Текст книги "Багратион"

Автор книги: Сергей Голубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Кончаешься, раб божий Агей?

Сватиков не ответил. Да он уже и не дышал.

Уже четверо суток обе русские армии делали трудные и опасные марши. Когда Барклай, оставив движение к Рудне, потянулся двадцать седьмого июля в сторону от неприятеля, правей его, и увел свою армию в село Мощинки, Багратион перешел в Приказ-Выдру и, выставив передовые посты через Лешню и Катань до Днепра, расположился на том самом месте, где до того стоял Барклай. Здесь действительно была дурная вода. Но еще хуже было то, что Михаил Богданович, по-видимому, вовсе отказался атаковать французов в Рудне. Багратион слал к нему записку за запиской, резкие и колкие. Ответы приходили холодные, лаконичные и невразумительные.

– Правый фланг... Поречье... Сколько угодно всего, лишь бы не драться, – возмущался князь Петр Иванович. – Повесить его, Алеша, мало!

Надо было протестовать против такого положения вещей. Требовалась открытая демонстрация. Багратион повел свою армию к Смоленску. Туда же отступал и Барклай. Казалось бы, все кончено. Но тридцать первого июля Багратион получил новый приказ – опять идти к Рудне. Ермолов сообщал дискретно, что главнокомандующий успокоился за свой правый фланг и потому хочет действовать. Первая армия выступила, дошла до селения Шеломца и здесь остановилась. Второго августа и Вторая армия осела в деревне Надве. Теперь Багратион бесповоротно убедился в полной никчемности всех планов Барклая. Да, пожалуй, никаких планов уже и быть не могло. Французы шевелились везде. Движения их корпусов были так рассчитаны, что для общего соединения всех сил почти не требовалось времени. Итак, четыре бесценных дня были потеряны самым преступным образом. Скоро Барклай и шагу не сможет ступить без того, чтобы не быть отрезанным от Смоленска. Одному Багратиону, конечно, не под силу защитить город. Простой диверсией к Дорогобужу Наполеон имел возможность вбить мертвый клин между русскими армиями. И в этих-то обстоятельствах обе они, истомленные бесцельными маршами, стояли на месте. Отдельные отряды производили поиски и нигде не открывали неприятеля. А Михаил Богданович писал Багратиону, что наступление вовсе не отменено.

Князь Петр Иванович от досады ничего не понимал в совершавшемся. Да и никто ничего не понимал. Офицеры кричали:

– Черт знает что делается! Бродим туда и сюда, и сами не знаем зачем.

Никогда еще с таким единодушием и так ожесточенно не бранили Барклая. И никогда так дружно не стояли горой за Багратиона, как теперь. Вдруг Михаил Богданович приехал в лагерь Второй армии.

^Главная квартира Второй армии разместилась в самой Надве, а войска вокруг. Солдаты живо нарубили веток и настроили шалашей. Высокий берег Днепра, занятый вдоль дороги из Рудни в Смоленск обширным лагерем, потонул в свежей зелени. Отсюда расстилались золотые просторы взволнованных легким ветром полей. По просторам этим бежали проселки. Солнце закатывалось, и дали синели. Но ружья, составленные в козлы, еще сверкали по всему лагерю. Пехотные солдаты таскали откуда-то солому и прутья. То здесь, то там всплескивались песни, гремела музыка и подыгрывали рожки. Горьковатый дымок бивака носился в воздухе. Как фейерверки, полыхали костры, сложенные из поломанных колес, – какое дерево суше и горит с таким молодецким треском, как это испытанное старье!

Везде огни, говор... Но вот взвилась под облака ракета. Зоревая труба издалека подала свой томный голос, призывая к покою. Вереницы вороных и рыжих коней весело шли с водопоя. Другие стояли у плетней и ржали, приветственно помахивая головами. Барабаны забили "на молитву". Задумчивый свет полного месяца пролился на землю...

