Текст книги "Параллельные общества. Две тысячи лет добровольных сегрегаций — от секты ессеев до анархистских сквотов"

Автор книги: Сергей Михалыч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

24/ Альтернативная педагогика

24.1/ Ребенок коммуны

В общинах, где растет «второе поколение», то есть группа детей, и установился позитивный климат долговременного сообщества, возникает уникальный шанс для всевозможных педагогических опытов «другого обучения», будь то вальдорфская или монтессорская педагогика, антропософия, школа Иллича или какая-то собственная, не известная за пределами общины система. Альтернативная педагогика претендует обычно на больший гуманизм и раскрытие творческих возможностей личности, нежели педагогика традиционная, готовящая «успешного гражданина» большого общества. «Нетипичные» методики воспитания часто применяются взрослыми в самосегрегациях, чтобы вырастить «других» детей, свободных от тех деформаций сознания, которые сделали жизнь взрослых в «большом обществе» затруднительной, но, с другой стороны, свободных также и от многих условностей и неписаных правил самого этого «большого общества», слишком конкурентного и равнодушного к отдельному человеку.

После бума всевозможных коммун в 1960–1970-х годах американские социологи исследовали судьбу детей, раннее детство которых прошло в тех коммунах, где упор делался на педагогику. Несмотря на опасение, что «дети коммун» не смогут найти себя в большом мире, обычно они оказывались как раз более устойчивыми к стрессу (реже впадали в депрессию), более физически развитыми и здоровыми, нередко более глубоко образованными, умелыми, контактными, ответственными и с гораздо лучшей памятью, нежели их среднестатистический ровесник из большого города. Имеются в виду, напомним, дети устойчивых и спокойных долговременных коммун, а не временных «партизанских баз» радикалов. Вопреки стереотипам, такие дети гораздо реже попадали в наркотическую или алкогольную зависимость и сохраняли на всю жизнь то внутреннее равновесие и спокойную рассудительность, которые воспитала в них община в первые годы их жизни. В целом они были менее ревнивы и привязчивы. Наиболее частая претензия окружающих к ним – «слабое место» детей коммун, переселившихся в город, – им не хватает навыка, опыта (да и желания) самоподачи и конкуренции. У них могут быть «нетипично заниженные цели», то есть порой при всем их богатом внутреннем мире и знаниях их вполне устраивает простейшая работа, если она представляется им осмысленной и полезной и оставляет достаточно свободного времени для общения с близкими. Они с трудом понимают, что такое карьерный успех и подъем по иерархической лестнице. Они не любят приобретать новые вещи, равнодушны к моде и вообще «слабые потребители», а слишком напряженная массовая культура: кино, журналы, агрессивные компьютерные игры – нередко их раздражает и отталкивает. Триллер не их жанр, но и мелодрама их не очень увлекает, скорее они предпочтут научно-популярное чтение и видео. Жена одного из «детей коммун» сетовала на то, что ее мужу абсолютно все равно, сколько именно денег он получает и в какую сторону меняется его зарплата. Если «дети коммун» занимаются творчеством, то в нем часто «не хватает» того индивидуального невроза и тех мучительно навязчивых состояний, которые необходимы для создания по-настоящему «вставляющего» и «цепляющего» публику, то есть провоцирующего массовую истерию искусства. Типичный «ребенок коммуны» скорее освоит какой-нибудь сложный в исполнении древний промысел, будет гордиться качеством получившихся вещей и большинство этих вещей подарит понравившимся людям, нежели станет заниматься абстрактной живописью, авангардными коллажами или заумными инсталляциями. Эта особенность подчеркивалась исследователями потому, что многие основатели коммуны, вырастившей этих детей, часто занимались именно авангардным и провокационным искусством. В целом у «детей коммун» снижено стремление к лидерству и выпячивание своей неповторимой индивидуальности, их скорее удовлетворит роль полезных помощников в важном для них деле.

