Текст книги "Марш авиаторов"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Дальше все было просто: удар по затылку, падение, два удара ногой в голову: один – в горло, второй – куда-то в глаз... Шелест полиэтилена и глухой звук от подцепленного ботинком пакета; мокрые шлепки падавших в лужу кусков; топот ног по лестнице; стук закрывшейся входной двери и снова топот – уже приглушенный – на улице...
Я поднялся с пола, взял в руку шапку, валявшуюся на ступеньке, и посмотрел вниз. Разорванный пакет лежал рядом с лужей, а из лужи торчали разбросанные по полу куски мяса.
Более мерзкого зрелища я еще не видел и, бросив все как есть, вошел в открытую кабину и ткнул пальцем в обожженную, уродливую кнопку с цифрой "семь".
"Откуда во мне такая злоба?" – вдруг успокоился я. Может быть, оттуда – с берегов Усы, где начиналось мое детство в лагерном поселке, потому что в Питере нам жить было запрещено: мой папа был бывшим политзеком...
– Кто это тебя? – спросила жена, глядя на меня во все глаза.
– Ахалай-махалай, – сказал я. И достал из кармана стодолларовую банкноту. – Ныравица? – спросил я, представляя себя со стороны.
– Это что – вот за это? – поинтересовалась она, отбирая купюру.
– Нет, это – довесок...
Я подошел к телефону, стоявшему на детском стуле в нашем коммунальном коридоре, и набрал номер Хуркова.
– Слушаю, – сказал Юра.
– Юра, это Вадим.
– Привет еще раз.
– Юра, мне тут случайно фингал подвесили...
На том конце трубки наступило молчание. Я тоже молчал, слушая паузу.
– Большой фингал? – наконец спросил он.
– Не слишком, но глаз заплыл.
– Так что – не полетишь?
– Да хотелось бы, сам понимаешь...
– Понимаю. Глаз-то хоть целый?
– Глаз целый: ботинком по морде дали.
– Хорошо... Завтра в санчасть не ходи. Приедешь – дуй сразу на самолет. Чтобы никто тебя не видел.
Юра повесил трубку. Я тоже. Потом обернулся и увидел вышедшую из кухни жену. Она с интересом смотрела на меня.
– Ты что, завтра куда-нибудь собираешься?
– Не "куда-нибудь", а на Диксон.
– И как же ты полетишь? Врач-то пропустит?
– Хурков сказал – идти прямо на самолет и оттуда не показываться. Завтра Тамара дежурит, он с ней договорится.
– А куда полетите – там как?
– Там? Ну, там все так ходят...
– Трепло ты... Иди обедать, пока соседей нет.
Когда соседи были на работе, мы обедали на кухне. Когда мы были на работе – на кухне обедали они... Сегодня была наша очередь: мы были первыми.
Самолет стоял одинокий и какой-то всеми брошенный, так что мне его даже стало жалко. Красные лоскутки заглушек обвисли, словно флажки, забытые с позавчерашнего праздника. Капоты двигателей были грязными, и от заклепок тянулись горизонтальные хвосты копоти. "Что значит – давно не летал... – с сожалением подумал я. – Ну ничего, через пару часиков ты у нас повеселеешь".
Подошел Леха с ключами. Долго, чертыхаясь, возился с замком. Наконец открыл его и, втолкнув дверцу внутрь, влез по стремянке в темное самолетово чрево.
Как только его задница исчезла в проеме двери, я тоже поднялся следом за ним.
Мой немолодой уже нос много чего перенюхал в этой жизни и плохого, и хорошего и, кажется, должен был ко всему привыкнуть, но вот запах кабины аэроплана всегда был для меня неожиданным. Даже если я изо дня в день забирался и забирался в нашу тесную каморку и сидел в ней часами, то все равно, каждый раз переступая через порожек входной дверцы, с удивлением вдыхал этот запах, словно в первый раз. Его невозможно передать словами: сами по себе они ничего не скажут – каков он, плох или хорош, но к нему невозможно принюхаться, и, вдыхая его, в первые секунды особенно, ноздри почему-то раздуваются сами собой...
– Холодно, – проговорил Леха, быстро осмотрев кабину, и, громко щелкнув тумблерами, включил аккумуляторы. – Я, честно говоря, думал, что будет хуже, сказал он и снова щелкнул, выключив их.
