Текст книги "Взгляд с нехоженой тропы (Сборник)"

Автор книги: Сергей Подгорный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

4

Наше нечаянное знакомство в метро произошло в то время, когда вера Евтеева в существование Шамбалы и невольные надежды понять что-то новое в окружающем Мире, в нас самих, раз Шамбала – реальность, достигла апогея, но Евтееву уже пришлось отдать себе отчет в том, что, хотя он в нее уверовал, она по-прежнему остается тайной за семью печатями, набор фактов, которые можно принять за достоверные, оказался, несмотря на все его поиски, слишком скудным. А чем скуднее факты (к тому же сами по себе не безусловные) – тем больше простора для фантазии; круг замыкался. Но Евтеев был уже одержим Шамбалой и Махатмами, влез в эту загадку целиком, слишком много сулило ее разрешение, он не мог ее оставить, хоть порой приходил в отчаянье от собственного бессилия, от того, что так много – от недостатка фактов – может быть ответов на эту загадку.

Но, по-настоящему увлекшись, Евтеев становился поразительно деятельным.

«Хорошо, – решил он, – раз фактов почти нет и их нельзя больше найти на библиотечных полках – значит надо их добыть самому».

В свои сорок лет он порой мог быть таким же романтиком, как и в школьные годы. Он искренне уверовал в то, что сможет организовать экспедицию в Гималаи на поиски Шамбалы. Надо лишь найти журнал или газету, поддержкой которых можно заручиться. Это, по его тогдашнему мнению, не должно было стать делом сложным: разве издание, в чьих возможностях подобная экспедиция, не загорится столь грандиозной по своим последствиям идеей? Ведь тратятся же ими деньги на экспедиции, цели которых несравненно менее принципиальны, а то и вовсе не имеют никакого принципиального значения?… Ведь в случае удачи – а почему ей быть неудачной при соответствующей подготовке, материальном и техническом обеспечении? – в случае удачи экспедиции это будет прорыв в дотоле неведомое, гигантский скачок в понимании того, на что мы пока еще только мысленно замахиваемся, и того, о чем пока даже не подозреваем; если экспедиция и не завершится полным успехом – и тогда добытые ею факты будут бесценными и многое уточнят в нашем миропонимании.

Он начал стучаться в редакции со своей «грандиозной идеей», наметил состав и подбирал участников этой «Экспедиции века», когда ему вдруг в метро подвернулся я – мастер спорта по альпинизму, фотолюбитель и специалист в области радиоэлектроники. Естественно, Евтеев счел меня счастливой находкой и, едва мы более или менее познакомились, испытывающе глядя своими всегда печальными глазами, предложил войти в состав экспедиции.

Я не мог принять всерьез его предложение, потому что не мог поверить в осуществимость его затеи, но сам Евтеев меня уже глубоко заинтересовал, был мне симпатичен, и, в надежде, что это укрепит наше знакомство, я ответил ему принципиальным согласием, хотя и попросил несколько дней для окончательного решения.

Стоит ли говорить, что из затеи Евтеева организовать экспедицию в Гималаи ничего не вышло, что он зря потратил время и энергию? Он стучался в редакции, порой находил там нескольких энтузиастов из числа молодых сотрудников, порой его идеей – а Евтеев мог говорить страстно и убедительно – как будто бы проникались даже те товарищи, от которых все и зависело, но в конце концов выяснялось, что пока это никак нельзя осуществить, и приводились убедительнейшие объективные причины.

– До недавнего времени, – сказал я как-то ему, – ты был известен, как хороший писатель, теперь ты стремительно зарабатываешь еще и известность подозрительного чудака.

– Если бы меня волновало это… – сказал он устало и махнул рукой.

Его действительно не волновало, какое впечатление производит он, мечась по официальным инстанциям с Шамбалой и экспедицией в Гималаи. Есть люди, болезненно чутко относящиеся к своей репутации, к сиюминутному мнению окружающих о себе; Евтеев же, надо отдать ему должное, тревожился не за саму репутацию, а за то, чтобы каждый прожитый день, каждый совершенный поступок соответствовали его представлениям о правильной, достойной жизни; репутация же помещалась на втором, если не на десятом месте.

