Текст книги "Стоящая в дверях"

Автор книги: Сергей Есин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Я прямо и честно заявлю: мне "э т о г о" надо много. Может быть, это наследие моей мамочки, о которой ходили слухи, что даже любимую и единственную дочку она нагуляла от молоденького фронтовика-соседа. Не знаю, как у других женщин, а у меня потребности значительные. Лицемеры скажут: развратная! А почему? Дышать воздухом, есть, когда хочется есть, спать, когда хочется спать, – разве в этом есть что-нибудь противоестественное? У одних аппетит больше, у других меньше. Одним для нормального самочувствия нужно шесть часов сна, а другим – десять. Все в этом мире полно условности. Везде в старинных романах, которые нынче продают у метро, пишут, что русская императрица Екатерина Великая, дескать, развратница. Но бьюсь об заклад, что у современной молоденькой "порядочной" сучки мужиков к двадцати пяти годам было в пять раз больше, чем у царицы за всю ее жизнь. А если бы этой современной падле Катины императорские возможности, а? А кто при всем при том мог бы утверждать, что русская царица-императрица не была умницей, не была выдающейся женщиной? При чем же здесь, тогда спрашивается, страсть к "этому"? При чем здесь порядочность и так называемая духовность, о которой наши редакционные молоденькие сучки, отдаваясь втихаря на столах и редакционных диванах, так любят поговорить? Духовность и порядочность в том, чтобы не крутить рогами, когда совсем другое место чешется. Чтобы хоть себе-то признаваться в собственных страданиях. Я иногда, в минуту собственной откровенности, думаю: а что же меня в свое время отвлекало, когда мои сверстницы из благополучных семей играли на фортепьяно, долбили иностранный язык или грызли школьную премудрость? Это мне сейчас, конечно, совершенно ясно, что политический строй и наша семейная нищета мне помешали выбиться в интеллигентные люди и получить мощную городскую специальность директора комиссионного магазина или музыкального редактора где-нибудь на радио. Почему после восьми классов захотелось мне завернуть во взрослую жизнь и расстаться со школьной усидчивостью? А вот п о э т о м у.

Это пусть другие, привыкшие врать, так и врут, что никогда не чесали и не щекотали себя в постели собственной теплой детской ладошкой. Так уж и не интересовались никогда, как устроены мальчики и зачем у них этот маленький крантик? Не рассматривали в книжках разные картинки и скульптурки? Не интересовались, что означают слова, написанные и выцарапанные гвоздем на лестничных клетках, на заборах и в лифтах? А я очень интересовалась. В шесть лет из уличных разговоров я уже знала всю теорию и кое-что даже наблюдала у родителей из практики. Конечно, это было все очень удивительно и, конечно, посещали меня сомнения: может быть, это детская придума, и как могут взрослые заниматься такой однообразной возней? Я вот до сих пор помню два самых первых, выученных мною в детстве стишка. Самый-самый первый это всем известное: "Колокольчики мои, цветики степные..." и далее согласно всем известному тексту. А вот второй стишок мало кому ведом, поэтому привожу его целиком: "Шла женщина с арбузом, с большим, огромным пузом. На пузе два ребенка – мальчишка и девчонка. Зашла она в ресторанчик и села на диванчик. А вдруг из-под дивана четыре хулигана. Один схватил за сиськи, другой..." и так далее. Разве такой сюжет может не взволновать детское воображение? Разве ребенок не заинтересуется связью всех этих жизненных компонентов? Разве пристально не начнет рассматривать свой лепесток, нежный и мягкий бутон, который источает загадку и который почему-то даже у взрослых вызывает какое-то удивительно пристальное, не такое, как, скажем, рука, палец или ухо, внимание? И тут у ребенка появляются младшие и старшие товарищи, с которыми вместе проводятся определенные исследования на эту тему.

