Текст книги "Под черным знаменем"

Автор книги: Сергей Семанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Сергей Семанов
Под черным знаменем
Жизнь и смерть Нестора Махно

Для начала процитируем письмо, отправленное 4 апреля 1968 года в город Ленинград из города Джамбула. Этот небольшой городок в южной казахской степи назывался до тридцать шестого года Аулие-Ата, до тридцать восьмого – Мирзоян (бывший партийный шеф Казахстана, позже расстрелянный). Затем разросшийся уже город накрыло имя «акына», прославлявшего убийц прежнего своего начальника.

Ну, переименование городов, улиц, площадей и мостов – дело знакомое, это так, для справки…

Данное письмо приводим полностью, опустив только фразу, где упомянута фамилия: пусть она ненадолго останется не известной читателю. И еще добавим: письмо это, отправленное чуть ли не четверть века тому назад, публикуется впервые.

«Мы жили тогда в пригороде Парижа Венсене в маленькой меблированной квартирке, состоящей из одной небольшой комнаты с кухней. Семья наша состояла из трех человек: меня, мужа и одиннадцатилетней дочери. Осень 1933 г. Я безработная, муж довольно тяжело болен, дочь ходила в школу. Муж болел туберкулезом легких еще со времени заключения в Бутырской тюрьме в Москве, где он отбывал каторгу, закованный по рукам и ногам, и где провел девять лет и откуда его как политического заключенного освободила революция. Из тюрьмы он вышел без одного легкого, и теперь изнемогало и второе его легкое, также пораженное туберкулезом. Кроме того, его мучил последние пару лет и туберкулез костей. Были поражены два ребра, на которых постоянно образовывались большие болезненные шишки, наполненные гноем. Еще беспокоила его незаживающая рана на ноге, простреленной в одном из боев разрывной пулей. На эту ногу он хромал. Из раны время от времени выходили осколки разрывной пули.

Однажды в русской газете «Последние новости» [1]1
  Газета выходила в Париже с 1920 по 1940-й, редактором с 1921-го был П. H Милюков


[Закрыть] я прочла объявление, что в один русский детский пансион-интернат требуются работницы. Я пошла по указанному адресу и устроилась на работу в качестве прачки в пансион для русских девочек в Кенси, а муж больной остался один дома. По воскресеньям я его изредка навещала. Часто навещали его многие товарищи. Зимой ему стало хуже, и приблизительно в марте месяце 1934 года мы его поместили в один из французских госпиталей в Париже.

По воскресеньям я часто навещала его в госпитале. Здесь я встречалась с многочисленными его товарищами, как русскими, так и французами. Часто бывал у мужа один эмигрант из бывших белогвардейцев из войск Юденича, некто Яков Филиппович Карабань. А познакомились мы с ним, живя в одном отеле на одном этаже в Венсене. Он частенько заходил к нам, подолгу беседовал с мужем и был всегда желанным гостем.

Несмотря на пребывание в госпитале, здоровье мужа не улучшалось. В июне месяце врачи решили сделать операцию – (вынуть) удалить два пораженных туберкулезом ребра. В конце июня однажды вечером я зашла к нему в госпиталь. Он был очень уставший, измученный и ослабевший. На мой вопрос: «Ну, как?» он ничего не ответил, только из глаз его покатились слезы. Я тоже заплакала. Говорить нам больше было не о чем… Я поняла, что ему тяжело, что жизненные силы покидают его, что он уже больше не жилец на этом свете. А через несколько дней ко мне на работу в Кенси приезжает на такси один товарищ, Максим, и говорит: «Собирайся, Галина, сейчас же едем в Париж, Нестор умирает».