Обобщенный портрет «ребенка коммуны» – самодостаточный и очень устойчивый человек с низкими карьерными амбициями, вряд ли подходящими для «роста» в офисе, салоне или шоу-бизнесе. Он скорее выберет коллективное творчество и больше любит петь хором, даже если у него редкий голос. Для городской компании он бывает скучноват, не склонен к веселому «угару» и наивен в своих слишком прямых и не всегда уместных вопросах вроде: а зачем это делать? какую проблему это решает? и т. п.

24.2/ Стругацкие

Важная связь между современными добровольными сегрегациями и альтернативной педагогикой остро ощущалась советскими социальными фантастами братьями Стругацкими. В «Отягощенных злом», написанных в конце 1980-х, они моделируют крайне двусмысленную, как этически, так и политически, проблему: в некоем городе живет гениальный педагог-новатор, автор альтернативной системы воспитания и обучения, которого знает вся страна. В своем «лицее» этот педагог выращивает молодых интеллектуалов. У педагога есть сын, который, по логике, должен бы стать «лучшим произведением» отца, но он уходит из общества, отказываясь от всех его условностей, и создает на природе за городом собственную добровольную сегрегацию – «флору», больше всего напоминающую массовую коммуну хиппи, в которой сын альтернативного педагога играет роль харизматика и гуру. Ушедшие во «флору» не желают жить в иерархическом обществе и не признают над собой его законов. Постепенно выясняется несовместимость их общины с иерархично организованным и живущим по плану ближайшим городом. Педагог-отец тщетно пытается предотвратить силовую операцию против «флоры», созданной сыном.

Можно сказать, что эта фантастическая повесть посвящена печальной обреченности добровольных сегрегаций и их неуместности в большой истории нашей цивилизации. Эта обреченность выводится Стругацкими из того убеждения, что самосегрегации не имеют отношения к общему будущему, их «альтернативность» не есть ни лаборатория, ни полигон, ни остров для новых человеческих отношений, а всего лишь некое никуда не ведущее, бесплодное ответвление, которое неизбежно будет отсечено ради интересов основного «ствола». Важно, что в одной из линий повествования фантасты обращаются к гностическим образам и апокрифам, подчеркивая типологическую общность между нынешними обособляющимися субкультурами и древними ересями позднеантичных сект.

В своем более раннем (конец 1960-х) романе «Гадкие лебеди» братья Стругацкие были гораздо оптимистичнее в этом вопросе. В слегка завуалированном виде они повторяли идеи и разделяли надежды западных «новых левых», в частности Эриха Фромма. Человеческий вид генетически мутирует, с самыми передовыми интеллектуалами происходят необратимые изменения, и эти «прокаженные» обособляются в специальные «лепрозории», своеобразные монастыри сверхлюдей со сверхинтеллектом. Они находятся там добровольно (хотя и под надзором спецслужб и военных) и сводят свои контакты с внешним обществом к минимуму. Исключение «мутанты» делают только для детей, став для них абсолютными авторитетами – альтернативными педагогами и альтернативными родителями. В итоге дети бросают свои семьи и дружно переселяются в загадочный «лепрозорий», в котором готовится будущее, неизвестное обычным (устаревшим) людям. С этого исхода детей в городе начинается череда неких апокалипсических событий, в результате которых все взрослые в ужасе покидают город, прежняя цивилизация полностью упраздняется и вместо нее должна возникнуть новая, основанная детьми, оставшимися без взрослых. Интересно, что сами мутанты, основавшие свою сегрегацию как полигон глобальной революции детей против отцов, в новом обществе отсутствуют. Они не были «гостями из будущего», им тоже в этом будущем места нет, и они его даже не ищут. Их роль – это именно роль моста, временного явления, организаторов великого скачка и великого отказа, драматичного перехода от одной цивилизации к другой.

Для Стругацких времен «Гадких лебедей» добровольные сегрегации, созданные альтернативными педагогами-интеллектуалами, – некие временные явления, внутри которых возникает исторически иное будущее, штабы мировой антикапиталистической и антиавторитарной революции поколений. Для Стругацких времен «Отягощенных злом» амбициозные самосегрегации неформалов не имеют к нашему общему будущему никакого отношения и остаются зияющим знаком вопроса, на который никому никогда не придется отвечать.