Да, мне нечего скрывать, что больше, нежели грамматическое правило о безударных гласных, которые проверяются в ударном положении, меня интересовали открытия, сделанные вместе с мальчишками в подвале на куче каменного угля. В то время дом еще топился от собственной котельной и в подвале, где хранился уголь, было довольно тепло и горела электрическая лампочка. Два соседских мальчика, моих приятеля, лет по одиннадцати, конечно, существенного урона моей невинности нанести не смогли, а ограничились лишь любопытным – плата была объявлена вперед: порция мороженого и сеанс на утренник в кинотеатр – разглядыванием и неким неуклюжим помазыванием, попыткой смущенно-грубоватой, а по существу, неловкой лаской и поглаживанием. Но это пробудило еще больший интерес, сладкую ломоту в теле, предвосхищение радости, которую это тело может дать.

Кстати, страх, внушенный семьей, школой и подругами, способен отравлять всю лучшую, молодую часть женской жизни, я всегда, впрочем, помнила о нем, стремилась разумно, не ущемляя своих личных интересов, этот страх преодолеть, но сейчас ловлю себя на том, что веду себя, когда дело касается моей дочери Марины, так же, как любая мамаша или старая учительница. Конечно сознавать это горько, но ведь и она поступит так же, как поступила в свое время и я сама. А может быть, у нас с Мариной какой-нибудь особый семейный замес? Торопливо-раннее созревание? Арбуз не обязательно должен быть большим, чтобы быть спелым. Но ведь и ростом, и статью нас Господь не оставил. Мне лично иногда и в молодые годы было неловко на пляже в Серебряном бору раздеться: не женщина, а грузчик, солдат без ружья. Да и Марина, хотя еще и ребенок, но крупнячок. А в большом теле и процессы жизненные все быстрее, торопливее, не дожидаются разрешения на срока в паспорте. Я не знаю, проводила ли Марина, как я, свой эксперимент на куче с каменным углем, но я ее много раз предупреждала – береги себя, перетерпи, сначала закончи школу, а потом уж и пускайся в бои местного значения. Я как мать, которая всегда надеется, что у дочки весь этот любопытный возраст закончился и все обошлось. Общество в связи с демократизацией идет молодежи навстречу, и они всё сейчас узнают из эротического кино и раскованного телевидения, поэтому могут перетерпеть. Но сколько раз, проверяя своего ненаглядного ребенка, поднималась я на цыпочках, почти неслышно на четвертый этаж, где у них, у молодых, свои посиделки, и боялась удостовериться в самом плохом. А что, собственно говоря, я могла и хотела увидеть? Да я бы там головы им всем поразбивала, этим павианам! Но каждый раз – нет, ничего особенного не происходит! Сидят на подоконнике, курят, а я разве не с тринадцати лет курю? А другой раз в уголке на площадке или на том же подоконничке, вижу, бутылка стоит из-под сухого вина – пили? Но тоже пришлось сделать вид, что ничего особенного не происходит. Пропустит молодежь по глоточку сухого вина, что же здесь такого, кто в наше время не пьет. Американцы вот даже считают, что пьющие люди дольше живут. А один раз после своих гуляний в начале этого лета дочка пришла домой, и я вижу – она без колготок. "А где колготки?" – спрашиваю. "А я без колготок теперь хожу". Я ее за задницу взяла и чувствую, что-то здесь не так. "Ну что ты, мама!" – "А где трусы?" – спрашиваю. "Я без трусов теперь хожу – жарко". Ну как мне здесь реагировать! Ведь не потащу же я родную дочь к гинекологу на проверку: а если?.. У наших врачей и педагогов ничего не устоит, все разболтают, и позора здесь на себя и ребенка не оберешься. Но вообще-то я полагаю, что это все, так, простое любопытство... Но в этот момент из головы не идет одна и та же мысль: ну, яблоко, предположим, упало, а яблонька?.. Так ли уж яблонька породиста и нравна? И, главное, я-то уже научилась жить в обществе, в коллективе, в массе, в толпе. А как же дочке, яблочку, в этом же ребячьем табуне?

