Текст книги "Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

2

Ковали и подмастерья мяли медь и железа, жидовин все считал и высчитывал, справляясь, какого размера будет рукотворная луна, сколь мощны будут пороховые заряды и из какой провинции чайной страны будет тот порох доставлен. Выходило, что сила огненного змея будет недостаточной.

– Вот, смотри сам, – горячился жидовин, подсовывая розмыслу атласные китайские бумаги, исписанные цифирями и непонятными значками. – Синьцзяньский порох нужен, он у них ленточный и горит равномернее.

– Да где ж я тебе его возьму? – возражал розмысл. – Караваны из Чайной страны раз в год приходят! Да и князь наш каждую копейку бережет, только терем свой за последние два года восьмой раз перестраивает!

– Серьга! Серьга! – предостерегающе сказал, оторвавшись от старинного пергамента, Янгель. Мудр немец был, знал восточные грамоты, даже те, которые справа налево читают, не приведи Господи таким манером писать!

– Да что Серьга? – авдотькой болотной раздраженно кричал розмысл. – Без ножа меня режет! Иудино племя! Христа продали, за святую Русь взялись! И считает, и считает!

– Могу и не считать, – оскорбленно сказал жидовин.

– Нет, взялся, так считай, все считай, до мельчайших подробностей!

Что ты с него возьмешь, с пытливого умом человека!

И неизвестно до чего спор бы этот дошел – возможно, на кулачках бы сошлись, только какой из жидовина боец, вся сила в мозги ушла, но тут в терем пытливого ведомства гость пришел. Вошел, брякнул массивной шипастой палицей об пол, прошелся по терему – дубовые доски пола под ним прогибались. Сразу видно – бранник, в битвах не раз участвовал. А ежели не участвовал – так всею душой готов был в схватках с неприятелем участие принять.

– Добрынюшка! – обрадовался старому близняку розмысл. Братьями по кресту они были, а это родство порой посильнее кровного! По русскому обычаю троекратно и крепко расцеловались.

– Вот, – сказал бранник. – Возвратился в родимые места, так сказать, в пенаты и сразу же – по гостям. Примите и ладком, посидим, как говорится, рядком, браги пенной пригубим, медовухой усы да бороду омочим.

Розмысл уже торопливо сбрасывал со стола чертежи. Так у русских заведено: коли друг на порог, то дела – за порог. Янгель даром что немец, был по-русски понятливым – встал, пошел в угол светлицы, прикатил дубовый бочонок с липовой пробкой. Ай, хороша у князя медовуха!

– Да где ты был, Добрынюшка? – начал расспрос розмысл, едва по чашке прошлись. – Сказывай, друг любезный, где и каким ветром тебя носило?

– В Греции был, – ответствовал бранник. – Учил тамошний люд стрельбе по-македонски одновременно из двух луков.

– И что там, в Греции? – поинтересовался Серьга.

– В Греции есть все, – сказал Добрыня. – Сам понимаешь – Греция! Но народ там страдает.

– А чего ж он страдает? – удивился розмысл. – Сам говоришь, все у них есть. Тут лыка хорошего на лапти надрать невозможно, все липы попилили, князь сказал, вязы высаживать будем. А какое у вязов лыко! Видимость одна… Так какого лешего они страдают, Добрынюшка?

– Они, понимаешь, недавно от тирании к демократии перешли, – объяснил воин. – Как демократию выбрали, так и страдать начали. Некоторые горячие головы уже кричат: долой демократию, вертай тиранию!

– А в чем разница? – спросил розмысл.

– Понимаешь, тиран все решает сам и не таит этого, – объяснил бранник. – А демократ тоже все решает и делает сам, а объясняет, что поступает в соответствии с волей народной.

– Тогда понятно, – кивнул розмысл. – Кому приятно, если тебя порют и говорят, что делают это за ради Бога и по твоему хотению?!

– Лихое дело, – вздохнул Янгель. – Не тот грек пошел! Не тот!