Вряд ли он был таким всегда, но к моменту нашего знакомства – был.

Радужные мечты о экспедиции и ее эпохальных открытиях истаивали вместе с пониманием того, что она оказалась неосуществимой, но чем безжалостнее истаивали мечты, чем яснее становилось понимание, тем нестерпимее становилось сожаление о несостоявшихся открытиях, жажда их, которые, по убеждению Евтеева, могли дать Человечеству столь многое, и горечь от ощущения неожиданного тупика…

5

Лишь по горизонту очерченная рядами холмов и гор, вокруг простиралась хаммада – каменистая пустыня. «Нива» легко мчалась по ровной голубой дороге, которая перед капотом казалась совсем синей.

Увидев такое в первый раз (это случилось, когда, перевалив через хребты Гобийского Алтая, они спускались в широкую долину между горами Ихэ-Богдо-Ула и уже были различимы впереди белые юрты сомона Боян-Гоби), Швартин остановил машину, и они, выйдя на дорогу, набрали по горсти… серых щебня и пыли.

Все дело было в гобийском солнце: по сторонам щебень был темным, а на дороге гораздо светлее; в Гоби, когда солнце стоит высоко, серый цвет кажется голубым или светло-синим.

В открытые окна машины бил горячий, словно из калорифера, воздух.

Швартин чувствовал себя за рулем спокойно и свободно: ничего не случилось бы, если б он вообще бросил руль: все вокруг было точно такой же дорогой, как и прикатанная колесами машин голубая полоса, по которой они ехали; лишь изредка, словно бородавки на темной коже, топорщились невысокие кочки, поросшие дерисом.

– Что это там?… – показал Швартин взглядом вправо, где в знойном просторе хаммады виднелось несколько черных точек.

Евтеев поднял с колен бинокль и высунулся в открытое окно.

– Хаптагаи, – сказал он, – дикие верблюды… Девять штук, – добавил после минутной паузы.

Швартин без лишних слов остановил машину, прошел вокруг капота на место Евтеева, а сев – сразу потянулся за фотокамерой с мощным телеобъективом, лежащей наготове на заднем сидении.

– Только не тормози так резко, как прошлый раз… – попросил он.

6

«Гималайская экспедиция» прогорела, но Евтеев не мог примириться с этим фактом, он выглядел совершенно больным.

– Ведь это же не Марс и даже не Луна, – обхватив виски ладонями, качал головой он. – Ведь это же у нас под самым боком… Не понимаю!..

– Да есть ли она, Шамбала, в действительности? – пытался я посеять в нем сомнение, видя, что дело зашло слишком далеко. – Все эти «факты» – они лишь более или менее правдоподобны, среди них нет ни одного достоверного. Я тоже немало читал по этому поводу, и у меня сложилось мнение, что не стоит принимать легенду о Шамбале близко к сердцу. Взять, например, Николая Рериха. Замечательный художник, человек многогранный и разносторонний… Да что повторяться: о нем в последние годы достаточно писалось и пишется. Мое знакомство с Шамбалой, Махатмами началось именно с его книг…

Евтеев делал вид, что слушает, и рассеянно вертел на крышке журнального столика чашку с кофе.

– Так вот, – продолжал я не смущаясь, зная, что он все равно заинтересуется. – Рерих был страстным пропагандистом Шамбалы, Махатм, он, безусловно, в них верил, он страстно хотел, чтобы они действительно существовали…

– Он ведь встречался с Махатмами, – вздохнув, вяло бросил Евтеев.

– Встречался?! – подчеркнуто удивился я.

– Ну да… – пожал плечами Евтеев. – В 1926 году, после окончания первой половины своей трансгималайской экспедиции, собираясь в Советский Союз, в Москву, он официально мотивировал цель этой поездки тем, что выполняет поручение Махатм. В июне 1926 года он передал Чичерину «Послание Махатм». А затем, перед предстоящим путешествием из Алтая в Гималаи через Монголию, направляя в Наркомат иностранных дел просьбу о советском экспедиционном паспорте, он снова мотивирует ее выполнением поручений Махатм… Ведь тебе все это прекрасно известно, – усмехнулся, глядя прищуренными глазами Евтеев. – Более того, в 1927 году в Улан-Баторе Рерихи издали книгу «Община», представляющую собой записи бесед с Махатмами во время экспедиции.