Барклай приехал из Рудни. Князь Петр Иванович встретил его обильным ужином в большом, укрытом листвой шалаше. Гостеприимство было у Багратиона в крови. Но он не спал уже несколько ночей. Лицо его пожелтело, он ежился от озноба и с трудом унимал дрожь в челюстях. После ужина генералы вышли на лужайку, окруженную цепью часовых, под открытое небо, к костру. Барклай стал в тени шалаша, заложив за спину здоровую руку, и замер в неподвижности. Сен-При устроился на толстом обрубке дерева и принялся палочкой вычерчивать на земле какие-то гербы и геральдические знаки. Толь с независимым видом прилег у огня и грелся, разгребая шпагой уголья. Багратион быстро ходил по лужайке взад и вперед.

– Что вы наделали, ваше высокопревосходительство! – говорил он, бросая на Барклая откровенно гневные взгляды. – Подумать страх! Был Наполеон в Витебске и о наступлении нашем в мыслях не имел; войска свои на двести пятьдесят верст растянул. Принц Евгений шел на Поречье, Даву только еще из Могилева выбирался. Что против нас оставалось? Ней и двадцать тысяч Мюратовых в Рудне. Их-то и надо было истребить. Да больше того: мы бы отрезали Наполеона и от прочих корпусов и били бы их поодиночке. И что ж? Вместо того принялись за маневры – бегать, на месте топтаться. Может, по теории в том и есть смысл, а по практике – не вижу. И что такое, ваше высокопревосходительство, маневры на войне, как не... глупость? Свели все на нет... Ах, горе!

– Мы дали неприятелю время соединить свои силы, – сказал Сен-При, – но еще не все потеряно. За Рудней лишь десять полков кавалерийских, десять пушек и один полк пехоты. Одно из трех: или французы хотят нас атаковать с той стороны, где не ждем мы их; или тянут, чтобы полностью для атаки собраться; или держать нас намерены здесь против себя, покамест не управятся с Третьей армией Тормасова. Во всех случаях необходимо нам занимать Оршу и Витебск. Если же не сделаем того, Смоленск погиб и придется нам прямо на Москву идти...

– Запоздали ваши советы, граф, – резко отозвался Багратион, – а что не в пору, то худо. Он остановился перед Барклаем.

– Что же, ваше высокопревосходительство? Дождусь я от вас слова прямого и ясного? Или...

Глаза его так выразительно сверкнули, что несколько встревоженный Толь приподнялся на локте, а Сен-При вскочил с обрубка и вовсе исчез. Лысой голове Барклая было холодно. Он надел шляпу.

– Французские корпуса, против которых вашему сиятельству и мне предстояло сражаться, – раздался его тихий голос, – сильнее нас. Успех был сомнителен. Сверх того, и он не избавил бы нас от противника. А неудача повлекла бы за собой самые большие бедствия...

Багратион сорвал с себя шарф и швырнул его в догоравший костер. Толь с натянутой улыбкой подбросил прутьев в огонь. Наступило долгое молчание.

– Господа! – вдруг раздался из-за шалаша громкий окрик Сен-При. Кажется, все решилось!

Он с мальчишеской резвостью бежал к лужайке и взволнованно размахивал руками, от чего золотой генерал-адъютантский аксельбант развевался за его правым плечом.

– J'etais tout a 1'heure temoin des sentiments de nos excellenls paysans... Et ils font preuve dans tout ceci d'une abnegation qui est veritablement admirable{69}...

– Да говорите же по-русски, граф! – в бешенстве крикнул Багратион. Разве не знаете вы, что не понимаю я болтовни этой...

Сен-При покраснел и с быстрого бега перешел на шаг. Подойдя, он проговорил сухо и вежливо:

– Три крестьянина из деревни Росасна прискакали сюда, чтобы сделать важные сообщения вашему сиятельству. Я сейчас выслушал их. Наполеон – в Росасне, войска его на левой стороне Днепра и идут на Красный и Смоленск. Кроме того, только что прибыл курьер от генерала Неверовского. Вот пакет с донесением...

