Текст книги "Записки уцелевшего"

Автор книги: Сергей Голицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 63 страниц)

14

Той осенью 1933 года в Москве правительство созвало совещание молодых колхозников-ударников. Рядовые трактористы и доярки произносили пламенные и торжественные речи, клялись в верности великому Сталину. И вдруг выступил один тракторист и сказал примерно так: сидит он в этом прекрасном зале и дали ему слово, а на самом деле он сын кулака и сумел скрыть свое происхождение, а сейчас признается. Тут Сталин прервал его:

– Сын за отца не отвечает.

Речи выступавших, в том числе и этого тракториста, и, разумеется, реплика Сталина были напечатаны во всех газетах. Мне давал читать сперва мой отец, потом один, другой, третий из родных Клавдии. Они очень обрадовались за меня. Сергей Давыдович улыбался, хлопал меня по плечу; он сказал, что выступление тракториста явилось полной неожиданностью для всех и что я теперь могу быть спокоен.

Тогда много о той сталинской реплике говорили, вот и Твардовский о ней вспоминал. Вскоре в «Правде» была напечатана большая статья, подписанная неким весьма важным чином, разъясняющая реплику.

Отец мой радовался за всех своих детей. И я ликовал: больше не будут меня попрекать моим княжеством. Эх, если бы я знал, сколько разочарований нас ждало впереди!

Между тем наступили холода. Мы больше не ходили на пойму. Клавдия разбирала и взвешивала сухие букетики набранных нами за лето трав, я чертил и считал. Она была беременна и плохо себя чувствовала. А морозы крепчали. Мы поднимались спать на балюстраду, но и там мерзли. Мы понимали, родится у нас малыш, но жить с ним в Круглом доме будет невозможно.

И тут явился избавитель, тот самый архитектор, который спроектировал Круглый дом и его отопительную систему, забыл его фамилию. Он сказал, что печь выложена не по проекту.

Ридигер выделил ему рабочего. Архитектор разломал часть печи, выяснил ошибки в кладке и засучив рукава начал трудиться. Клавдия и я взялись его кормить. Какие-то продукты он привез с собой. А по вечерам мы собирались втроем, и он очень интересно нам рассказывал, как участвовал в гражданской войне, как учился на рабфаке и в вузе. Был он идейным коммунистом-ленинцем, но чувствовалось, что далеко не все происходившее в стране для него приемлемо.

Наконец настал счастливый день. Печь завалили отборными березовыми дровами и затопили. Все волновались: пойдет ли по трубам в комнаты тепло да как греет печь? Мы открыли в полу фанерную крышку, и из отверстия подул животворный теплый воздух. Я поставил рядом сушить валенки. Радоваться бы надо. Значит, сможем жить в Круглом доме с будущим малышкой!

Мы позвали архитектора обедать, тут в дверь постучали. А надо сказать, что жили мы без газет, без радио и ничего не знали, что творится на белом свете.

Вошел рыжий Семен, он вообще никогда к нам не заходил и только что пришел из города весь заиндевелый.

– Слышь, по всему Дмитрову радио гремит, в Ленинграде самого главного убили, – сказал он.

Архитектор вскочил, переспросил: кого убили? Неужели Кирова?

– Да, кажись, такая фамилия, – подтвердил Семен, равнодушно почесывая затылок. – Радио говорит: кто убил, сам партейный.

Архитектор долго сидел молча, потом сказал, что в Смольный любой член партии мог пройти без пропуска, только покажи партбилет…

Он стал с нами прощаться. Мы уговаривали его остаться еще на ночь, по утрам с Опытного поля каждый день отправляется подвода. Он отказался, сказал, что ему крайне нужно в Москву, и пошел пешком. Клавдия и я провожали его до Кончинина. Больше я его никогда не видел, но, думается, он был из тех, кому жить предстояло не более трех лет.

Подведу некоторые итоги:

В 1934 году в нашей стране произошел ряд исторических событий. Изданы новые законы.

7 марта – закон о мужеложстве, карающий до 8 лет.

Погиб в Северном Ледовитом океане ледокол «Челюскин», с конца марта и в первой половине апреля газеты печатали очерки и карты, как спасали пассажиров, как летели спасать летчики. Вся страна переживала, волновались и мои родные, и родные Клавдии.

17 апреля было введено звание "Герой Советского Союза".

16 мая – постановление: с осени ввести школы-десятилетки.

8 июня – закон об измене Родины. Сам перебежчик приговаривался к расстрелу, члены его семьи – к ссылке до 10 лет.