Я взяла дочь, спустилась к заведующей и заявила ей, что я сейчас с дочерью уезжаю в Париж, так как отец моей дочери и мой муж умирает. Мы сели в такси и поехали. Часов в пять вечера мы были уже в Париже, в госпитале. Муж лежал на постели бледный, с полузакрытыми глазами, с распухшими руками, отгороженный от остальных большой ширмой. У него было несколько товарищей, которым, несмотря на неурочный час, разрешили здесь присутствовать. Я его поцеловала в щеку. Он открыл глаза, и обращаясь к дочери, слабым голосом произнес:

– Оставайся, доченька, здоровой и счастливой! – Потом закрыл глаза и сказал: – Извините меня, друзья, я очень устал, хочу уснуть…

Пришла дежурная сестра. Спросила его:

– Как чувствуете себя?

На что он ответил:

– Дайте ужин. Принесите кислородную подушку.

– Сейчас, – ответила сестра и принесла ему кислородную подушку.

С трудом, дрожащими руками, он вставил себе в рот трубочку кислородной подушки, и сестра попросила нас всех удалиться и прийти завтра утром.

На следующее утро, когда мы зашли в палату, то увидели, что кровать, на которой лежал муж, пуста и ширмы у кровати не было. Один из соседей больных сказал, что сегодня утром около шести часов муж перестал дышать. Пришла сестра, закрыла ему лицо простыней, и вскоре его вынесли в мертвецкую. Это было 6-го июля 1934 года. Сестра сдала мне одежду мужа, его часы и прочие мелкие вещи, и мы пошли в мертвецкую. Здесь лежал покойник с восковым, очень спокойным лицом. На груди его сочилась рана после операции. Один из товарищей снял с лица мужа маску, и через пару дней мы его хоронили на кладбище Пер-ля-Шез. Тело его было сожжено в крематории, и урна с прахом замурована в стене».

Грустно… Смерть каждого человека трагична, каким бы он ни был в грешном своем бытии. И все же попытаемся предположить: кто же это? Кто так мирно и кротко рассчитался с жизнью в нищей больнице, в одиночестве и неприкаянности? Скромный служащий, работяга-неудачник, запутавшийся в жизни интеллигент, разорившийся предприниматель?…

Нет и нет. Имя героя письма когда-то, не так уж задолго до его кончины, гремело по всей России, отголоски аж по всему миру разносились. Имя пахло порохом, кровью, потом боевых лошадей, ружейным маслом, ременной сбруей боевых тачанок. Оно, это имя, стало символом нашей гражданской войны – кровавой и беспощадной друг к другу. Символом русской лихости и удали, презрения к своей и – к великому нашему несчастью – чужой жизни.

Имя это – Нестор Иванович Махно. О нем, а главное – о делах, с ним связанных, и пойдет рассказ в нашей книге.

Вернемся, однако, к письму, ибо не случайно именно с него началось наше повествование. Тут нужны кое-какие пояснения, которые потребуют некоторого авторского присутствия: недолгого, впрочем, весьма недолгого.

В начале шестидесятых годов я, научный сотрудник Ленинградского отделения Института истории Академии наук СССР, как и ряд моих молодых сверстников-историков, с головой окунулся в изучение истории гражданской войны. Время для того было, по нашим понятиям, благоприятное: архивы, ставшие доступными так широко в конце пятидесятых, еще не успели «закрыться», в академических институтах и изданиях сохранялось еще известное свободомыслие.

Чего только не выволакивали мы из богатств, благополучно пролежавших десятилетия в «спецхранах», чего только не переписывали – так, на всякий случай, бескорыстно, а уж как горячо и свободно обсуждали прочитанное! Кое-кому из нас это потом пошло впрок. Мне, как я теперь понимаю, особенно повезло. Ощупью я наткнулся на ряд острейших сюжетов в переломный период истории России, о чем позже удалось кое-что написать и даже опубликовать. Один из этих сюжетов – о Махно.