– Вот в этом все и дело… – вздохнул я. – Дай-ка мне текст этого «послания».

Евтеев со скрываемым недоумением встал и, порывшись несколько минут на полках стеллажей, протянул книгу Валентина Сидорова «На вершинах».

– Слушай внимательно, – попросил я и начал читать: – «На Гималаях мы знаем совершаемое Вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлемости материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотою. Вы принесли детям всю мощь Космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов Общего Блага.

Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, также мы признаем своевременность Вашего движения и посылаем Вам всю нашу помощь, утверждая единение Азии! Знаем, многие построения совершатся в годах 28 – 31 – 36. Привет Вам, ищущим Общего Блага!»

– Ну и?… – сказал Евтеев, напряженно застыв, пристально глядя на меня, но в его глазах я увидел зреющее понимание. Без сомнения, он и сам подспудно думал об этом, хотя лишь подспудно, потому что был поглощен сбором доказательств в пользу Махатм и Шамбалы, а потом и гималайской экспедицией.

– Что здесь хоть отдаленно напоминает написанное «высокоразвитыми людьми, чьи знания беспредельны»? – спросил я его в лоб. – Что?… И не напоминает ли тебе стиль послания стиль письма самого Рериха?…

– Да… – ошеломленно проговорил Евтеев, глядя в одну точку и задумчиво потирая ладонью подбородок.

А «Община» – якобы запись бесед с Махатмами?… – продолжал наступать я. – Ведь это полнейшая философская путаница! Недаром сами Рерихи никогда больше ее не издавали. Если бы книга не была проникнута добрыми чувствами, желанием добра, симпатией и сочувствием к тому, что происходило в те годы в нашей стране, ее вряд ли упоминали бы даже рерихоманы – настолько она, с одной стороны, воплощение доброй воли, а с другой – свидетельство поверхностнейшего и путаного знания всего, что относится к области социологии. Разве не так?… Лишь присущий стилю Рериха символизм придает этому сочинению некое величавое глубокомыслие.

– Действительно… – проговорил Евтеев и усмехнулся. – Я тоже обратил в свое время на это внимание, но почему-то не счел важным додумать эти мысли до конца…

– Значит, никаких встреч с Махатмами у Рериха не было и никаких поручений они ему не давали… – задумчиво произнес он через минуту.

– С Махатмами из Шамбалы – это уж точно… – подтвердил я.

– Но что же получается? – опять пожал плечами Евтеев, на время утрачивая интерес к Шамбале и Махатмам: его целиком захватила моральная сторона вдруг открывшегося. – Выходит, что Рерих был мистификатором?! Не могу в это поверить… Ну, ладно, пусть ему была так важна его трансгималайская экспедиция и именно такой ее маршрут, так хотелось побывать на родине, что он решил слукавить, чтобы дело было вернее, но издание в Монголии «Общины» в 1927 году?… Что-то тут я недопонимаю…

– Мистификация чистейшей воды, – с глубоким сожалением подтвердил я.

– Повторяю, встреч с Махатмами из Шамбалы у него не было. Более того, его трансгималайская экспедиция и была – в первую очередь – именно попыткой найти Шамбалу или хотя бы встретиться с Махатмами.

– Ну, ты даешь! – ошеломленно и как-то по-детски покачал головой Евтеев.

Но я был хорошо подготовлен к этому разговору.

– Вспомни, что пишет Шапошникова, прошедшая в 1976 году дорогой экспедиции Рериха по Алтаю: «Его экспедиция не проходила по… главному пути движения народов через Алтай. Николай Константинович предпочел параллельный, на мой взгляд, второстепенный путь… Может, не только переселение народов его интересовало, но и что-то другое, что пока от нас скрыто? Как бы то ни было, проблема загадочного маршрута возникла и требует решения…»

У него ничего не вышло с поисками Шамбалы по пути из Индии, и тогда он решил пойти дорогой староверов, искателей Беловодья. Вчитайся внимательнее в его дневниковые записи, и ты поймешь, что было его главной целью в этой экспедиции. Он бредил Шамбалой и Махатмами, он был поглощен этой идеей!..

