Текст книги "Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

8

Событие – факт исторический, ежели оно отражено в летописях.

А если в летописях будет отражено для тебя непотребное? Как с таким обстоятельством смириться? Розмысл с оным оборотом мириться не хотел.

– Значит, Добрыней прирученного? – с издевкой спросил он.

Бранник смущенно улыбнулся.

– Ты не серчай, – сказал он. – Надо ж было как-то народу сообщить? Ну, представь, сказали бы крикуны, что в княжестве нашем руками человеческими огненный змей создан. И что тогда? Соседи бы сразу войной двинулись, быстро бы сообразили, что нельзя нам времени давать. И народ бы не уразумел. Стали бы людишки говорить, так вот куда князь Землемил деньги оброчные тратит? Зачем народ волновать, зачем его будоражить?

– Сам придумал или подсказал кто? – желчно сощурился розмысл. – Не понимал, что тем самым меня доброго имени и памяти людской лишаешь?

Бранник еще пуще побагровел.

– Да что я? – нервно вскричал он. – Добрыню крайним не надо делать, Добрыня к тебе всегда со всей душой. Ближник это князя нашего по кресту, он и предложил, боярин Челомбей!

– Ах, Челомбей! – взъерепенился розмысл и хлопнул ладонью по столу. Только посуда в стороны разлетелась. – Знаешь, где я его видел, ближника княжьего?

– Серьга! Серьга! – встревоженно зашевелился на противоположной стороне стола Янгель.

– Да что Серьга! – грохнул розмысл кулаком по столу. – Как липку обдирают, каты поганые!

– Ты со словами-то поосторожней, – выпрямился бранник.

– Поздно уж осторожничать! – вскричал розмысл. – Сапогов лишили, кафтан с рубашкой с голого тела сняли, теперь к штанам тянетесь? Да вот вам всем, – и показал недвусмысленно, что получит князь со своим ближником, Добрыня, бояре и их родственники до седьмого колена.

– Серьга! – пытался безуспешно урезонить розмысла немец. – И у стен бывают уши!

– Так я их оборву, уши-то, со стен! – пригрозил розмысл.

– Нашел врагов, – сказал Добрыня. – А знаешь, что показал боярин Глазищев, взятый по твоему навету? Вот где враг скрывался! Показал он, что по личному указанию аглицкого короля подрядился он вредить земле Русской всяким способом, и за то ему плата была положена в ихних шиллингах.

– Знамо дело, – усмехнулся розмысл. – Сунь тебе в задницу железа раскаленные, ты и не в том сознаешься! Будешь кричать, что персидскому шаху все земли русские запродал. А если мошонку салом раскаленным поливать станут, ты и в сожительстве с бесами признаешься!

– А еще боярин Глазищев показал, что лес тебе негожий специально подсылал, чтобы затянуть строительство. Что там строят, он, конечно, не знал, но вредить считал своим долгом. И сообщил боярин, что вместе с иными ныне взятыми под стражу боярами замышлял он князя с челядью перебить, а самим присоединиться к аглицкому королевству. Такие вот измены наши бояре вынашивали.

– Ты сам-то тому веришь? – вперил тяжелый взгляд в бранника розмысл. – Ты разговор в сторону не уводи!

– Да хватит вам! – теперь уже грохнул кулаком о стол немец. – Не знаю, как у вас на святой Руси, а в наших швабских землях за такие разговоры умные головы от туловища отделяют, чтобы руки да ноги чистому философствованию не мешали. Ты лучше, Добрыня, расскажи нам новости. Говорят, князь Землемил вчера перед боярами говорил?

Бранник послал немцу благодарственный взгляд.

– И не просто говорил, – сказал он. – Князь предложил новые направления развития княжества. Так, речь шла о создании артельного княжества.

– Это как? – не понял немец.

– Как, как! – буркнул розмысл. – А то непонятно! Батрачить будет все княжество, а пенки собирать бояре!

– Острый язык у тебя, Серьга, – печально сказал немец. – Такой язык не только до Энска доведет, он и узилище в нем с легкостью найдет. Ума в тебе много, целая палата ума, а вот язык невоздержан. Через то неприятности в обязательном порядке примешь однажды.

– Типун тебе на язык, – пожелал розмысл. – А лучше сразу два типуна, чтоб язык не ворочался.

