Текст книги "Весна в Крыму (Преображение России - 15)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Сергеев-Ценский Сергей
Весна в Крыму (Преображение России – 15)

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Преображение России

Эпопея

Весна в Крыму

Роман

{1} – Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.

Содержание

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Примечания

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Было утро 20 февраля 1917 года, когда художник Алексей Фомич Сыромолотов сказал за чаем своей молоденькой жене:

– Ну, Надя, сегодня я решил поставить точку. Свою "Демонстрацию перед Зимним дворцом" считаю вполне законченной. Ни одного мазка добавить к ней не могу и даже боюсь, чтобы не засушить.

– А что это значит "засушить"? – спросила Надя, некрупная, русоволосая, с голубыми спокойными глазами, начавшая уже убирать со стола лишнюю посуду.

– Вот на-а! Не знает, что значит "засушить"! – с виду как бы удивился Алексей Фомич. – Это значит переборщить, перемудрить, а в результате испортить картину... Начнет художнику казаться, что вот бы добавить еще такую деталь, а в ней, в этой детали, совсем никакой надобности нет, а есть только прямой вред: упрется зритель в нее глазами, и ее, эту деталь-то, он, конечно, разглядит, а целое упустит... Из-за деревьев леса не заметит! Из-за букашек и таракашек – слона!.. Каждая деталь должна в одну общую цель стрелять, а не раскорячиваться самовольно и неизвестно, зачем именно!

Алексей Фомич встал и сделал по столовой несколько медленных и тяжелых шагов, отчего зазвенели на столе стаканы, и, увидя, что Надя взяла в руки полотенце, чтобы начать мыть в полоскатель-чашке и вытирать посуду, взял ее за руку и сказал:

– Брось-ка это, Надя, и давай посмотрим на картину как посторонние люди, но-о... знатоки искусства! Такие, что пальца им в рот не клади, откусят! Помаши-ка вот так рукой перед глазами и свою привычку к картине смахни, – поняла?.. Ты теперь не ты, а какая-нибудь Фелицата Кузьминишна, и не какая-нибудь так себе вообще, а тоже художница, вроде Виже Лебран, и можешь мне прописать ижицу!

– Не пойму, Алексей Фомич, что тебе еще от меня надо, – несколько недовольно сказала Надя, – я тебе, кажется, все сказала, что мне казалось нужным...

– Все?.. Вот как!.. А пер-спек-тива? – И Алексей Фомич покачал влево и вправо головой.

– Какая такая перспектива? – удивилась Надя, Алексей же Фомич почти испугался:

– Ты... жена художника... не знаешь... что называется перспективой?

– Ты мне никогда не говорил о ней, – защитилась, но покраснела Надя.

– Не говорил?.. Неужели не говорил?.. Значит, думал, что тебе это там, в твоей гимназии, говорил учитель рисования!.. А если он вам, девицам, не говорил, что такое перспектива, то почему же, спрашивается, его держали в гимназии? Что же это такое? Может быть, у тебя даже и чувства перспективы нет, а?

– Не знаю, есть или нет, – созналась Надя, сидевшая все еще с полотенцем в руках.

– Вот, например, что такое перспектива линейная, – так как есть еще и воздушная, – она касается красок. Видишь, – дверь: обе половинки закрыты... Какая фигура каждой половинки? Геометрию-то у вас преподавали?

– Прямоугольники это, – слегка вздохнув, не совсем уверенно ответила Надя.

– Прямоугольники, – очень хорошо!.. Хорошо, что не сказала: квадраты... А если эту половинку я открою, то какая фигура получится тогда?

И Алексей Фомич открыл дверь и впился испытующим взглядом в растерявшиеся от неожиданности глаза Нади.

– Какая же фигура может получиться из прямоугольника, кроме того же прямоугольника? – проговорила Надя. – Ведь это не из ниточки прямоугольник, а из доски.

– Та-ак! – очень пренебрежительным тоном протянул Алексей Фомич.