Я резко встал и взял с книжной полки Евтеева записи Рериха о трансгималайской экспедиции, изданные в 1974 году.

– Вот, страница 253: «… Вечером наши ламы читали молитвы Майтрейе и Шамбале. Если бы на Западе понимали, что значит в Азии слово Шамбала или Гесер-хан!»

Дальше (я перелистнул страницу): «Среди дождей и грозы долетают самые неожиданные вести. Такое насыщение пространства поражает. Даже имеются вести о проезде здесь Учителя (Махатмы) сорок лет назад…»

«Двадцатого июля получены указания чрезвычайного значения. Трудновыполнимые, но приближающиеся следствия. Никто в караване еще не подозревает о ближайшей программе», – я выделил эту фразу голосом.

«На следующий день опять важные вести, и опять спутники не знают о них. Сверяйте эти числа с вашими событиями…»

«…Вчера буряты пророчествовали что-то сумрачное. Именно: «Посылаются лучшие токи для счастливого решения дел». Предполагаем выступить через Цайдам к Тибету девятнадцатого августа…»

Евтеев слушал с напряженным вниманием.

«Пятого августа. Нечто очень замечательное. В десять с половиной утра над станом при чистом синем небе пролетел ярко-белый, сверкающий на солнце аппарат…»

Я снова перелистнул страницу.

«За Ангар-Дакчином – Кокушили, те самые Кокуши, о которых знают староверы на Алтае, искатели Беловодья. Тут уж недалеко заповедные границы…»

Евтеев, глядя на меня далеким взглядом, задумчиво покачивал головой.

– И вот: «Ждем тибетские посты. Почему их нет? Что-то забелело вдали… Снег? Но нигде кругом снега нет… Шатер? Но это нечто слишком большое. Оказалось, гигантский гейзер глауберовой соли. Белоснежная, сверкающая на солнце глыба; уже заповедная граница», – снова выделил я голосом.

– Но я все-таки не могу понять, – после паузы принялся за свое Евтеев, – как он мог решиться на мистификацию?…

– Ничего слишком сложного, – ответил я. – Я много об этом думал. Эта мистификация не бросает тень на его имя, она лишь оттеняет черты его сложной, увлекающейся, в немалой степени противоречивой личности. – Я чувствовал досаду оттого, что приходилось уклоняться в сторону от цели, ради которой и затеял этот разговор.

– Во-первых, он ведь руководствовался самыми добрыми побуждениями; если в истории с «посланием» еще можно – при желании – усмотреть какие-то личные интересы, то в издании «Общины» они начисто отсутствуют даже для предвзятого взгляда. Его одержимая вера в Шамбалу, Махатм, убежденность в их чуть ли не решающей роли в жизни Азии, крайне преувеличенное представление об их авторитете густо рассыпаны по страницам его книг. Сам он в то время не обладал широкой известностью, но страстно желал добра, считал свои мысли полностью созвучными мыслям Махатм, а свои намерения – взять то же «послание» – угодными им, и поэтому, как человек страстный и уверенный, что делает добро, решился опереться на авторитет Махатм и Шамбалы.

Так, наверно, все было, если в нескольких словах…

Евтеев долго молча курил, потом задумчиво усмехнулся:

– То есть выступил в роли посредника между Шамбалой и Человечеством. Скромная миссия, ничего не скажешь…

– Это может выглядеть и так, но – опять повторяю – он не думал об этом, а о том, как лучше сделать то добро, которое в его силах… Но мы с тобой заехали в сторону: разговор ведь идет о существовании Шамбалы. Главное то, что если Рерих и встречался с какими-то «Махатмами», то к Шамбале они не имели ни малейшего отношения. Его сведения обо всем этом, хотя он и считается признанным авторитетом по части Шамбалы, почерпнуты из десятых рук, и нет никаких оснований думать, что в основе этих легенд лежит что-то реальное. Шамбала даже не мираж, это миф, призрак. И не стоит так переживать, что экспедиция за призраком не удалась. Все твои надежды, связанные с Шамбалой, – это плод твоей фантазии, не больше. Так уж мы устроены, что – какой бы обыденной жизнью не жили – где-то в глубине души у нас всегда живет вера в чудесное; не ты первый, не ты последний, старик.