В самом конце шестьдесят пятого, будучи в Москве, я робко заявился в солиднейший академический журнал «Вопросы истории». В ту пору периодических изданий было у нас куда меньше, чем сейчас, почти всякая публикация вызывала общественное внимание. Смущаясь своей дерзости, я зашел в комнату, где помещался отдел отечественной истории (все там ныне, как было!). Едва ли не запинаясь от робости, предложил: статья, мол, о Махно… Надо сказать, что в ту пору такое предложение выглядело не только неожиданным, но и странноватым, я на успех почти не надеялся. И вдруг молодой завотделом, красивый и голубоглазый, быстро и строго сказал: «Пишите и присылайте как можно скорее!» Решительным и смелым этим редактором оказался Андрей Николаевич Сахаров, ныне известный академический историк и писатель. Сейчас-то легко говорить, но тогда решиться на такое мог только отважный человек.

И я погрузился в забытые, с трудом читавшиеся, замшелые, по большей части запрятанные за железной дверью источники. И разворачивалась жуткая картина… Кровь, казалось, капала с выцветших страниц книг и газет, смертный запах поднимался с неряшливо составленных документов, людские стоны звучали за корявыми текстами приказов. К какому же выводу меня, молодого русского интеллигента, могло это привести?.

Вспомним время – середину шестидесятых, во многом переломную эпоху в идейной жизни страны. «Оттепель» отмерла, снятие Хрущева подавляющее большинство народа и интеллигенции встретило с чувством облегчения и не без злорадства даже. Померкло постепенно обаяние двусмысленного XX съезда, ибо выяснилось, что Хрущев собирался без Сталина жить почти по-сталински (кукуруза – вместо «великих строек», расстрелы в Новочеркасске – взамен «жертв сталинского террора»). Да, конечно, при Хрущеве стало несколько «теплее», но и только, суть общественного уклада не изменилась.

И вот тогда-то перед молодой русской интеллигенцией встал вопрос о ценности революции как таковой, не о конкретной даже, русской ли, французской, какой иной, а по сути – может ли революция, то есть насильственное изменение сущего, стать благом для общества? Годны ли сегодня подобные методы для решения положительных задач?

Тогда же автор этих заметок, склонный в молодые годы к решительным обобщениям, сформулировал: «Нет такого режима, который бы стоил революции!» Что ж, сказано крепко, хотя к широте и истинности этого афоризма нам предстоит вернуться. В ту пору многие становились ненавистниками всяких революционных действий и насильственных переворотов. Отсюда мое тогдашнее отношение к Махно и махновщине – «бунт бессмысленный и беспощадный». Оценка в духе давних традиций русской мысли, долгое время почитавшихся вредными. Статья же о Махно была написана быстро и горячо, с ходу опубликована, получила большой отклик у нас и за рубежом. Тут же мне стали пенять на погрешности в «классовых оценках» и т. п. (особенно тут свирепствовали украинские товарищи), но дело было сделано. Статье повезло: узкая щелочка тогдашней гласности вскоре вновь и надолго прикрылась; и то сказать, за четверть века, прошедшего с той публикации, в нашей печати не появилось ни одной (!) более или менее серьезной работы о таком крупном и знаменитом историческом явлении, каким, несомненно, была махновщина.

Но… вскоре публикация в малотиражном ученом журнале получила неожиданное продолжение. В марте 1968 года в институт пришло письмо из казахского города Джамбула. Письмо очень сухое и осторожное – некая Г. Кузьменко хотела бы связаться с С. Семеновым, автором статьи в «Вопросах истории», для уточнения некоторых подробностей по затронутой им теме. Кузьменко? Эта фамилия была мне знакома. Неужели?… Я тут же ответил, и выяснилось, что написала мне небезызвестная в истории Галина Андреевна Кузьменко, вдова и соратница Нестора Ивановича Махно, мать его единственной дочери Елены. Кстати, от нее я впервые узнал и о том, что истинная фамилия Махно – Михненко.