Давно подмечено: если у тебя настроение испортилось, медовухи жгучей прими. Душа твоя расслабится и на мир без прежнего раздражения смотреть станет. Друзья так и поступили, а как пришло расслабление в теле и настроении, так и за девками продажными послали – коли дело не сладится, то душа отдохнет под глупые их и необязательные речи. И надо сказать, немец в женском деле великим знатоком оказался. На что Добрыня мир повидал и всякого насмотрелся, но тут и он лишь дивился, глядя на легкое и непринужденное немецкое обхождение с бабами. А от разных кунштюков немецких только и оставалось, что рот в изумлении открывать – захочешь сделать то же, так повторить не сумеешь!

9

Взяли его утром близ собственного терема.

Умелые люди – руки за спину и в сыромятный ремень, на голову мешок кожаный, а потом повезли, но куда – только что гадать и оставалось. Впрочем, когда тебя хватают на улице и сыромятью вяжут, гадать не приходится – конечно же, в Тайный приказ везут. Только – за что? Пока везут, все свои большие и малые грехи вспомнишь, а увидишь глаза ката – сразу во всех грехах и покаешься.

Николка Еж встретил розмысла с приветливым уважением, пугать не стал, даже рукавички свои знаменитые не надел для ласки бессердечной. Выставил сухонькие ладошки, маленький такой сидит, благостный. Рюмку вина выпил, просвирку съел. То же и розмыслу предложил, только у того кусок в горло не лез.

– Я так думаю, – сказал Николка, – что железа раскаленные нам без надобности, сало свиное калить тоже не станем, рассуждениями обойдемся. Так? Люди мы понятливые, чего ж зазря друг друга мучить? Так? Не на виску же тебя тянуть, мучения глупые принимать!

– Ой, полетит твоя голова, – тихо сказал розмысл. – В один прекрасный день скатится она с твоих плеч. Думаешь, кто плакать будет?

– Все смертны, – сказал, зевая, Еж и торопливо перекрестил рот. – А ты не пугай, пуганый я. Сколько отмеряно, столько в сладости и поживу. Так?

– А твоя жена с летописцем Никоном путается, – сказал розмысл.

– Это ты себя подбадриваешь, – понял его кат. – Молодец! А что до жены, то мне все это ведомо, конечно. Так ведь не убудет с нее, зато ко мне приставать реже станет. Так?

– Не убудет, – согласился Серьга. – А вот прибавиться может.

– Мне-то что? – снова зевнул Николка, но крестить в этот раз рот не стал. – Бодришь себя? Дух пытаешься укрепить? Значит, страшно тебе. Так? А коли боишься, зачем поносные слова про князя говорил? Зачем его ближников острым язычком костерил? Жил бы себе, так нет – артельное княжество ему не по нраву! Так?

– А ты, значит, в летопись себе дорогу торишь, – сообразил Серьга.

– Что ж, – сказал кат, – каждому хочется, чтобы помнили. Люди смертны, память человеческая вечна. То ведь и льстит. Так? Хочется, чтобы тебя потомки именем помянули.

– В гиштории желаешь след свой оставить. А того не думаешь, что след тот кровавым будет, людей твои злодейства ужасать станут.

– А это без разницы, – сказал Еж, зачиняя перышко гусиное, доставая позеленевшую чернильницу и пробуя перо на китайской бумаге. Все это он делал размеренно, не торопясь, как человек, что к долгому и тяжелому делу готовился, – пусть ужасаются, главное – чтобы помнили. Сам-то на себя глянь, чай, не миротворец, огненные змеи твои не для забавы, для падения крепостей делались. Так? Я десяток бояр до смерти замучаю, сотню задниц раскаленными железами испорчу, ну, с десятка два языков вырву – так ведь все равно лишнее болтали, так? А ежели вглубь смотреть, настоящий кат ты, розмысл. Скольких детишек твои задумки осиротят, сколько самих детишек под развалинами крепостей останутся. Неужто ты думаешь, что тебя будут с любовию вспоминать?

Он еще раз окунул перышко в чернила, любовно оглядел перышко и поднял на розмысла пустые мышиного цвета глаза:

– Девятого дня прошлого месяца говорил ты в кабаке постоялого двора на Ветровке, что князь наш Землемил славный щенок, инно говоря, называл ты нашего князя сукиным сыном?

