Текст книги "Древний Рим. События. Люди. Идеи."

Автор книги: Сергей Утченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Цезарь выехал из Рима в начале декабря 46 г. и через 24—27 дней был уже в Испании. Военная кампания велась с обоих сторон с большим ожесточением; силы противников были примерно равны. Решительное сражение состоялось 17 марта 45 г. при Мунде. Цезарь ожидал, что враг спустится в долину и перейдет ручей, протекавший между двумя позициями. Однако его расчеты не оправдались. В то время как легионы Цезаря приближались к ручью, помпеянцы и не думали сходить со своих высот. Легионы Цезаря остановились перед их грозной позицией. Завязалось ожесточенное сражение, исход которого долгое время был неясен; в некоторые моменты успех даже склонялся на сторону помпеянцев. Желая ободрить дрогнувшие ряды, Цезарь ринулся вперед и подбежал к вражеской линии, осыпаемый градом копий, пока не подоспели на выручку центурионы. К вечеру сражение было выиграно.

Вскоре Цезарю сдались Кордова, Гиспал и самый город Мунда. Много видных помпеянцев или погибло в сражении, или покончило с собой. Гней Помпей был захвачен в момент бегства и убит, а его голова показана народу в Гиспале. Его младшему брату, Сексту, удалось скрыться. Цезарь после битвы при Мунде задержался в Испании, очевидно, на довольно значительный срок (он вернулся в Рим только в октябре 45 г.), причем за время пребывания в Испании он провел ряд мероприятий: одним общинам были увеличены налоги, другим, наоборот, дарованы гражданские права, а некоторые даже получили право называться колониями римских граждан.

Победа при Мунде, когда весть о ней достигла Рима, внушила по свидетельству самих древних, такой страх перед Цезарем и создала ему такую славу, какой никто и никогда не имел до него. Так, по крайней мере, говорит об этом Аппиан. Этими же причинами он объясняет и безмерный, небывалый размах почестей, оказанных Цезарю после Мунды. Мы уже говорили о даровании Цезарю титулов императора, отца отечества, освободителя и о десятилетнем консулате (от которого он, кстати говоря, отказался), но не упоминали пока о других, быть может, менее реальных, но отнюдь не менее пышных почестях.

Например, сенатом было назначено 50–дневное благодарственное молебствие в честь победы. Кроме того, сенат разрешил Цезарю появляться на всех играх в одеянии триумфатора, в лавровом венке, а также носить высокие красные сапоги, которые, по преданию, носили когда–то альбанские цари. Сенат и народ постановили, чтобы Цезарь получил на Палатине domus publica; дни его побед объявлялись праздничными. Во время игр в цирке его статую из слоновой кости проносили на роскошных носилках; кроме того статуи Цезаря воздвигались в храме Квирина и среди изображений царей на Капитолии. Это были уже такие почести, которые по словам Светония, не оказывались до сих пор ни единому смертному.

Вскоре после возвращения из Испании Цезарь отпраздновал новый (пятый!) триумф. Он дал два угощения народу: первое из них показалось самому Цезарю чересчур бедным, и он повторил его через четыре дня. Однако эти празднества (а Цезарь разрешил отпраздновать триумф еще двум своим легатам) произвели на римлян самое тяжелое и неприятное впечатление, ибо речь шла о кровавой победе над согражданами, а не над чужеземными народами или властителями.

Вслед за триумфом Цезарь сложил с себя звание консула sine collega и провел выборы новых консулов на остающиеся три месяца. На эти же три месяца вместо городских префектов, очевидно, были избраны преторы и квесторы (в соответствии с законом Цезаря о магистратах). Таким образом, положение государства как будто полностью нормализовалось: последняя кампания гражданской войны победоносно закончена, видимые враги сокрушены, управление Римом и провинциями все более входило в упорядоченную колею, сам же Цезарь, окруженный неслыханными до того в Риме божескими почестями, пребывал на вершине славы и могущества.

Именно отсюда берет истоки мифологизация личности Цезаря, представление о нем как о гении и сверхчеловеке. Это представление начало складываться еще у современников, подтверждением чего в первую очередь могут служить соответствующие высказывания Цицерона. Однако следует отметить, что суждения современников и ближайших потомков были куда сдержаннее и реалистичнее, чем неумеренные восторги новейших историков. Это обстоятельство совершенно справедливо подчеркнул в своей интересной работе Штрасбургер, указав на то, что Цезарь, даже в глазах своих ближайших сторонников, не был великим государственным деятелем и реформатором. Истинным преобразователем государства, по мнению Штрасбургера, следует считать не Цезаря, но Августа.

Что касается оценки Цезаря в новой и новейшей историографии, то необходимо сразу же оговориться: литература, посвященная данному периоду римской истории и, в частности, деятельности и личности самого Цезаря, необозрима. Поэтому мы остановимся лишь на нескольких, представляющих наибольший интерес работах.