…Большой лист стародавней бумаги в линейку густо исписан с обеих сторон, даже полей нет. Вверху заголовок: «Моя биография», а строкой ниже (видимо, по подсказке) «Автобиография». В углу есть приписка тем же почерком, но иной ручкой и чернилами (явно позднего происхождения): «По возвращении для ОВИРа». Почерк угловатый, резкий, правописание грамотное, но рука водила пером явно с большим напряжением, отсюда даже некоторая корявость в написании отдельных букв и слов. Заметно бросается в глаза преувеличенность высоты прописных букв и строгая закрытость округлых («а», «о», «б», «д»); согласно графологии это соответственно означает: честолюбие, доходящее до деспотизма, а также скрытность. Не знаю, как вообще, но в данном случае графология не солгала. Итак, цитируем без малейших изменений первую половину документа (о другой половине – позже):

«Родилась я, Галина Андреевна Кузьменко, в городе Киеве 28 декабря 1896 года (все даты в документе до 1917 года даны по старому стилю. – С. С). Отец мой, крестьянин Андрей Иванович Кузьменко, служил тогда на железной дороге. Мать, Доминикия Михайловна Ткачен-ко, по происхождению крестьянка. Когда мне было лет десять, отец бросил службу и переехал с семьей в родное село Песчаный Брод Херсонской губернии, Елисаветград-ского уезда, взял у братьев свой надел земли, шесть десятин, и стал заниматься земледелием. По окончании двухклассной школы я поступила в Добровеличковскую учительскую семинарию, которую и окончила в 1916 году. Первое учительское место получила в селе Гуляйполе Екатеринославской губернии в двухклассной школе. Учительствовала здесь один учебный год 1916 – 1917. На следующий учебный год уехала в Киев и поступила в Университет св. Владимира. Одновременно работала в Министерстве труда в качестве заведующей столом личного состава Министерства. Через год вернулась снова в Гуляйполе и стала преподавать украинский язык, физику и естествознание в гимназиях мужской и женской. Весной 1919 года сошлась с Нестором Ивановичем Михненко – Махно, который в то время был командиром Повстанческой армии и держал фронт белых под командованием Деникина».

Так она представлялась сама сотрудникам МВД в пятидесятых годах.

С весны 1968-го мы вступили с Галиной Андреевной в оживленную переписку, но она сообщала о себе, а главное – о Махно и махновщине – очень скупо, сказывалась осторожность, приобретенная ею за долгие годы заключения в советских лагерях (понять ее можно, тут и объяснять нечего). Значит, надо было ехать из Ленинграда в Джамбул, за несколько тысяч верст, и там попытаться выяснить у этой единственной свидетельницы необходимые сведения, иначе они навсегда погибли бы для нашей истории, и без того обездоленной подлинными источниками.

В ту пору директором нашего института был Николай Евгеньевич Носов, крупный специалист по средневековой России, человек широкий и благоделательный. Я откровенно доложил ему суть дела, и он – не то что многие его коллеги на подобных постах – охотно и твердо поддержал меня. Конечно, обозначить в официальном приказе командировку к вдове Махно было по тем временам совершенно невозможно, поэтому мы вместе придумали: еду для работы в историческом архиве Джамбульской области.

Получив казенную подорожную, я общался с Галиной Андреевной уже телеграммами. Вот последняя моя: «Прилетаю 27 (сентября 1968) срочно телеграфируйте возможность встречи…» Ответ: «Буду ждать вас у кассы аэропорта. Кузьменко».

Взял у своего друга магнитофон (по нынешним временам неудобный и дурацкий) и… оказался наконец в джамбульском аэропорту, крошечном, как автобусная станция.

Естественно, что всякий человек, знакомый лишь по переписке или телефонным разговорам, как-то вырисовывается в нашем представлении. Так и я пытался представить себе мою героиню. Ну, все мы рабы традиций, не нами рожденных. Так вот, перед войной вышел в свет кинофильм «Александр Пархоменко», имел он тогда огромный успех, а покажи его по ТВ сейчас – успех был бы, уверен, не меньший (да чего там – большой, учитывая очевидную убогость нынешнего экрана).