– Сколько? – спросил я, имея в виду напряжение батарей аккумуляторов.
– Двадцать семь.
– Отлично, – согласился я. Чтобы завести двигатели, нам нужно было не менее двадцати пяти вольт, а было даже больше... Это радовало. – Чайку бы закипятить, а? – предложил я. – Может, прикатим тележку? – Я имел в виду тележку аэродромного электропитания.
– Зачем? Я думаю, что кабеля хватит: она рядом.
Леха вышел из самолета, а я остался его ждать, вытащив громоздкий семилитровый термос-кипятильник из ниши в смонтированной перед входом в кабину стойки-буфета. Кипятильник был пуст. Надо было набрать свежей воды, и я, не дождавшись Леху, спустился по стремянке наружу, чтобы сходить в котельную: там был водопроводный кран с надетым на него резиновым шлангом.
Моей обязанностью было обеспечить запас питьевой воды на воздушном судне. У нас у всех были негласные обязанности по созданию более или менее комфортного быта: второй пилот – сегодня вторым летел Вовочка – отвечал за "харчи", я отвечал за воду, Леха отвечал за водку, командир – за гостиницу в командировке.
Ильин не отвечал ни за что. Он был "белым воротничком" или, по-нашему, "белой костью": единственным, не охваченным бытовыми хлопотами барином. Это было даже задокументировано. То есть все наши должности считались "рабочими", и только штурман был "служащим".
Увидев меня, Леха махнул рукой, что означало: стой. Он обходил самолет, осматривая его беглым взглядом, чтобы уже потом осмотреть пристальнее, заглядывая во все лючки и ощупывая разные железные места.
– Я схожу, – сказал Леха, подойдя ко мне. – Не светись. Тебе было приказано сидеть в самолете – вот и сиди.
– Как скажешь, – ответил я и забрался по стремянке обратно в кабину.
В самолете было холоднее, чем на улице, из-за промерзшего за ночь металла. Летом, в жару, наоборот – жарче. Но уж лучше – когда холоднее...
...Однажды мы прилетели в Ашхабад. Дело было в июле, в конце месяца и середине дня. Нас поставили куда-то на "край географии" – самую дальнюю и, наверное, заброшенную стоянку. Солнце застыло в зените, и тень была только под крыльями аэроплана. Аэроплан нагрелся очень быстро и превратился из уютного родного дома в филиал преисподней. Тень от крыльев прохлады не давала. Вода закончилась еще в полете. В дрожавшем над бетоном, раскаленном воздухе мерещился призрак теплового удара. Не хотелось думать о том, что сейчас придется снова забираться в самолет.
Из знойного марева материализовался командир, примчавшийся на служебном "уазике". Он привез с собой ведро воды, и мы, смочив ею свои оплавленные головы, попрыгали внутрь самолета, словно бледные "ножки Буша" в духовку, обжигаясь о разные раскаленные железяки, поскольку, пока командира не было, разделись до трусов...
Леха принес воды, и мы заварили чай в стеклянной пол-литровой банке. На ее боку сохранилась намертво приклеенная и только слегка ободранная этикетка: "Икра кабачковая". Когда-то, уже давно, мы с удовольствием намазывали ее на хлеб: бутерброды с кабачковой икрой заменяли нам икру паюсную в полной мере буфета в самолете не было, а жрать хотелось...
Леха поинтересовался происхождением моего фингала и, не удивившись и не сочувствуя, произнес всего два слова: "Стихийное бедствие". Мне показалось, что это близко к истине.
Мы пили чай, медленно согревались, беседовали на тему: "Будем ли мы с этого рейса что-нибудь иметь или не будем" и пришли к выводу, что вряд ли. Заказчиками рейса были не стриженые коммерсанты, отваливавшие нам с барского плеча приличные (по нашим меркам) суммы за то, что и они сами и их груз долетали до места назначения невредимыми, а какой-то доходяга НИИ, который, чтобы выжить, наверное, сдавал в аренду свои помещения этим стриженым коммерсантам, а сам ютился в подвале с молчаливого разрешения дворовых котов. Эти догадки нас в общем-то не опечалили, потому что мы сами, как и эти НИИ, были доходягами, зато приятно было сознавать, что мы поможем людям государственным вернуться домой после зимовки на арктических островах. Мы-то знали, как им там достается.