Я не боюсь толпы, меня не пугает, что могут задавить, истоптать, выхватить сумочку. Пусть кто-нибудь попробует и выхватит. А обидеть и задавить могут и на остановке автобуса утром в "час пик", когда мужики, расталкивая всех локтями и коленями, норовят, чтобы не опоздать на работу, протолкнуться первыми. Когда ты на митинге, в толпе – свой, то и толпа своя. И всякие разговоры о запахах, о духоте не имеют под собой, как любит говорить Горбачев, почвы. В толпе тоже понимающие люди и пропустят, и подсадят, и подвинутся, чтобы ты увидела, и поменяются местами. Это в обычности ты не знаешь, как поступить и что сказать, а в толпе у всех мгновенно возникает общее правильное решение, и звучат общие правильные крики. Конечно, разные ложные интеллигенты любят рассуждать, что толпа действует и живет по законам стаи, как бездумная масса, как табун людей. Тото этот табун совершает революции и смещает правительства! В толпе есть божественная воля, а не, как считает всё, видите ли, знающий Серафим, два десятка провокаторов, которые ведут за собою в нужном направлении. А кому, спрашивается, нужно? Все тем же жидо-масонам? А какие они из себя? У них что, есть рога и копыта? Покажите.

Это только кажется, что в толпе, как ложки в столовой, все на одно лицо. Китайцы тоже кажутся одинаковыми. Вокруг меня все разные в толпе люди. С одними я сразу схожусь, у нас общий реагеж на то, что говорят в мегафон или микрофон, с другими начинаю враждовать. Мне иногда стоит посмотреть на затылок стоящего впереди человека, чтобы определить, кто он и как думает. Я кожей чувствую людей, которые мне в толпе неприятны, которые против моего настроения. Я таких просто ненавижу.

Ведь всем абсолютно ясно, как перестраивать нашу жизнь, как вводить частную собственность, рынок, как выбирать в Верховный Совет. И вот тогда всем станет наконец-то хорошо. Нет, недовольны, ищут какой-то свой полукоммунистический путь. Социализм без большевиков, да? Варенье без сахара? Чего, главное, орать в толпе, где нет разделяющих твоего мнения? Толпа, конечно, не табун, но задавить может. Я иногда думаю, что мне надо было бы с собою нa митинги шило носить или остро заточенную спицу, чтобы таких крикунов трезвить. Покричал, порезвился, а я незаметно руку через разные тела просуну и шилом крикуна в бок, шилом. А вот когда кто-нибудь так же, как я, с таким же дыханием, с таким же энтузиазмом приветствует на митинге докладчика или выступающего, это меня приводит в хорошее настроение. Я сразу ощущаю себя политически зрелой и глубокой женщиной, посвоему тоже умеющей, как наши редакционные леди-бледи, высказывать свое собственное мнение. Политика – это журналистика через горло.

Самое интересное, что и Казбека я тоже через эти самые крики на митинге отыскала. Сразу разобралась, еще не поворачивая головы, поняла, какой именно этот кричащий рядом человек идеологии – ему надоело жить в нищете. Он в толпе сзади меня стоял, а как начался разговор о собственности на землю, как начался разговор о приватизации, – разве думала я когда-нибудь, что узнаю это иностранное слово! А департизация – какое прелестное, как и царь всех иностранных слов, консенсус! – стоило только Казбеку услышать чтонибудь душевное, против большевиков и за частнособственническое, он сразу же громко кричал: "Даешь! Ура!" – и отчаянно свистел. Тогда я его лица еще не видела, но уже чувствовала к нему влечение.