«Жарена написал, – тоскливо подумал розмысл. – Гляди, как прозорливо обернулись янгелевские слова…»

– Так я к тому, что молод наш князь, – сказал он, – а тут…

– Признаешь, значит? – отстраненно и радостно сказал кат и склонился над листком.

Розмысл молчал. А что говорить, если все известно, даже слушать тебя не хотят.

– За ради тебя старался, – не поднимая головы и тщательно выписывая ижицы, сказал кат – Даже писца-брахиографа приглашать не стал, хоть и слабо у меня с грамотейкою. Но дело тонкое, деликатное, больших особ касается… Зачем сюда лишних свидетелей приплетать?

Долго записывал сказанное, потом поднял голову, с любопытством разглядывая розмысла. А и любопытство у него было катовское – так смотрел, словно прикидывал, с чего ему начать – ручку оторвать или ножку в клещи взять.

– А говорил ты, Серьга Цесарев, четырнадцатого дня того ж месяца, что де князья чудят, а холопам головы ломать приходится? – снова тихим голосом спросил он.

– Да я ж к тому… – пустился в объяснения розмысл.

– О том разговор позже будет, – прервал его объяснения кат. – А пятнадцатого числа сего месяца приглашал к себе гусляра Бояна? Слушал втайне песни его поносные? Платил ли ему щедро медью и серебром?

– Песни слушал, – сказал розмысл. – Только поносных песен не было, хорошие песни гусляр в моем тереме пел…

– Значит, понравились тебе песни Бояна? – с радостным шелестом потер сухие ладошки Николка.

Тьфу ты! Что ни скажешь, все правильно, каждое слово у ката в дело идет. И ровно ничего ты страшного не сказал, а выходит, что оговорил себя с головы до ног, ровно дерьмом из свинарника облился.

– А что ты, Серьга Цесарев, говорил об артельном княжестве? – спросил он. – Зачем незрелые умы смущал, говоря-де: суть артельного княжества во всеобщей работе на благо боярское?

«Знать бы, кто все докладывал! – душа розмысла заныла в тоске по недостижимому. – Знать бы!»

– Катами князя Землемила и присных его именовал? – вновь поднял усталый глаз мучитель его.

Розмысл кивнул.

– Именовал, – с тяжелым вздохом сказал он.

Николка все записал, посыпал написанное песком, аккуратно стряхнул его на пол, любовно оглядел грамотку.

– Хочется узнать, откуда все в приказе известно? – кивнул Николка, откладывая грамотку в сторону. – Дрянные людишки тебя окружали, розмысл. Сидишь, небось, и думаешь, что никому веры нету. Так? Страшно, когда вокруг одни половинки человеческие. А я еще в Новгороде это понял. Одного можно за медные деньги купить, другой уже серебра требует, четвертый на злато облизывается. Есть такие, что за бабу смазливую все отдадут, а иным положения хочется или гордыня заедает. А есть такие, что всем завидуют. Эти из интереса стараются – очень им хочется поглядеть, как ненавистные им люди неприятности примут. К каждому ключик подобрать можно – что к боярину, что к браннику, что к деревенщине стоеросовой. Главное – понять, какой ключик требуется… Так?

– Врешь, – сипло сказал розмысл. – Добрыня не таков. И немец мой на злато и другие прихоти не сменяется!

– Веришь, значит? – непонятно смотрел на него кат, с каким-то нетерпением, словно чем-то поделиться хотел, да все решиться не мог. – Может, и правильно, что веришь. Мог бы я тебя в неведении держать, только после признаний таких тебе из острога не выбраться до конца жизни. Почему ж не поделиться? Может, и ты тогда поймешь, что не только ученые головы зоревые догадки посещают. А, розмысл?

Серьга промолчал, давая кату высказаться. Может, добрее от того станет!

Николка Еж улыбался. Маленький человечек с широкой доброй улыбкой. Глядя на такого, никогда не подумаешь, что он деревянные клинья под ногти бьет, мошонки салом каленым ошпаривает, в уши уксус закапывает.

– Ухо! – крикнул он звонко и пронзительно. Детский голос у ката был, нетвердый такой. – Ухо! Поди ко мне!