Толь пошарил круг себя, – сучьев больше не было. Тогда он улыбнулся еще двусмысленнее, чем давеча, медленно развязал на себе шарф и бросил его на уголья. Огонь вспыхнул. Багратион развернул рапорт Неверовского и присел на корточки у костра. Ярко освещенное лицо его с поразительной ясностью отражало смену возникавших в нем настроений. Неверовский сообщал, что его шеститысячная дивизия атакована кавалерией генералов Груши, Нансути и Монбрена, за которой следует корпус Нея. Бой идет на Смоленской дороге, обсаженной деревьями в четыре ряда. Это пока спасает Неверовского, так как атакующая его конница вынуждена скакать по обочинам дороги, спотыкаясь на рытвинах. Но она уже сорок раз ходила в атаку, и ее много, очень много... Дивизия потеряла полторы тысячи людей и пушки... Она еще огрызается, как лев, который смертельно ранен... Однако...

Глухой гул канонады долетел с левого берега Днепра, оттуда, где шел сейчас бой. Багратион поднял голову, прислушиваясь. Раскаты орудийного грома усиливались с каждым мгновением.

– Это именно то, – медленно проговорил Барклай, – что я предвидел. Если бы мы ушли от Смоленска дальше, спасти Неверовского было бы нельзя.

Багратион посмотрел на него с ненавистью.

– Неверовского выручу я. Мы все потеряли, кроме Смоленска. Кто будет спасать город?

– Надо подумать, следует ли спасать его. Маневр Наполеона у Росасны еще не конец его предприимчивости. Он может повторить этот маневр, перейдя Днепр в десяти верстах выше Смоленска. И тогда окажется в тылу у обеих армий. Надо ли рисковать?

– Надо! Необходимо! Эй, адъютантов ко мне!

Толь уже не лежал, а стоял возле костра. Кажется, он ничего не подкладывал в него больше, а костер горел ярко. Багратион наскоро писал карандашом приказания. Седьмой корпус генерала Раевского шел позади Второй армии и потому был ближе к Смоленску, а следовательно и к Неверовскому, чем она.

– Объясни, Алеша, Николаю Николаевичу все, – говорил Багратион Олферьеву. – Останови седьмой корпус и назад поверни. Пусть идет... Нет, пускай опрометью бежит через Смоленск на выручку Неверовского. Это – первое. А второе – так ему скажи: города без боя не отдадим. Я клялся в том смолянам бедным и исполню. Армия следом идет...

И действительно, над лагерем уже вились сигнальные ракеты, и в разных концах его барабаны били тревогу. За Днепром громыхало, как в грозу.

Войска Второй армии шли к Смоленску всю ночь. Олферьев обгонял их, меняя уставших коней в кавалерийских частях. Утро встало под серым небом, тусклое и какое-то мертвое. Но земля была зелена, как свежевыкрашенный зарядный ящик. Олферьев смотрел на шагавшие по дороге и полю длинные шеренги пехоты и думал: "Как велик наш солдат! Он несет у себя за спиной, в своем бедном ранце, все нужды, желания, потребности и даже фантазии, весь свой человеческий эгоизм, да еще и десять дней существования впереди... А уж там – будь что будет! Величие этих людей в том, что будущее каждого из них заключено в солдатском ранце, и простирается это будущее лишь до первого сигнала тревоги..." От этих мыслей сердце Олферьева радостно и гордо билось... "Я свой среди них! Какое счастье! Но – свой ли? А Муратов?" Он мчался мимо крупной, размашистой рысью, и пыль из-под копыт его коня темным облаком вилась над солдатскими рядами. Крестьяне толпами выходили навстречу войскам с иконами и хлебом-солью. Бабы выносили с собой грудных младенцев. Пыльные, усталые, покрытые черным потом, солдаты кричали им:

– Эй, тетки, баньку-то для хранцуза не забыли истопить?

Бабы унимали плакавших ребят.

– Истопим, родимые... А уж вы загоняйте его, проклятого, в жару-то!

Олферьев смотрел и слушал с завистью. "В огненном бою, в крови, в смерти за общую родину сыщутся для меня дружба и товарищество с этими людьми. Все мы – русские и тем – свои!" Около какого-то гусарского полка он остановил засекшегося коня для смены.

– Олферьев! – окрикнул его зычный бас. Это был Фелич, ехавший в качестве арестованного позади своего эскадрона.

