и розмыслу с этим китайцем поручкаться.

Китаец был смышленым, по-русски неплохо говорил, только постоянно в слова ни к селу ни к городу мягкие знаки вставлял и обожал уменьшительные суффиксы, отчего всегда казалось, что говорит он не со взрослыми людьми, а с малолетними несмышленышами.

Звали китайца Жо Бень, так что и сомневаться не стоило, как его в народе прозвали. Да и то сказать – в наличии имелось, впечатляло и соответствовало!

– А что, Жо, – ровно бы шутя, сказал как-то Серьга. – Если все твои шутихи собрать да одновременно под троном специальным запалить, то и человека в небо поднять можно?

Китаец прищурился, хоть и казалось, что невозможно это для чурки узкоглазой. Носик у него был маленький, глазок совсем не стало, отчего напоминало лицо китайца желтый блин, испеченный на масленицу. Да и сам китаец был дебелый, вальяжный, как вареник, выкупанный в сметане.

– Тысячи лет назад, – наставительно сказал китаец, – в эпоху Мин во времена под девизом «Беспокойное сердце нуждается в крыльях» в провинции Хун жил мудрый человек, звали которого Дай Нам Лун. И вот однажды, имя ль тому было виной или другие причины, которых мы по своему невежеству понять не можем, решил он, что Луна не так уж и далеко, и решил он применить свою мудрость и оседлать Медный серп, став, таким образом, выше всех иных мудрецов и правителей земных. Изготовил он специальный трон, под которым в специальном порядке были привязаны ракеты для праздничного украшения Неба. И в назначенное время, а мудрец на него потратил не один день своих вычислений, сел он на трон и специальным факелом, укрепленным на тонком стержне из нефрита, принялся поджигать ракеты. И действительно, благословили его Небеса, дали ему мощь и невидимые крылья, благодаря которым Дай Нам Лун поднялся в небо и скоро исчез в сверкающей высоте. Завистливые чиновники объявили его мужественный поступок преступлением против управления государством и ждали возвращения мудреца, чтобы совершить над ним несправедливую казнь. Но напрасно они ждали… – китаец устало прикрыл ладонью узкие щелочки черных глаз.

– Так он что, инно с Луны не вернулся? – нетерпеливо прервал молчание розмысл.

– Нет, – сказал китаец. – Он вернулся. Дай Нам Луна нашли в соседней провинции, тело его было страшно разбито, голова имела повреждения темени, и это заставляло предположить, что он долетел до Медного серпа, но по неосторожности ударился об него головой, потерял сознание, а с ним и способность к дальнейшим рассудительным действиям. С тех пор никто и никогда не повторял этот безумный поступок, быть может, еще и потому, что чиновники объявили такие полеты преступлением, заслуживающим смерти.

Потом он угощал розмысла рисовым напитком маотай, а розмысл в свою очередь угостил желтолицего китайца хлебным вином, глаза у Жо Беня стали совсем уже узкими, стал он уговаривать нового русского друга даже не пытаться пойти по гибельному пути Дай Нам Луна, а потом они вышли из терема, в котором проживал Жо Бень, смотрели в небеса, усеянные звездами, разглядывали полную смешливую Луну, которая, по мнению китайца, была похожа на русскую женщину, в то время как розмысл полагал, что она вылитая китаянка, потом попытались спеть на китайском языке народную песню Чайной страны «Алеет восток», но через некоторое время набежали ночные стражники, которым показалось, что у терема грабят и режут кого-то.

Искали татя, а нашли двух буслаев, смешавших хлебное вино с рисовым маотаем, а оттого не вязавших лыка. Во-первых, лыка не было, а во-вторых, кто же посреди гулянки и блажничанья станет лыко вязать?

Что и говорить, вечер удался. Так, по крайней мере, считали русский розмысл и китайский мудрец.

Между тем огненный змей обретал форму.

Грозно смотрелся огненный змей – шесть раструбов, уже готовых изрыгнуть пламя, полированным зерцалом внутренней поверхности отражали, искажая, лица розмысла и его верного помощника Янгеля. В верхней части змея был устроен алембик, который прикрывал медный шар размером с горшок для хранения зерна, припасенного на зиму. Медные пластины, из которых состоял шар, были так искусно подогнаны друг к другу, что даже самый взыскательный и наблюдательный взгляд не смог бы заметить швов. Внутри находилось хитроумное устройство, состоящее из десятка хрустально и чисто звонящих колокольчиков. По замыслу создателей хитроумная раскручивающаяся пружина должна была заставить колокольчики через некоторые промежутки времени оживать и вызванивать мелодию «Могучею Русью я в Небо запущен».