Какие актеры предстали тогда! Пархоменко играл Хвыля, воплощавший образ народного героя без страха, упрека и корысти; самого Махно – великий (и неблагодарно забытый ныне) Чирков – он слепил такой образ Стеньки Разина XX века, что до сих пор Нестора Ивановича большинство народа воспринимает по его канве. Однако главное тут для нас в ином – жену Махно сыграла ослепительная киноактриса Окуневская, опять же роль ее здесь оказалась столь же блистательной, сколь и далекой от исторической правды. Что ж, высокое искусство всегда превосходит историографию, вот почему до конца дней своих человечество будет воспринимать Ричарда III по Шекспиру, а Кутузова – по Льву Толстому. Сколь бы ни протестовали тут положительные историки-профессионалы. Образ выше факта.

У крошечного помещения кассы затерянного в казахской степи аэропорта встретил я сухую, худощавую женщину – того типа, что уже давно, невзирая на возраст, не заботятся о своей внешности: простенький платочек, кое-какое платьице домашнего изготовления, кофточка не первого года носки, стоптанные туфельки. Все это выглядело просто, естественно и уж никак не нарочито.

Галина Андреевна значительно превосходила средний женский рост (в молодости она явно возвышалась над своим низкорослым, согбенным после каторги, а позже – хромым от ранения мужем). Обращали на себя внимание высокий лоб, крупные, правильные черты лица, но особенно глаза – темно-карие, глубоко сидящие, з внимательным и сосредоточенно-настороженным взглядом. И сразу же, сквозь полувековой исторический туман, после перемен стольких жизненных декораций, становилось ясно: да, в такую женщину мог влюбиться, а главное – прислушиваться к ней знаменитый, лихой и беспощадный атаман! Нет, красотка Окуневская явно не дотягивала в своем киношном образе.

Впоследствии подтвердилось и первое заочное впечатление от почерка: Галина Андреевна была натурой сильной и незаурядной, неописуемо тяжелая жизнь не сломила ее характера, цепкий природный ум не ослабел и к семидесяти годам, а подозрительная осторожность была истинным порождением той жуткой эпохи, в которую ей довелось жить.

Начали мы работать с Галиной Андреевной. Длилось это с неделю, не меньше, беседовали ежедневно по нескольку часов. Иногда я записывал ее слова на приятельский магнитофон, но по большей части делал собственный конспект, приближенный к стенографии. И хоть мы были взаимно дружелюбны, ее не покидала настороженная сдержанность, скупость в подробностях и характеристиках. Убежден, что некоторые сведения, и немаловажные, остались сокрыты, но обвинять мою собеседницу я никак не могу: пережившая столько тягот, обманов и разочарований, как она могла довериться так вдруг незнакомому человеку, совсем иной среды и другого поколения?…

Да, к тому же имелись у Галины Андреевны не только прошлые, но и нынешние основания к сдержанности. Еще в самом конце пятидесятых, в разгар «оттепели» обратилась она с обычной тогда просьбой о реабилитации. Но и в «оттепель» с немалым отбором «реабилитировали». 30 июня 1960 года из Киева на бланке Прокуратуры Украины пришел ей ответ, вот он (цитирую по подлиннику):

«По Вашему заявлению Прокуратура УССР изучила дело, по которому Вы были осуждены. Материалами дела виновность Ваша доказана, и оснований для реабилитации не усматривается.

Заместитель начальника отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Г. Малый».

Вот так и доживала свой век больная старуха, еще на восьмом десятке остававшаяся «контрреволюционеркой», то есть преступницей на «законных» основаниях… Только в середине семидесятых родственники некоторых махновцев после долгих хлопот стали наконец получать справки «об отсутствии состава преступления» – спустя полвека после событий.

Так же сдержанна и еще более своенравна была и дочь Нестора Ивановича – Елена Несторовна. О ней, впрочем, будет рассказано в конце книги, судьба несчастной женщины того вполне заслуживает, но это – сюжет особый, боковой. Здесь же не удержусь лишь от одного замечания: уж очень сильно была похожа Елена на отца – и внешне, и, полагаю, характером.