– Ты, кажется, вздумал меня расспрашивать? – и отвернулась недовольно Надя и от двери и от мужа, но приняться за мытье стаканов и блюдечек ей не удалось: Алексей Фомич поднял ее сзади под мышки, поставил прямо перед дверью и сказал не рассерженно, а спокойно:

– Смотри в оба и убедись, что не прямоугольник, а трапеция. Причем неравнобокая, – это тоже заметь.

– Почему трапеция, – не понимаю!

Так как это непонимание прочитал на лице жены Алексей Фомич еще раньше, чем она в нем призналась, то он вынул карандаш из бокового кармана тужурки и подал ей:

– Вот – меряй!.. Возьми его так, левый глаз прищурь и меряй заднюю линию двери и потом переднюю... Меряй внимательно, а не кое-как! Отметь ногтем на карандаше, где задняя, где передняя линия...

Надя внимательно поглядела на мужа, – не шутит ли, – потом, поняв, что не шутит, принялась измерять карандашом обе линии двери и, наконец, сказала удивленно:

– А ведь ты, Алексей Фомич, действительно прав!

– Как всегда!.. Добавь это: как всегда! Да, наконец, ты это и по верхнему углу могла бы заметить без всякого измерения... Видишь, куда он опустился сравнительно с передним углом? Вот это и есть закон перспективы: в науке – быть, а в искусстве – казаться!.. А профессор живописи Зорянко, чтобы вколотить в головы своих учеников законы перспективы, приносил в класс веревки и натягивал их на аршин от пола вперекрест, поперек и вдоль, чтобы получилось подобие паркета: сидите или стойте, но зарисуйте, что видите, в точности! А профессор Чистяков доказывал, что на исторической картине художника Лебедева "Боярский пир" человеку, который вносит на блюдах лебедя, совершенно нет места на полу: идет по воздуху!.. Вот что такое линейная перспектива! Быть и казаться! Быть и казаться!.. А если бы не было этого самого "казаться", то не могло бы быть и никакого искусства!

– Хорошо, перспектива, – но почему же так? – продолжала недоумевать Надя.

– Таково устройство нашего глаза. А как устроен наш глаз, это ты тоже должна была узнать в своей гимназии. Хотя, конечно, можно представить, как у вас проходилась физика! Ну, после такого вступления пойдем в мастерскую!

Надя повесила было полотенце на стул, но в это время раздался оглушительный лай овчарки Джона, и оба они повернулись к окнам, выходящим на двор.

Джон был в передней, скреб лапой входную дверь и не переставал лаять, а на дворе показалась какая-то хлипкая, сутулая фигура явно духовного звания.

– Какой-то поп! – определила Надя.

– Да-а... Что-то в этом роде... Зачем же ко мне поп, раз я еще пока жив? – недоумевал Алексей Фомич.

– Я пойду его встречу, а ты, Алексей Фомич, уведи Джонни на кухню, а то кабы не порвал!

И оба пошли в переднюю, причем Сыромолотов бурчал на ходу:

– Может быть, это он с фронта и что-нибудь насчет Вани сказать хочет?

Фигура духовного звания оказалась дьяконом, по имени Никандром, приехавшим из городка на южном берегу.

У Сыромолотова недоуменно были подняты брови, когда дьякон Никандр объяснил ему, зачем он приехал.

– Понимаете ли, Алексей Фомич, несчастье случилось, икону нам один доброхот пожертвовал, большая икона и название имеет: "Христос у Марфы и Марии". Так вот, икона эта пострадала от свечки.

– То есть как пострадала? – спросил Сыромолотов.

– Так, стало быть, свечка наклонилась к иконе из подсвечника, а никто не доглядел. Тлел, тлел холст, и порядочный кусок сотлел.

– Позвольте, икона, вы говорите, а не то что это копия была с картины Генриха Семирадского. У Семирадского как раз и есть такая картина "Христос у Марфы и Марии". И должен вам сказать, что мне она нравится и по замыслу и по исполнению. Отлично передан там свет солнечный, южный, и сюжет хорош. Христос на ней – это, конечно, символ общедоступный и общепонятный. Мог быть и не Христос, а, например, философ Платон, или художник Леонардо да Винчи, или итальянский поэт Торквато Тассо, или, наконец, Ньютон, Коперник, вообще человек духа, а не желудка. Мария сидит около ног Христа и его слушает, а сестра ее, Марфа, требует, чтобы она помогала ей по хозяйству. Тут единственный случай в жизни этой Марии, около ног ее лежит какой-то струнный инструмент, значит, она занимается музыкой. А тут не угодно ли идти помогать варить чечевичную похлебку. Исключительный случай в жизни, завернул в их хижину великий человек, и Мария не хочет пропустить ни одного его слова, вот смысл этой картины.