– Куда спешите? Погодите-ка... У меня в седельных ольстредях{70} вместо пистолетов хранятся флаконы с польской водкой. Не хотите отведать из золоченой стопки? От живота и против тряски – чудеснейшее средство!

Олферьев только рукой махнул.

– Скажите там у вас, в главной квартире, кому нужно, – гремел ему вслед Фелич, – для лошадей в кавалерии сена нет. Рожь, яровое, траву косят гусары. Люди кормятся из обозных фур крупой и сухарями... Много подлецов и мошенников...

Олферьев был уже далеко. Вдруг... Что такое? Желтые воротники на мундирах – сводная гренадерская дивизия Первой армии... Как она здесь очутилась? Он подъехал к рядам. Ага! Дело в том, что именно эта дивизия своим поздним выступлением из Смоленска и задержала седьмой корпус Раевского. Быть бы беде, да горе помогло! Начальник дивизии, принц Карл Мекленбургский, по обыкновению, проспал и выступил на три часа позже, чем полагалось. А может быть, знал наперед подлинные планы Барклая к потому не торопился... В коляске ехал, развалясь, рыжий генерал, толстый и свежий, как молодой, хорошо отпоенный бычок, Это и был принц. Он подозвал Олферьева.

– Что случилось?

Олферьев доложил.

– Хм! – сказал принц. – Это очень важно! Впрочем, скачите скорей к генералу Раевскому и как можно лучше исполните данное вам, господин офицер, поручение. Noren Sie auf{71}!

Солдаты чувствовали, что все делалось не так, как надобно было бы делать, и что происходило с ними что-то такое, что не должно происходить с русскими солдатами. "Маневры" под Рудней, трудные форсированные марши, без видимой цели и понятного смысла, тяготили солдатские души скверным настроением. Даже правофланговый карабинер Трегуляев рассыпался теперь не в веселых, а в желчных и злых прибаутках.

– То стоим, мух на голощеке кормим, – говорил он, – то вдруг вспряли, понеслись... Поехала кума – неведомо куда... Буй да Кадуй черт три года искал...

И он договаривал шепотом:

– Так и наш хромой черт мечется... Леший его задави! Вовсе людей затаскал!

– А ты не чудись, не блажись, – строго останавливал его фельдфебель Брезгун и показывал на Старынчу-ка, шедшего, по огромному своему росту, в первой шеренге, но казавшегося из-за опущенной головы ниже соседей, – вон на кого глянь! Ему, братец, всех тяжелей, а молчит.

Действительно, Старынчуку было всех тяжелей. Уж как ждал он боя, когда выступала дивизия в Рудню! Как молил бога, чтобы дал ему бог куражу сразу убить сто французов и тут же получить Георгия! Ничего не вышло... Все по-прежнему... А кто виноват? Старынчук молчал. Но все солдатские разговоры кругом него сводились к одному: на чем свет стоит ругали Барклая. И Старынчук чувствовал, как в душе его начинала скрестись жесткая злоба к этому худому, плешивому хромцу с мертвым лицом. Как раньше тоска по дому, так теперь тоска по Георгию становилась в Старынчуке болезнью. Когда на мощной груди Брезгуна позвякивали его кресты, Старынчук вздрагивал, и ему хотелось застонать от тоски.

– Влас, он ведь такой! – говорил Трегуляев. – Он, Иван Иваныч, молчит-молчит, да и молвит. Егория давно бы оттяпал, кабы не Болтай... Кабы не болтались мы по-пустому... Эх!

Варварушка,

Сударушка,

Не гневайся на меня,

Что я не был у тебя...

Карабинерная рота проходила мимо высоких загородей только что поспевшего гороха. Трегуляев так ловко потянул боком по кудрявым мелколистным кустам, что рукав его, словно сам собой, наполнился пухлыми и сладкими стручками. Крестьяне, вышедшие встречать войска, сердобольно потакали солдатскому баловству:

– Берите, батюшки, берите, родные, – чтобы хранцу не пришлось! Рвите, батюшки, кушайте на здоровье!