19 июня Москва встречала челюскинцев. Сотни тысяч жителей столицы не по приказу свыше, а вполне добровольно расставились по улицам, махали руками, кричали «ура», и я с Клавдией встречал, махал, кричал. Как все гордились подвигами летчиков![44]44
  Был выпущен двухтомник о спасении челюскинцев с многими фотографиями, с восторженными статьями, потом его изъяли из библиотек, иные спасатели оказались врагами народа.


[Закрыть]

10 июля ОГПУ было преобразовано в НКВД, наркомом стал Генрих Ягода, были организованы «тройки», выносившие приговоры за десять минут.

25 июля – закон об обвешивании и обмане покупателей, сроки давали до 10 лет.

17 августа открылся съезд писателей.

В самом конце ноября были отменены продовольственные карточки.

Все постановления подписывали (вернее, подмахивали) М. Калинин и А. Енукидзе.

Бывшие… бывшие… бывшие

1

1 декабря 1934 года – это важный рубеж в истории нашей страны – до убийства Кирова и после убийства. Уже на следующий день вышел новый закон: обвиняемых в терроризме судить быстро, следствие заканчивать за десять дней, никаких кассационных жалоб не принимать, расстреливать. В том же декабре были напечатаны списки таких обвиняемых: по Ленинграду тридцать фамилий, по Москве тридцать, по Украине тридцать, по Белоруссии пятнадцать.

Как неистовствовали тогда газеты, сколько злобы изливали и на потерявших бдительность ленинградских руководителей, и на классовых врагов всех видов – вредителей, кулаков, духовенство, бывших людей!

Были сняты со своих должностей многие ленинградские чекисты и отправлены в дальние лагеря, но не как заключенные, а на руководящие посты.

Тогда пошел анекдот: чем отличается лес от ГПУ?

В лесу медведь ест ягоды, а в ГПУ Ягода съел Медведя – начальника ленинградского отделения.

Кирова в Ленинграде любили, он был очень популярен за различные заботы о городе, за свою доступность и, самое главное, – при нем арестовывали немногих и в колхозы не силком загоняли, а раскулачивали только самых богатеев.

Ленинградом стал править Жданов. Он был одним из наиболее жестоких сталинских палачей. В отличие от других вождей он был палач умный, высокообразованный и потому тем более страшный. Сейчас его знают как преследователя Ахматовой, Зощенко, Прокофьева, Шостаковича. А на самом деле он погубил сотни тысяч или еще более ни в чем не повинных людей.

Раньше членов партии арестовывали редко, расстреливали единицы. Именно Жданов первый ввел массовые аресты коммунистов – руководителей среднего ранга и рядовых рабочих. Он расправлялся с теми, кто поддерживал на XIV партсъезде ленинградскую оппозицию и кто им только сочувствовал или кто был только знаком с такими сочувствующими. Киров всем им доверял. Жданов, чтобы выслужиться, взялся всех их уничтожить.

Такова была одна линия преследований. О другой линии узнали из газет, прочли такое постановление НКВД от 20 марта 1935 года: "В Ленинграде арестованы и высылаются в восточные области СССР за нарушение правил проживания и закона о паспортной системе: бывших князей 41, бывших графов 32, бывших баронов 76, бывших крупных фабрикантов 35, бывших помещиков 68, бывших крупных торговцев 19, бывших царских сановников 142, бывших генералов и офицеров царской и белой армий 547, бывших жандармов 113. Часть их обвинена в шпионаже".

Могу назвать двух бухгалтерш, которые, прочитав эти списки, тут же защелкали на счетах, словом, превратили людей в костяшки; вышло 1074 человека. А если считать с женами и с детьми, то как бы не вчетверо больше. А говорили потом, что выслали в десять раз больше.

Писатель Константин Симонов в своих воспоминаниях пишет о своих двух тетках Оболенских, высланных в Казахстан. Мои знакомые – четыре брата Львовы – племянники премьера Временного правительства с тремя детьми и престарелым отцом попали в Самару и в Саратов.

Как выселяли? Вызывали в милицию, отбирали паспорта и брали подписку: явиться в такой-то день и час на такой-то вокзал, только с ручным багажом. И поехали эшелоны на восток и на юго-восток.

Одна из тех, кто писал воспоминания об Ахматовой, рассказывала, как Анна Андреевна пошла на вокзал "провожать дворян". Высылаемые – старики, и помоложе, и дети с чемоданами и узлами шли, гордо подняв головы, прощались с провожавшими, с любимым городом, тесно набивали вагоны. Уезжала старая петербургская интеллигенция, уезжала культура.