– Мы ее освятили, Алексей Фомич, какая же она теперь картина, она икона, – и лицо дьякона Никандра стало вдруг строгим. Лицо это занимало Алексея Фомича тем, что челюсти на нем очень заметно шевелились и прихотливо вели себя в то время, когда говорил дьякон. Небольшие черные глаза дьякона теперь глядели на художника в упор, и, заметив это, Алексей Фомич спросил:

– Большой ли кусок холста истлел?

Дьякон отмерил на столе три своих четверти в высоту и две четверти в ширину.

– Так я должен восстановить это? – спросил Сыромолотов. – Картину я представляю, но вы не сказали мне, где это выгорело, – слева, справа, в середине?

– Это в левом углу, – сказал дьякон.

– А-а, это там, где голуби, – догадался Алексей Фомич.

– Истинно, где голуби. А это у прихожан любимое было место, куда они прикладывались.

– Ну да, ну да, – сказал Сыромолотов, – ведь голубь – это тоже символ святого духа, третьего естества троицы, значит, мне голубей надобно написать вновь на своем холсте, а потом мой холст пришить к картине, то есть к иконе. У меня где-то есть репродукция Семирадского, где-то в папке лежит, могу найти. И, пожалуй, даже если бы мне поехать с вами, я бы мог там, на месте написать голубей и сам пришил бы холст. Вообще сделал бы всю реставрацию.

Эти слова заставили дьякона Никандра просиять неподдельно.

– Вот бы обрадовали и наш причт, и прихожан наших, – он опять сделал ударение на "о". А Алексей Фомич тут же поднялся и начал искать в шкафу папку с репродукциями картин.

– И неплохо то, что прихожане прикладываются к голубям, так как голубь – символ третьего лица троицы, святого духа... И то сказать, голубь-то летает, а человек в те времена только мечтал о том, чтобы летать.

– Времени я терять не привык, отец дьякон, – сказал Алексей Фомич, когда красочная репродукция с картины Семирадского была у него в руках. Если ехать, так ехать. Угостить вас могу только чаем. Стали жить теперь скудно. И я даже удивляюсь, как это у вас остались свечи?

– Свечи? Да заготовили раньше, в начале войны. Ведь от свечей главный доход церкви, а потом даже делали и так: погорит, погорит свечка в подсвечнике – приказываем ее снять, среди службы снимает свечной староста, а потом продает как новую. Так одна свечка на несколько служб.

Не больше чем через час Алексей Фомич, условясь с дьяконом о плате за реставрацию иконы и взяв с собою все нужное, выезжал на извозчике из Симферополя. И в то время, как дьякон рассеянно глядел вперед, Алексей Фомич, как сухая губка воду, впитывал в себя холмистую местность, на которой кое-где пятнами виднелись небольшие стада коров.

– Давно не ездил тут. Это вы, отец дьякон, явились ко мне, должен вам сказать откровенно, очень кстати, и отдохнуть и встряхнуться мне было надо.

Когда начали спускаться с перевала, внимание Алексея Фомича приковала к себе гора Екатерина, на которой искусством самой природы как бы был поставлен памятник Екатерине II, в царствование которой Крым был присоединен к России. Когда же доехали до памятника Кутузову, Алексей Фомич, как ни спешил к месту работы, попросил дьякона остановиться.

– Поймите, – говорил он, – ведь именно тут, в этих местах было сражение Кутузова с десантным отрядом Гассана-паши. Здесь он получил свою знаменитую рану в голову. Вот, может быть, под этой двухсотлетней дикой грушей он и лежал раненый. А Екатерина с горы своего имени на него глядела.

Алексей Фомич за все время остановки ходил между деревьями, стремясь вообразить и представить, где тут могли быть отряды русских солдат и где турецкие десантники в своих красных фесках.