Из-за колонны показался карлик. Вот уж имя кому дано не понаслышке: сам махонький, голова большая, а уши и того больше. Урод поклонился кату.

– О чем еще говорили в тереме розмысла в тот самый день? – спросил Николка.

– Бранил розмысл бранника за то, что идею тот себе присвоил. Бранник же ссылался, что все это хитрые задумки боярина Челомбея. Добрыня же рассказал розмыслу, в чем признался боярин Глазищев и в чем его челядь созналась. А розмысл ему сказал, что с каленым железом в заднице можно на себя все что угодно наговорить.

– Брысь! – сказал кат, и урод исчез.

– Видал? – гордо поворотился Николка к розмыслу. – Моя придумка!

Кому придумки, а кому через них смерть на плахе, кому забава, а кому – острог бессрочный, ноздри рваные, наколка синяя на весь лоб. Но сейчас розмысл Серьга Цесарев о том не думал, сейчас он просто переживал облегчение от того, что друзья его каинами да иудами не оказались. Но и то было плохо – как бы и их в приказ не потянули. За речи неблагонадежные!

10

Только в узилище и можно почувствовать себя свободным на святой Руси.

Верна поговорка – от сумы и тюрьмы зарекаться незачем, все едино, если Судьбой отмеряно, то сегодня из серебряной чашки золотой ложкой хлебаешь, а завтра черствой горбушкой из плошки пустую похлебку черпаешь. Вчера еще на пуховых перинах спал, сегодня гнилой соломке да грязным штанам под головой рад. Правда, кат Николка Еж отнесся к розмыслу с уважением – не соломки гнилой, сена душистого несколько охапок в углу кельи бросил. Пахло в келье чабрецом, мятой и клевером, донником и емшаном, будили эти запахи воспоминания детства.

Серьга сел на сухую шуршащую траву, печально оглядываясь по сторонам. Попал как кур в ощип! И ведь какое дело – никто из розмысла правды клещами не вытаскивал – сам он все рассказал. Правда, не интересовали Николку Ежа объяснения о причинах, послуживших обстоятельством к сим словам. Потому получилось, как обычно на Руси бывает – сам себе яму выкопал, сам себя землей прикопал. Оставалась надежда на снисходительность князя Землемила, но розмысл в нее верил с трудом. Не мог кат сам волю свою проявить, от князя все исходило. Без повеления княжьего кто беспредельничать станет?

Но почему? Почему?

А потому, трезво сказал голос внутри розмысла, что любому князю мало быть в числе первых. Ему всегда хочется быть единственным. Особо если дело касается покорения небес.

Это наводило на очень печальные мысли. Чтобы отвлечься, розмысл лег на сено, заложил руки за голову и, прикрыв глаза, попытался представить себе, что надо сделать, чтобы на огненном змее полетел человек. Многое надо было придумать: чем дышать летящему браннику (а иного розмысл на змее просто не представлял, мужество должно быть большое для такого путешествия, отвага!), как сделать, чтобы по окончании полета бранник вернулся назад, и не как китайский мудрец с разбитой головой и переломанными членами, где браннику сидеть при полете, и еще множество мелких, но вельми важных вопросов надо было решить, чтобы путешествие стало возможным.

Избраннику. Одному из бранников…

Он прикидывал разные возможности и понимал, что полностью уйти от своей тревоги не может. Что его ожидало дальше? Козлиная шкура и единоборство с медведем на потребу князя и присных его? Вечное заключение в остроге? Что ж, это была не худшая возможность – и в неволе люди могут думать.

Загремел засов, дверь отворилась, и в келью заглянул стражник, а потом, отодвинув его в сторону, ввалился толстый китаец.

– Не ждал такой беды для Вас, уважаемый Серьга, – сказал Жо Бень. – Вот уж истину глаголят ваши поговорки да пословицы! Что поделать, если в вашей стране наступило время правления под девизом «Своеволие и единовластие»? Говорил я Вам, грешно задумываться о покорении Небес. Мстят Небеса своевольному человеку.

– Да не небеса, Жо, – сказал розмысл. – Люди отыгрываются.

– Просил за Вас князя, – сообщил китаец. – Даже слушать не захотел. Сказал: того, кто меня поносит, никакие заслуги не спасут. Нет, говорит, не поймешь ты, китаец, нет слаще удовольствия, выпить чару медовухи и раздавить твоего врага. Он, говорит, над умом моим посмеялся, мою мысль об артельном княжестве грязными ногами растоптал, а такой авании я простить ему никак не могу.