А что касалось "левого" заработка – так ведь дорога длинная и удачу еще никто не отменял.
Кто-то поднимался в самолет по стремянке; она заскрипела, и на полу с грохотом воцарилась Вовочкина сумка. Следом за сумкой показался и сам Вовочка, поставив на нее сверху большой пластиковый пакет, полный каких-то теннисных мячиков, выпиравших наружу.
Вовочка, забравшись внутрь, взял сумки в обе руки и, поднеся их ближе к кабине, аккуратно поставил на пол. В большой сумке брякнули неизвестные металлические предметы.
– У тебя там чего? – спросил его Леха без особого интереса.
– Кастрюля, миски... – стал перечислять Вовочка.
– Слушай, – оживился Леха, – а там? – Он показал на пакет с теннисными мячиками.
– Картошка, – ответил Вовочка.
– И тушенку притаранил?
– Немного, правда: две банки.
– Вовуля! Ты – настоящий матрос!
– А у меня коробка чая и кило сала, – сказал я.
– У меня тоже кое-что есть... – Леха сделал загадочную физиономию и прижал руку к своей командировочной сумке. Там угадывался продолговатый цилиндрический предмет, похожий на большую бутылку.
– Хурков обещал лук взять и морковку, – сказал Вовочка, – мы с ним вчера по телефону договорились.
– А нам почему не позвонили? – возмутился Леха.
– Не знаю, – ответил Вовочка, – ладно, я пойду груз встречать.
– Какой такой груз? – насторожился Леха.
– Звонил их начальник, сказал, что будет сопровождающий с грузом.
– Этот вопрос надо еще обсудить. Сколько груза?
– Пятьсот кило, что ли... – неуверенно ответил Вовочка.
– Значит, в Амдерме придется заправляться. Хотя... с допбаками, если залиться под пробки, может, до Диксона керосина и хватит... – размышлял Леха вслух. – Вован – человек! – подытожил он, когда Вовочка выбрался из самолета. – Зуб даю: у Ильина опять одни сушки!
– Эй, летчики! – донеслось снаружи, и в самолете показался Ильин. – Где тут у вас "механический" человек? – спросил он, дурачась и делая вид, что не замечает бортмеханика. Судя по всему, у него было хорошее настроение, и, значит, произошли какие-то события, подававшие надежду на то, что рейс "пустым" не будет.
– Чего тебе? – спросил Леха.
– Иди, позвони Хуркову в эскадрилью. Заказчики там с Мышкиным чего-то маркитанят. Чаек попиваем? – увидел он наши кружки и банку с заваркой. Разрешите присоединиться...
– Разрешаем, – сказал Леха и ушел звонить Хуркову.
– Во сколько вылетаем? – спросил я Ильина.
Ильин налил себе чая и, насыпав в кружку сахара, ответил вопросом:
– Чего – бздишь?
– А ты как думал?
– Успокойся. Хурков у Тамары уже был. Сказал: всё о'кей...
Я с облегчением вздохнул.
– Ну, а с тебя, – проговорил он, раскусывая сушку, пакет с которыми бросил на столик, – сам понимаешь...
– Да понимаю, – ответил я, – по прилету с меня – банкет.
– И это радует, – сказал Ильин.
Я посмотрел на сушки и вспомнил слова Лехи. Сколько раз мы ни бывали в командировках, Ильин никогда не брал с собой из продуктов ничего более существенного и тяжелого, нежели сушки.
Иногда, правда, прихватывал еще и пакетик с карамельками, так что складывалось впечатление, будто он отправляется не в экспедицию по голодным арктическим поселкам, а в увеселительную коротенькую поездку на дачу к теще. Но его сушки с конфетками бывали очень кстати к чаю, когда после многочасового полета, наполнив желудки всякой всячиной и одурев от внезапного пережора, перед тем как разойтись по койкам в какой-нибудь гостинице "У черта на рогах", на столе, среди пустых консервных банок и искромсанных кусков сала они появлялись вдруг – такие маленькие разноцветные шарики...