Я следил за выражением его лица, и мне показалось, что я его все-таки убедил; но так мне только показалось.

– Хорошо, – сказал он, – пусть Рериху не удалось найти Шамбалу и встретиться с Махатмами. Пусть. Но ведь даже то, как он верил в их существование, как, несмотря на лишения и опасности такого путешествия, упрямо стремился их найти – само по себе весомейший аргумент в пользу того, что они есть.

Евтеев был невменяем…

7

– Вот что меня глубоко поражает, – сказал Евтеев, прикурив сигарету. – Почему именно в таких, богом проклятых местах, – он кивнул за лобовое стекло на расстилавшуюся перед машиной Гоби: щебнистую, черную, с редко разбросанными кустиками травы, с зубчатой грядою гор на горизонте, – именно в таких местах, а не где-нибудь в сосновом бору, охватывает до каждой клетки тела, до невольного испуга ощущение и понимание огромности, необъятности, молчаливой загадочности мира?… Ты не испытывал еще здесь подобного?

– Испытывал… – тоже удивился Швартин, – Особенно после заката, когда уже горят первые звезды… Потрясающее ощущение… И действительно – с чего бы оно?…

Голубой дороги впереди не было. Не потому, что солнце уже скатилось к горизонту, тени стали длинными: уже третий день они ехали без дорог по пустыне, которая началась за сомоном Баян-Гоби.

– Давай сменю, – предложил Евтеев, увидев, как Швартин устало вытер ладонью потный лоб.

– Буду держать вон на ту гряду, – показал взглядом Евтеев, когда сел на его место.

– Давай, – согласился тот. – Чем та гряда хуже соседних?…

– Думаю, мы доедем до нее до заката?

– В Гоби глазомер – вещь обманчивая… – с сомнением усмехнулся Швартин.

– Это да… – устало признал Евтеев.

– Странно… – продолжил оборванный разговор Швартин. – Вот Гоби… Щебень, песчаные барханы, такыры, скорпионы, чахлая трава, скалы, хребты и каменистые холмы… Полная скудность и неприглядность; когда солнце еще, вдобавок, печет – просто «врата в ад»; чем она, казалось бы, может обогатить, что дать уму и сердцу?… А ведь не побывай я здесь – насколько был бы беднее, не подозревая этого.

– Я с тобой согласен… – задумчиво кивнул Евтеев. – В обыденной жизни, да и на «нормальной» природе тоже, отсутствует сознание, что Земля – это ведь просто пылинка во Вселенной; и чувства, и мысли сугубо земные, а вот здесь, еще, пожалуй, в горах…

– В горах тоже… – подтвердил Швартин.

– …мысли и чувства отчего-то сами собой, без малейших умысла или усилия проникаются Вселенной, Вечностью, Временем, Беспредельностью… Я пытаюся понять – отчего? От отрешенной враждебности здешней природы и в то же время от ее исполинских мощи и шири? От ее величественного и скупого разнообразия, которое не приковывает к себе мысли и чувства, а становится для них чем-то вроде трамплина, бросающего за пределы Земли?… От самой космичности здешних пейзажей, так напоминающих пейзажи многих других планет-песчинок?…

Они надолго замолчали, Швартин – глядя в даль, Евтеев – на пустыню перед машиной.

Изломанная гряда из красноватого песчаника заметно приближалась, уже не вызывало сомнений, что до заката они будут у ее подножья. В бинокль Швартин видел итог упорной, протяженностью в сотни тысяч, а может, и миллионы лет работы ветра: бесчисленные зубцы, выпиленные в песчаниковом монолите, торчащие в небо гигантские пальцы, головы странных чудовищ.

«Хаптагаи – это хорошо, – подумал он, – сарыки, джейраны, горные бараны и козлы – хорошо тоже, но надо почаще снимать и вот такие виды, сами по себе, а не только как фон для козлов и хаптагаев…»

Вдруг он до озноба ощутил всю их с Евтеевым затерянность среди этого необъятного безлюдного пространства. «Забираемся-то мы лихо, – подумал он, – а вот как будем отсюда выбираться?»