24.3/ Китеж

«Китеж» появился в начале 1990-х в Калужской области как коллектив совместно живущих и работающих педагогов-новаторов + родителей, пожелавших приехать туда и взять на воспитание приемных детей, + самих детей. В общем владении коллектива находятся дома (хотя каждая «семья», конечно, живет тут отдельно), церковь, общее поле, гаражи, лесопилка, общий учебный центр. Практические задачи «Китежа» – реабилитация (социализация) и подготовка к успешному существованию в большом обществе так называемых «трудных», детдомовских и т. п. детей и подростков. Важно дать им опыт семейного общения, который они могли бы использовать в будущем, образование, профессию и вообще подготовить к «нормальной» жизни.

Возможно, успех и жизнеспособность «Китежа» связаны с тем, что в некотором смысле это «сегрегация наоборот»: совместно живущая группа людей, которые вовсе не собираются уходить от правил и сценариев «надоевшей» им и «репрессивной» цивилизации, но, напротив, усиленно готовят юных граждан к полноценной и творческой жизни внутри этой самой цивилизации. «Китеж» дает детям не бунтарский опыт «жизни не по правилам», но открывает им ценность и смысл самих этих правил, которые могут оказаться вовсе не такими чуждыми и неудобными, как может показаться на первый взгляд. Коллективные ролевые игры – одна из форм «переживания» культурного и исторического материала, способ «присвоения» себе истории общества, в котором предстоит жить. Внутри «Китежа», кроме общего пространства и времени, вполне сохраняется и частная жизнь. Если после некоторого пробного периода тебя принимают в «Китеже», ты можешь брать на воспитание «трудных» (оставшихся без родителей) подростков, и заниматься их (а они – твоим) обучением и формированием личности. Успехи достигнуты серьезные. Сегодня воспитанники «Китежа» часто учатся в лучших вузах страны. Экономический источник существования – гранды, пожертвования, материальная помощь друзей проекта.

Интересно, что у истоков «Китежа» стояли советские неофициальные педагоги-энтузиасты из так называемого «коммунаровского движения». Начиная с конца 1960-х «коммунаровские педагоги», относившиеся довольно критично к советской системе, но не к советской идеологии, ставили перед собой задачу «перезагрузить» социализм (изжить инерцию сталинизма), воспитав как можно больше детей в новом, неофициальном, творческом и ответственном духе. После краха советского социализма большинство педагогов-коммунаров эволюционировали в сторону православия и экологических идей.

Несмотря на то что «китежане» заняты «нормализацией» и «социализацией» подростков, для калужского проекта важно само понятие «Китежа» как образа возможности «иного общества», глубоко утопленного внутри нас, скрытого как нереализованный вариант и невидимый, упускаемый шанс внутри существующего общества.

Более радикальная и ортодоксальная «ветвь коммунарства», открывшая научные формулы счастья и справедливости, основала собственную аграрно-духовную общину под Харьковом, нынешние порядки в которой сильно напоминают революционную Кампучию Пол Пота в миниатюре. Все свободное пространство завешено мотивирующими лозунгами, полный контроль «теоретиков», достигших более высокой степени сознательности, над речью, распорядком дня, питанием и сексуальной жизнью простых «практиков», 15-часовой рабочий день и принудительное ведение «открытых» дневников, которые называются «внешняя совесть».

25/ Субкультура и подполье

Добровольно выбранная, а не «положенная по рождению» субкультура – это всегда возможность самосегрегации. От мысли «мы другие, не такие, как большинство» до мысли «почему бы нам не жить вместе, компактно, держа безопасную дистанцию со всеми остальными, не похожими на нас» – всего один шаг. Если вы создаете субкультуру, вы создаете возможность, почву и среду для вероятной добровольной сегрегации группы энтузиастов.