Но всего не сделаешь и всего не наберешь. Свою работу историка, как теперь видится, я провел добросовестно, хотя прекрасно понимал, что публиковать полученные материалы в ближайшее время никак невозможно. Впрочем, в ту пору многие работали, как говорилось в интеллигентском быту, «в стол», в надежде на будущее, так что я не был тут исключением. Бумагам пришлось пролежать без всякого применения более двадцати лет.

К счастью, все сохранилось: письма Галины Андреевны и некоторые документы, мои записи, несколько фотографий даже. Теперь я благодарю Судьбу, что именно мне, не ведавшему в молодости, по каким ценнейшим историческим россыпям я тогда гулял, довелось собрать это богатство и сберечь. Ну, а переписка наша вскоре естественным образом заглохла: о чем больше говорить, о чем спрашивать? Она дряхлела, я был занят делами, казавшимися мне тогда чрезвычайно важными. Что ж, дело житейское. И только теперь, когда Галина Андреевна давно скончалась, а мне довелось заново вернуться к истории махновского движения, я понимаю, какое богатое наследство я получил из ее рук. Воздаю искреннюю признательность ее памяти.

* * *

Имя Нестора Махно широко известно. Оно постоянно упоминается в энциклопедиях и исторических трудах, несколько раз возникает в «Тихом Доне», а в «Хождении по мукам» дано подробное описание его самого и его окружения. Ну, а разного рода повестушки, кинофильмы, журналистские россказни – все это в оные годы хлынуло могучим потоком, который, впрочем, уже давно иссяк: старая схема исчерпана, а для нового, то есть объективного, освещения этой темы требовалась гласность, а также безопасность авторов. Теперь такое время, кажется, наступило. Попробуем…

Нестор Махно стал вожаком, а вскоре и подлинным символом народного движения Юга России и Украины. Долгое время разрозненные отряды повстанцев, именовавшие себя махновцами, сопротивлялись войскам интервентов, красных, белых, петлюровских националистов, многих прочих, и, несмотря на слабое вооружение и неважную организацию, сопротивлялись весьма успешно, порой одерживая даже впечатляющие победы. Махновщина обросла преданиями, фольклором, крепко осталась в народной памяти, особенно -, на Левобережной Украине, родине их бывшего атамана.

Начинать осмысление этой народной стихии, понять ее и правильно оценить – дело нелегкое, как, впрочем, можно сказать о всех крупных явлениях российской истории XX столетия. Омертвелые схемы и догмы слишком долго закрывали от нас подлинность, к тому же не раз и не два сменяясь новыми «антисхемами» и «неодогмами». Не станем никого ругать, но вот себя осудить не грех, даже полезно. В заключение моей нашумевшей когда-то статьи давался четкий и недвусмысленный приговор: «Четыре года бушевал пожар махновщины на Левобережной Украине. Жестокий огонь ее обжигал и другие районы страны. Ограбленные города, свернутые в спираль железнодорожные рельсы, разоренные заводы и кровь, море человеческой крови – вот то наследство, которое оставила махновщина народам России и Украины, не принеся ничего взамен». Жестокий приговор, ничего не скажешь.

Да, так-то оно так… Только вот известно все же, что кровь лили в ту пору красные и белые, зеленые и желто-голубые, анархисты и монархисты, свои и чужие. И города грабили. И рельсы и водокачки портили. Значит, дело не только в жестокостях – сколько их пережила тогда несчастная наша страна?! Надо разобраться во всем тут спокойно, только это позволит нам понять пройденный путь, а следовательно – оценить современность. Попытаемся же. И конечно – начинать следует с выяснения личности того человека, что дал имя махновщине.