Посидели, помолчали. Китаец Жо достал из просторного халата изящный и вместительный серебряный кувшин, протянул розмыслу.

– Отгоним мрачные мысли, – предложил он. – Выпьем по доброму глотку маотая. Сказано мудрецами, доброе вино спасает от печалей.

Выпили по два, однако легче не стало.

– Что я для Вас могу сделать? – грустно спросил китаец. – Видит Небо, я сделаю все, что в моих силах. Вы человек умный, Вас бы по достоинству оценили в Китае.

– Какой уж тут Китай, – вздохнул розмысл. – Будем дома помирать.

Посидели в печали, незаметно допили маотай.

– Буду за вас бороться, многоуважаемый Серьга, – сказал китаец. – Хоть и нелегко мне преступить через воспитание, ведь нас учили быть покорными Небесам и правителю, которого назначило Небо. Но то, что происходит с Вами, я считаю высшей несправедливостью.

Розмысл остался один. Тоска, печаль тугая жила в его душе.

Что дальше? Больше всего думалось почему-то о девке Дубравке, что служила ему в тереме. Славная была девица – стан тонкий, губы нежные, нрав кроткий, хотя и чугунком с постными щами могла метнуть, коли не по нраву ей что было. А каково ей теперь станется?

И ворочался розмысл Серьга Цесарев на неуютной постели своей, мял сухие незабудки и траву топотун, и подорожник с мятою кошачьей, и лев однозевый, не спалось ему, а когда сон подкрался, то сидел в том сне, позевывая и вздыхая печально, кат Николка Еж, чесал зачиненным перышком за ухом, вопрошая любовно:

– А какие такие шашни у вас, уважаемый, с китайцем приглашенным были? И не продали ли вы ему тайны княжества, не шептались ли с оным китайцем об измене Отечеству?

И хотелось кричать, что верный сын Серьга Цесарев родному княжеству об измене никогда не помышлял, противу князя мыслей не имел, нет, не был, не состоял, и разные строки, в грамотках прописанные, чисты…

А будил его сонный, недовольный неожиданным пробуждением страж:

– Чего кричишь? – стучал он ключами в дверь кельи. – Чай не на допросе, подноготных не ведаешь, ртом олова жидкого не хватал. Не боярин Глазищев, чтобы совесть ночами болью выходила. Спи спокойно!

Оно бы и спалось, кто бы только сны добрые навевал, Морфею в келье зарешеченной неуютно было, вот он и не прилетал, стражника вместо себя присылал. Ворочался розмысл на жестком лежбище узилища, вставал, ходил по келье беспокойно. Под утро он окончательно проснулся. Посидел немного, вдыхая запах сена, покусал длинную сухую травину, выбранную из кучи, потом встал и подошел к окну с толстыми вертикальными железными стержнями вместо решетки. Может, и в самом деле китаец хотел ему добра, а может, хотел завладеть секретами огненного змея. Хотелось думать о человеке хорошо.

И о будущем не хотелось думать. Не было в том будущем ничего доброго для Серьги Цесарева. Одни неприятности.

В ночном небе сияла полная Луна, впрочем, уже начинающая худеть. Вокруг – в бездне небесной – помаргивали редкие звездочки. Одна из них, скорее напоминающая желтую запятую, стремительно двигалась с востока на запад.

Ну, конечно же! Конечно же!

Розмысл напряг слух. Может, ему это только казалось, ведь он не раз слышал мелодию Медной луны, а может, и в самом деле она донеслась до земли и коснулась его напряженного чуткого уха, но только он явственно почувствовал, как хрустальные колокольцы отбивают мелодию, которую он узнал бы из тысяч других:

 
Могучею Русью я в Небо запущен,
С хрустальной музыкой плыву средь светил.
Куда ни гляди – нету княжества лучше,
Не зря же Господь нашу Русь освятил!
 

11

Готовься к худшему, и тогда все хорошее, что придет на деле, будет тебе подарком.