Ильин допил чай, и мы закурили.
– Куда это тебя вчера Федоров утащил? – спросил он.
– Хотел с каким-то своим должником познакомить.
– Рыбным?
– Рыбным. А ты – каким боком?..
– "Ниссан-патрол" тоже был? – спросил он, словно не слыша моего вопроса.
– Был. Должника не было.
Ильин рассмеялся.
– Эх, Шурик, Шурик... Сто баксов дал тебе?
Я удивился такой осведомленности Ильина, но скрывать этот эпизод не стал.
– Дал, – подтвердил я.
– Понятно.
Взгляд у Ильина был насмешливым, он смотрел на меня с видом учителя, выводившего на чистую воду вруна-ученика и уже решившего, что наказывать его не будет.
– С паршивой овцы – хоть шерсти клок... Так что можешь сказать мне спасибо.
– За что, если не секрет? – Я начал злиться.
– Вот за эти самые сто баксов. Из этого Шурека (он сказал так, как вчера парень в бейсболке) бизнесмен, как из говна – пуля. Подрядил пацанов долги выбить, наобещал им, а теперь не знает, что делать: и долгов не получил, и сам в них залез. Мне жаловался, а что я могу? Посоветовал брать "на стрелки" кого-нибудь из наших, за сотню баксов... Если уж он так боится...
– Хорошее дело – бизнес, занимательное... – сказал я.
– Еще какое хорошее, – подтвердил Ильин, – особенно, если ты лопух...
Кто из нас был лопух, я так и не понял: то ли я, то ли Шурик, а может, мы оба?..
Я вспомнил, какого тумана напускал Шурик, когда начал заниматься этим рыбным делом, и под каким великим секретом он сообщил мне, что регистрируется как предприниматель и открывает счет в банке! Однажды, встретившись случайно в метро, он завел меня в кафе, где долго объяснял, что мы все ходим по рассыпанным под ногами купюрам и не желаем наклоняться, чтобы их поднять. И что теперь он всем покажет, как это надо делать, и со временем организует крупную фирму, где будет генеральным директором. "Если хочишь, я тибя к сибе вазму. Аднаво тибя вазму", – говорил он, глядя на меня с такой жалостью, будто я был инвалидом детства...
Расплатился он в кафе щедро: мы пили коньяк, водку, потом шампанское и опять водку и съели две солянки и три порции шашлыка, два из которых съел он сам. На следующий день он просил Ильина замолвить за него словечко перед Людкой, чтобы та выписала ему внеплановый аванс...
Пришел Леха и с порога начал ругаться:
– Ну, блин, доценты с кандидатами!
– Что случилось? – спросил я.
– Пятьсот кило... Какие там пятьсот кило! Я думал – приборы какие-нибудь, а там – полторы тонны пива с укропом: сто ящиков "Балтики" и коробок пятьдесят укропа... Тоже в коммерцию вдарились!
– Ну и правильно, – поддержал предприимчивых ученых Ильин, – не фиг воздух возить... Рейс-то оплачен...
– Ага, керосина на полторы тонны меньше возьмем...
Ильин допил чай и ушел оформлять полетную документацию. Леха заправлял самолет топливом – подъехал топливозаправщик. А я остался сидеть в кресле, согретый чаем, помня наказ командира никому не показываться.
Наконец в крытой шаланде привезли груз. В кабине шаланды сидели Вовочка и сопровождающий – средних лет интеллигентный мужчина. Из грузчиков был всего один не совсем трезвый дядька.
Шаланду подогнали к двери задом, причем между дверным порогом и кузовом осталось расстояние не меньше полуметра: Леха не разрешил подгонять машину к самолету ближе, чтобы не нарушать инструкцию "по подъезду спецтранспорта к воздушным судам". Я так понял – из вредности... Вовочка куда-то исчез: наверное, ушел помогать Ильину.
Интеллигентный сопровождающий, он же ученый-коммерсант, вместе с одиноким грузчиком начали перетаскивать ящики с пивом из шаланды в самолет, начиная устанавливать их от самой перегородки, за которой кабина пилотов. Ящиков было много, и они ставили их в четыре яруса. Погрузка шла медленно.