– Лепота! – восторгался Янгель. – Грозен, велик, красив!

– Отстань, бубнилка, – отбивался розмысл. – Дай в тишине посидеть, подумать немного. Представить боязно, что оплошаем.

– Полетит, – кричал Янгель. – Не может не полететь! – и вворачивал в разговор уже полузабытые им самим немецкие ругательства. – Не вздыхай, майн Готт, змей себя проявит в нужный час.

Иногда как допущенный к государевым тайнам в амбаре появлялся бранник Добрыня, задумчиво ковырял нос змея, окрашенный кармином, ковырял желтым ногтем краску, и доброе толстогубое лицо его становилось строгим и мечтательным.

– Так, говоришь, пробовали китайцы? Дунь в Лун, говоришь? – спрашивал он, перевирая безбожно имя летавшего в небе мудреца. – Умные люди китайцы, а мне нянька ихние сказки рассказывала. Как сейчас помню, у них тоже огнедышащие змеи были, только их в Китае драконами называли. Я еще подумал тогда – откуда?

Жидовин закончил свои вычисления.

– Хрустальный купол не повредим? – озабоченно поинтересовался розмысл.

– Нет там никакого хрустального купола, – неохотно сказал жидовин. – Ты на горизонт смотрел?

– И не раз, – признался розмысл. – Особенно на закате.

– Это без разницы, – поморщился жидовин. – На каком расстоянии от тебя горизонт?

– Верст шесть-семь, – прикинул розмысл.

– Ну, пройдешь ты эти семь верст, – терпеливо продолжал жидовин. – А горизонт на каком от тебя расстоянии?

– На те же семь верст.

– И так всегда, – сказал жидовин. – Сколько бы ты ни шел, горизонт к тебе не приближается. А что из этого следует?

– Изгиб! – догадался Серьга.

– Правильно, – удивился жидовин и особо уважительным глазом глянул на собеседника. – Означает это, что Земля наша круглая, и свод небес тоже круглый, и находится он в двуустах верстах от землицы. А потому и луну нашу рукотворную мы запустим, и будет она крутиться между хрустальным сводом и землей, до тех пор пока сам силу полета не потеряет.

– А что тогда?

– Тогда он просто упадет на Землю. Может, пришибет кого-нито при падении. Другого греха не вижу!

– Скажешь тоже, – недоверчиво промолвил розмысл. – Сказал бы, мол, квадратная, изначальная, я бы поверил. Но круглая!

Он попытался себе представить круглую Землю и не смог. С детства учили – плоская она, как поднос, лежит на трех китах, а сверху хрустальным куполом накрыта. А киты в Первичном океане плещутся. Хотя, если вдуматься, океан тоже на чем-то плескаться должен.

– Слушай, – попытался он найти трещинку в сказанном жидовином. – А как же люди?

– Какие?

– Те, которые внизу на шаре стоят. Они же падать должны или на головах ходить.

– Глупости, – сказал жидовин и брыли свои недовольно развесил. – В центре Земли есть шар железный, все к себе притягивает, оттого повсюду все нормально ходят, свой постоянный вес имеют.

Умно он говорил, хоть в варгу ему искательно заглядывай! Вот таких в иноземных землях на кострах и жгут за дерзостные и богопротивные речи! Некоторым для таких речей обязательно надо болотные поганки жрать, чтобы разум помутился и невозможное видел, а жидовину и грибков не требовалось – с рождения безумным, наверное, был.

– Значит, можно пускать медную луну в небеса? – переспросил розмысл.

– Не можно, а нужно, – сказал жидовин. – Наука от сего запуска много новых знаний поимеет.

6

Кому на Руси жить вольготно и хорошо?

Вот, говорят, скомороху хорошо живется, оттого он пляшет и на дудах дудит день-деньской. Нет, братцы мои, может, скоморох иной раз и пьет мед-пиво да брагу пенную, но живется ему несладко. Потому и пляшет, потому и поет, потому и на дуде день-деньской играет. А не станет он этого делать, кто же из людей скажет, что он скоморох? Кто хоть полугрошик заплатит? Людская память забывчива – сегодня в ладоши хлопают, завтра в упор не видят. Вот и приходится скомороху изгиляться, скандалы разные в обществе закатывать, а все ради одного – надо ему, чтобы помнили. Нет, плохо на белом свете живется скомороху, вся жизнь его на людской ладони, открыта каждому жадному взгляду, покоя ни за какие деньги не купишь.