И пошла по Ленинграду баснословно дешевая распродажа разных, накопленных несколькими поколениями предметов, продавались целые библиотеки, портреты предков, часы, фарфор, рояли, многая старина прошлого и позапрошлого веков. Отдельные скупщики тогда крепко нажились на той распродаже.

Москву такой погром миновал, а слухи ходили упорные, и в газетах писали: очистить столицу от притаившихся врагов. Аресты начались по всей стране. Великий страх объял города и селения. Люди повторяли: только бы не меня, только бы не меня… И о том, что сын за отца не отвечает, в газетах больше не упоминали…

В нашей семье говорили: слава Богу, что Алексей Бобринский подложил револьвер в квартиру своего дяди в начале 1934 года, а не в конце – получили бы обвиняемые не ссылки в Сибирь, а концлагеря или того страшнее. И не вернулся бы брат Владимир домой.

2

Отвез я Клавдию в Москву к ее родителям, остался в Круглом доме один, понятно, заскучал. Спасибо Ридигеру – он постоянно давал мне различные поручения в Москве, и я разъезжал между Круглым домом, Дмитровом и Москвой, постоянно ночевал то у своих родителей, то у родителей Клавдии.

Однажды Николай Лебедев и я упросили Владимира повести нас к большому его другу художнику Корину на арбатский чердак.

А молва о нем и об эскизах к задуманной им огромной картине ходила тогда по всей Москве.

Сперва мы решили посетить большую выставку московских художников. Тогда специальных выставочных залов в Москве еще не построили, а в Манеже находился автопарк правительственных машин. Выставка размещалась в здании Исторического музея.

Запомнил я там лишь одно огромное полотно тогда прославленного, а ныне вовсе забытого художника Александра Герасимова – "Товарищ Сталин делает доклад XVII партсъезду". Лицо вождя с высоким лбом было величественно, размером с бочонок для солки огурцов, рука покоилась на огромном ярко-красном столе, а ноготь на большом пальце был чуть поменьше конского копыта. И народ толпился вокруг в молитвенном благоговении.[45]45
  Репродукцию с этой картины я видел в «Правде» за 10 апреля 1934 года. Любопытно, что никто из нынешних моих знакомых художников о том полотне и не слыхивал.


[Закрыть]

С той пышной выставки отправились мы на чердак к Корину. Лестница с черного хода была чрезмерно крута. Как это немощный Максим Горький по ней поднимался? Перед нашими глазами предстала просторная комната со скошенными стенами, стояли гипсовые статуи античных богов; они были спасены Кориным со двора Строгановского училища, куда их выбросили футуристы.

Нас приветствовали Павел Дмитриевич и его жена Прасковья Тихоновна. Он был в той темной толстовке, в которой его изобразил Нестеров, – тонкие, красивые, одухотворенные черты лица.

И началось священнодействие. Художник брал один за другим холсты, поворачивал их изображением вперед, говорил, кто на нем запечатлен, последним нам показал портрет скрюченного нищего. Он только что его написал, еще не высохли краски, рассказывал, как увидел его на паперти Дорогомиловского собора, как привез домой, с трудом помог ему подняться по лестнице. И в течение нескольких дней писал его портрет. Досталось Прасковье Тихоновне с этим нищим хлопот!

Впечатление от эскизов, изображавших столпов гонимого православия, было настолько сильное, что я потом несколько дней ходил точно ошалелый. Так необычно было искусство Корина в сравнении со всем тем, что я видел на тогдашних выставках. Так невероятно было то, что он сам, совершенно чуждый всему тому, о чем тогда кричали газеты, мог творить, и жить, и продолжать творить. И каким мелким казалось все то, что называлось пролетарским искусством!

Прасковья Тихоновна позвала нас чай пить. Мы сидели молча, переживали. Николай Лебедев что-то черкал в своей записной книжке. Неожиданно он встал и сказал, что хочет прочесть стихи о Корине: не помню, хорошие ли они были или не очень, он назвал художника великим. Павел Дмитриевич запротестовал, сказал, что на Руси был только один великий художник – Александр Иванов… Мы распрощались, ушли…

С тех пор я время от времени хожу в дом Корина. Сперва он сам показывал, а после его кончины показывал хранитель музея его имени. И неизменно я вспоминаю, как едва дыша от восторга увидел его полотна впервые…

3

С 1935 года власти ввели еще один праздник – Новый год, раньше его относили к праздникам, чуждым пролетариату. Была опубликована статья одного из вождей – П. П. Постышева, он предлагал устраивать для детей на Новый год елку. Да, да, все поражались: то елка считалась рождественской, ее запрещали, высмеивали в печати, а тут, здрасте-пожалуйста, повернули на 180°. В «Крокодиле» Постышев был изображен в виде улыбающегося Деда Мороза с елкой, увешанной игрушками, на плече.