Я наблюдал за тем, как они, с трудом обходя друг друга, перемещаются по салону, и спросил у грузчика, где его товарищи, поскольку грузчиков на складе было четверо. Грузчик, поставив ящик, только с досадой махнул рукой, словно отгоняя от себя тянувшийся за ним шлейф перегара.
Ученый-коммерсант, поднося новый ящик с пивом, каждый раз с интересом поглядывал на мой синяк, и мне казалось, что он хочет о чем-то меня спросить, но никак не решается ввиду своей интеллигентности: я просматривал газету, которую мне сунул Ильин. Наконец, поставив очередной ящик, он, слегка смутившись, произнес:
– Извините, можно мне вас спросить?
– Конечно, можно, – разрешил я.
– Понимаете... Грузчики пьяные... В лабузы... Не могли бы вы помочь нам, а то время идет... Я заплачу – не волнуйтесь...
А действительно: может, размяться? Его предложение показалось мне вполне подходящим, и я согласился.
– Помочь, конечно, можно, – сказал я, снял пальто и надел поверх кителя Лехину рабочую куртку.
Дело пошло веселее: я оказался тем недостающим звеном в цепочке, появление которого сразу же упорядочило несколько хаотичный процесс погрузки. Я встал у порога и передавал ящики, подносимые ученым-коммерсантом из шаланды похмельному грузчику, которому теперь никто не мешал ходить по самолету туда-сюда. Туда – по синусоиде, сюда – придерживаясь за борта лайнера, словно погрузка происходила в воздухе, причем в кучево-дождевой облачности. Работа шла довольно быстро, и скоро внутренность самолета стала напоминать складское помещение: по обоим бортам штабелями стояли ящики с бутылками, между которыми был узкий проход в кабину. Когда в шаланде оставалось несколько последних коробок с укропом, в зазор между краем кузова и дверью откуда-то снизу пролез Хурков.
Он заглянул в опустевший кузов шаланды, где стояли две коробки с укропом, одну из которых поднимал ученый-коммерсант, потом заглянул в самолет и, увидев заставленный коробками салон, попытался заглянуть внутрь прохода, но это у него не получилось, и тогда, строго посмотрев на меня, он спросил:
– Ну как?
– Заканчиваем, – ответил я бодро.
– Ну и рожа, – сказал он. – Скоро?...
– Две минуты, – ответил я, и Хурков исчез.
Последняя коробка с укропом никуда не влезала, и ее поставили поперек прохода, перед туалетом. Шаланда уехала. Коммерсант-ученый-сопровождающий с облегчением вытер носовым платком мокрое лицо. Висевшая на его носу капля пота, не дождавшись платка, капнула ему на ботинок. Рядом с ним, облокотившись на коробки, застыл в ожидании гонорара молчаливый грузчик.
Я ушел в кабину. Следом за мной по проходу, стараясь не задеть ящики, шли летчики.
Подождав, пока все рассядутся по своим местам, ученый вытащил из ближайшего ящика две бутылки пива. На характерный звук от соприкоснувшегося стекла обернулся Леха, сидевший на своем откидном сиденье между пилотами. (Место второго пилота занял проверяющий, пилот-инструктор Мышкин, слева сидел командир. Вовочке места у штурвала не досталось, впрочем, он особо и не рвался и, как воспитанный человек, пропустил вперед более старших товарищей.) Пиво предназначалось, видимо, мне в качестве гонорара за помощь в погрузке, но, наткнувшись на угрюмый взгляд Лехи, ученый протянул бутылки ему, предложив: "Может, пивка?"
– Ты что – озверел? – ответил Леха и повернулся к приборной доске.
– Может, вы?.. – Коммерсант-сопровождающий попытался поставить бутылки на мой столик перед радиостанцией.
– Спасибо, – отказался я, подумав: "Ну и ученый..." Догадавшись, что с глупостями сейчас лучше не приставать, он поставил бутылки обратно в ящик и тихо сел в кресло.
В кабину вошел Вовочка и остался стоять за спиной Лехи, ожидая запуска двигателей, выруливания и взлета. Взлетать, сидя в кресле для пассажиров, он, судя по всему, не собирался. "Ну и правильно", – подмигнул ему я, и он в ответ кивнул мне головой.