Облик Нестора Махно в истории до сих пор не познан, а первые тридцать лет его жизни скрыты в историческом тумане, который уже вряд ли. удастся развеять. Вот – дата рождения. В первых наших справочниках (1930-й) указывался 1889 год. Затем появилась новая дата – 1884-й. Это отразилось и в изданиях зарубежных. Так, в немецкой энциклопедии 1939 года (Лейпциг, том 7) уточнено: 27.10.1884. То же повторялось в справочниках на многих языках довольно долго. В своей статье я указал обе названные даты, и вот – приходит вскоре письмо из тех, которые любят получать все историки – то лучшие отклики на наши публикации. На этом нельзя чуть-чуть не задержаться.

Писал мне редактор издательства «Энциклопедия» Юрий Шебалдин – талантливый и образованный историк. После вежливого комплимента в адрес моей статьи он сделал исключительно ценное фактическое дополнение: «Хочу обратить твое внимание на то, что Н. И. Махно родился не в 1884 и не в 1889 г. Недавно мы получили справку Гуляйпольского загса, согласно которой Нестор Иванович Махно родился 27 октября 1888 г. Родители: отец – Махно Иван Родионович, мать – Махно Евдокия Матвеевна. Оба православные». Ценнейшие сведения, они вполне могли бы затеряться!

И еще. Галина Андреевна подробно рассказала мне в свое время, что настоящая фамилия ее свекра была Михненко (а не Махненко – популярная тогда среди малороссов), но уличная кличка Ивана Родионовича почему-то стала именно Махно, а по простоватым обычаям той поры дети именовались именно так. Вдова не могла тут ошибиться, ибо слышала рассказы о том не только от покойного мужа, но и от многочисленной его родни, которую хорошо знала.

Итак, установлены дата рождения Нестора Махно и его родовое происхождение. Теперь очень важно описать место, где он родился, и общественную среду, где вырос и получил основы воспитания, что так важно для любого человека. Тут нам поможет забытый ныне, но поистине бесценный источник природы и быта России начала нашего века. О нем – хоть несколько слов.

Крупнейший в России и известный всему миру географ Семенов-Тян-Шанский в начале века издавал капитальную и совершенно своеобразную энциклопедию: «Россия, Полное географическое описание».

В 1910 году вышел в свет четырнадцатый том: «Новороссия и Крым».

Нашлось в нем место и описанию скромного, но вскоре столь знаменитого села. Вот оно: «По грунтовому торговому тракту лежит волостное село Верхнеднепровского уезда Гуляй-Поле (раньше бытовало такое написание. – С. С.) с населением в 500 душ». Это крошечный отрывок из главы с описанием Екатеринославской губернии.

Уточним, что сведение это, как точно указано в книге, относится к 1900 году. Но в десятых годах – время, которое нас сугубо интересует, – Гуляйполе необычайно разрослось: там появились предприятия, обрабатывающие продукцию сельского хозяйства, две гимназии, земская больница, многочисленные ремесленные мастерские. Но сколько всего их было и какова численность населения – точных данных за этот период не сохранилось: архивы погибли в гражданской, а потом в Отечественной войне… а позже их совсем уж не сберегали.

Важнейшей характеристикой той южной части Екатеринославской губернии, где находилась родина Нестора Махно, была чрезвычайная социальная и национальная пестрота. Это очень важно для понимания духовного воздуха, который вдыхал с детства будущий вождь махновщины, поэтому дадим краткие пояснения. Бурное хозяйственное развитие края сопровождалось всеми классическими пороками, присущими раннему капитализму: наглое высокомерие новоявленных богачей, униженное положение бедных и обездоленных слоев, обнаженное насилие как способ решения всех вопросов.

Резко выступали пережитки старых помещичьих времен и нравов: громадные имения – и забитые, малограмотные батраки, а на службе у хозяев – вооруженная стража. Казалось, правды искать негде, отчего решительные и смелые люди, особенно молодые, тоже тянулись к насилию – ответному, как они сами думали. Добавим, что теплые края нижнего Приднепровья, где продукты питания были обильны и баснословно дешевы, привлекали множество неудачников с иных мест России и Малороссии в поисках хлеба насущного. Ясно, что пришлые парни никак не разряжали социальной напряженности: напротив, они сгущали предстоящий общественный взрыв.

