Текст книги "Древний Рим. События. Люди. Идеи."

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

6. Идеологическая подготовка принципата.

Вопрос о социальной природе того строя или «режима», который был установлен Августом, т.е. принципата, нами уже рассматривался, правда, довольно бегло и в общей форме. Сейчас мы хотели бы подойти к проблеме принципата с несколько иной стороны, а именно с точки зрения его идеологической подготовки и оформления. Для этого нам снова придется обратиться к трактату Цицерона «О государстве».

Нетрудно убедиться в том, что политическая фразеология, которой пользуются Цицерон (главным образом в названном трактате) и Август в перечне своих деяний (Res Gestae), в ряде деталей совпадает. Например, Цицерон нередко оперирует понятием auctoritas или термином princeps (иногда именно в единственном числе). В литературе также замечалось, что те качества и атрибуты, которыми Цицерон в трактате награждает первых римских царей, сконцентрированы затем в известном перечислении доблестей и нравственных достоинств на золотом щите, о котором упоминает Август, т.е. мужество (virtus), милосердие (clementia), справедливость (iustitia) и (pietas) благочестие. Очевидно, эти соответствия и послужили основанием для ряда новейших исследователей считать Цицерона сознательным сторонником и апологетом единовластия, идеологическим предшественником принципата.

Еще Ферреро высказывался в том смысле, что Цицерон в De re publica дал апологию принципата. Не менее определенно звучит утверждение Р. Ю. Виппера о том, что «руководитель государства» (rector rei publicae) Цицерона есть «монархический президент».

Названная тенденция нашла наиболее полное и яркое отражение в новой историографии в частности в немецкой, где она приобретает вполне определенную политическую окраску.

Так, Ф. Тетер усиленно настаивает на монархических симпатиях Цицерона. О монархическом идеале Цицерона говорит и Рейтценштейн, по мнению которого, Цицерон вносит свой корректив в Полибиеву схему смешанного государственного устройства Рима, подставляя на место «царского элемента» (т.е. консулов) своего rector rei publicae. Эд. Мейер считает, что образцом для Цицерона была «идеальная аристократия» под руководством принцепса, т.е. по существу некая конституционная монархия.

Однако эти представления настолько противоречат установившейся еще в древности репутации Цицерона, что они не могли не вызвать противоположного движения в самой же западноевропейской историографии. Мнение о Цицероне как апологете и провозвестнике принципата было основательно поколеблено работами Р. Гейнце. Он убедительно показал, что государство, которое имеет в виду Цицерон в своем трактате, есть аристократическая республика сципионовского толка. Понятие auctoritas, которым оперирует Цицерон, всецело находится в этой же сфере. И даже слово princeps есть типичное слово аристократической идеологии. Principes у Цицерона – всего лишь перевод греческого слова ἄοιστοι. Principes – это руководящие мужи сената.

Как видим, Р. Гейнце пытается опровергнуть взгляд на Цицерона как на апологета монархии путем анализа некоторых терминов (например auctoritas, princeps), которыми оперирует Цицерон. Он одним из первых пытался вскрыть внутреннее содержание этих терминов и доказать, с одной стороны, отсутствие в них монархического привкуса, а с другой стороны, подчеркнуть их традиционный и лояльный характер. В этом же направлении строит свое исследование и В. Шур, который занимает как бы промежуточную позицию, пытаясь показать, что Цицерон, некогда твердо стоявший на республиканских позициях, постепенно был вынужден пойти на уступки «монархической действительности» и примириться с нею. В. Шур думает обосновать этот тезис, прослеживая различные нюансы в словоупотреблении Цицерона. Его тоже интересует главным образом употребление термина princeps. Анализируя этот вопрос, он, однако, приходит к выводу, что, поскольку Цицерон все же употребляет слово princeps в единственном числе и применяет его к Периклу, а тем более к Помпею, то нельзя не считаться с тем, что слово приобретает «новый оттенок», и в этом–то как раз и заключается уступка Цицерона «монархической действительности». Если в речах после возвращения из изгнания слово princeps имеет еще республиканский смысл, то в речах «О своем доме», «За Сестия», в речи «О консульских провинциях» ив письме к проконсулу Лентулу Спинтеру в декабре 54 г. оно, несомненно, приобретает уже новый оттенок, наполняясь монархическим содержанием. Следовательно, Цицерон, делает вывод В. Шур, подготовил почву для монархической трактовки идеи принципата. Эти выводы в конечном счете приводят В. Шура к оценке Цицерона как «идеологического предтечи» принципата Августа и в одном месте он прямо называет Августа «непосредственным учеником Цицерона».