Мы запустили двигатели, подождали, пока они наберут нужные обороты, послушали информацию командира о маршруте полета, взлетном весе и количестве топлива, прочли "молитву", то есть ответили на вопросы контрольной карты, напечатанные на запаянном в прозрачный пластик листе бумаги – чтобы никто ничего не забыл включить или проверить. ("Двери, люки?" – читал я карту. Бортмеханик отвечал: "Закрыты". "Управление?" – "Расстопорено – свободно", отвечал пилот, сидевший справа, поочередно нажимая на педали, отчего руль направления, расположенный на киле, поворачивался то в одну, то в другую сторону, и затем вращая штурвал то влево, то вправо. "Расстопорено свободно", – отвечал командир, проделывая то же самое...)
Мы запросились на выруливание. Получили "добро" и вырулили на исполнительный старт. Пока рулили, получили разрешение на взлет и, притормаживая, свернули с рулежки на взлетно-посадочную полосу. Дав двигателям взлетный режим, покатили сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Штурман отсчитывал скорость:
– Сто двадцать... сто сорок... сто шестьдесят...
– Рубеж!
– Взлет продолжаем, – откликнулся командир.
– Подъем! – скомандовал штурман.
Хурков потянул штурвал на себя, и самолет оторвался от земли.
Я сидел за спиной Хуркова, против направления полета, то есть задом наперед, и смотрел, как сливаются в один ряд стоявшие за полосой безопасности сосны. Вот они пошли вниз, звук двигателей стал звонче и веселее; земля закрыла собой весь иллюминатор: это командир, накренив, доворачивал самолет влево, выполняя маневр согласно схеме взлета. Вдруг самолет слегка тряхнуло, и земля в иллюминаторе исчезла: мы вошли в облачность. Я посмотрел на высотомер: двести метров, стрелка медленно ползла от цифры к цифре. Мы набирали высоту.
Через два часа полета мы вошли в зону Петрозаводска, и связь с их региональным центром начал вести Мышкин, которому все равно делать было нечего. Поэтому я решил выйти из кабины и выпить кружку чая.
Ученый-коммерсант дремал, сидя в кресле у иллюминатора. Хлопоты с грузом, видимо, его очень утомили, лицо было измученным, словно у него давно болел зуб и вот, наконец, немного отпустило...
Вовочка сидел рядом с ним, поперек кресла, приподняв подлокотник и выставив ноги в узкий проход. Перед ним стояла кастрюля, в которой белела очищенная картошка. Он брал картофелину из своей сумки, лежавшей под столиком, аккуратно срезал с нее кожуру перочинным ножом и опускал картофелину в кастрюлю. Кастрюля была большая: литра на три. Между его ног, на полу, лежал пластиковый пакет, в который он бросал очистки.
Вовочка задумчиво посмотрел на меня и, не сказав ни слова, продолжил вырезать глазки на очищенной картофелине.
"Наверное, думает о своих трех дочках и неработающей жене: доели они гороховый суп, который он вчера принес из столовки, или нет? А может, жена сварила картофельный – с кусочком того, выбранного им самим мяса?.. Сам выбрал – сам принес... А я вот не принес... Зато я принес сто долларов", – подумал я.
– Суп варить будешь? – спросил я его, наливая себе чай. Вовочка кивнул:
– До Диксона как раз сварится...
Рядом с кипятильником, на небольшой тумбочке, прикрепленной к полу, стояла штатная самолетная электроплитка, предназначенная для того, чтобы разогревать бортцеховские обеды. Поскольку там, куда нам приходилось летать, таких цехов не существовало, то плитка служила для приготовления самодельных обедов, благо что меньше четырех часов мы не летали.
– Что же никто мне не позвонил: я бы кроме сала еще чего-нибудь взял, сказал я.
– Не знаю... Хурков сказал: "Возьми картошки... Если есть – тушенки..." Я и взял.
– Сало можно в суп порезать, сытнее будет...
– Можно, – ответил Вовочка.
Мы помолчали. Я пил чай с ильинскими сушками, пакет с которыми подрагивал, лежа на краю стола: сполз, когда взлетали.
– Как там погода? – спросил Вовочка, не поднимая головы.
– Амдерма – нормально... Ну а до Диксона – там видно будет: еще не скоро...