– Нечего было под римлян ложиться, – сказал вдруг жидовин, который участия в пиршестве не принимал, а все сидел и высчитывал, сидел и высчитывал, так высчитывал, что и сомнений не было – все учтет до последнего грамма. Этот бобра не убьет, в расчетах не ошибется! Ин ведь надо же, все молчал, молчал, а тут вдруг – заговорила Валаамова ослица!

Добрыня неодобрительно глянул в его сторону. Ученые занятия он принимал лишь в опытах, а все прикидывания да приглядывания считал делом несерьезным и недостойным настоящего мужчины. Отец его, боярин в пятом поколении, все в посылах был, дела княжьи в чужих землях улаживал, самое дело сыну бы пойти по родительским стопам, но Добрыня по причине рослости своей в бранники пошел. Уступил настояниям своего кумира Ильи да поддался уговорам друга детства Алеши. В точных науках он сызмальства не силен был, так – пальцы на обеих руках посчитать, конечно, смог бы и на торжище его вряд ли кто-нибудь сумел объегорить, но чтобы так вот – в грамоты цифирь записывать! Добрыне это казалось сродни волшбе и чародейству.

И не Добрыня он был по записи, отец его в землях аглицких был, в честь какого-то тамошнего изрядного героя назвал сына Доберманом, но виданное ли дело, чтобы русский человек иноземным именем назывался? Вот и переиначили имя сына посыльного на русский манер – Добрыней кликать стали.

Посмотрел Добрыня на жидовина, ожидая продолжения, чтобы в порядке спора скулу человеку можно поправить было, по усысе наглой бритой дать, да не дождался. А дождался он очередной чары, которую и осушил в два молодецких глотка.

– Этот-то чего у вас делает? – спросил он розмысла.

Выслушал рассказ о задумке князя, покрутил стриженной под горшок головой.

– Чудит князь Землемил!

– В летописях имя свое желает оставить, – вздохнул Янгель и потянулся к бочонку.

– Князья чудят, холопы головы ломают, – щуря глаз, отозвался розмысл.

– Серьга! Серьга! – оборвал его немец, голосом коря за неосторожное высказывание.

– Да все свои! – фыркнул розмысл.

– Это точно! – поддержал его Добрыня. – Кто сор из избы выносить начнет, тому я самолично кишки на кол намотаю!

И так грозно поглядел в угол, где занимался вычислениями жидовин, что сразу стало ясно, кому его угрозы предназначаются.

Выпили еще самую малость – не для того, чтоб голову окончательно затуманить, исключительно ради того, чтобы сладостное хмельное состояние не позабыть.

– Слушай, Серьга, – сказал бранник, вытирая короткую бороду. – А ведь если шарик можно с помощью огненного змея в небо пустить, так и человек полететь может!

На него посмотрели с веселым недоумением.

Ишь чего пьяному Добрыне в голову пришло – на огненном змее верхом решил прокатиться!

– А вы не скальтесь, не скальтесь! – сказал Добрыня, недобро щурясь. – Ты, розмысл, без выкомуров, ясно скажи – возможно это или игривость мозговая?

Серьга Цесарев молчал, перекатывая слова закаленного бойца в своей голове с одной мозговой извилины на другую.

– А что ж, – вдруг сказал он. – Если шарик запустить можно, то и человека на огненном змее в небеса можно отправить. Только больно сложностей много, овчинка выделки не стоит.

– Смотри, розмысл, – сказал Добрыня, подставляя просторную свою чашу под пенную струю. – Будешь дружину собирать, на огненном змее кататься, о друге Добрынюшке не забудь.

Розмысл окинул его пытливым глазом.