Почти все население данной местности состояло из переселенцев, основное ядро – украинцы и выходцы из России, но имелись устойчивые поселения немцев, болгар, греков; по всему краю проживало много евреев – по большей части в рассеянии, но подчас и относительно большими группами, сосредоточиваясь в так называемых «местечках». Здесь, как и во всей Южной России, отмечалась невиданная в других частях страны чересполосица языков, нравов, обычаев и вер. В целом до начала гражданской войны межнациональные отношения складывались тут довольно мирно, острых столкновений на этой почве не наблюдалось, в отличие, скажем, от Правобережной Украины, Белоруссии и Прибалтики, и в особенности – «Царстве Польском», то есть в российской части Польши.

О семье, детстве и юности Махно почти ничего не известно. Еще при его жизни в Париже малым тиражом опубликовал он воспоминания, о них стоит рассказать, тем паче что ныне во всем свете сохранилось их, видимо, с дюжину, не более. Называлась небольшая книга, напечатанная на плохой бумаге, «Нестор Махно, Русская революция на Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.) Кн. 1». А затем указаны издатели – «Федерация анархо-коммунистических групп Северной Америки и Канады, Париж, 1929».

Мемуары не вызвали никакого общественного интереса, даже откликов в русской зарубежной печати, весьма разнообразной в ту пору. Но вот что характерно: ни слова о своем происхождении и юности Махно не написал. И дело не в том, что слабограмотный атаман повстанцев писать связно не мог, – Галина Андреевна спокойно рассказывала мне об этом и о том, что составляли мемуары мужа совсем иные лица. Отметим общее: в революционной среде главнейшим считалось общественное, прежде всего – сама революционная деятельность, о ней и полагалось говорить или вспоминать, а семейное, личное – это от лукавого, безусловно буржуазного.

Сам Нестор Иванович о своем родовом происхождении ничего не рассказал. К счастью, у него нашелся биограф. Человек он столь важный в сюжете нашей книги и о нем столько еще будет говориться, что представить его необходимо.

То был известный в революционных кругах анархист, он звался и подписывал свои печатные произведения как «Петр Аршинов», но в скобках порой ставил затем фамилию «Марин»; что тут было кличкой или псевдонимом, не ясно (да и обе могли быть кличками, у профессиональных революционеров их имелось порой несколько). Был он ровно на десять лет старше Махно, происхождения неизвестного, в 1906-м примкнул к анархо-коммунистам, взорвал полицейский участок в Екатеринославе, потом стрелял в начальника железнодорожных мастерских, попал под арест, но бежал. С 1907 по 1910 год жил в Париже, вернулся в Россию, здесь его поймали. За старые грехи полагалась бы ему петля, но гражданская напряженность уже несколько спала: дали ему двадцать лет каторги, посадили в Бутырскую тюрьму. Там и встретился с молодым Нестором Махно, сделал его своим воспитанником, обучил анархистским теоретическим вершкам и стал его мрачной тенью на всю жизнь. Видимо, это был сильный и неглупый человек – даже полвека спустя Галина Андреевна отзывалась о нем весьма уважительно.

Аршинов прошел с Махно всю гражданскую войну, затем перебрался в Берлин, где гнездились остатки российских анархов. Здесь он выпустил в 1923 году свою известную книгу «История махновского движения (1918 – 1921)». К содержанию книги и ее автору еще не раз придется возвратиться, но отметим тут вот что, важнейшее сейчас: там приведены краткие данные о ранних годах Нестора; несомненно, Аршинов, не раз бывавший в Гуляйполе, многое знал. Его сведения – основной тут источник, а также – скуповатые подробности Галины Андреевны. Есть и множество разного рода сплетен бульварной печати, нашей и эмигрантской, но это надо просто-напросто отбросить.