Это интересно проявилось в 1960-х в движении «чернокожих» за свои права. Изначально это движение разбудили и вдохновляли лидеры вроде Мартина Лютера Кинга, и пафос их был таков: мы хотим смешаться с белыми, учиться в их школах, ходить в их рестораны, ездить в их автобусах, разделить в полной мере их историю, иметь равный с ними доступ к современности и общее будущее. То есть весь смысл был в том, чтобы покинуть территорию навязанной сегрегации и стать частью большого общества, полноправными гражданами американской нации. Но вскоре ситуация изменилась.

Уже Малькольм X поставил под сомнение необходимость смешиваться с белым большинством и разделять его культуру. Ислам стал для него основой новой идентичности «людей без исторического прошлого», и эта идентичность заявлялась как гораздо более перспективная, конкурирующая с белой (христианской и буржуазной в своей основе) идентичностью «бывших рабовладельцев». «Черные пантеры», пришедшие на смену прежнему «движению за равноправие» времен Кинга, были в восторге от идеи «не смешиваться», подчеркивать свою «негритянскость», сделать ее модной и привлекательной, а гетто объявить самыми крутыми местами в США и всячески раскручивать этот образ «негритянской крутизны, не доступной белым мальчикам из колледжей». Прежние социальные отношения в новом мифе пережили инверсию, вывернулись наизнанку: да, ваши предки виновны в том, что загнали наших предков в гетто, но уже ничего не изменишь, и мы не хотим из гетто выходить, наоборот, вы будете ходить сюда, чтобы завидовать и подражать нам. Основой конкурирующей идентичности «пантер» стал партизанский коммунизм третьего мира и идеи председателя Мао. Одно время они даже разрабатывали свою версию «американского языка», альтернативную «языку белых медиа», многие слова там употреблялись и писались иначе с учетом непримиримого антагонизма между «белым буржуазным большинством» и «черным пролетариатом». Этот черный языковой футуризм и другие эксперименты интересно смотрелись в их газетах, оформленных очень крутым по тем временам художником и дизайнером Эмори Дугласом, хорошо знавшим не только, что такое жизнь в гетто, но и что такое дадаистский коллаж или поп-арт.

Теперь, если белый студент левых взглядов приходил на их собрания и спрашивал: «Чем мы можем помочь вашему движению?», ему отвечали: «Пойди домой, возьми пистолет отца и вышиби мозги своей семье, а потом и самому себе!», а битнические поэты, следуя за Лероем Джонсом, переходили в ислам, брали себе новые имена и объявляли себя «белыми неграми». Эта идея – быть примером для белых, считать себя круче и выше, имела успех: сначала в моду вошли прически «афро» в духе группы «Бони М», явно копировавшей внешний имидж «пантер», потом стал популярен рэп, как политический в духе «Паблик энеми», так и «гангстерский». А еще позже возник и «белый рэп», то есть культура, в которой белые заискивающе подражали черным. «Мы не такие, как вы, и мы не хотим быть такими, как вы, наоборот, вы захотите походить на нас» – это сработало. Вынужденная сегрегация выглядела теперь как добровольная. Гетто объявлялось «местом для крутых».

Интеллектуальную ответственность за этот успешный проект отчасти несут Жан-Поль Сартр и его ученик Франц Фанон. Именно они разработали и распространили в тогдашней гуманитарной среде концепцию «негритюда», цель которой превратить все минусы сегрегации в плюсы, сделать слабость силой и в конечном счете превратить вынужденность и позорность сегрегации в нечто добровольное, привлекательное, более прогрессивное для окружающих. «У наследников рабов нет национальной памяти, на которую они могли бы сослаться?» – спрашивал Сартр, – великолепно, это значит, что они свободны от инерции прошлого и могут сконструировать свою новую современную «негритянскость», как и из чего захотят. Их не разделят этнические барьеры, они все «чернокожие без прошлого». Их обвиняют в дикости и варварстве? Они превратят это в экзистенциальный героизм ближайшей революции! Им недостает культуры? Они создадут новую, так и не узнав старой, неисправимой.