– Спасибо, добрые люди, – благодарил Трегуляев, – кабы не позволили, так не посмел бы и тронуть...

Солдаты смеялись. Один только Старынчук был серьезен и мрачен.

Полковник князь Кантакузен был крайне недоволен ходом вещей. Когда Полчанинов прискакал к нему с приказанием начальника дивизии повертывать бригаду обратно к Смоленску, он разразился градом проклятий и упреков, главным образом по адресу Барклая, а отчасти и принца.

– Заморят они нас с тобой, почтеннейший! – грозно восклицал он. – И солдатушек-ребятушек заморят! То им, как видно, и надобно! Бог нас ими наказывает!

Полчанинов разложил на ушах своей Сестрицы карту окрестностей Смоленска. Кантакузен наклонился с седла, красный от гнева, тяжело дыша.

– Покажи-ка, золотой, на карте, куда мы со вчерашнего перешли?

– На карте, ваше сиятельство, все там же стоим. Карта у меня четырнадцать верст в дюйме... Кантакузен с сердцем глянул на прапорщика.

– Ну вот... Хорош квартирмейстерский офицер!.. Все там же стоим! Да ведь мы же переходили с места на место?

– Так точно, ваше сиятельство, переходили...

– Значит, согласен ты со мной, почтеннейший?

– Согласен.

– Вот и покажи мне на карте своей: куда мы перешли?

– А на карте все там же стоим. Кантакузен с ожесточением плюнул.

– Эх, золотой! Пишешь ты отменно хорошо, а по делу никак с тобой столковаться нельзя! Вон господин офицер скачет... Это, кажись, князь Петра Иваныча адъютант. Сейчас все и узнаем досконально. Господин офицер! Господин офицер!

Но у Олферьева не было времени для остановок и разговоров. Он только придержал лошадь и прокричал Кантакузену:

– Французы наступают на Смоленск... Еду, князь, к генералу Раевскому, Седьмой корпус назначен к защите...

– Седьмой корпус... – повторил князь Григорий Матвеевич. – Седьмой корпус... Эко счастье им привалило! И опять – не мы!

"Опять – не мы!" Слова эти вмиг разнеслись по бригаде. И когда докатились до Старынчука, он так крепко сжал кулаки, что мослы в пальцах захрустели.

Дивизия седьмого корпуса двигалась к Надве в таком порядке: за пехотными полками 1-й бригады – патронные ящики и легкие артиллерийские роты с запасными лафетами и кузницами на особых дрогах; потом – пехота и легкая артиллерия 2-й бригады; затем – егерские полки 3-й бригады с тяжелыми батарейными ротами и, наконец, – кавалерия и конная артиллерия.

Выступив из Смоленска, по вине гренадерской дивизии принца Мекленбургского, с запозданием, Раевский еле успел отойти от города, как его уже нагнал адъютант генерала Неверовского, летевший к Багратиону с известием о бое двадцать седьмой дивизии под Красным. Николай Николаевич был опытный генерал. Осведомившись у проезжего адъютанта о положении дел, он сразу понял, что именно ему с его корпусом придется защищать Смоленск от главных сил наполеоновской армии. И, поняв это, остановил корпус. Долго ли предстояло ему грудью отбивать натиск бесчисленных французских войск? Этого Раевский не знал. Обе русские армии находились в сорока верстах от Смоленска. Подкрепление раньше еле* дующей ночи едва ли могло поспеть. А ведь задача была не только в том, чтобы отстоять древний русский город.

Главное – не допустить, чтобы Наполеон отрезал армии Барклая и Багратиона от Москвы. Смоленск – ключ к Москве. Спасая Смоленск, Раевский спасал обе русские армии и столицу России. Генерал поднял седеющую голову к тихому бледно-серому утреннему небу и зачем-то потрогал свои пышные баки.

– Что ж, – почти громко сказал он, – если так, то и погибнуть не жаль!

Уже около часа корпус стоял на месте.

– Чего мы ждем, батюшка? – спрашивали Раевского сыновья.