Разговаривать больше было не о чем, да и Вовочка был человеком замкнутым. Я поставил пустую кружку на стол и вернулся в кабину.
Прошли Мезень, дальше – Нарьян-Мар, или Нарьян-Дыр, как мы его называли. Уже недалеко Амдерма, а там и Диксон. Но до него еще лететь и лететь: дул сильный встречный ветер и скоростенка была не ахти... Мне снова захотелось чаю: все уже успели выпить по паре кружек, так что теперь была моя очередь. К тому же надо было отнести чай Ильину, в его кабину в самом носу самолета. Последний раз я приносил ему чай где-то между Петрозаводском и Архангельском. В его "собачнике" было холодно, и он сидел, не снимая куртки, тогда как мы, сняв пиджаки, были в одних рубашках...
Леха уже давно ушел из кабины, и я тоже решил выбраться в салон после того, как вернется на свое место командир. Он вошел улыбаясь, и так же улыбаясь пробрался к своему креслу.
– Михалыч, – я тронул за плечо Мышкина, – чаю принести?
Мышкин от самого Питера еще так ни разу и не вышел в салон.
– Спасибо, – отозвался он, кивнув утвердительно.
Никогда я еще не видел, сколько с ним ни летал, чтобы он хотя бы один раз за весь полет встал со своего кресла; таращился и таращился куда-то в голубое небо, словно боясь просмотреть что-то: может – ангелов, а может – НЛО...
Запах в салоне стоял аппетитный: на плите бурлил варившийся суп. Вовочка помешивал его ложкой.
– Ну, как? – спросил я его, имея в виду сроки приготовления.
– Только закипел. До Диксона сварится, – ответил Вовочка.
– Замечательно, – похвалил я Вовочку и вспомнил, что забыл выделить ему для кухонных нужд сало.
Сало было выдано, и я сделал Ильину бутерброд, отрезав от куска два толстых ломтя. Мышкин в самолете всегда пил только пустой чай. Передав одну кружку пилоту-инструктору, я, согнувшись, протиснулся в кабину штурмана. Увидев меня, Ильин начал радостно потирать руки, и если бы у него был хвост, то он наверняка бы им завилял. Взяв кружку и бутерброд, он стал что-то говорить в микрофон, торчавший перед его лицом и крепившийся к левому наушнику: наверное, отвечал на какой-то вопрос Хуркова. Затем, отставив в сторону принесенное мной, начал что-то подсчитывать на логарифмической линейке. Я понял: он считал расход топлива. Мешать ему я не стал и, пятясь, выбрался обратно в кабину пилотов.
Вернувшись в салон, я тоже налил себе чаю. Ученый-коммерсант что-то рассказывал, а Леха и Вовочка его молча слушали.
Из рассказа ученого я понял, что никакой он вовсе не ученый, а брат жены водителя из фирмы, что арендовала в этом самом НИИ, который был заказчиком рейса, стоявший на его территории и пустовавший сборный док, приспособив его под склад. Водитель же, знакомый с сотрудниками института, договорился с ними по поводу попутного груза – пива и укропа, – поскольку до Диксона самолет все равно полетит пустой. Ввиду того, что и пиво, и тем более укроп на Диксоне были товаром очень дефицитным и его там с нетерпением ждали всегда, интересы водителя и сотрудников института совпали. Результатом этого и были стоявшие в самолете ящики и коробки.
Предпринимательский талант водителя, дремавший в нем, проснулся после того, как водитель по собственной неосторожности повредил крыло и дверь джипа своего шефа и теперь шеф требовал с него компенсацию, а денег взять было неоткуда. И тут подвернулся этот рейс. Сотрудников института водитель заинтриговал, обещав им некоторый процент от проданного груза, и теперь, оставаясь в Питере, молился за то, чтобы все прошло благополучно и груз добрался до Диксона в целости и сохранности. Для его закупки водитель влез в долги по самые уши и в качестве гарантии был вынужден выставить квартиру, где он проживал с семьей.
– А чего с ним случится? Ничего не случится, – обнадежил Леха, имея в виду такой драгоценный теперь груз.
– Мы ведь прямо до Диксона? – спросил брат жены водителя.
– Если топлива хватит. В общем, как командиры решат: хватает, значит – на Диксон, а нет – в Амдерме дозаправимся...