– Да не подойдешь ты для того, – сказал он. – В плечах широк, слишком уж высок и весу в тебе – небось, на семь пудов потянешь? Другое дело дружок твой Олешка Попович – и ростом достаточен, и складом изящен, и весом четырех пудов не добирает. Только пустое это занятие, Добрыня! Сам посуди – куда-то бранника сажать надо, потом голову ломать, как ему на землю живым опуститься, да и рискованное это дело – порох ненадежный, да и летит змей огненный пока не туда, куда мысль приложишь, а как в той поговорке – туда, не знаю куда.

– Да я не говорю, что сейчас, – сказал бранник, поднимая чашу. – Понимаю, что мысль эта не ко времени нашему.

– И не этому столетию, – добавил из своего угла жидовин. – По всем прикидам получается, что раньше, чем в двадцатом веке, ничего не получится.

– Ну, это ты загнул! – засмеялся Добрыня.

С тем беседа и угасла. И только живые огоньки в глубине глаз розмысла показывали, что разговор этот сказочный розмыслом не забыт, что сама идея оседлать огненного змея и пронестись на нем от одного края земли до другого так Серьге понравилась, что и беседа с товарищами за дружеским столом его не отвлекает. Бьется, бьется живая мысль в глазах розмысла, если прислушаться, слышно даже, как поскрипывают мозговые извилины в широколобой голове, обкатывая и углубляя идею, и даже временами причмокивают от удовольствия.

3

Ох, неспокойно жилось на Руси!

Энское княжество занимало обширные земли – от Припятинских болот на западе до реки Омон на востоке, и от Клецких степей на юге до Комариного бора на севере. По подсчетам боярским, жило в княжестве пятьдесят тысяч мужских душ, семьдесят тысяч женских, а младенцев и отроков никто не считал по причине их временной неспособности к податям и оброкам. Вот уже пять лет после смерти прежнего князя кормило власти держал в руках Землемил. Молод был новый князь, да суров и непреклонен в суждениях. Многие его непреклонность на себе испытали. Вот и в этот год лихой князю мнился очередной заговор, и тихушники из Тайного приказа хватали бояр прямо на улице. По ночам двигались по граду Энску повозки с надписью «Харчи», только все знали, что нет там калачей или сычугов, сала домашнего или желтых головок сыра, везут в повозках взятых ночью бояр в Тайный приказ, где катом у князя новгородский выскочка Николка Еж, из бывших новгородских житых людей, разорившихся в голодный год. Для оправдания прозвища своего он даже приказал себе сшить рукавицы из шкурок двух старых ежей. Как кого нового привезут, Николка рукавицы надевает и кидается обнимать-целовать доставленного. Чтоб его бесы на том свете так обнимали! Кто не знает, что это за удовольствие, может в лес сбегать, найти в сонном овражке шумно сопящего ежика и нежность к нему, аки к девице, проявить. Кто же знает, тот даже от бритых по немецкому обычаю ежиков шарахаться станет.

Князь Землемил алаборщины терпеть не мог, ему государственного порядка хотелось и жизни спокойной. А какая тут жизнь, если каждый день в доносах сообщают, что живота тебя и родню твою, и челядь верную хотят лишить.

Приближался праздник, день княжьего тезоименитства или ангела-охранителя, и хотел князь праздник этот великим событием встретить. Мнились ему небеса в шутихах, парад стрельцов на детинце близ терема узорчатого, гарцевание лихой кавалерии и пуск огненного змея.

– Ай не выйдет ничего? – спрашивал Серьга. – Дело-то новое, не-шутейное, неведомое дотоле.

– Только спогань дело, – сжимал кулаки князь Землемил. – Только сбандай его, увидишь, какова моя воля и каков князь в гневе.

Каков князь в гневе, розмысл не единожды видел, до сей поры обходилось, слава Богу, поветрием мимо него княжий гнев проносило.

– Казну тебе открыл, – князь Землемил насупился, смотрел сурово. – Жидовина пригрел, я к тому с великим терпением отнесся. Ты пойми, Серьга, не слава нужна, что слава – все с тобой в землю уйдет, недолго и задержится. Колокола над святой Русью хочу услышать! Колокола!