Вот розмысл готовился к плахе и топору, в лучшем случае думал, что в узилище его ввергнут без права грамотку родным написать, а тут – нате вам, князь Землемил собственной личиной влетел в узилище, оттолкнув небрежным ударом в ухо зазевавшегося стражника. Встал на пороге, оказуя себя в силе да красе, оглядел измятое в бессоннице сено укоризненно.

– Что ж ты, друг любезный! – сказал Землемил. – Я его по теремам ищу, с дивным успехом поздравить, к сердцу княжьему прижать, а он… – князь махнул рукой. – Ох, уж этот Николка, все самостоятельности ищет! Не забижал тебя слуга мой верный? А, Серьга?

– Душевно поговорили, – сказал розмысл, тайно снимая с кафтана прилипшие травины и отводя глаз в сторону.

– Небось, все выспрашивал, какие поносные слова на меня говорил, какие замыслы тайные вынашивал? – князь заливисто расхохотался. – Ох, уж эти тайных дел мастера! Повезло тебе, Серьга, что мой верный пес разговорами обошелся. Сказал ему, что верный сын ты Отечества?

– У него скажешь! – проворчал розмысл, слегка изумленный состоянием, в котором пребывал князь.

Взвинченный Землемил был весь в порывах чувственных. И редкая бородка его этим днем была неухоженной.

– Во всех грехах покаялся? – блеснул белыми зубами князь. – Николка, он такой, кого хочешь разговорить может! Ну, иди, розмысл, дай тебя троекратно поцелую, уму твоему должное воздам!

«А может, китаец ему втолковал?» – мелькнуло в голове розмысла.

Князь Землемил долго мял его сильными жесткими руками, дышал в ухо, делая вид, что лобзает, потом несильно оттолкнул от себя.

– А ты хорош гусь! – насмешливо сказал он. – Я его противу сердца держу, а он, значит, честит меня, выражений не выбирая!

Розмысл потупился. Выходило, что князь знает. Тогда совсем уж непонятным казалось его поведение. Злых слов в отношении себя князь Землемил никогда не спускал. Были такие говоруны из Ольховского скита, так князь их призвал и вопросил прилюдно – на что монахи надеются, речи поганые ведя, правителя своего законного оскорбляя? Монахи же ответствовали, что власти земные меняются, есть лишь один вечный и незыблемый – Господь наш вседержец, он нам защитою. «Ладно, – сказал Землемил. – У Него, значит, прибежища ищете?» И выставил монахов на бой с медведем некормленым, приказав дать каждому молитвенник и пику. Оно ведь как выходило? Чтобы от медведя отмахаться, надо было обязательно пику двумя руками держать, получалось тогда, что молитвенник надо бросить. Не без умысла такое проделал князь Землемил, хотелось ему видеть – действительно ли монахи на Отца Небесного надеяться станут, или же все-таки молитвенники бросят и пиками от зверя спастись попробуют. Не спасло монахов ни слово святое небесное, ни длинная пика земная.

– Котомку свою бери, – сказал князь. – Не место здесь розмыслу величайшему земли Русской! Голому собраться – только подпоясаться.

Шел розмысл за князем следом и ловил на себе изумленные взгляды. Было чему удивиться, никто еще своими ногами из владений ката не выходил, чаще выносили постояльцев оными конечностями вперед.

– Уж и стол накрыт, – между тем выговаривал князь Землемил герою нашему, – и бояре честь по чести за столом сидят. Добрыня весь измогутился, все тебя выглядывал, немец Янгель с жидовином себя незваными гостями чувствуют. А где Серьга? Где розмысл? А он с катом душевные беседы ведет, как на духу ему исповедуется. А ведь мог бы и промолчать, никто тебя за язык не тянул!

Вот ведь как оно бывает: с плахи – да за стол пиршественный!

Великодушие князя Землемила умиляло, хотелось броситься в ноги князю, слова благодарности прокричать. И ведь простил, простил слугу своего неразумного, все слова ему глупые простил! Кровь играла в жилах розмысла, бурлила в них пенной радостью, требовавшей немедленного выхода. В пляску искрометную хотелось пуститься, коленца разные и фортенбобели ногами выделывать!