Встречал я Новый год впервые в семье Бавыкиных с большой помпой и уехал, одинокий, на Круглый дом. По вечерам, вспоминая Горную Шорию, писал очерки под общим названием "Тайга".

Поехал я в субботу вечером в Москву, а ночью у Клавдии начались схватки. Я отвел ее в родильный дом в Леонтьевском переулке. На следующий день во второй половине дня отправился я со своим тестем Михаилом Васильевичем узнавать, как и что. Было это 23 января.

Мы увидели на стене доску объявлений со списками – фамилии рожениц и кто родился. Я подошел, прочел – "К. Бавыкина". От неожиданности у меня зарябило в глазах, и я воскликнул:

– Девочка!

А мы так хотели мальчика.

Подошел тесть, взглянул на доску, всмотрелся и сказал:

– Постой, что-то не то. – Пока он вытаскивал из кармана очки, пока их надевал, прошла целая минута. – Да ты что не видишь! – воскликнул он. Мальчик, мальчик написано!

Я всмотрелся. И правда, мальчик. И я возликовал:

– Ур-а-а! Будет продолжатель нашего славного княжеского рода.

В тот же вечер я уехал в Дмитров, пошел сказать родителям, что у меня родился сын, утром отправился на Круглый дом. Везде меня поздравляли. А я все следующие дни был в восторге и в треволнении и вряд ли внимательно чертил и высчитывал. И, наверное, не только по вечерам, но и в рабочие часы мечтал, как буду воспитывать своего первенца.

Приехал я в следующую субботу в Москву, и наряду с чувством радости сын родился – меня ждало разочарование: пошел мой тесть в загс регистрировать внука, а ему сказали: давайте паспорт отца младенца. Тесть сказал, паспорт будет через неделю, а его припугнули – по закону регистрации полагается в трехдневный срок, мы вас оштрафуем. И назвали огромную сумму. Так зарегистрировал дед внука под своей фамилией – Бавыкин. Только уже после войны с великими хлопотами и треволнениями мой сын стал Голицыным.

Крестили младенца в огромном храме Василия Кесарийского на Тверской-Ямской. На его месте стоит теперь Дом детской книги. Крестным отцом был старший брат Клавдии Ефим Михайлович, крестной матерью – моя мать.

Повезли мы сына в Круглый дом, устроили в люльке, взятой напрокат в Кончинине. Каждую субботу ездили в Москву. Я приспособил полотенце, перевязанное через плечо, так и нес ребенка, а в руках тащил поклажу. В любой мороз таскали.

Клавдия заняла свое рабочее место. Но сын, которого сокращенно мы назвали Гога, оказался очень беспокойным, принимался ни с того ни с сего кричать. Клавдия срывалась с места, бежала успокаивать. А существовала норма – разобрать и взвесить столько-то снопиков. Другая ботаничка – Клавдия Степановна – норму перевыполняла, а моя Клавдия едва дотягивала до половины. Она нервничала. Ридигер был ею недоволен, задерживался его отчет.

Нежданно-негаданно из Минска явилась проверочная комиссия. Какие были обнаружены недостатки – не помню. Один из них – раздутые штаты. Для чего зимой столько рабочих? – спрашивали Ридигера. Нанимайте их временно на летний сезон. И зачем две ботанички? Так были сокращены Клавдия и двое рабочих – Маруся и я.

Какое-то время мы продолжали жить на Круглом доме. Почему жили? Да недавно купили мешок картошки, и надо было его доесть. Предлог казался уважительным. Чем мы тогда занимались? Да ничем. Просто беззаботно наслаждались, купали сына в корыте, я писал очерки «Тайга», по вечерам читал вслух. И все. Я собирался поступить работать на Канал.

Тамошние служащие – знакомые брата Владимира – подыскали мне сразу три места на выбор – какое приглянется. Я не сомневался, что поступлю работать на то строительство, где подвизалось столько бывших людей. И был спокоен за свою дальнейшую судьбу.

Но случилось одно чрезвычайное происшествие, в который раз в течение жизни перевернувшее мою судьбу.