– Именно сюда, – говорил он дьякону Никандру, – я и приехал бы писать этюды для картины, если бы такую картину задумал. Какая обстановка, поглядите, поглядите-ка хорошенько!

Дьякону пришлось напомнить Алексею Фомичу, что надо ехать, до того он увлекся.

Так как в городок приехали еще засветло, то Алексей Фомич решил тут же приступить к делу, и дьякон отворил для него церковь.

– Плохо освещена картина, – сказал дьякону Алексей Фомич, – но даже при таком освещении, должен вам сказать, копия сделана отлично. Можно пожелать мне, чтобы копии с моих картин делались бы так же талантливо.

Только после этого он начал ковырять пальцами то, что истлело, и примерять привезенный им кусок холста.

– Кстати, – сказал он, – я думал, что меня встретит ваш священник.

– Отец Виталий болен, лежит. Я не говорил об этом, лежит, вы уж извините, – заторопился дьякон. – Он бы и сам поехал к вам, да разболелся. Вы уж извините, Алексей Фомич.

– Охотно, очень охотно извиняю. – И тут же, вынув из ящика палитру, кисти и краски, Алексей Фомич начал копировать с репродукции голубей.

2

– До того, как настанут сумерки, я, пожалуй, этих голубей напишу, говорил дьякону Алексей Фомич. – По готовому образцу, – отчего же не написать. Три сизых, один светло-коричневый. В естественную величину написал их Семирадский, хотя они и не на первом плане. Погрешность его против линейной перспективы. – Ну, так и быть: поправлять его не намерен.

– Вот как, Алексей Фомич! – обеспокоился дьякон Никандр. – Так вы, значит, ошибку тут находите?

– А как же! Ошибка, конечно... Поглядите на Марфу: далеко ли стоит она от голубей, а какая маленькая фигурка! Если голуби в естественную величину, то и Марфа, и Мария, и Христос только чуть-чуть меньше своей естественной величины.

– Гм... Вот ведь как один художник судит другого, а мы, как бараны, ничего не замечаем, – до того опечаленно проговорил дьякон, что Сыромолотов решил успокоить его:

– Это – пустяки, – то ли еще бывает по недосмотру! А вот я должен писать тонкими кистями, чтобы не получилось больше, чем надо. Да еще, должен вам сказать, прибегаю к сиккативу, чтобы к завтрашнему утру краски высохли, – иначе как же я пришью свой кусок холста? Между прочим, и цыганскую иголку и суровые нитки для этого я захватил из дому, так что об этом не беспокойтесь.

В это время в церковь вошла молодая красивая женщина, одетая просто, но не бедно, с черными страусовыми перьями на шляпке, с высокой открытой белой шеей.

– Привезли Алексея Фомича? – оживленно обратилась она к дьякону. – Вот как хорошо получилось. – И тут же обратилась к Сыромолотову: – Здравствуйте, Алексей Фомич!

– Простите, я... Откуда вы знаете мое имя и отчество? – пробормотал Сыромолотов.

– Все знают, не только я, – продолжала вошедшая. – А я – виновница того, что часть иконы истлела: у меня была свечка, осталась еще от похорон отца полковника, – десятикопеечная, длинная, с золотой канителькой... Я ее поставила перед любимой своей иконой, да, значит, она не вошла как следует в подсвечник и наклонилась... А другие свечки в этом подсвечнике были все маленькие, огарки. Я же и заметила, что икона горит, кинулась поправлять свою свечку, – оказалось, что поздно. Я же посоветовала вот отцу дьякону к вам обратиться.

– Это верно, – поддержал ее дьякон. – Наталья Львовна наша прихожанка, она нас надоумила, – верно!

– Но, прошу меня извинить, – времени у меня в обрез, – я должен писать и стоять к вам спиною, – проговорил с досадливыми нотками в голосе Алексей Фомич. – А слушать вас я, конечно, могу...

– Нет, нет, что вы! – замахала рукой Наталья Львовна. – Я совсем не хочу вам мешать! Я зашла потому только, что дверь была открыта... Сейчас уйду!