Среди многих демократов, какие ходили на митинг, чтобы поддержать своих, были и люди, которые посещали мероприятия из баловства или даже озорства. Я ведь и сама-то в первый раз пришла из любопытства. Да, в толпе легко можно было подойти к каким-нибудь высокопоставленным людям, отдать заявление, попросить о внимании или помощи. Все могло оказаться тщетным, но могло и выгореть – политические деятели искали популярности и рекламы, поэтому некоторая надежда светила. А также здесь, когда все вперемешку и вроде бы все заодно, легко возникали разнообразные знакомства. И деловые, и по лирической склонности душ – кто чего искал. Молодежь вообще часто здесь кадрилась. Родство душ способствовало и родству более значительному. Честно говоря, у меня у самой до Казбека имели место две небольшие ситуации, начавшиеся со знакомств на митингах, но это были какие-то затрепанные ребята, какие-то инженеры, и очень быстро все сошло на нет. С одним пару раз встретились у него на квартире, пока семья отдыхала на дачу. Он даже альбом с фотографиями показал: и папу, и маму, и жену, и детей. Ему вообще казалось, что мы с его женой очень похожи, вернее, что у нас есть что-то общее. Но когда я прикинула на себя ее халат, висящий в ванной, то даже не сошлись на мне полы, а ее тапочки оказались на три размера меньше. Другой кавалер был лет на семь меня помоложе и немножко попредприимчивее, чем предыдущий. Мы съездили один раз его другу на квартиру, и там было все очень удобно: и видик, и кое-что выпить для расслабления, но когда мы приехали с этим новым жоржиком на квартиру второй раз, то его друг оказался дома и вроде бы вопрос встал так, что женщина моего типа нравится им обоим, они дескать, уже не маленькие и лакомым куском могут поделиться друг с другом, и я не молоденькая, должна понимать положение. А зачем мне эта парочка с их почти медицинским, для здоровья, развратом? Я ведь не какаянибудь проститутка, чтобы за вечер, имен не спросивши, обслуживать разнообразных товарищей, да и могут нагрянуть разные болезни. Я этой ловкой парочке тоже дала отставку. И вообще, после этих случаев я сделала вывод, что, конечно, для самочувствия мне как женщине общение необходимо, но кайф и удовлетворение я испытываю, когда происходит по любви.

Если честно признаться, я на Казбека обратила внимание не когда он за моей спиной лозунги кричал, а еще раньше, в метро. Было очень тесно, и вдруг я почувствовала, кто-то возле моего бедра трется. Я глазом незаметно повела, вижу подбородок сизый, отскобленный и усы черные, но с желтизной, прокуренные. И такой весь горячий, плотный, хищный. Я таких в принципе люблю. Я вроде чуть-чуть отодвинулась, а здесь вагон немножко толкнуло, и, воспользовавшись этим толчком, он вдруг снова на меня навалился. Ну, началось, этих транспортных страдателей я, известно, знаю. Пользуются, что женщине неловко скандал в общественном месте затевать, могут не то что облапить, а еще и в руку что-нибудь вложить. Не в основном они безобидные. Попыхтят, попыхтят и отстанут. А этот оказался какой-то новый сорт. Я выхожу на "Спортивной" – митинг в защиту чего-то в Лужниках – и вдруг вижу краем глаза, что этот парень опять проталкивается вслед за мной. Вообще-то он немножко телковатый. Зачем, спрашивается, такая таинственность? Разве нельзя просто подойти к понравившейся тебе женщине и познакомиться? К чему разводить такие сложности и мальчишество? Но, видимо, у него это от какогото предкавказского происхождения: то ли мама у него с гор, а папа русский, то ли наоборот, но вот эта самая, как мы называем, восточная первоначальная вежливость у него есть. А ведь по ухваткам-то мужик ого-го! Я потом у него спросила: "Чего же ты сразу ко мне не подошел, если я тебе понравилась?" Он ответил: "Стеснялся". "Значит, так: заговорить с женщиной стыдно, а приставать и хулиганить – нет?" – "Значит, так". Но потом, правда, еще добавил: "Я честно думал, что ты женщина – так..." – "Как – так?" спрашиваю. "Ну, на один раз", – отвечает. После митинга случилось то, что в жизни я несколько раз испытала, чувствовала, а в кино и по телевизору, когда показывают про любовь, – никогда! Непередаваемое. Во время митингато он меня лапал, лапал, прижимал без конца, а уж потом, когда мы познакомились, когда я ему в глава посмотрела и он мне в глаза посмотрел и почему-то при этом улыбнулся, – вот тут нас до трясучки и потянуло.