– Колокола! – с неожиданной решимостью возразил розмысл. – Да как я тебе их запихну в шар?

– Ну, колокольчики! – с нежной улыбкой на молодом курносом лице уступил князь. – Нехай колокольчики будут!

– Да кто их услышит с такой высоты?

Князь поднял палец, мгновения вглядывался в лицо розмысла, потом кивнул.

– Ухом не услышат. В душе станут звучать!

Прошелся по светлице, подошел к столу, взял в руки китайского болванчика из агальмолита, рассеянно щурясь, повертел его в руке. Розмысл посмотрел в окно терема.

По двору расхаживала красна девица в цветастой азиятке, из-под которой выглядывали сафьяновые красные туфельки, расшитые жемчугами. Девка из простолюдинок была, только сладкая участь ей выпала – князю приглянулась, в челядь дворовую попала, и не простой шматыгой, управительницей или сонницей взяли – пуховые подушки князю на ночь взбивать.

Перевел взгляд на курносое и оттого задиристое лицо князя.

– Не прикажи казнить, – устало сказал розмысл. – Какие ж тут колокола, ежели блуд кругом один и воровство. На днях боярин Глазищев вместо хорошего леса для устройства строения для пуска огненного змея негодный амбарник пригнал, его только на холодные строения пускать.

Молодое едва опушенное первым волосом лицо князя Землемила исказилось. Он жадно схватил колокольчик, зазвонил неистово, и на пороге светелки показался Николка Еж в аксамитовой безрукавке и плисовых шароварах, заправленных в сапоги. Уж и глаза у ката были! Таким взглядом железо не возьмешь, а олово плавить запросто можно было. Неистово и жадно глядел кат. Глянул на князя вопросительно, словно дворовый пес, вопрошающий хозяина: сразу в глотку впиться или команды подождать?

– Боярина Глазищева нынче же в железа взять вместе с челядью и домом его, – приказал князь. – Допытаться со всей строгостью: по чьему наущению им нестроевой лес нашему розмыслу поставлен был. Чую я, Николка, без аглицкого или немецкого наущения не обошлось, сам бы не додумался жадничать на таком деле!

Кат молча кивнул и исчез, ровно как не было его. Голоса не подал. А розмыслу любопытно было услышать ката: баяли люди про него, что алалыка Николка, слова правильного сказать не мог, все картавил, ровно ему дверью язык во младенчестве прищемили. И росту он оказался невеликого, а баяли – богатырь! Хорош богатырь, до загнетки русской печи не достанет! Правда, выглядел он при мелком росте своем авантажно, за-звонисто.

– Вот так, – сурово сказал князь Землемил. – И по-другому не будет, Серьга!

И понял розмысл, что в случае неудачи все ему припомнят, все речи крамольные, все высказывания неосторожные. Князь руки марать не станет, верного пса своего кликнет. Поэтому и к себе не поехал.

Сел в повозку и отравился прямо в пытной амбар, где из кованых деталей очередного огненного змея собирали. Картина, которую увидел розмысл, грела душу, и умилительно на душе от нее становилось. Половина змея еще каркасом лишь обозначена была, но нижняя часть уже собиралась на клепках. Грозно выглядел огненный змей, даже еще незаконченный. Трубы уширенные, через которые надлежало вылетать пороховому пламени, мастеровые усердно полировали мелким белым речным песком, а затем затирали до полного блеска кафтанным сукном, а уж до ума доводили тончайшим материалом, что последним караваном по Великому шелковому пути доставлен был. И полости для размещения зарядов пузато темнели. А чуть в стороне Янгель пытливым своим умом хотел до истины добраться – жег малыми порциями пороховые пластины, жадно наблюдая за длинными языками желтого пламени, и пахло в амбаре запахами преисподней.

– Сера, – сказал Янгель, неслышимый за грохотом пламени, бьющегося в железный лист, сработанный искусными кузнецами. Лист по центру нагрелся добела, потрескивал из-за неравномерного нагрева.