Так как все или большинство вышеприведенных высказываний о политических позициях Цицерона основываются на материале его трактата «О государстве», то, очевидно, прежде чем изложить нашу точку зрения на этот вопрос, необходимо, хотя бы в общих чертах, остановиться на политических тенденциях трактата Цицерона в той его части, которая посвящена разбору вопроса об идеальном государственном деятеле.

Но, прежде всего – несколько слов о положении самого Цицерона в тот период, когда он работал над трактатом. Это, пожалуй, может во многом объяснить политические настроения и взгляды, нашедшие свое отражение в трактате «О государстве».

Трактат «О государстве» был начат, вероятно, в 54 г., а закончен и опубликован в 51 г., непосредственно перед отъездом Цицерона в Киликию. Мы знаем, об этом говорилось выше, что в 50–х годах политическая обстановка в Риме была чрезвычайно напряженной. Государственный аппарат работал с серьезными перебоями, высшие магистраты не избирались, в комициях царили подкуп и анархия. Все это кончилось такими событиями как убийство Клодия на Аппиевой дороге, массовые волнения в Риме в связи с его похоронами и, наконец, вручение Помпею сенатом смягченной формы диктатуры, т.е. избрание его консулом без коллеги. Политическая борьба в Риме подходила к решающему моменту своего развития: приближался неизбежный конфликт между бывшими триумвирами.

Положение Цицерона во все эти годы было чрезвычайно двусмысленным. Он заигрывал с триумвирами еще в тот период, когда существовало единство действий между его членами (т.е. при жизни Красса), за что и заслужил нерасположение сенатской оппозиции. После смерти Красса он тоже продолжает лавировать между Помпеем и Цезарем, хотя, очевидно, был склонен к ориентации на первого, что вытекало из свидания и беседы с Помпеем перед самым его отъездом в Киликию, когда он отсоветовал Помпею уезжать в Испанию.

Все это говорит за то, что Цицерон в этот период едва ли был настроен таким образом, чтобы сознательно пропагандировать идею принципата. Бесспорно, что в эти годы он находился в состоянии тяжелой моральной депрессии и с болью говоря о том, что «республики – нет», а «Помпей – всесилен», считал свою политическую карьеру – и в значительной степени именно по этой причине – разбитой. Ни о каком «тяготении» Цицерона к принципату не может быть и речи. Более того, пропаганда идеи принципата в этот период для Цицерона была чрезвычайно невыгодна, во–первых, потому что она могла лишь подкрепить бросавшиеся ему обвинения в измене «прежнему делу», перебежке в другой лагерь, а во–вторых, и потому, что пропаганда идеи единовластия при «соглашательской» политике Цицерона в отношении Цезаря и Помпея была опасной: она бесспорно была бы воспринята враждебно одним из двух соперников.

Кроме того, если предположить, что в трактате «О государстве» идет речь о принцепсе – Помпее, то непонятно почему трактат не был опубликован хотя бы в 52 г., когда сенатские круги до известной степени были готовы примириться с диктатурой, а лишь в 51 г., хотя в этом году настроение существенно изменилось. И, наконец, почему современники и последователи Цицерона, как, например, Целий, Аттик, совершенно не замечали этой «идеи принципата» в трактате? Но само собой разумеется, что политические тенденции трактата Цицерона следует определять исходя не только из окружающей обстановки, но, прежде всего, из материала, представляемого самим произведением. Вернемся к трактату «О государстве».

Занимаясь изучением вопроса о смешанном государственном устройстве, мы рассматривали тот раздел трактата, который сам Цицерон считал посвященным описанию лучшей формы государства (de optimo statu civitatis). Теперь нам придется обратить внимание на последний раздел диалога, где трактуется вопрос о государственном деятеле, об идеальном гражданине (de optimo cive).

В согласии с традиционно–римской точкой зрения: «римское государство сильно старинными нравами и мужами», Цицерон считает, что своим процветанием государство всегда обязано взаимодействию именно этих двух факторов: нравы (mores) и мужи (viri). Поскольку в римском государстве осуществлен идеал смешанного устройства, то оно само по себе отнюдь не нуждается в каких–либо принципиальных изменениях по уравнению с древнейшей римской «конституцией», но нужно лишь «подновить краски», вдохнуть древний дух – древние mores и virtutes – в граждан государства. Иными словами говоря, необходима лишь нравственная реформа. Но она, очевидно, может быть проведена каким–то руководящим лицом, которое способно выполнить подобную задачу и занять соответствующее положение исключительно в силу своих собственных нравственных и гражданских качеств. Подобного реформатора Цицерон и называет rector rei publicae или civitatis.