Этого даже и словами не передашь – будто оба оказались примагниченными друг к другу, дотронуться, коснуться... Лет с двадцати у меня такого не было. Все в глазах плывет, окружающие люди, улица, день этот летний – все фоном. Но теперь-то ведь не двадцать мне лет. Что за детское нетерпение! И тут этот самый полукавказец мне говорит: "У тебя есть куда?" Я говорю: "Как тебя зовут?" – "Казбек". – "Сейчас Казбек, я одной подруге позвоню, может быть, она нас на вечер пустит". Ищу в сумочке двушку, руки у меня трясутся, про себя думаю: "А ведь этот Казбек лет на восемь меня моложе". Два раза номер от волнения неправильно набирала, но только напрасным все оказалось У подруги гости, пируют, что-то обмывают. Рухнуло; чувствую, парень, который мне так понравился, от меня уйдет. "Некуда идти, – говорю, – не светит нам с тобой, Казбек". "Почему, говорит, некуда?" Спокойненько так и медленно цедит, а у самого сигарета в руках трясется. "Можно по улице погулять, в парк сходить, возле монастыря пройтиться, спуститься к пруду, а можно зайти в соседний подъезд, подняться на второй этаж, сесть на подоконник и покурить!" Я про себя думаю: "Какие же в этих новых панельных домах подоконники?" Но уже сдержать себя не могу, говорю: "Можно зайти и покурить". И как последняя пэтэушница, аккуратненько подталкиваемая Казбеком под поясницу, пошла в ближайший подъезд.

Это только наши дамочки в редакции считают, что семейная жизнь и отношения мужчины и женщины начинаются с какой-то, как они говорят, духовности, всяких умственных отношений. Отношения эти, конечно, имеют место, но главное и непоколебимое то, что влечет мужчину и женщину друг к другу, та духовность, которая в штанах. И если не складывается постель, то и семейная жизнь не сложится. Такая притирка дается судьбой и природой. И если зажигания между людьми нет, вряд ли захочется им вместе тянуть общий воз. И все здесь определяется моментом, как у нас с Казбеком.

Стыдно ли мне было? Мужиком Казбек оказался славным, можно было только мечтать, чтобы встречаться с таким, но бал был уже сыгран, меня больше не трясло. Бог с ним, мы ведь оба снова уходили в массу, в толпу. Эпизод. Махну я ему ручкой, подхвачу свою сумку с продуктами и пакетом, наверное, скисшего молока и – адью. Да плевать мне, что он обо мне думает! Я уже начала его ненавидеть. Тоже мне усатое чудо! И ноги коротковаты, и рубашка могла быть посвежее. Да пошел ты, кавказский красавец, в болото, знаем мы вас, только бы слизнуть свое удовольствие. Сейчас сделаю ручкой, повернусь на низких каблучках, шмыгану носом, чтобы не першила непрошеная слеза, и салют, мой красавец, мой ласковый, мой сладенький, провалиться бы тебе пропадом вместе со своими горячими жадными руками и колючим, как терка, подбородком. И в этот момент он, Казбек, говорит:

– Ты, может быть, телефон оставишь, я позвоню?

Когда он позвонил через два часа, я удивилась страшно, даже не поняла, что это тот же самый парень, а он говорит: "Людмила, ты, может быть, выйдешь из дома на полчасика?" Нет, как вам это нравится!

А в тот вечер, после путча, когда мы с Серафимом немножко поспорили о событиях, от которых вспухал телевизор, Казбек не позвонил. И ведь тоже понятно: события закончились, демократию мы отстояли, свобода, как птичка, в наших руках, но ведь кооператив-то Казбека остается, дело живет и теперь должно процветать. Самое время проталкивать дело вперед, не потерять момента и удачи. Вот поэтому, наверное, и не позвонил.