Пожалуй, первым и достаточно ярким примером телеологической и вместе с тем восторженной оценки личности (и деятельности) Цезаря является оценка, данная еще в первой половине прошлого века Друманом, который, чрезвычайно высоко ставя Цезаря, одновременно весьма презрительно третировал Цицерона. Такой взгляд был прежде всего определенной реакцией на отношение к двум указанным деятелям Нибура, ибо последний высказывался о них диаметрально противоположным образом. Но, пожалуй, наиболее характерная черта всего построения Друмана – телеологизм: по его мнению, Цезарь вынашивал планы достижения единовластия и установления абсолютной монархии чуть ли не с юношеских лет: еще при жизни Суллы он понимал, что республика себя изжила; Помпей и Красс были лишь пешками в его руках; завоевание Галлии являлось сознательной подготовкой гражданской войны, т. е. борьбы за единовластие.

В своей оценке личности и деятельности Цезаря Друман был до известной степени предшественником Моммзена. Оценка же (или, вернее, апология) Цезаря, высказанная в свое время Моммзеном, оказала и продолжает оказывать огромное влияние на современную западную историографию. Это не значит, конечно, что все последующие исследователи безоговорочно присоединялись к Моммзену, но почти все воздавали должное силе и «неотразимости» его характеристик, а те, кто пытался дать иную оценку Цезаря как исторической личности, все же невольно отталкивались в своей полемике от образа, столь ярко обрисованного Моммзеном.

Цезарь для Моммзена – беспримерный творческий гений, первый и единственный император, идеальный монарх. Он великий полководец, оратор, писатель, но все эти свойства являются для Цезаря второстепенными, всем этим он стал только потому, что был в полном смысле слова государственным человеком (Staatsmann). Основная же особенность его деятельности как государственного человека – полнейшая гармония. Поэтому ему и удавалось то, что было недоступно другим государственным деятелям: сплочение под своей властью самых разнородных элементов и «коалиций», т. е. проведение надсословной, надклассовой политики, результатом которой было возрождение римской и эллинской «наций». Давно известно, что на моммзеновскую оценку Цезаря, грешащую, кстати сказать, достаточно ярко выраженным телеологизмом, оказали большое влияние события 1848 г., и эта оценка в какой–то мере отражала чаяния немецкой либеральной буржуазии, мечтавшей об объединении Германии под властью надклассового, но демократического (!) монарха.

Наиболее яркой реакцией на моммзеновскую апологию Цезаря была точка зрения Ферреро. Обычно его «Величие и падение Рима» даже в буржуазной историографии расценивается как произведение блестящее по форме, но дилетантское по существу, принадлежащее перу скорее памфлетиста, чем ученого. Что касается характеристики Цезаря, то она вытекает у Ферреро из его отрицательного отношения к телеологизму Друмана и Моммзена. Но это отрицательное отношение высказано, пожалуй, слишком прямолинейно. Для Ферреро Цезарь никакой не государственный деятель, но блестящий авантюрист, иногда реализующий дерзкие планы, иногда оказывающийся игрушкой обстоятельств и случая. В начале своей политической карьеры Цезарь стремился добиться примирения между аристократами и демократами, в соответствии с учением Аристотеля; как консул он пытался установить умеренно–демократический строй по Периклову образцу. Ферреро считает, что Цезарь всячески стремился избежать гражданской войны, но допускал ошибку за ошибкой. После окончательной победы в этой войне положение Цезаря оказалось, как ни странно, отнюдь не прочным; восстановить государство он тоже оказался не способным, о чем свидетельствует вся его организаторская деятельность, а расчеты на войну против парфян как на предприятие, которое может в корне изменить политическое положение, были, конечно, совершенно фантастическими.

Эд. Мейер в неоднократно упоминавшейся уже работе «Монархия Цезаря и принципат Помпея» противопоставляет понятия двух государственных систем: принципата и монархии. Принципат – по существу республиканская система; во главе государства стоит сенат, а принцепс сената является охранителем и защитником республиканских устоев. Теоретическое обоснование подобного государственного устройства дал Цицерон в трактате De re publica, практическое же осуществление это устройство нашло в принципате Помпея, а затем в политической системе, установленной Августом. Что касается Цезаря, то ему подобная система была чужда, он стремился к превращению Рима в монархию эллинистического типа. Характеристике Цезаря и его политических целей, помимо отдельных замечаний, рассеянных по всему тексту, посвящены две особые главы: «Личность и цели Цезаря» и «Цель Цезаря. Абсолютная монархия».