Еще Р. Гейнце обратил внимание на то, что идеальный реформатор действительно всюду называется Цицероном rector rei publicae (civitatis), но не princeps (за исключением некоторых неточных эксцерптов). Термин rector впервые появляется в диалоге «Об ораторе» при определении государственного деятеля. Он не имеет никакого монархического оттенка, являясь лишь латинским эквивалентом греческого ἀνὴρ πολιτικός. Несомненно в таком же смысле этот термин употребляется и в трактате «О государстве». Монархический оттенок никак не приложим к слову rector. Под этим термином Цицерон постоянно подразумевает «аристократа–реформатора». В кн. VI приводятся образцы этих rectores rei publicae: Сципион, Л. Эмилий Павел, Катон, Гракх–отец, Лелий, Сципион Назика. А так как в дальнейшем Цицерон примеряет и самого себя к идеалу rector rei publicae, то немонархический характер этого понятия совершенно ясен.

Небезынтересно отметить, что в De re publica отмечаются лишь обязанности ректора, но не его права. Поэтому, на наш взгляд, вполне правильно было в свое время замечено, что для Цицерона понятие de optimo cive есть норма поведения, а не власти.

Действительно, Цицерон требует от своего rector rei publicae прежде всего определенных нравственных и гражданских достоинств, требует благоразумия, требует, чтобы в таком человеке разум торжествовал над низкими страстями, ибо, если это необходимо для каждого человека, то для правителя государства необходимо вдвойне. Помимо этого Цицерон требует от правителя мужества, осмотрительности, воздержанности и, наконец, трудолюбия, без которого правитель не может удовлетворять своему высокому положению и задачам.

Кроме того, собственно говоря, нигде не указывается, что rector должен быть всегда в единственном числе, наоборот, как правило должно иметь место соревнование нескольких лиц в целях большего приближения к идеалу. Если же слово rector и встречается в De re publica в единственном числе, то это объясняется тем каноном эллинистических трактатов, по которым материал должен быть расположен так: изложение самой дисциплины (τέχνη), а затем специальный раздел, посвященный мастеру (τεχνίτης). Так же строится и трактат Цицерона: сначала излагается сама дисциплина – πολιτικά, а затем идет раздел, специально посвященный πολιτικὸς. Поэтому государственный деятель Цицерона никак не «монарх» и даже не «президент», но просто выдающийся муж, идеальный гражданин. И, наконец, согласно высказываниям самого Цицерона, образ «ректора» дается и мыслится им самим лишь как некая норма, идеал. Таким образом, искать в цицероновом идеальном ἀνὴρ πολιτικός портретного сходства с кем–либо из римских деятелей, как то делают некоторые исследователи, нет никаких оснований. В лучшем случае он задуман как некий приукрашенный автопортрет.

Следует также отметить полную несостоятельность попыток вывести монархические тенденции Цицерона, как то делает В. Шур, из факта употребления и другого термина: princeps (иногда тоже в единственном числе). Во–первых, такое заключение неправомочно уже потому, что идеальный государственный деятель для Цицерона всегда (как отмечалось выше) rector, а не princeps, что, видимо, подчеркивалось самим Цицероном. Говоря о руководителе государства, о реформаторе, Цицерон сознательно употребляет точный термин (rector) и избегает слова princeps. Princeps, таким образом, не есть terminus technicus в государственно–правовом словаре Цицерона. Во–вторых, употребление слова princeps в единственном числе так же ничего не может доказать, кроме наличия определенных формальных приемов, как и употребление термина rector.

Но и понятие auctoritas, как указывал Р. Гейнце, всецело относится к республиканско–аристократическому кругу идей и представлений. Auctoritas – вполне может быть совмещена с res publica restituta, ибо auctoritas без внешних средств власти есть лишь покоящаяся на всеобщем признании действенная сила, прежде всего в морально–политическом плане. Ее политическое значение освящено традицией: это – προστάτης το δήμου Платона. Таким образом auctoritas principis тоже вполне закономерно и органически включается в общественный порядок республики.

Следовательно, ни термин rector, ни термин princeps не имеют никакого монархического привкуса и употребление их Цицероном вовсе не может рассматриваться как свидетельство монархических симпатий автора. Необходимо, однако, выяснить, какое место занимал rector в совершенном государственном устройстве и в чем состояли его роль и значение.