И князю плохо живется.

Все ему кажется, что извести его хотят или власти лишить. Если суп соленый, то не травленый ли? Если брага горчит, не сок ли цикуты в нее добавлен? Если близкие тебе улыбаются, уж не собрались ли они тебя заколоть в полуденный сон после обильной трапезы? Так и смотри, о чем воеводы говорят, уж не мятеж ли сговариваются учинить? Нет, не хорошо живется князю! Ближних своих опасайся, бояр за пищик держи, воевод рыком повелительным по стойке «смирно» ставь, а ночью проснешься, шум голосов услышишь, и потом тебя обольет – что там, не мятеж ли?

И боярам плохо живется. Плохо боярину введенному – сегодня сам судишь, а завтра тебя самого кто-то судить горазд: за мзду, за приговоры неправедные, да просто за то, что князю на глаза при его плохом настроении попался. Плохо боярину путному – сегодня тебя на кормление поставили, с городов да деревенек доходы назначили, а завтра всего нажитого лишат. Как тут в бессоннице иной раз не кряхтеть, пуховую подушку под собой не ломать? Еще хуже боярину ближнему, которого за близость к княжьему телу еще комнатным называют. Тут уж любой косой взгляд, каждое лыко в строку поставят! Редко кто из ближних бояр доживает до седин. Чаще всего его раньше подручные князя за пельки берут да на плаху тянут.

Еще хуже живется воеводам. Обязанностей у них много, но главная задача – охранять государство от врагов внешних и внутренних. А каждый враг, как известно, твоей смерти алчет. И князь косо глядит: комплотиста в тебе подозревает. Да и солдаты, к которым ты с отеческой строгостью относишься, зуботычины ради их собственного блага раздаешь, тоже горазды при случае жизни тебя лишить коварным ударом в спину. Нет, воеводой быть нехорошо, хоть и живешь на всем готовом, и жалованье получаешь, и ходишь в бахтереце из серебряных блях, нашитых на полукафтанье хорошего сукна.

Плохо земледельцу – днями кружишься то в поле, то на скотном дворе, но Господь твоих стараний не замечает – то ящур на скотину нашлет, то градом огурцы с помидорами в огороде выбьет, а коли совсем не в духе – засуху в поле нашлет, безо ржи с пшеницей оставит. А десятину отдай, а налог заплати, штаны, выходит, продай и живи, как знаешь. Плохо крестьянину.

Еще хуже ремесленнику – ремеслом-то владеешь одним, но никто не знает, будет ли спрос в завтрашнем дне на твои изделия. А то боярин гордый в базарный день проскачет по площади и все твои месячные труды в мелкие черепки обратит. А иной раз куешь мечи, а надобно орало, возьмешься за орала, глядь, надобно уже ковать мечи. Трудна и неблагодарна работа ремесленника.

Получается, что нет на свете счастливых людей, кроме детей малых. Смотришь иной раз, как ботвенки или ботвята около дома резвятся, душа радуется за счастье малых сих. Впрочем, и тут не без сомнений – ребенку провиниться, как собаке с цепи сорваться. Только что играл и счастием светился, на миг отвлечешься, а со двора уже крик обидный – порют детишек за разные и постоянные провинности по семь раз на дню.

Вот и задумаешься, есть ли оно, счастье, вообще, или миг этот настолько краток, что ему и порадоваться не успеваешь.

И все-таки в жизни человека случаются подлинно счастливые для него дни.

С утра закружилось базарное веселие, крутились ременные карусели вокруг столба, катая отважных парубков и счастливо визжащих девок, которые проносились в высоте, сверкая полосатыми андораками из-под цветастых праздничных юбок. Счастливая детвора бережно облизывала разноцветные сахарные петушки – у кого петушок больше других, у того и родители зажиточнее.

Изрыгали пламя заезжие кудесники, самые отчаянные алыры ходили босыми ногами по саблям, вставленными острым лезвием вверх вместо перекладин лестницы, в шатрах, установленных на детинце, показывали исчезновение девы, закрытой в семь тяжелых кованых сундуков. Состязались голосами да звонкостью гуслей певцы. Веселили людей скоморохи. Бахари, сказки сказывающие, толпы вокруг себя собирали. Ближе к вечеру глашатаи обещали загадочное теневое представление.