– А можно кабину посмотреть?
– Иди, если интересно, – пожал плечами Леха.
Брат жены водителя ушел на экскурсию, а я подумал: "Везде проблемы". Леха и Вовочка молчали, видимо, думая о том же, о чем и я, глядя каждый себе под ноги. Чай был выпит, и я вернулся в кабину. Навстречу мне из "собачника" штурмана выбирался брат жены водителя, и я, чтобы дать ему дорогу, поспешил сесть на свое сиденье.
– Вадик, возьми погоду Диксона, – услышал я в наушниках голос командира.
Диксон давал облачность десять баллов, нижняя кромка облаков двести метров, слабый снег, видимость – тысячу двести...
– Хорошо, – сказал Хурков, когда прочел протянутую мной бумажку с данными метео Диксона.
Он снял с головы гарнитуру и вышел из кабины. Я последовал за ним, оставаясь в наушниках и разматывая за собой провод удлинителя.
– Мышкин решил в Амдерме не заправляться и идти до Диксона: топлива должно хватить, – сказал Хурков.
– Ну, а если вдруг что? – недовольно сказал Леха. – Это же Диксон: сейчас – одно, через пять минут – другое... Придем, а там – Женя, Ольга, Павел, Анна... Уходить некуда...
– Не сглазь... Если садиться в Амдерме, значит, с ночевкой: не успеем Диксон закроется. Если пойдем напрямую – дай Бог, к полдесятому придем... До полдесятого, сказали, подождут. За пиво и укроп... – Хурков повернулся к сидевшему в кресле брату жены водителя. – Дольше – нет...
Брат жены водителя посмотрел на Хуркова и ничего не ответил.
– Беспокоится наш пилот-инструктор за ваш груз, – продолжил Хурков, – за ночь в Амдерме замерзнет все...
– Пропадет, – отозвался брат.
– Значит, идем на Диксон? – подытожил Леха.
– Идем, – подтвердил Хурков.
– Ребята, с меня... – начал было брат жены.
– А ты как думал? – оборвал его Леха, и тот примолк.
Погода в Диксоне портилась: начинался снегопад, и видимость становилась все меньше и меньше. Да еще диксонские диспетчера передали, что из двух приводов работает только один – ближний.
– Это не есть "гут", – проговорил Леха.
Вовочка наконец объявил, что суп сварен.
– Съедим после посадки, – сказал Леха, уходя в кабину: надо было готовиться к снижению.
Диксон мне запомнился как большая помойка: между двухэтажными домами там и сям валялся всяческий строительный и не только строительный мусор. Посреди этого мусора, одетые в резиновые сапоги, гуляли дети тех родителей, кому отпуск на материк дадут только в следующем году. Было начало июля, ноль градусов на улице, и у детей были красные руки: железки, которые они от нечего делать подбирали и тут же бросали, были холодными.
Мы шли в кафе (бывшую столовую, где когда-то давно на столах кроме соли и бесплатной горчицы стояли еще и нарезанный хлеб, и отдельно на тарелочке кубик сливочного масла), и нам на пути попался одиноко лежавший кусок сгнившего деревянного бруса. Через него все перешагивали, привыкнув к нему, наверное, как к черной гальке раздолбанной гусеничными транспортерами дороги. Мы тоже перешагнули и пошли дальше. И вдруг Леха, вернувшись, взял брусок за трухлявые концы, поднял, испачкав черной грязью свою синюю летную куртку, и, отойдя в сторону, бросил в неглубокую канаву.
Мы остановились, молча наблюдая, как он тащит этот обломок, широко расставляя ноги.
– Больше всех надо? – ухмыльнулся Ильин.
Леха вернулся и, отряхивая грязь с рук, проворчал:
– Неужели самим не мешает? – Он имел в виду местное население.
– Временщики, – подытожил Ильин. – Приехал – заработал – уехал, и гори оно все синим пламенем...
Мы тогда прилетели на Диксон на полтора месяца: нам поставили задачу облетать аппаратуру, с помощью которой можно было определить "место нахождения воздушных судов, совершивших аварийную посадку в высоких широтах". Это было начало девяностых: неразбериха, голодуха, карточная система.