– Чего? – крикнул розмысл.

– Сера, говорю, – склонился к его уху долговязый немец. – Добавил я малость серы, и гляди-тко горение сразу стало более равномерным, не рвет!

– Ай, молодца! – сказал розмысл. – Самое, что надо!

Лицо немца покраснело от удовольствия, и сразу стало видно, что усеяно оно красной мелкой аредью, густо усыпавшей щеки и нос Янгеля.

– Что-то ты паршой пошел, – сказал розмысл, когда они отошли в более спокойный угол амбара.

– Раздражение серное, – крикнул Янгель, оглохший за день от шума. – Ничего, чистотелом умоюсь недельку, как рукой снимет.

– Ты порох-то экономь, – сказал розмысл. – За траты лишние у нас по головке не гладят.

Янгель оскалил длинные желтые зубы.

– Победителей не судят! – крикнул он.

– Так то победителей, – вздохнул Серьга. – Не дай Бог в побежденных оказаться.

4

Гусляр, которого привели с улицы, одет был с вызовом.

Штаны на нем были полосатые, кафтан из атласа травчатого, рубаха алого льна. Правда, все было уже не совсем свежим, дух опрелости исходил от гусляра, но певец бродячий запах этот старался перебить арабской пахучей жидкостью, именуемой ду-хами, что было совсем непонятно – ведь сумасшедших денег они стоили, легче было в купальню сходить к банным рукомойникам опытным. И гусли у вошедшего были особые – коричневого индийского дерева, пряно пахнущего при нагревании, а струны были натянуты серебряные, хоть и потемневшие слегка от времени. Гусляр – человек особенный, из тех, кто не сеет, не жнет, а урожай медными денежками собирает. И поет он обычно песни смутьянские, смеется над властями предержащими да денежными мешками, иной раз и всем остальным от них достается.

– Ты что же это народ смущаешь? – спросил розмысл. – Акудник, кто ж тебя бесовским песням научил?

Гусляр не подумал смущаться.

– Что ж ты на меня, хозяин, накинулся? – сказал он. – Али не знаешь, как гостя привечать надо? Что есть в печи – на стол мечи. Накорми, напои, а потом уж пытай-испытывай!

– Я б тебя испытал, – пробормотал розмысл. – Батогами мочеными! Со сладостию!

Гусляр на улице пел об огненном змее, который людей в окрестностях княжества донимал, девок сладких сахарных воровал, данью все окрестности обложил, и никто не знал, кому змей служил… В те времена про рэп никто не слышал, даже направления такого музыкального не было, поэтому люд относился к подобным речитативам спокойно, никто в толпе не орал, козу пальцами не изображал, на спину в падучей болезни не бросался, жуком беспомощным на дубовых досках помоста, где гусляры выступали, не крутился. Нормально слушали, с пониманием – человек историю излагает, запомнить надо в мельчайших деталях, чтобы в зимние вечера детям рассказывать.

– Ну, спой, – сказал розмысл. – Расскажи нам новенькое о нашем славном герое!

– Да ладно тебе, – смущенно сказал Добрыня. – Это же, как говорится, предвосхищение.

– Давай, давай, – подбодрил гусляра розмысл. – Предвосхищай. Только не с самого начала, это ж тебя двое суток слушать придется. Давай сразу с того места, как он змея огненного оседлал. Играй, паскуда, пой, пока не удавили!

Певцу самодеятельному все равно перед кем петь, лишь бы слушали. Гусляр снял с головы грешневик, сел на скамью, взялся за гусли, подергал струны, подкрутил колки.

 
…Билисъ они долго – трое дней,
И усталость каждого все видней,
В небесах носиться змей устал,
Пламенем плеваться перестал.
Слезь с меня, Добрынюшка, твоя взяла,
Выпьем и обсудим все дела!
И зарекся змей на Русь летать,
Змею не хотелось умирать.
 