А горница княжеская уже встречала их радостными криками, и чаши тянулись вверх, и веселье раздольное русское плескалось за столом, подавали уже кабанов на вертеле, утку, запеченную в зайце, каймак, вареники мясные и с вишнею, соленые огурцы и помидоры, рыжики и опята, белый гриб, жаренный в масле и тушенный в сметане, другие лесные дары, севрюжку по-княжески, стерлядку по-купечески, сома по-боярски, медовуху четырех рецептов, белое хлебное вино, настоянное на рябине, настойку из терна, настойку из яблочка наливного, из малины, из лесной ягоды земляники, да мало ли яств на княжьем столе, не опишешь всего, только слюной понапрасну изойдешь.

И гремели балалаечники знакомыми с детства мотивами, изгалялись в искусстве своем непростом ложкари, пускались в непотребный пляс степенные и дородные бояре, коленца выделывая. Гудела горница от воплей молодецких! Тут и розмыслу удержаться невозможно. Что там говорить, кому из лап ката кровавого вырваться удалось, тот громче иных за мучителей своих заздравный кубок поднимает!

– С чего гульбище-то? – весело поинтересовался розмысл, обсасывая зажаренное до хруста утиное крылышко.

– Богатырей в поход отправляем, – ответил ему кто-то из пирующих. – Пора нашим бранникам себя показать в чистом поле и славы боевой снискать! В городовое рушение народ пишется – от малого до старого, никому не хочется в стороне от правого дела остаться.

– Война, что ли? – совсем уже весело и бездумно спросил Серьга.

Рядом нежданно-негаданно объявился толстый унылый китаец, который ровно и не рад был освобождению розмысла из неволи лютой. А еще более казалось, что узкоглазый и участи своей не рад. Может, и в мире ничего не было, что могло бы Жо Беня развеселить и порадовать.

– Бродники утром к князю явились, – сказал китаец горестно. – Пришли и для вас урусов времена печальные. Сказывают, собираются за Омон-рекою рати несметные. Гоги и магоги на вас пошли. Мунгалами называются. Берендеи уже пали, и смутичи, степняки не отбились, рязанцев пожгли… Нас-то они еще раньше завоевали, и стена великая не помогла. Ох, много горя предвижу я для русичей…

Мир тотчас прояснился. Все непонятное объяснилось. Вон оно как!

Змеи огненные нужны были князю Землемилу для защиты Энского княжества. Оттого он и великодушие беззаветное явил. Оттого и именовал Серьгу розмыслом величайшим земли Русской! Оно ведь радостно, когда розмысл под рукой, других еще по землям искать, да неизвестно кого найдешь – умного человека или балаболку, обещающего, да не делающего. Коли война, люди знающие край как нужны. И без того кладбищенским грабарям достаточно будет работы.

– Давай, Серьга, хлебнем по русскому обычаю! – возник рядом с розмыслом Добрыня.

– А ты боялся! – сказал розмысл, вытирая бороду после огненной чаши медовухи. – Вот и война подоспела. Будут тебе подвиги! Теперь-то впишешь свое имечко в повести временных лет!

– Хорошо бы не посмертно! – озабоченно сказал Добрыня.

– На то и война, – резонно заметил розмысл. – Ты, я думаю, труса не спразднуешь. Такого только допусти до битвы, геройские подвиги совершит. Совершишь, Добрынюшка?

– Жизнь покажет, – поосторожничал бранник и поднял палец. – Не простые степняки ведь на нас идут, бают – гоги и магоги! Наслышаны мы о сих душегубах!

И все-таки, несмотря на известие, радостно было у Серьги на душе, как только может радостно быть у человека, уже простившегося с жизнью и вдруг обнаружившего, что никто у него эту жизнь отбирать не желает. И, как у каждого спасшегося от бедствий и угроз, в голове розмысла уже шевелились мысли, как крепость оборонить от орд заомонских, как неприятеля с величайшим уроном отбить. Сразу ясным становилось, что большие змеи огненные здесь не годились. Не к тому они были предназначены! А вот ежели уменьшить их размерами, обойтись одной камерой, да положить на механизм с винтом, высоту устанавливающим, да запускать скопом по нескольку «змеят» разом, укусы их вельми болезненными окажутся, что для гогов, что для магогов…

– Ну что? – спросил из унылого угла чудесно трезвый для долгой гулянки жидовин. – Будем землю русскую спасать?

– А куда мы денемся? – удивился розмысл. – Своя же земля, единственная. Не отдавать же татям святую Русь на поживу!