И она действительно направилась к выходу, а за нею пошел дьякон, говоря на ходу:

– Как же это я дверей не закрыл, разиня! Ведь так и еще кто может зайти, кого не нужно совсем.

Когда он вернулся, Алексей Фомич спросил:

– Кто эта дама?

– Жена одного тут подрядчика – Макухина... Свой дом у него, а сам он на военную службу в начале войны взят... Пока что бог милует, жив... А полковника, отца ее, действительно у нас на кладбище похоронили, – в цинковом гробу его привезли... Потом и мать слепую ее мы отпели, – так что осталась теперь она одинокой.

– Дда, видно, что военная косточка: походка четкая, строгая, – заметил Алексей Фомич.

– Осталась тут, возле паперти: говорит, что дождется, когда вы выйдете.

– А-а! Какие-то, стало быть, виды на меня имеет? Та-ак! – протянул Алексей Фомич. – Может быть, желает пригласить меня поужинать, – что же, я не прочь... Да и вам, отец дьякон, вреда это не принесло бы...

– Ну, теперь редко кто кого в гости зовет, – усомнился дьякон, но Сыромолотов оказался прав: только что оба они вышли из церкви, когда стемнело, они увидели Наталью Львовну, которая сказала, обращаясь к Сыромолотову:

– Вы где будете сегодня ужинать, Алексей Фомич?

– Да вот, в самом деле, – улыбнулся ей Алексей Фомич. – Я полагал, что вот отец дьякон что-нибудь приготовил в этом роде.

– Ну что вы! У отца дьякона семья, и где же у него там? Нет, уж раз я виновница вашего беспокойства, то вы ко мне и идите. Много обещать не могу, конечно, не то время, но что-нибудь заморить червячка у меня найдется. Идемте без разговоров!.. И вы, отец дьякон!

Дьякон вопросительно поглядел на Сыромолотова, и Алексей Фомич понял, что отказываться от приглашения поужинать было бы, может быть, даже оскорбительно для этой одиноко живущей молодой женщины, и не больше как через десять минут он входил уже, вместе с дьяконом, в просторный дом подрядчика, – ныне каптенармуса одного из пехотных полков на фронте, Макухина.

Без проволочек сели за стол, покрытый белой клеенкой, и когда прислуга Натальи Львовны Поля, низенькая круглая женщина, глядевшая серьезно и исподлобья, принесла из кухни что-то дымящееся, дьякон вполголоса, хрипуче обратился к Наталье Львовне:

– Свечка десятикопеечная у вас, вы сказали, залежалась, а может, и бутылочка винца от хороших времен, а?

На это Наталья Львовна только развела руками, и дьякон горестно выдохнул:

– Эхх! Всех нас доняла война эта!

– Чтобы вас утешить, отец дьякон, – сказал Алексей Фомич, – полагаю с большой вероятностью, что скоро вина польются реки.

– Почему это вы так полагаете? – очень оживился дьякон.

– Да по той простой причине, что скоро у нас начинается революция... как это было в девятьсот пятом.

– Это что же, – вы так думаете, Алексей Фомич? – приостановилась раскладывать жаркое на тарелки Наталья Львовна, а дьякон только открыл изумленно рот.

– Очень многие теперь так думают, – уверенно ответил Сыромолотов.

Дьякон поглядел на него с затаенным лукавством в глазах и обратился к Наталье Львовне:

– Не допустят теперь такого, как в девятьсот пятом!

– А убийство Распутина допустили же! – заметил на это Алексей Фомич. И кто же были убийцы Распутина? – Великий князь Дмитрий Павлович, князь Юсупов, царский родственник, и Пуришкевич – члены Государственной думы, правой, а не левой!

– Так вы думаете, значит, Алексей Фомич, – упавшим уже голосом начал было дьякон, но Сыромолотов перебил его своими прежними словами:

– Не я один, – очень многие так думают.

3

Когда собрался уходить дьякон, он обратился к Наталье Львовне:

– Как скажете, так и сделаю: скажете – увести Алексея Фомича, – уведу, у меня переночует, а скажете – оставить, то оставлю.