Похожими на американских «черных пантер» хотели быть и европейские «городские партизаны» из ультралевых групп 1970-х годов. Это другой пример перехода субкультуры (в данном случае внепарламентских левых) в самосегрегацию вооруженного подполья. Трагический и рискованный вариант добровольной сегрегации: все живут на конспиративных квартирах, которые, правда, приходится регулярно менять, связи с обществом сведены к минимуму и являются тотальной маскировочной ложью, «легендой». Фактически подполье существует за счет «среды поддерживающих», кто бы они ни были, от заигрывающей с революцией богемы и ненавидящих капитализм миллионеров вроде Фельтринелли до агентов иностранных разведок.

Первый опыт по-настоящему совместного и по-настоящему отдельного «группового бытия» члены немецкой RAF пережили в ливанских горах у палестинских беженцев, где, напялив камуфляж, береты и палестинские платки, покрасив черным, «под арабов», волосы и брови, немецкие боевики месяцами тренировались в стрельбе из всех видов оружия. Жили коммуной в одном доме. Из личных вещей только одежда в тумбочке и автомат – у каждого над кроватью. Потом палестинцы мягко попросили немецких друзей вернуться домой: во-первых, не умеют экономить патроны, во-вторых, «развращают наших детей»: RAF устроили на крыше нудистский пляж, а в лагере тренировалось немало местных подростков, будущих «живых бомб». Им такое зрелище не полагалось.

Психологи много занимались «образующим RAF типажом»: склонные к пижонству мальчики, воспитанные без отцов, и начитанные девочки с глубоким комплексом несостоявшихся монахинь и миссионерок идеально дополняли друг друга в нелегальной группе, для которой любимым способом общения с «большим обществом» стало насилие. «В генетической войне нет нейтральных», – любили они цитировать Тима Лири, воспринимая себя, пусть и метафорически, как популяцию нового вида, идущего на смену «рыночным питекантропам». Все, кто боялся и соблюдал закон, были для людей нового вида всего лишь устройствами, биологическими приставками к финансовым потокам, падающим по ступеням властных иерархий, двуногими машинами воспроизводства рыночных отношений. «Другие правила дорожного движения» – озаглавил свой текст адвокат Хорст Малер, ставший одним из харизматиков подполья. Другим и «новым» людям требовались другие и новые правила. Малер вообще любил «машинные» метафоры. В снятой им конспиративной квартире у окон и дверей весь день работали магнитофоны, выдававшие на лестницу и на улицу стук пишущих машинок. Изображался офис. Собирались зажигательные бомбы. Они взяли себе новые имена. Политическая журналистка Ульрика Майнхоф находила эти имена в «Моби Дике», очень важном для идентичности всей группы романе. Эти имена были для внутреннего общения, кроме них были фальшивые документы с ложными именами для общения с внешним миром. Были ведь и третьи имена, совсем забытые, которыми их когда-то назвали родители. Один из тогдашних партизан вспоминает:

«Ты становишься городским партизаном, перекрасив волосы, живешь в незнакомой квартире под чужой фамилией, изучаешь план операции, готовишь себе и другим еду. На водосточной трубе, на почте, в банке – твое фото, тебя разыскивают, ты угроза для Системы. Вместе со своей подружкой ты следишь по ночам за полицейскими машинами с антеннами, в свою очередь выслеживающими тебя. Иногда появляется Ульрика, ее не узнать из-за пепельного парика, платка, темных очков и джинсов в обтяжку. “Обожаю зиму, – говорит она, – рано темнеет, и даже днем ты почти неузнаваем”».

Главным противоречием RAF, «Красных бригад» и подобных им групп было то, что, все более замыкаясь, удаляясь от общества, самосегрегируясь в своей конспиративной субкультуре, они продолжали твердить об «интересах трудящихся», называть себя «вооруженным представительством народа» и вообще верить, что они политический авангард некоего большого массового движения, которое вот-вот – и опрокинет капитализм по всему миру.

Впрочем, известны и другие, не столь рискованные и драматические, случаи переходов аналогичных субкультур в добровольные сегрегации.