Цицерон в основном ставит своему идеальному государственному деятелю задачу, которую он постоянно рассматривал и как свою собственную: «я действовал во время консульства таким образом, что ничего не предпринимал без совета сената, ничего – без апробации римского народа, так что часто на рострах защищал курию, а в сенате – народ и соединил толпу с первейшими [людьми государства], всадническое сословие – с сенатом». Так и следует всегда поступать, но если складывается такое положение, что государственные институты, например тот же сенат, оказываются не на высоте, то руководство государственными делами может взять в свои руки civis optimus (т.е. частный гражданин, а не должностное лицо), который выступает в качестве «охранителя государства», в качестве его руководителя и правителя (rector et gubernator civitatis).

Кстати сказать, эта мысль Цицерона интересна тем, что она свидетельствует об определенной стадии разложения полисной идеологии. В подтексте данного рассуждения Цицерона сквозит если не убеждение, то хотя бы опасение по поводу того факта, что полисные институты (сенат, магистратуры, в частности, власть консулов) перестают выполнять свое назначение. Если Цицерон об этом прямо и не говорит, то, во всяком случае, он мог видеть это воочию на примере римской политической жизни в 50–е годы. Вот почему вместо должностного лица у него выступает частный гражданин, обладающий не магистратскими полномочиями, но реальным авторитетом и влиянием.

Платон связывал возникновение государства как такового с идеей справедливости. Цицерон, в общем, следует в этом вопросе за Платоном, но у него эта идея приобретает более практический оттенок, так как для Цицерона носителями справедливости оказываются всегда практические деятели, которых он и называет «руководителями» (rectores). Из обеих задач, которые поставлены богами перед людьми «или основывать новые государства или сохранять, уже основанные», – как раз «сохранять уже основанные» и есть, в первую очередь, долг политического деятеля, который «благ и мудр и понимает государственную пользу и достоинство». Если государство способно воспитывать, а, по мнению Цицерона, оно бесспорно может считаться могущественным воспитателем в духе древнеримской доблести (virtus), то всегда должны найтись конкретные носители этой доблести, которые и встанут в годы испытаний у руля государственного управления. Все это показывает, что Цицерон не считал безнадежной и всеобщей ту порчу нравов, которую рисует Саллюстий и при которой не остается уже ничего светлого, что могло бы спасти государство от окончательной гибели.

Таким образом, монархическое толкование политических тенденций трактата Цицерона оказывается несостоятельным. Следовательно, если говорить о субъективных и сознательных политических симпатиях Цицерона, то едва ли можно сомневаться в его традиционно–республиканских воззрениях. Однако, было бы глубоко неправильным ограничиться подобным односторонним утверждением. И, действительно, при попытке уяснить себе значение такой сложной и противоречивой личности как Цицерон, нельзя удовлетвориться ни одной из уже высказывавшихся точек зрения: бесспорно нельзя считать Цицерона апологетом монархии, но и неправильно было бы расценивать его как апологета традиционной республики и только. На самом деле облик Цицерона как политического деятеля и мыслителя гораздо сложнее и трагичнее. И истинные идеологические позиции Цицерона могут быть определены, прежде всего, не подсчетом того, сколько раз употреблено слово princeps в единственном числе и т.п., но пониманием общего и принципиального направления в развитии его политических воззрений.

Высказанные положения отнюдь не противоречат выводам, сделанным ранее. С точки зрения своих субъективных и осознанных симпатий, Цицерон – как мы уже и подчеркивали – убежденный сторонник традиционной, аристократической римской республики. Но этим не исчерпывается содержание его политических воззрений. Поскольку Цицерон выступал как провозвестник «общенационального лозунга», поскольку он проповедовал concordia ordinum и consensus bonorum – он объективно, в сфере политической идеологии, расчищал дорогу принципату.

Октавиан Август, как мы знаем, сначала боролся за власть в качестве наследника Цезаря, в качестве представителя «партии» цезарианцев, сохранившей известные демократические тенденции, во всяком случае, в своей фразеологии. Вместе с другими триумвирами он выступал как враг сенатской олигархии и староримской знати. Главной опорой в этой борьбе была профессиональная армия, которая ныне уже претендовала на то, чтобы ее рассматривали как римский народ.

После победы над Антонием, когда встает вопрос не о завоевании власти, но о длительном сохранении власти уже завоеванной, в социальной политике Августа начинает преобладать консервативное, реставрационно–охранительное направление. Лозунг res publica restituta обусловливал бережное отношение к римской традиции к нравам предков. Сам Август не раз подчеркивает эту тенденцию как одну из главных основ своей внутренней политики: «я вернул свободу республике» или «новыми законами, принятыми по моей инициативе, я возвратил многие обычаи предков, уже забытые в наш век». Особенно старательно он подчеркивает это там, где желает продемонстрировать свою лояльность по отношению именно к республиканским традициям; так, например, он не забывает отметить, что «я не принял никакой магистратуры, данной мне против обычая предков», или говорит, что после прекращения междоусобной войны, заняв с общего согласия высшее положение, «я передал республику из моей власти в распоряжение сената и народа римского» или, наконец, заявляет: «после этого времени я превосходил всех авторитетом, власти же имел нисколько не больше, чем остальные, которые были мне коллегами по магистратуре».