А как он, Казбек, испугался, когда эти коммунистические идиоты объявили о своей хунте. Он мне сразу же в понедельник часов в десять, звонит: "Людмила Ивановна, у меня дома шестьдесят литров спирта, три канистры, и два килограмма ворованной ртути лежит – если всех предпринимателей и кооператоров будут брать, мне не отвертеться". И я ему сразу говорю: "Вези, Казбек, ко мне, я в таком месте работаю, что у меня обысков, наверное, не будет". Всегда в Казбеке была крепкая мужская расчетливость: перевез, вместе с ним спрятали, разложили, рассовали, а уже потом, к концу дня, он созвонился со своими друзьями и отправился защищать демократию. А что, разве кто-нибудь скрывает, что предприниматели тоже участвовали в этой защите? Нас еще со школы учили, что в революции всегда имеет место защита интересов, и в том числе классовых. У коммуняков свой класс, у предпринимателей – свой. Кооператоры и предприниматели потом и денег подвезли, и горячей еды для демонстрантов и защитников, и даже машины с водкой были, потому что было холодно и шел дождь. Разве что-нибудь жалко, когда Родина в опасности? Можно было свою группу, обороняющую какой-то участок здания, организовать и на группу взять ящик водки.

А теперь конечно, когда свобода почти завоевана, когда впереди открывать замечательные перспективы для развития предпринимательства и бизнеса, Казбек, наверное, так закрутился, что даже не смог мне позвонить. Спирт и ртуть тут же забрал, без меня приезжал, потому что все это ему нужно для оборота, а вот как доехал и как товары складировал и реализовал – ни звука. Простим, не будем волноваться, поймем.

Ночью я плохо спала. Наверное, каждый знает, что такое ночь перед решающим событием. Ночь перед поступлением в школу в первый класс, ночь перед экзаменами на аттестат зрелости, ночь перед свадьбой. Я, правда, в этом случае спала хорошо, потому что ничего неожиданного здесь для меня не предвиделось, одна вынужденность, шел уже пятый месяц моей беременности, аборт врачи делать отказались, и деваться было некуда. А здесь была бессонная ночь перед важнейшим жизненным этапом. Бедные почему бедные? Потому что им никто не давал, а сами не просили. Большевики, которые провластвовали семьдесят с лишним лет, нас научили, что власть надо брать. И разве в любой революции лозунг "кто был ничем, тот станет всем" не работает, не действует? Я думаю, многие из служащих нашей газеты в эту ночь спали плохо. Наступали новые времена, надо как-то ими воспользоваться, но как? По крайней мере было ясно одно: завтра в редакции нашей далеко не самой либеральной газеты произойдет передел, и к нему надо быть готовым. Я долго думала обо всем этом и твердо решила, что одену красные полушерстяные брюки, голубую с модным золотым люрексом кофточку и белые – подарок Казбека сапоги, совершенно новые. В этом будет яркая революционность и даже намек на государственный флаг. И все же, хотя мысленно я уже была совершенно готова, то есть одета – любая женщина знает, что это совсем немаловажно, ведь часто у нас слова, фразы и даже мысли зависят от того, какого цвета на тебе юбка и к лицу ли прическа, – я мысленно репетировала завтрашний день. Мне ведь надо было соответствовать нашим интеллектуалкам, молодым и старым. Мне надо было прикинуть, кто какую займет позицию, чтобы не остаться в дураках. А ведь, по сути, мы, люди низов, лучше всех знаем, кто и чего стоит среди наших так называемых творческих кадров.