Вероятно, по глуховатости своей, он не слышал этих вопросов, так как молчал, приковавшись глазами к зрительной трубке. Было часов пять утра, когда Олферьев на сером коне, покрытом клочьями белой пены, подскакал к генералу, держа два пальца правой руки у шляпы, в левой – пакет. Наконец-то!

– От главнокомандующего Второй армии князя Багратиона вашему превосходительству!

Николай Николаевич разорвал пакет, и перед близорукими глазами его запрыгали написанные знакомой рукой строки:

"Друг мой, я не иду, а бегу. Желал бы крылья иметь, чтобы поскорей соединиться с тобой. Держись! Бог тебе помощник!"

Больше в повелении не было ничего. Да и что бы еще надо было? Раевский быстро засунул цидулку за левую пройму белого жилета, по обыкновению надетого под его сюртуком. Нет, ни громадность, ни чудовищное превосходство сил врага не смущали Раевского... Из-за недальнего холма солнце раскидывало по небу розовый веер яркого блеска. Николай Николаевич обнял Олферьева. И положил руки на плечи своих сыновей.

– Здравствуй, славный день смоленской битвы! Седьмой корпус кинулся назад...

Чтобы поспеть на выручку Неверовского, Раевский должен был пройти через Смоленск и выйти по городскому Днепровскому мосту на Краскенскую дорогу. Однако в городе от казаков и какого-то раненого трубача он узнал, что двадцать седьмая дивизия почти уничтожена и остатки ее, выскользнув из боя, спешат к Смоленску.

Александр Раевский вытянулся перед бароном.

– Я записываю разговор вашего высокопревосходительства с батюшкой...

– О! Зачем же?

– Для истории. Беннигсен вздохнул.

– Я кое-что слышал о вас, господин офицер. Для истории? Вероятно, для одной из тех историй, от последствий которых вас до сих пор спасало уважение князя Багратиона к вашему достойному отцу,

Он повернулся к старику Раевскому.

– Я позволю себе, мой генерал, снабдить вас еще одним советом, хотя вы у меня его и не спрашивали. Запретите вашему сыну писать, и пусть он говорит как можно меньше. Иначе его ожидают полный крах карьеры и печальная будущность!

Глава двадцать четвертая

Французская армия окружала ту часть Смоленска, которая лежала на левой стороне Днепра, таким образом, что оба фланга осады примыкали к реке. А у Раевского было только двадцать восемь батальонов – около пятнадцати тысяч человек. Скорого подкрепления он не ожидал. Не хватало ни пехоты, ни артиллерии для того, чтобы занять ими всю линию городской обороны. Поэтому он и решился отбивать Смоленск из предместий. Это было очень смелое решение; в случае неустойки отступать можно было лишь через крепостные ворота, но, по узости своей, они не пропустили бы войск. Таким образом, отступление равнялось гибели. Впрочем, Раевский к не помышлял о нем. В глубине души он надеялся на то, что французы плохо знают город и его окрестности. Ему казалось почти несомненным, что целью атаки они поставят захват Днепровского моста. А если так, то главного натиска следовало ждать со стороны южных, Молоховских, ворот на правый фланг обороны. Именно здесь, на Королевском бастионе и под откосом его контрэскарпа, между стеной и рвом, Раевский приказал стать двадцать шестой дивизии генерала Паскевича. Бригаду, уцелевшую от двадцать седьмой дивизии, разместили на кладбище правого предместья и в самом правом форштадте поставили еще восемь батальонов. Войска двенадцатой дивизии заняли левые предместья. Батарейную артиллерию развезли по стенам, легкая распределилась между пехотными частями. На Королевский бастион втащили восемнадцать орудий, двадцать четыре выкатили на кладбище и столько же в правый форштадт.

Французов отделяла от города обширная равнина, пересеченная оврагами, рытвинами и водоемами.

– Очень удобно! – сказал Раевский Паскевичу.

– Очень! – согласился молодой генерал.

Хотя ружья в пехоте стояли в козлах, но полки при малейшей тревоге могли выслать застрельщиков. Пушки были заряжены, фитили зажжены. И Олферьев поскакал в главную квартиру Второй армии с донесением о готовности города к штурму...