– Конечно, конечно, Алексей Фомич, вы у меня и заночуете! – кинулась к Сыромолотову и взяла его за руку Наталья Львовна. – Где же вам у отца дьякона ночевать? Совершенно негде! Разве я не знаю его квартиры? У меня, у меня, разумеется: дом большой и весь пустой.

– А может быть, лучше будет, если в гостинице? – в сторону дьякона сказал Алексей Фомич.

Но дьякон замахал руками:

– В гостинице! Чтобы деньги зря тратить! Ведь не вы будете платить, а мы должны, – приход; мы же люди вообще бедные, и у нас каждая булавка на счету!

– Вам здесь хорошо будет, вы увидите, – заснете, как у себя на даче!

– Вам неудобство доставлю, Наталья Львовна, – вот я о чем...

– Никаких решительно! Я даже гордиться этим буду, что вам случилось ночевать в моем доме!

Тут дьякон простился и с художником и с хозяйкой дома и решительно направился к выходной двери.

– Я ведь и с вашим сыном знакома, Алексей Фомич, – радостно сказала Наталья Львовна, подходя к Сыромолотову с папиросами.

– Не курю, спасибо! – отодвинул коробку Алексей Фомич. – С сыном моим? Где же и когда же это? Сын мой вот уже с самого начала войны взят в ополчение, а не так давно был тяжело ранен...

– Не-у-же-ли тяжело ранен? – вскрикнула Наталья Львовна с такою острою болью в голосе, как будто ранена была сама.

– Да, писал, что тяжело и что дают ему какой-то "бессрочный отпуск", а это значит, что не полная отставка, но все-таки к строевой службе считается уже не годен.

– Вот как! – глухо отозвалась она и жестом, повторившим жест Сыромолотова, отодвинула от себя коробку с папиросами, добавив: – Я тоже совсем почти перестала курить после смерти моей матери. А с вашим сыном я познакомилась здесь, в Симферополе, в больнице.

– В больнице? – удивился Сыромолотов. – Когда же он лежал в больнице? Что вы?

– Лежал в больнице не он, – поспешила объяснить Наталья Львовна, – наш общий с ним знакомый. И ваш сын, и я – мы в один час приехали в больницу его проведать, – поэтому и познакомились. Богатырь такой показался мне тогда он, ваш сын, и вот...

– И вот искалечен, – закончил за нее Алексей Фомич, – и уж едва ли будет теперь художником.

– Будем надеяться на лучшее...

– Надеяться никому не воспрещается. Надеюсь и я, что вы мне покажете комнату, где будет моя постель.

Постель оказалась уже заготовлена в комнате, которую Сыромолотов сразу признал уютной и располагающей к крепкому сну.

– Может быть, вам какую-нибудь скучную книгу дать, Алексей Фомич, чтобы вы поскорее заснули на новом месте? – предложила Наталья Львовна.

– Зачем? – удивился Алексей Фомич. – Нет, я имею свойство засыпать сразу, чуть голова моя коснулась подушки.

– Хорошо, что вы мне это сказали, а то я могла бы говорить с вами до полночи: здесь ведь говорить не с кем. В таком случае – покойной ночи!

И Наталья Львовна ушла к себе в спальню, а Алексей Фомич, хоть и казалось ему, что он рано заснет, довольно долго перебирал в мозгу впечатления этого неожиданного для него дня, причем воображение его, как художника, больше всего занимала молодая женщина с высокой шеей и красивыми, но тоскующими глазами.

И он даже пожалел о том, что как-то очень круто и поспешно напомнил ей, что ему хочется спать с дороги, она же, видимо, хотела высказаться, так как говорить здесь о своем ей было не с кем.

Встал он, чуть рассвело, и тут же после чая поспешил в церковь, чтобы пораньше закончить свою работу.

Прощаясь с Натальей Львовной, он сказал ей, что больше уж некогда ему будет зайти в ее дом: прямо после того, как закончит реставрацию иконы, поедет к себе домой.

– А вот вы, если будете в Симферополе, милости прошу, заходите ко мне, – закончил он и увидел, как эти несколько слов обрадовали ее, как она вся засияла.

Эта неподдельная радость тронула Алексея Фомича, и он еще раз сказал:

– Прошу, прошу! Загляните!