Конечно, они могут перед нами чиниться, задирать нос и строить из себя умных, воспитанных и знающих. Покойница мать, всю жизнь проработавшая на парфюмерной фабрике, говорила о таких: шик-брык кваску на вилочке! Но посмотрела бы, что эти царевны после себя оставляют в туалетах и на рабочихместах. Пройдешься вечером по редакции, в кабинетах на столах окурки, немытые бутылки из-под кефира, грязные стаканы, чайная заварка, вываленная в корзины для бумаг. А их шкафы, в которых все перемешано, как в мышином гнезде: продукты, пакеты с супами – это так они кормят своих мужей! – туфли, книги, какие-то консервы, банки из-под кофе, пыльные бумаги, календари, афиши, банки с вареньем, огрызки хлеба и сыра, начатые пачки с ватой. Ктонибудь из страдальцев и поклонников посмотрел бы, что они с этой ватой делают в туалете! У старых баб вообще есть нездоровая страсть устраивать вокруг ваты пляски. Ей уже сто лет в обед, а она шепотом спрашивает у семидесятилетней подруги: "Ты не дашь ли мне немножко ваты?" Приколы эти хорошо известны – это она изящно намекает, что еще не перестала функционировать как женщина. Брось, бабушка, не смеши внучек, ватка или гигиенический пакетик по прямому назначению тебе были нужны еще в прошлом веке. Мужики, конечно, у нас получше повеселее, хотя тоже всяких вислогубых хватает. Но попадаются особенно среди молодежи и шоферов, кремешки, глазками поблескивают, пиратствуют. В какой-нибудь кабинетик зайдешь, ну, например, где иностранный отдел сидит, там, правда, молодежь, выпускнички со взором горячим, или в отдел городского быта, где в дыму, как в котельной, творят мужички лет по сорок пять, но закаленные, со здоровым духом, потому что приходится им общаться и с милицией, и с кладбищем, и с другими здоровыми отраслями жизни, – так в этих кабинетах могут и стаканом пива с воблой попотчевать, и рюмаху водки налить. Ну, а всякие партийные, гордые от общения с источниками распределения благ, отделы, всякие культуры да искусства – здесь, естественно, недоноски и мужчины, и женщины. Все в трепете творчества.

Мы, чернорабочие редакции, простой народ, секретарши, телефонистки, машинистки, с утра до вечера трещащие на своих клавишах, даже уборщицы, вахтеры, шофера, буфетчица, библиотекарша, специалисты по лифтам, бухгалтерши, разметчицы гонораров и картотечницы, – мы понимаем, что наши творцы – хотя чего они там особенно творят, просто сумели получить образование, папы и мамы дали, – мы до некоторой степени понимаем, что они первая скрипка в нашей газете. Но доходит ли до них, что без нас-то они вообще никто? Если надо будет, я пойду и пол мыть, а куда денется этот бездарный журналистик, если журналистика его никому больше никому не потребуется? Слишком уж лихо, мои дорогие друзья, писатели в последнее время шельмовали наши прогрессивные силы! Как там говорил дедушка Крылов: "Ты все пела, это дело, так пойди-ка, попляши!"

Мы всегда и раньше, простой народ, поддерживали друг друга. Мы всегда, например, например, первыми узнавали, когда привезут в редакцию продовольственные заказы или какой-нибудь ширпотреб во время выездной торговли. Ведь шофера к нам поближе, нежели к этой затхлой публике. И будьте спокойны, если кто-нибудь из наших, из простых, встал в очередь, можно быть уверенным, что перед ним занимала очередь половина техперсонала. Вот даже помню, как привезли к нам в редакцию бочку селедки – кто-то из корреспондентов писал об одном из магазинов фирмы "Океан", вот и добыл для коллектива поощрительную премию, – и решили ею, селедкой, торговать в помещении машбюро и даже всю часть по развеске и распределению взяли на себя общественницы из того же машбюро. Так вот спрашивается: кто первым получил этот дефицит? А кому не досталось? Отсюда вывод – полезнее сидеть в здании и делать хотя и однообразную, но необходимую работу на месте, чем шарить весь день по городу, а потом оставаться ни с чем. Мы, простой народ, действовали, как угнетенное меньшинство, единой группой, таким маленьким обиженным классиком. Так почему, спрашивается, мы не должны плечом к плечу быть вместе, когда подоспело время справедливой дележки? Разве в этом есть чтонибудь постыдное? Разве наши лидеры борются не за власть? Мы уж, конечно, не за прямую и быструю выгоду, я их в этом никогда не посмею обвинять. Но ведь с властью приходят и некоторые дивиденды. Конечно, наша группа простых людей не самая в редакции многочисленная, но мы свои голоса даром не собираемся отдавать. На политическую арену выходит новая и грозная сила – Избиратель.