Третьего августа, накануне торжественного дня, маршалы условились поздравить императора небывалым образом. Собственно говоря, такие заговоры повторялись из года в год. И император уже не раз имел возможность убеждаться в ловкой находчивости и изобретательной предприимчивости "кандидатов в короли". Но то, что было замышлено ими в этом году, не имело прецедентов.

Князь Понятовский прямо говорил своим товарищам:

– Это будет подарок, каких император еще не получал!

И все согласились сделать так: завтра, четвертого августа, в то время когда маршалы будут в палатке императора пить за его здоровье, после трех залпов по Смоленску войска бросятся на приступ, ворвутся в город, и король Неаполитанский Мюрат поднесет Смоленск императору, как букет бесценных цветов.

Все было приготовлено к этому внезапному штурму с величайшей тщательностью. Войска с нетерпением ждали рассвета и сигнальных залпов. Ранним утром маршалы принесли свои официальные поздравления и толпились в кабинетной части палатки императора, который что-то диктовал в спальне статс-секретарю графу Дарю. Каждую минуту должен был появиться камердинер Кон-стан во главе фаланги лакеев с подносами. Тяжелые золотые кубки, полные старинного арльского меду, разойдутся по маршальским рукам. Грянут залпы, и тысячи верных и мужественных солдат кинутся на смерть, чтобы подтвердить ею свою радость по поводу рождения императора.

Констан появился. Но вместе с ним вышел из спальни граф Дарю и сказал:

– Милостивые государи! Его величество крайне недоволен затеей, которой вы вздумали омрачить сегодняшний праздник. Он запрещает это. Атакой города будет командовать сам император.

Было семь часов утра, когда корпуса Мюрата и Нея тремя колоннами двинулись к Смоленску. Раевский стоял на батарее за Молоховскими воротами и в зрительную трубку следил за ходом наступления. Он видел, как вдоль линии атаки впереди огромной свиты и эскорта из гвардейских улан в красных мундирах и высоких шапках промчался маленький широкоплечий всадник на белом скакуне. Войска волновались и что-то кричали. Всадник скрылся. Атака сейчас же выделила фланкеров, – стрелки побежали к городу. Раевский хотел было приказать, чтобы головные части двадцать шестой дивизии тоже выдвинулись. Но не успел этого сделать, – Паскевич распорядился сам. Несколько артиллерийских рот выскакали ко рву, остановились и начали разведываться с неприятелем ядрами. Французов это не остановило. Одна колонна наступала вдоль реки, другая – на кладбище, а третья направлялась прямо на Королевский бастион. Атака уже миновала полосу ядерного огня, прокатилась под картечью и теперь заливала ров. Однако пехота двадцать шестой дивизии, лежавшая между рвом и городской стеной, не выпускала французов изо рва. Раевский видел, как горячилась пехота: отстрелявшись почти в упор, хватала ружья на руки и бросалась в штыки. Через два часа ров был завален французскими трупами. То же происходило и на кладбище. Все шло прекрасно. Плохо было только то, что этому прекрасному не предвиделось конца. Атаки следовали одна за другой. Двадцать шестая дивизия начинала уставать. Уже два раза линейные части Нея переплескивались через ров и докатывались до откосов бастионного контрэскарпа. Правда, штыки еще славно действовали, но спасала положение главным образом артиллерия. Л французские войска все подходили и подходили. Десятки батарей выезжали вперед и громили годуновские стены. Целые полки шли на фланкировку, рассыпаясь побатальонно. Раевский был бледен...