К церкви он подошел одновременно с дьяконом. Сиккатив помог закрепленному с вечера холсту высохнуть. Сыромолотов теперь, пользуясь цыганской иглой и суровыми нитками, аккуратно пришил привязанный им кусок холста к картине.

– Это – самое важное, отец Никандр, – самое важное. Нитки потом я замажу, и никто, издали глядя, не догадается даже, что здесь была зияющая прореха, – говорил Алексей Фомич, делая частый шов.

Голуби, уже наполовину сделанные, теперь, при дневном свете были как живые.

Без особых усилий закрепил потом Алексей Фомич уже в раме холст ниже голубей – глинистую золотую землю и узкий черный кувшин на ней; а к полудню садился уже на линейку извозчика, снабженный на дорогу куском серого хлеба и вареными яйцами.

Уже смеркалось, когда пара плохо кормленных извозчичьих коняк довезла Сыромолотова до его дома на Новом Плане.

4

А Надя после того, как уехал Алексей Фомич, была в большой тревоге.

Она началась с того, что к Наде пришла мать ее, Дарья Семеновна. Прямо с прихода спросила она:

– Куда это Алексей Фомич поехал с каким-то попом?

– А ты, мама, разве видела его, как он поехал?

– Правда, значит? Вот видишь! Это мне один странный человек сказал, плотник он. Заходил работы спрашивать... Что плотник, то он не врал, – он же гроб обновлял, как мы деда своего хоронили, так же и здесь у Алексея Фомича, говорит, работал что-то; очень странным мне показался, вот я и пошла к тебе.

Надя вспомнила день похорон своего дяди, которого все называли дедом за его большие года, вспомнила и плотника, которого Алексей Фомич называл Егорием, и даже жену его Дуньку, – они оба шли за гробом на кладбище тут же позади ее.

И вдруг сильный лай Джона заставил ее поглядеть в окно: этот самый плотник Егорий шел вихлястой походкой от калитки к дому.

– Вот он! Этот самый! И сюда пришел? – почти завопила Дарья Семеновна, а Надя, держа за ошейник Джона, отворила форточку и крикнула, стараясь перекричать лай!

– Вы кто такой? Вам чего нужно?

Подойдя к самому дому, как бы затем, чтобы заглянуть в комнату, Егорий снял картузик с маленьким козырьком.

– Вы что же это не ждете, когда вас позовут, а ходите набиваетесь? едва сдерживая Джона, выкрикнула Надя.

– Волка ноги кормят, – вкрадчиво ответил Егорий.

– Нет у нас никакой работы!.. И, пожалуйста, уходите сейчас же, а то я собаку не удержу!

Джонни действительно так и рвался к окну, и Надя боялась, что он кинется, разобьет стекло и выскочит на двор.

Егорий же как бы только хотел убедиться, что Алексей Фомич еще не приехал, а убедившись, шлепнул на голову картузик, примял его рукою и сказал:

– Ну, тогда прощевайте! – и той же неспешной вихлястой походкой пошел к калитке.

Наде показалось, что не спешил уходить он потому, что очень внимательно оглядывал двор. Можно было подумать, что плотник высматривает, что тут обветшало, к чему мог бы он приложить свои руки, но и Дарья Семеновна и Надя многозначительно глядели одна на другую, и чуть только затворил за собою калитку Егорий, Надя вышла, все еще держа Джона за ошейник, и заперла калитку на замок.

А когда вернулись, Дарья Семеновна сокрушенно говорила ей:

– И как это Алексей Фомич мог так поступить необдуманно, – взял да уехал на два дня, а тебя одну оставил в такое время! За два дня-то мало ли что случиться может? Вот пускай-ка вернется, я ему не смолчу, я ему напою, что нельзя так! Диви бы молоденький, а то ведь седьмой десяток пошел... Плот-ник!.. Он сегодня – плотник, а вчера был острожник, а на завтра в каторжники метит...