Мысленно мы с моими подругами разделили весь персонал редакции на две, не считая нас, подлинных трудяг, группы – "музейщиков" и "магазинщиков". Не следует думать, что в слове "магазинщики" есть какая-нибудь пренебрежительность. Здесь определена лишь рабочая польза, круг вопросов, которыми человек в газете занимается. В конце концов все мы, как покупатели, – магазинщики. Но в газете это люди, стоящие на реальной позиции и приносящие настоящую пользу. В конце концов, кто в наше время его Величества Бартера достал бочку селедки, о которой я уже упоминала? Магазинщики в основном были специалистами по репортажам, беседам, интервью. Это всегда самые читабельные материалы в газете. Но одновременно, если вглядеться, всегда по их материалам можно понять, кто из самих магазинщиков или кто из начальства строил дачу, чинил или приобретал машину, ремонтировал квартиру, выбивал для тещи место на кладбище или доставал для редакции на зиму картошку и капусту. А вот если надо устроить ребенка в хореографическое училище, в институт культуры, достать билеты на Доронину или Константина Райкина, организовать подписку на Пикуля или Дюма, сходить послушать Патрицию Каас, – это уже музейщики. Среди музейщиков баб больше, чем среди магазинщиков, и бабы еще более гнусные, особенно потому, что все они старые, с нафталинчиком, сидящие в газете чуть ли не со времени Октябрьского большевистского переворота. С какой ненавистью я всегда смотрю на их серебряные, с огромными камнями, кольца и браслеты – ни одна почему-то не носит ни золота, ни настоящих драгоценных камней, а мне лично нравится, когда много блеска, шика, когда сверкает царь камней бриллиант, а оправы тяжелые, плотные, дорогие. Но еще хуже их шубы. Может быть, они всю жизнь на них копили? Но тогда спрашивается: зачем старой бабе шуба из чернобурки или норки, она что – сделает ее моложе? И здесь опять несправедливость, если утверждают, что у нас равенство общество равных возможностей, то почему же я уже десять лет ношу искусственную продуваемую цигейку?

Я недаром в этом своем ночном прикиде обращала внимание на возраст. После пятидесяти – уже не демократ. Исключения, конечно, здесь составляют наши вожди, но они с молодых лет все имеют, еще с комсомольского возраста прошли все инстанции в преступной партии, уже всем попользовались и теперь уже демократы исключительно из-за мировоззрения. Они особая статья, особая порода, которой дана зоркость соколиная. А вообще-то пятидесятилетние – бал сыгран, им бы сохранить, что наработали, поуютнее, с нарядным камешком, могилку. Есть, конечно, исключения, в которых бурлит ненависть к прошедшему и справедливость, – эти тоже могут быть настоящими демократами, но в основном после пятидесяти – это ретрограды, любители болота. Эти не станут в нашей редакционной битве настоящими борцами.

Лежа в этот ночной час в постели, я раздумывала: а что же лично мне принесла эта ситуация? Конечно, в первую очередь я желаю счастья дочери, и, может быть, ей повезет. Может быть, она даже получит высшее образование. Я ведь недаром взяла справку, что я присутствовала при защите парламента. Может быть, это будет ей как льгота при окончании школы и при поступлении в вуз, и нечего здесь стесняться, ведь пользовались же льготами дети так называемых старых большевиков. А во-вторых, на некоторую льготность имею право даже я сама. Я ведь наивно не жду, что жизнь переменится волшебным образом, но пару-тройку месяцев у нас станет хотя бы как в Турции. Там выделывают очень хорошую кожу, из которой шьют модные куртки. Наверное, прибавят немножко, как и всем, зарплату, но, кроме того, теперь не придется терпеть разных партийных прихвостней и носить чай музейщику Саше, секретарю партбюро... "Людок, может быть, ты принесешь мне чайку?" – "Сейчас, Сашенька заварю свеженького и принесу". Теперь уж выкуси, как только случай представится, я у тебя, Сашенька, баран комолый, на столе фломастером слово из трех букв напишу. А кроме этого, может быть, меня куда-нибудь выберут в совещательный орган? А тогда почет, уважение, возможность влиять на результаты трудового коллектива. Это мне, честно говоря, даже необходимо, чтобы в глазах Казбека подчеркнуть собственный авторитет.