– Значит, одолел супостата? – с ухмылкой спросил розмысл.

– А что делать, аще народ так все воспринимает? – развел широко руки бранник. – И потом я тебе, Серьга, так скажу, лучше в памяти народной богатырем остаться, нежели простым ратником. Согласен, слог у него неизящен, инно запоминается!

– Но ведь не было ничего подобного! – не сдавался розмысл.

Добрыня пожал плечами.

– Это сегодня не было, – раздумчиво сказал он. – А завтра только эта песня и останется. Народ огненных змеев видел? Видел! Должен был с ними кто-то драться, живота своего не щадя? А вот Добрыня и дрался, песню слышали?

– Имя себе создаешь? – догадался розмысл. – В летописи войти желаешь?

– Не самое плохое желание, – сказал Добрыня. – Об Илье и Олешке давно уже песни слагают, а чем Добрыня хуже? Я, между прочим, тридцать лет и три года калик на голбце рядом с печью не дожидался, я сызмальства с воинством, если не рядом, так около. Но ведь нет ни войны какой, ни неприятеля, с коим легко в героях остаться да в летописи войти. Только и делаем, что ходим рядами стройными на площади у княжьего терема. Скучно, Серьга! Веришь, как на усмирение в Клецкие степи ходили, я там даже в ухо никому не успел дать, рыло могучим кулачком поправить. Как пришли, так все сразу и усмирились. А хочется славы бранной! Но мне-то что, я себя змееборцем вывожу, ровно святой Егор. Невинное занятие, вроде лапты! А аще про тебя кто прознает да вздумает песню сложить? Родителем змеенышевым объявят! В колдуны непотребные запишут! Ансыря гречки за твою жизнь после того никто не даст.

– Дальше-то петь? – поинтересовался гусляр, замолчавший предусмотрительно, едва они начали свой разговор. – Там еще под сотню куплетов. У меня способность к сложению былин, как увижу что-то занятное, уста сами начинают изливаться строчками складными. А уж когда человек щедр…

– Хватит, – сказал розмысл. – Это я увериться хотел, услышал на улице, думал померещилось, помстилось, ан нет – сложена такая песня. Садись, – и указал на дальний угол стола, – сейчас тебе вина белого домашнего принесут.

– Горькое оно, – сказал гусляр. – Я бы сладенькой медовухи выпил – она на вкус приятная и в жилах кипит.

– Не гневи ни Бога, ни хозяина, – строго указал розмысл. – Пей, что дают! Сам откуда родом будешь? Каким ветром занесло в наши края?

– Из Закамских земель, – сказал горластый прохвост, с достоинством принимая от прислуги чашу с белым хлебным вином. – Жил не тужил, да вот погнался за длинною гривной. Столицу княжества решил покорить.

Розмысл равнодушно кивнул. Знакомо это ему было – всяк, кто считал себя способностями богатым, рано или поздно отправлялся столичные земли покорять. Ровно медом им там намазано было. Из знакомых розмысла был один изрядный сказитель Иван Рядно, тоже себя равным греческим сочинителям считал, отправился Грецию покорять, с филозофами тамошними и умными людьми в речах решил посостязаться, все считал, что в чужих землях славу не хуже Омеровой обретет. И где он теперь, Иван Рядно? Какому греческому Фидию мраморные глыбы в мастерскую таскает?

– Значит, исстрадался в пути? – спросил розмысл, делая вид, что внимания не обращает на смущение Добрыни.

Тот сидел в китайском походном халате, вытянув ноги в домашних узорчатых бабушах.

– Всяко приходилось, – кратко отозвался гусляр, занятый хлебным вином.

– И балабанить приходилось? – спросил розмысл.

– А чего ж не сбалабанить, аще чужое, как твое, лежит? – вопросом на вопрос ответствовал странник.

– Значит, и денежкам чужим глаза протереть сможешь?