Базар бушевал, продавал, торговался, спорил об уступках, и несли горожане домой огромные полосатые кавуны с татарских степей, синие баклажаны, мясистые кровавые помидоры, зеленые огурцы, шматы копченого сала, зазывно пахнущие окорока и глечики с ярким желтым медом. Бычки морские и яйца продавались на десятки, осетровые яйца – внаклад, пудовые сомы да сазаны, зубастые щуки и серебрянобокие карпы поштучно, остальное – на вес. В других рядах отпускали атлас и ситчики, лен и рыхлый бархат, настоящее аглицкое сукно, расписные горшки и посуду, вилы и топоры, резные да расписные деревянные ложки из мягкой липы, несгораемые свечи и свечи сгораемые, жидкость для костра и жидкость от тараканов, броню и сбрую, да мало ли что может продаваться на лихой и веселой ярмарке!

В другое время и Серьга Цесарев с удовольствием пошлялся бы в рядах, порядился с торговками, попримерял бы обновы. Но сегодня был особенный день. Сегодня был счастливый день розмысла. Потому его и не было в тороватых рядах.

Сорок волов выволокли повозку, на которой покоился огненный змей, из пытного амбара и повлекли его к лесам. Красная головка огненного змия хищно смотрела вперед на лениво идущих волов, которых матерно и нетерпеливо подгоняли погонщики.

– Великий день, – сказал Янгель.

Розмысл ничего не ответил немцу. Жгучее нетерпение еще с утра поселилось в его душе, оно требовало действий, но как раз сегодня делать уже ничего не надо было, следовало лишь ждать.

Подошел хмурый жидовин с пачкой желтоватой китайской бумаги в руках. Там его брульоны чернели. Такие вавилоны грамотей наворотил!

– Серьга, – сказал он розмыслу. – Я тут посчитал немного. Пошли плотника с инструментом, пусть поправят верхнюю планку на три сантиметра влево.

– Босый! – кликнул розмысл.

Хороший мастер всегда понятлив.

– Сделаем, – сказал Босый и убежал.

Видно было, как сноровисто он карабкается по лесовинам.

– Этот сделает, – спокойно сказал Янгель. – Верного человека на доделку пустил!

За полудень, в середине дня все приготовления были закончены. Осталась лишь самая опасная и отчаянная работа. Мастеровых отправили прочь, погнали погонщиков, на малом опытном детинце остались лишь розмысл, Янгель и жидовин.

– Кому честь выйдет? – хрипло и нетерпеливо сказал Янгель. – Или сам запал подпалишь?

– Сам, – не оборачиваясь, кинул розмысл.

– А мы с тобой в ямке посидим, – сказал немцу невозмутимый жидовин. – Там сохраннее будем.

7

Гудела площадь веселием!

Вот уже и пузатые дубовые бочки покатили на площадь, и мастеров верх у бочки вышибить приглашать на помост стали. И сыскались такие мастера! Есть в народе искусники из тех, кто вечно бас деревянный под струйку водки подставить готов. Подходи народ, черпай серебряным ковшом, черпай деревянной балдашкой, бокалом драгоценным прозрачным, хочешь в ендову или братину наливай, отказу не будет! Князь приказал – вдосыть! Не один бат выпивки подан был к праздничному столу. Некоторые артельно пили – весь бочонок залудили, пускали братину по кругу, закусывали калачами и кулебяками, вялкой мясной, солеными помидорами и огурцами, капустой моченой с брусникой.

И не сразу заметили, что вытянулись от терема крикуны, вскинули длинные трубы, поднесли к губам, и пронзительным криком трубы те возвестили, что слушать надо, важное будет говориться.

– Люди добрые! Ныне невиданное предстоит вам увидеть! В небеса поднимайте взоры!

– Ангелы, что ли, с неба сойдут? – пьяно захохотал перебравший гуляка.

На него шикнули.

На западе стояла яркая синяя полоса между надвигающимися тучами – анева, обещающая порывистый ветер следующим днем. Но сейчас тихо было, ветерок ветлы вокруг детинца не колыхнет.

– Ныне невиданное увидите! Представлен будет пролет огненного змея, прирученного бранником Добрынею, зрелище невероятное и грандиозное! Кто увидит, никогда того не забудет! – надрывались крикуны. – И, поднявшись в небеса, змей выпустит шар медный сияющий, что полетит над полями, лесами, степями и реками во славу Господню, а устроенные в шаре колокола будут торжественно мелодию исполнять. Слушайте! Слушайте! Князь Землемил повелел: тот, кто мелодию услышит и правильно ее напоет, получит от него в знак заслуг перед Отечеством пять гривен серебром, три гривны медной деньгою, корову и телушку, лужок для кормления скота, отрез рыхлого бархата, отрез ситца веселого, отрез атласа алого…

– Точно – Ангелы! – засмеялся гуляка.