Эд. Мейер пытается дать определение не только политических целей Цезаря, но и его «индивидуальности», причем стремится это сделать исходя из оценки характера «революционной обстановки». Он, по мере сил и возможностей, избегает телеологических «предсказаний». Что касается его мнения о Цезаре как о государственном деятеле, то оно достаточно высоко, и он решительно возражает против «часто выдвигаемого упрека, что Цезарь действовал лишь исходя из потребностей текущего момента и не создал ничего долговечного»; наоборот, «скорее образ, который он хотел придать государству, стоял перед его глазами совершенно ясно, и он осуществил его вполне последовательно в объеме, в котором это вообще было возможно в отпущенный ему краткий срок». Эта последняя фаза свидетельствует, на наш взгляд, о том, что Эд. Мейеру в его оценках деятельности Цезаря не удалось все же в полной мере освободиться от телеологического подхода.

В чрезвычайно интересной работе Сайма дается довольно трезвая и осторожная оценка Цезаря. Политические цели последнего определялись, по мнению автора, стремлением ликвидировать последствия гражданской войны. Поэтому автократизм Цезаря в значительной степени был вынужденным. Что касается стремления Цезаря создать из Рима монархию эллинистического образца, то Сайм не без оснований считает все эти планы и идеи домыслом современных нам историков.

Из русских историков на деятельности Цезаря и ее оценке в свое время довольно подробно останавливался Р. Ю. Виппер. Для него также характерно стремление отойти от телеологического взгляда на деятельность Цезаря. Он пытается рассматривать эту деятельность – как, впрочем, и самую личность Цезаря – в аспекте социальной истории поздней Римской республики.

Р. Ю. Виппер говорит о Помпеевом принципате и о «политико–религиозной» идее восточного «царства» с «его апофеозом». У Цезаря, очевидно, после посещения Египта и Сирии наблюдается это «влечение к Востоку, его формам жизни, обстановке, религиозным обрядам и понятиям». По мнению Р. Ю. Виппера, Цезарь, который в начале своей политической карьеры выступал в качестве «союзника римской демократической оппозиции», постепенно все дальше и дальше отходит от этих кругов. Он становится представителем «военного империализма», солдатским вождем, абсолютным монархом, опирающимся на военную силу. Однако это не является признаком прочности и устойчивости его «правительства». Все в большей степени Цезарь оказывается в зависимости от своих легионов и от «штаба своих военных фаворитов». Парадоксальность его положения заключается в том, что на вершине своего успеха он остается без «опоры против того самого элемента, который дал ему победу».

Советский исследователь Н. А. Машкин в известной и тоже не раз уже упоминавшейся нами работе «Принципат Августа» посвящает оценке личности и деятельности Цезаря фактически три главы: «Историография XIX—XX вв. о деятельности Цезаря», «Власть Цезаря» и «Социальные основы римского цезаризма». Для нас в данном случае наибольший интерес представляет последняя из этих глав.

Н. А. Машкин довольно подробно рассматривает в ней вопрос о социальных основах, социальной сущности римского цезаризма. Вслед за кратким обзором литературы он переходит к сравнительному анализу таких понятий, как цезаризм и бонапартизм. Вывод автора таков: римский цезаризм имеет некоторые общие черты с бонапартизмом. И тот и другой режимы возникают в результате фактической узурпации власти. Для римского цезаризма исключительное значение имеет армия, превратившаяся в Риме из общегражданского ополчения в наемное войско. В области социальной политики для римского цезаризма, который все же вырастает из рабовладельческой демократии, весьма характерно лавирование между различными социальными группировками. Основное и наиболее глубокое различие между бонапартизмом и римским цезаризмом заключается в отношении к классам современного им общества.

В дальнейшем автор переходит к анализу и характеристике социальной опоры Цезаря. Он утверждает, что последний «стремился стать между двумя борющимися группами римского рабовладельческого общества» и что из этих двух групп «плебс не был ни единственной, ни главной опорой Цезаря». Его «партия» была составлена из разнородных элементов, или, как указывает автор, «вокруг Цезаря группировались определенные круги римских всадников, богатых италийских муниципалов и знатных романизовавшихся провинциалов».

В заключение своего экскурса о римском цезаризме Н. А. Машкин поднимает вопрос о политических формах, характерных для античности. По его мнению, таких форм существовало лишь две: город–государство с его, как правило, республиканским (демократическим или аристократическим) устройством и монархия. Поэтому переход от города–государства был возможен только к монархии, а в этой монархии должен был раствориться сам Рим, который – в лучшем случае – мог остаться столицей мирового государства. И, наконец, по словам автора, «переход к монархии был вызван и социальными причинами: военная диктатура должна была оградить государство от массовых восстаний рабов и свободной бедноты».