В Круглом доме стоял грандиозных размеров шкаф из бывшего помещичьего имения, ореховый, с затейливой резьбой, но его полки оставались пустыми.

Каким образом его оттягал директор Опытной станции Шишков, не знаю, вряд ли Ридигер отдал его добровольно. Однажды к Круглому дому подъехали сани, поднялись на второй этаж несколько человек и этот шкаф поволокли.

Федор Иванович и я вышли посмотреть. Шкаф был непомерно тяжел, спускали его по лестнице с трудом, и мы оба бросились помогать, я ухватился за угол. Тут кто-то споткнулся, шкаф упустили, и он всей своей тяжестью придавил меня к ребру лестничной ступеньки. Шкаф подняли, поволокли вниз, а я не мог выпрямиться, точно здоровенный кол вонзился мне в спину ниже лопатки. Кое-как добрался до своей комнаты, лег, а вечером у меня поднялся сильный жар.

На следующий день позвали фельдшера из ближайшего медпункта. Он был старый, из тех земских, опытных, каких теперь давно не осталось. Простукал, прослушал меня и сказал, что переломов ребер нет, ничего в легких не слышно, плеврит пройдёт и я выздоровлю. Бюллетеня он не выписал. Ведь я же тогда с одной службы уволился, а на другую еще не поступил.

Дня через три температура у меня спала, и я, казалось бы, мог считать себя выздоровевшим, но тяжелый булыжник все сидел у меня в груди, дышалось с усилием, и каждая затяжка папиросы причиняла невыносимую боль. Пришлось бросить курить. С тех пор ни разу в жизни, даже во время войны, я не пытался закуривать.

Начала меня одолевать одышка. За водой приходилось ходить, далеко, а воды только для купания младенца требовалось четыре ведра. Таскал я их с великим трудом. Продолжать коротать дни в Круглом доме было бессмысленно, продали мы оставшуюся картошку и на подводе Опытного поля в конце февраля уехали в Дмитров, далее в Москву к родителям Клавдии. Кончился еще один период моей жизни. Прощай, Круглый дом, навсегда.

4

И вовремя уехали. На Опытном поле организовался политотдел, как объясняли, для помощи колхозам, а на самом деле чтобы «выявлять классовых врагов». Был изгнан бедный Пятикрестовский, только недавно женившийся, верой и правдой проработавший много лет на Опытном поле. Но был он сыном священника. Наверное, и до меня добрались бы.

Священник села Кончинина был арестован еще при мне. В свободные часы он увлекался нумизматикой, собирал серебряные гривенники и набрал их и за царское и за советское время, как говорили, больше пуда. Власти прослышали, при обыске мешок отобрали, а самому батюшке дали срок "за подрыв финансовой мощи государства". Так писали в местной газете.

Дмитровское ГПУ устроило нечто вроде Варфоломеевской ночи. Одновременно было арестовано четырнадцать священников и диакон городского собора. В тринадцати селах Дмитровского района были закрыты церкви. Тогда же арестовали и священника городского храма Введенья отца Константина Пятикрестовского, но церковь веруюющие сумели отстоять. В ней и сейчас совершается богослужение.

Вот что мне рассказал уже после войны сын отца Константина. Понес он тогда с матерью передачу в тюрьму, а им сказали, что ночью "всех попов" увезли. Когда они возвращались, радио во всю глотку гремело;

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек…

Сколько-то времени спустя семья получила сложенное треугольником письмо, всего несколько слов, что везут куда-то на восток. Видно, сбросил с хода поезда бедный заключенный священник, а нашелся добрый человек, подобрал письмо, марку наклеил и послал.

Уже в хрущевские времена вернулся один из пятнадцати – бывший соборный диакон – и рассказал, как всех арестованных собрали в дмитровской милиции, явились молодцы с ножницами, с бритвами и, глумясь, издеваясь, всех обстригли, побрили, сорвали с них рясы. Ни следствия, ни суда не было, повезли их в Сибирь в страшные Мариинские лагеря, поставили на лесоповал. Лишь он один уцелел.

Показывал мне мой друг Пети бумажку о полной реабилитации своего отца "за отсутствием состава обвинения". За свою жизнь сыну крепко доставалось, менять приходилось службу не один раз, войну прошел он до самой Вены, вернулся героем. Мог бы я много рассказать о нашей с ним крепкой дружбе до самой его смерти в 1985 году, ну да слишком отвлекусь от главной темы своего труда.