Генерал Паскевич смотрел вниз с бруствера Королевского бастиона. Свинцовый дождь сбивал кругом него листья и сучья с больших верб, которыми оброс бастион. Но Паскевич не замечал этого. Внизу было еще хуже, гораздо хуже, – настоящее пекло. Французские ядра то и дело шлепались по сю сторону рва, взметали кверху столбы земли и, с визгом крутясь в людской сутолоке, валили с ног десятки солдат. Вот вырвало ядром косяк из пушечного колеса, оторвало ногу у лошади, опрокинуло двух канониров, разнесло ось и лафетную доску, – орудие упало. Уже много их валялось на боку. А человеческих трупов еще больше. Как ни ужасно было то, что происходило внизу, но Паскевич любовался этим зрелищем. Ему особенно нравилась работа одного высокого канонира-бакенбардиста. Ловкость и точность движений этого солдата были поразительны. "Где я его видел? Ага! Салтановка, опушка леса, разрыв старой пушки, угрозы канониру, дерзкий артиллерийский поручик... Как путаются на войне карты человеческих отношений!" Еще будучи пажом и дежуря во дворце, Паскевич поймал однажды словцо графа Аракчеева: "Надобно требовать от солдата невозможного, чтобы он возможное сделал..." На остром, мелко-красивом лице Паскевича промелькнуло что-то неуловимо скверное, похожее на улыбку. "Трус и подл Аракчеев, но умен. Можно гнуть солдата пополам, но воевать без него нельзя. Я обещал этому бакенбардисту Георгия и дал его. Если мне суждено возвыситься, я покажу свету настоящее величие и настоящий разум полководца..." Паскевич все пристальнее вглядывался вниз. Что это там делается? Орудия заезжают справа и становятся так, что прицельная линия приходится не поперек, а вдоль рва. Не сошли ли они там с ума? Кто командует? Э, тот самый дерзкий поручик, у которого Паскевич чуть было не отобрал шпагу под Салтановкой... По всей длине рва – французы. Орудия стреляют. Залп... другой. Ров замер. Ай да поручик! И под бешеным огнем, придерживая рукой шпагу, чтобы не мешала бежать, Паскевич пустился вниз с бастиона в то самое пекло, где так молодецки действовал Травин.

С тех пор как началась война, только в огне, под смертельной угрозой, Травин чувствовал себя живым, бодрым и деятельным человеком. А в остальное время одолевала его какая-то тупость мысли. И лишь в глупых происшествиях, подобных последней стычке с Феличем, отыскивался для него выход из этого тупика. А вот под Королевским бастионом – не то! Хоть Травин и был под арестом, но за убылью офицеров пришлось ему вскоре после завязки боя уже командовать ротой. Сперва он опрокидывал атаку за атакой лобовым огнем, в ров и через ров. А потом вдруг догадался: орудий мало, а все бьют в лоб, перед собой. Не лучше ли развернуться вдоль рва? Попробовал. Славно! Падали уже не десятки, а сотни французов. "Как понятлив Угодников! Толкни только с места мысль этого редкого солдата, а она и пойдет, и пойдет ворочаться".

– Ваше благородие! – кричал канонир, стараясь голосом перекрыть грохот боя. – Ваше благородие! А ежели двумя расчетами направо бить, а двумя налево?

– Верно!

Травин повернул половину своих орудий.

– С передков долой! Передки, отъезжай! Тут-то и вырос перед ним Паскевич.

– Молодец, поручик! Я любовался...

Травин молча отдал честь. Он не любил Паскевича. "Из таких-то и растут Аракчеевы! Но этот хуже будет... Аракчеев нагл при дворе и трус в бою. Этот же храбр под огнем, а при дворе будет ползать..." Было что-то и в Травине неприятное генералу. "Как он одет худо! Из таких-то в странный наш век и выскакивают Бонапарты..."

Ров был опять полон французами. Они карабкались по откосу, подсаживая друг друга. На передних лезли задние, а на задних наседали линейные батальоны, беглым шагом стремившиеся к бастиону. Еще минута-две, и колонны эти зальют собой ров, и волны их выплеснутся на бастион. Травин не отрываясь смотрел на эту страшную картину.

– Командуйте огонь, поручик! – приказал Паскевич.

– Слушаю, – сказал Травин и не пошевелился.

Он знал, что орудия заряжены и канониры уже держат пальники у затравок. А прислуга толпится перед пушками, чтобы не видно было наводки. Он сегодня придумал этот фокус: все готово, а врагу – невдомек. И чем дольше, тем лучше...

– Извольте же командовать, поручик! – крикнул Паскевич. – Оглохли, что ль?

Между батареей и неприятелем оставалось не более десятка саженей. И расстояние это уменьшалось с каждой секундой.

– Поручик!