– А чего ж не протереть, коли они в твою сторону смотрят, – не смутился гусляр. – Надо же им настоящего хозяина показать.

– Один до Энска добирался? – продолжал неторопливый допрос розмысл.

– Сотоварищи, – сказал гусляр, вытирая рот и бородку ладонью. – От антонова огня в нашем тяжком странствии ближник мой сгорел. Папаша, – вдруг взмолился он, – не томи ты меня расспросами, от твоего изобильного стола глазам больно делается. Дай спокойно барашку внимание уделить да соленых рыжиков отведать.

Склонился над балдашкой с грибами, пальцами самый крепенький вылавливает.

– Сыться, – согласился розмысл.

Повернулся к хмельному Добрыне.

– Думал я над твоими словами, – сказал он. – Возможное это занятие, храбрость к тому нужна отчаянная, да и голову поломать придется, как алембик для человека соорудить, как не дать ему о землю разбиться, когда у дракона разгонные силы кончатся. Но – человек нужен особый, крепкий нервами и стойкий душой. Кого предложить можешь?

– Себя! – фыркнул Добрыня.

– Мы уже про то говорили, – качнул головой розмысл. – Статями вышел, тебе на змее уже не летать. А аще с Алешею поговорить? Не возьмется ли он за сей тяжкий и опасный труд?

– Попович, – отрицательно мотнул головою Добрыня. – У него страх перед небом с молоком матери всосан.

– Эй, гусляр, – вдруг спросил розмысл. – Есть в тебе отчаянность и желание что-то доброе сотворить на пользу матушке Отчизне? Не все же тебе охальные песенки петь по кабакам, расхожим местам и теремам?

Гусляр приподнял зажаренную баранью ляжку, взмахнул ей укоризненно, торопливо пережевывая откусанное и всем своим видом показывая, что вот-вот будет готов к ответу.

– Оно, конечно, Отчизна! – сказал, наконец, он, глотая полупережеванный кус и напрягаясь шейными жилами оттого. – Только что она мне доброго сделала, чтобы заради нее расстараться хотелось? Нет, это не по мне. А охальные песни что ж, за охальные песни всегда больше платят.

– Разве не хочется видеть родину свою во славе и силе? – удивился розмысл.

– Сам посуди, – взмахнул бараниной гусляр. – Станет Родина богатая да сильная, правители мудрые, воины отважные, купцы тороватые, землепашцы усердные, ремесленники умелые, женщины верные, дети разумные, попы бескорыстные, о чем тогда песни петь? Где острое слово взять, чтобы слушающих до глубин души проняло? А пока… Погляди вокруг – Родина нищая да слабая, правители глупые да бездарные, воины трусливые, купцы жадные, землепашцы ленивые, ремесленники безрукие, женщины блудливые, дети… черт их делал, этих детей, и неизвестно чем… Тема! А мне душевно хорошо, когда я в теме. С диатрибами всегда легче выступать, им народ внимательнее славословий внимает.

– Ты про воинов трусливых… – грозно сказал Добрыня.

– Да я ж не про всех, – поднял примирительно руки гусляр. – Есть и истинные богатыри, один из них даже с нами за одним столом сидит, но в массе-то в массе! Ты одну лишь Кантемировскую дружину возьми – алчны, глупы, безрассудны!

– Такого орла только в небо пускать, – сказал Добрыня недобро, – всех с высоты обгадит. Да что и говорить – каждый орел свою цель на земле имеет. Сиди тихо, пока в ухо не блябнул! Нечего мне здесь кадыком трясти да горло распускать!

И по глазам отчаянным и диким видно было, что желает блябнуть, едва даже сдерживается, жаждущий кулак другой рукою удерживает.

И все же открыла, открыла немытеха певучая глаза им на жизнь!

Поэтому, провожая гусляра, розмысл жадить не стал – добро ему серебра и ходовой торговой меди отсыпал. Знать бы, где доведется упасть, соломки бы подстелил!