И весь этот день, когда ушла к себе Дарья Семеновна, Наде было очень как-то жутко оставаться одной, а когда настала ночь, она все время ждала, что вот-вот оглушительно залает Джон. Только когда забрезжило в окнах утро, она заснула, и в этот новый день держалась она как в осаде: калитку открыла только для Дарьи Семеновны. Она приходила попенять зятю за его легкомыслие, но ушла, его не дождавшись.

А Сыромолотов приехал веселый, возбужденный поездкой, очень далекий от всяких женских страхов и сказал: "С заработком", который был не лишний в их уже оскудевшем хозяйстве.

Когда Надя подробно рассказала ему о приходе без него Егория, он не придал этому никакого значения, лишь сказал:

– Жена его, Дунька, сама мне сказала, за какую "политику" сидел он в тюрьме: "За тую политику, какая "иржеть", – то есть за конокрадство. Но, имей в виду, одно – воровская специальность конокрадство, а совсем другое грабеж. Не знаю, есть ли у него достаточный в этой области опыт.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Когда утром на другой день – это было 27 февраля, – Алексей Фомич смотрел на свою картину, он смотрел уже не прежним своим глазом, а новым, всем тем, что он видел во время поездки: и горами, и морем, и целым приморским городком. Даже и все люди, какие встречались ему, – не только дьякон Никандр и Наталья Львовна, – все толпились тут около него в его доме: ведь картина должна быть выставлена для всех.

Разумеется, нечего было и ждать, чтобы хоть один человек из публики в красках и линиях картины увидел то, что вложил в нее и видел автор картины.

Да и можно ли вообще кому бы то ни было, за короткое время обзора картины, заметить и вобрать в себя все, что вкладывалось в нее художником изо дня в день за годы? Ведь каждый штрих, каждый мазок картины – это мысль художника, выношенная им в одиночестве: не с кем делиться ему этими мыслями, пока он пишет.

Пусть хотя бы только это одно: ушел зритель из выставочного зала и унес с собою те образы, что остались в его восприятии от картины. Больше ничего и не нужно: он разберется в картине потом, у себя дома.

Но когда Сыромолотов дошел до выставочного зала и зрителя, неожиданно возник вопрос: где же можно было выставить такую картину теперь, когда царь все еще царствует и война все еще идет. Ведь его "Демонстрация перед Зимним дворцом" с первого же взгляда на нее будет всякому царскому чиновнику полиции напоминать 9 января 905 года, когда поп Гапон привел толпу безобидных рабочих к Зимнему дворцу, где их встретили залпами!

Это ничего не значит, что автор этой картины всячески отклонялся от "9 января", что он стремился отыскать вечное во времени, – этого не поймут, этого не захотят и понимать. Просто сделают то, что привыкли делать с "нецензурными" произведениями.

Подобные мысли скопились в Алексее Фомиче до того густо, что он не пригласил уже Надю в этот день для окончательного просмотра картины.

А часа в четыре, когда уже начало смеркаться, в калитку ворвался одержимый бешеным восторгом мальчишка-газетчик с красными листами телеграмм, только что выпущенных местной газетой, и пронзительными криками:

– Рево-люция в Петрограде! Революция в Петрограде!

И первым, кто в доме Сыромолотова громогласно приветствовал это известие, был Джон, умная овчарка, когда-то купленная Алексеем Фомичом.

Навстречу подбежавшему мальчику Алексей Фомич приоткрыл окно, но когда хотел взять у него три листа телеграмм, маленький газетчик сказал строго:

– Довольно одного. Другим тоже надо!

И побежал к калитке.

Эта стойкость мальчика, которому не так было важно, что он раздаст все данные ему телеграммы, как то, что он обрадует побольше людей, очень понравилась Алексею Фомичу, и, передавая красный лист Наде, он сказал:

– Заметил я, что война эта заставила очень многих у нас, особенно из молодежи, зна-чи-тельно поумнеть! Читал я где-то что во время французской революции, какую называют "Великой", парижские извозчики в ожидании седоков читали газеты. Не думаю, чтобы нынешние петроградские занимались этим, но вот новое поколение появилось, – вроде мальчишки-газетчика, – приходи, кум, радоваться! Умнеют люди от каждой большой войны, – вот мой вывод, и дойдут когда-нибудь до того, что выкинут всякие войны из обихода их жизни!