Консервативно–охранительное направление внутренней политики Августа замечено давно, и еще Р. Ю. Виппер отмечал любовь политической и социальной реакции к «национальной старине», к культу предков и традиций, говоря, что «принцепс заявлял себя прежде всего спасителем общества от бурь междоусобных войн, восстановителем национальных традиций и первым гражданином».

Другой не менее характерной чертой внутренней политики Августа можно считать ее самобытно–римскую струю, борьбу за преодоление чужеземных влияний, что тоже стоит в несомненной и тесной связи с реставрационной тенденцией. Конечно, если говорить о борьбе с чужеземными влияниями, то эта борьба во времена Августа велась далеко не теми методами, что, скажем, при Катоне–цензоре. Но тем не менее линия преемственности совершенно ясна. Лозунг не только восстановления республики, но восстановления ее именно в «старинном и первоначальном виде», борьба за возрождение нравственных и семейных устоев – все это требовало обращения к тем нормам и идеалам, которые господствовали в римском обществе до проникновения «тлетворных» чужеземных влияний и обычаев, бывших, согласно теории упадка нравов, основной причиной разложения римского государства.

Особенно ярко охранительная тенденция, как и следовало ожидать, проявилась в области идеологии и культуры. Преодоление чужеземных эллинистических влияний (например, александринизма в поэзии) привело в этот период к подъему римско–италийской культуры, привело к созданию римского самобытного искусства, возвращению к исконно римским традициям. Этим и начинался так называемый «золотой век» римской литературы.

Стремление надолго укрепить свою власть обусловливает попытки Октавиана сплотить вокруг себя как можно более широкие слои римского гражданства. Постепенно не только италийская муниципальная знать, но и сенаторское сословие переходит на сторону Октавиана. Несомненной опорой были ветераны, получившие землю в Италии. Императорская бюрократия начинает все в большей степени становиться полем деятельности всаднического сословия. Для сплочения всех этих классовых и сословных группировок понадобились какие–то «общепатриотические» лозунги.

Идеологическая подготовка принципата и заключалась в выработке подобных лозунгов. Более того – в идеологической сфере принципат есть не что иное, как победа надсословных, «надклассовых» общепатриотических лозунгов и идей над лозунгами партийными, отражающими интересы той или иной, но вполне определенной и «ограниченной» социальной прослойки. Следовательно, Цицерон оказывается «невольным идеологическим предтечей» принципата. Это так и есть, но подобное понимание облика Цицерона в принципе достаточно резко отличается от точки зрения, провозглашающей Цицерона сознательным апологетом новой формы правления, «уступающим» монархической действительности. Субъективных монархических симпатий у Цицерона никогда не существовало. В том–то и заключается сложность и трагичность личности Цицерона, в том–то и состоит секрет его раздвоенности, что субъективно Цицерон вплоть до своей трагической гибели оставался ярым и убежденным сторонником республики, каким только и могли знать его современники, но объективно и, несомненно, против «своей воли» он был идеологическим подготовителем принципата как пропагандист общепатриотической, «надклассовой» идеи.

Подобная раздвоенность Цицерона была исторически явлением отнюдь не случайным, но закономерным, отражая политические позиции и интересы определенных кругов римского общества. Это были достаточно широкие круги, принадлежавшие к различным группировкам господствующего класса. Своеобразие момента как раз и заключалось в том, что происходила консолидация некоторых групп и прослоек, о чем было сказано выше. Эти обстоятельства и облегчили победу принципата как формы правления, т.е. политической формы. В области же идеологической победа принципата была обусловлена успехом лозунгов, вошедших в политическую программу Цицерона. Она была основана на провозглашении гражданского мира и возрождении национальных традиций – это были, как уже говорилось, «внепартийные» и «общепатриотические» лозунги. Они могли удовлетворить политические и культурные запросы достаточно широких слоев римского общества, вконец измученного долгими годами гражданских войн, уставшего от политических смут и потрясений, и они облекали в приемлемую идеологическую оболочку победу нового режима. Вот почему эти лозунги смогли полностью и окончательно вытеснить «партийные» установки, имевшие хождение лишь среди отстраненных ныне от политики кругов римской демократии.