– Я опять подумал, – сказал он, – не зря ли мы отказались от проводника, того старичка, которого предлагал намын-дарга [2]2
  Намын-дарга – партийный руководитель района.


[Закрыть] в Баян-Гоби?

Евтеев презрительно хмыкнул, но, взглянув искоса на озабоченное лицо Швартина, ответил тоном успокаивающим и убедительным:

– С проводником, Степа, мы были бы простыми экскурсантами, не больше. А так мы с тобой первооткрыватели… Да, именно так, хоть, может быть, кто-то здесь и бывал до нас. Это ведь громадная разница, согласись.

Швартин лишь вздохнул и ничего не ответил.

Вблизи изрезанная ветром гряда песчаника производила еще более сильное впечатление. Солнце, сползшее к горизонту, делало ее багрово-красной. Швартину и Евтееву казалось, что они очутились среди развалин исполинского фантастического города, и отовсюду – игра теней на причудливых глыбах и игра воображения – заглядывают, вглядываются равнодушно и отрешенно, смотрят странные лики.

Они начали готовиться к ужину и ночлегу. Швартин доставал из машины еду, спальные мешки, Евтеев снимал с багажника, укрепленного на крыше машины, куски саксаула, нарубленного еще утром на барханах, готовил костер: кипятить воду на чай.

Ужинали под черным небом, непривычно щедро убранном яркими звездами. Долго пили чай, то молча поглядывая через костерок друг на друга, то вглядываясь в глубину Вселенной, в бесчисленные звезды, светящие из ее глубины.

– Знаешь, почему еще я так быстро поверил в реальность Шамбалы? – вдруг спросил Евтеев.

Разговоры о ней, казавшиеся Швартину в Киеве, когда хотел переубедить Бориса, странными и никчемными, здесь – в Гоби – уже не казались ему такими.

– Почему? – спросил он, прикуривая сигарету от тлеющей веточки саксаула.

– Во всех источниках утверждается, что Шамбала ограждена некими неизвестными силами, а сами Махатмы владеют «психической энергией»… Для тебя это с самого начала было аналогично «астральной материи», ты с самого начала не принял это всерьез.

– Увы… – развел руками Швартин.

– А я вот сразу поверил в это…

– Хочешь, расскажу одну историю, за правдивость которой ручаюсь?

Тот кивнул.

– Я совершенно случайно услышал ее от своей матери. Ты можешь пожать плечами: мою мать ты никогда не видел, и то, что эту историю я узнал от нее, для тебя, конечно, не может быть гарантией ее правдивости… Но, видишь ли, если бы мне ее рассказал кто-то другой, я бы послушал и не придал ей значения, но моя мать не только на редкость правдивый человек, она не только не смогла бы ее выдумать – ей это просто не пришло бы в голову…

Я тогда еще учился заочно в Литературном институте. И вот на одном из семинаров (разговор на нем, помню, зашел о том, почему, хоть со времен Отечественной войны прошло немало лет, пока еще не появился роман о ней, сравнимый с «Войной и миром» Толстого) наш творческий руководитель предложил нам попытаться написать по рассказу о войне: ведь у каждого если не отец и мать, то родственники – в крайнем случае кто-то из знакомых, были ее участниками.

Моя мать прошла всю войну медсестрой; я и начал ее расспрашивать, объяснив, зачем. Она долго вспоминала разные случаи, но я чувствовал, что все это не то что мне надо; истории, которые она со своими обычными добросовестностью и бесхитростностью рассказывала, меня тогдашнего, намерившегося написать если не эпохальный, то, как минимум, выдающийся рассказ о войне, не вдохновляли. Я замучил ее своей привередливостью, она сидела, устало и напряженно пытаясь вспомнить что-то такое, что меня бы удовлетворило, и вдруг сказала, как показалось мне в первую минуту, ни к селу, ни к городу:

– Да, однажды у меня был больной, который летал.

– Что? – переспросил я, глядя на нее с недоумением и невольной досадой.

– Ну да, сам летал… – удивившись и обидевшись моему недоверию, повторила мать.

– Как – «летал»!? – опешил я, поняв, что мне не послышалось.

Вот тогда она и рассказала эту историю…