На него снова шикнули – уже громче и раздраженнее. Перестала звякать посуда о края бочек, затих людской гомон, тишина наступила на площади, только слышно было далекое пение соловья, но и его уже все воспринимали со скрытой ненавистью. Видано ли дело – такие дары!

И взгляды всех устремлялись уже к небесам, шарили жадно по всем сторонам света.

А небо медленно очистилось, высыпали первые звезды, и на востоке полная Луна смешливо повисла.

И тут грянуло!

Рванули в небесах разноцветные шутихи, завизжали пронзительно и восторженно девки, зашумела многоголосьем толпа. Ах, как рвались над площадью шутихи! Рассыпались искрами, как раскаленный металл, который усердно кузнец обрабатывать начал, блистали изумрудными и рубиновыми искрами, вспухали белой пивной пеной, расползались желтыми огнями, захватывая небосвод и затемняя светом своим Луну. Толпа так восторженно воспринимала каждую шутиху, что китаец в желтом шелковом одеянии, стоявший у княжьего терема со смиренно сложенными ладонями, инно и глазом пошире стал, и улыбка довольная на лице заиграла. Доволен был чайнец, что его искусство так принималось людом.

И вновь возобновилось веселье, замелькали лица, рубахи да юбки, со-пилкам вторили балалайки, балалайкам кимвалы, кимвалам трубы, а оброненный трубами мотив вновь подхватывали сопилки, которым вторили пастушечьи грудки. Гудело веселье, и места в нем не было бубнилам с отвисшими губами, важдам брехливым, что сеять привыкли раздоры, праздник был, хоть и будень едва отошел. Известное дело, если захочется, то и будень праздником станет. И вот уже китаец вошел в круг и принялся отплясывать, неловко махая руками и толстыми ногами выделывая неуклюжие коленца, все не так и вроде бы вместе с тем все к месту. Да что я старание тщусь проявить, тут и брахиограф великий не успел бы с пером действо описывать!

А в самый разгар веселья вдруг взревели трубы, заставляя всех разом смолкнуть.

Где-то в южной стороне грозно заворчало, загрохотало, красно-желтое пламя блеснуло, и в сгущающихся сумраках стало видно, как медленно и неотвратимо поднимается к небесам змей огненный, ревет натужно, покоряя воздушное пространство, страшной темной тенью нависая над землей, и вот уже и не видно его стало, только шесть красных глаз с высоты на землю смотрели, но вот и они слились в единое око, а там и вовсе исчезло все, только длинный белый стежок небеса прорезал.

Толпа взревела ликующе и тревожно, смолкла растерянно, а потом вдруг стало слышно, как кричит все больше и больше людей:

– Доб-ры-ня! Доб-ры-ня!

А в высоте вдруг сверкнуло и поплыла над землей малая желтая звездочка, которая, если внимательнее приглядеться, и не точкой вовсе была, а как бы запятой или скобочкой, освещенной со стороны уже севшего солнца.

И замолкли все, вслушиваясь.

Многие говорили, что слышат, что плывущая звездочка играет, каждый свой вариант мелодии предлагал, только ближний боярин улыбался в бороду и отрицательно мотал головой, щурился и каждому незадачливому отгадчику говорил:

– Не гадай! Не гадай! Слушай сферы!

А награду получил пастух, прибежавший поутру, чтобы рассказать князю и его челяди о чуде небесном, что наблюдал он, коней выпасая в ночном.

Плыла по небу звездочка, и дивная музыка слышалась с неба – божественные колокольцы звенели, и если прислушаться, вызванивали они явственно «Могучею Русью я в Небо запущен», именно так, и других слов к той мелодии просто не подобрать….

Повезло человеку! Многие досадовали, что под утро не вышли в чистое поле. Известно же, что по утрам все куда лучше слышится – шепот человеческий за сто шагов услыхать можно! Повезло немытехе! Сколько добра в одни руки досталось, можно и пастушество оставить, в служки, скажем, податься или еще хлеще – команду над дворовыми мужиками в богатом доме получить.

Да и жениться можно – хозяйство сей шаг дозволяет.