Что касается оценок Цезаря в новейшей историографии, т. е. в историографии последних лет, то здесь, пожалуй, можно проследить две тенденции. Одна из них характеризуется стремлением к трезвым, умеренным и, по возможности, объективным выводам (с учетом социальной борьбы в условиях римского общества I в. до н. э.). Эта тенденция представлена именами Штрасбургера (его работа упомянута выше), Коллинза и др. С точки зрения, например, Коллинза, Цезарь был весьма активным политическим деятелем, но никоим образом нельзя считать, что он имел далеко идущие планы и четко намеченные цели. Кроме того, Цезарь после победы в гражданской войне (и под влиянием Клеопатры) был опьянен своей властью и успехами, а потому действовал нерасчетливо и в общем неразумно.

Но наряду с этими «умеренными» высказываниями в новейшей историографии, несомненно, возрождается апологетическое (с сильным уклоном в телеологию) направление. Оно – вероятно, не случайно – представлено наиболее откровенным образом в немецкой послевоенной литературе. Так, в работе по римской истории Корнеман пишет, что еще в «союзе трех» Цезарь был, конечно, главной силой. Именно он привел в дальнейшем Рим от троевластия к единовластию и реформировал одряхлевший полис (общину) в империю. Цезарь принадлежит уже новой эпохе, т. е. эпохе империи, которую он сам и вызвал к жизни. С тех пор Kaisertum во всем мире носит имя этого политического гения, строителя нового Рима, который начал свое великое дело еще как консул 59 г. и, таким образом, превратил эту дату в эпохальную и переломную дату всей римской истории.

Не менее высокую (и с не меньшим телеологическим налетом) оценку дает Цезарю в «Римской истории» один из наиболее маститых и авторитетных историков ФРГ – Фогт. Он считает, что законодательство Цезаря (во время его консулата) имело целью ослабление режима и господства аристократии, а кроме того, в законодательстве отражены далеко идущие государственные задачи. Поэтому консулат Цезаря – определенная веха в истории Рима. В результате же победы при Фарсале Цезарь получил то, к чему давно его вела жажда власти, – все римское государство. Его законодательная деятельность в Италии и провинциях доказывает, что сознательной целью Цезаря было полное переустройство государства и общества.

В своей последней большой работе, которая на Западе привлекала широкое внимание, Тегер анализирует вопрос о «культе вождя» (властителя), в частности, по отношению к Цезарю. Автор считает, что Цезарь преследовал цель построить новый государственный порядок. Он явно стремился к самодержавию и не собирался добровольно выпускать власть из рук, но хотел сделать ее наследственным достоянием своего рода. Несмотря на нелюбовь римлян к царской власти, он, тем не менее, называл себя потомком альбалонгских царей. Но в Риме царская власть была слишком тесно связана с древнеримской общиной и ее специфическими институтами, чтобы служить приемлемой основой для нового мирового государства. Поэтому Цезарь искал образцов и примеров в эллинистическом мире, причем не в поздних эпохах, а у Александра, который всегда стоял перед его глазами как высший идеал и соответствовал его «универсалистским» государственным идеям.

И, наконец, работа В. Эренберга «Конечные цели Цезаря». В начале работы автор, сопоставляя существующие в литературе точки зрения на монархические тенденции Цезаря, высказывает желание судить о целях последнего только на основании фактов. В целом ряде случаев автор выдерживает это обещание. Однако конечные выводы исследования покоятся едва ли на чисто фактической основе. Так, Эренберг считает, что Цезарь «с проницательностью гения» пытался предвосхитить развитие двух–трех ближайших столетий. Конечная цель – быть не эллинистическим или римским царем, но «властителем империи» на особый лад. Цезарь уже подходил к такой форме правления, которая «материализовалась значительно позже и которая, сочетая римско–эллинистические элементы с ориентальными, вылилась в «нечто новое». Цезарю суждено было стать «правителем империи», первым истинным императором.

Таковы наиболее характерные оценки личности и деятельности Цезаря в современной историографии. Переходя к некоторым выводам, мы не собираемся в качестве итога находить какую–то равнодействующую этих оценок; еще в меньшей степени мы собираемся рисовать портрет Цезаря в том историко–литературном, почти беллетристическом плане, как это остается модным в современной западноевропейской историографии и как это впервые – и несомненно с наибольшей силой и талантом – было сделано еще Моммзеном. Наша задача значительно скромнее: мы хотим лишь отметить несколько характерных черт, определяющих, на наш взгляд, облик Цезаря как государственного деятеля.

Суммируя все вышеизложенное, мы, очевидно, можем прийти к следующим выводам. Какие бы то ни было соображения о «провиденциальном» характере деятельности Цезаря должны быть отвергнуты самым решительным образом. Анализ внутренней политики, проводившейся Цезарем, и его реформ убедительно свидетельствует о том, что Цезарь в этой области руководствовался, как правило, близлежащими задачами, вытекающими из конкретной политической обстановки. В целом и даже в «перспективе» круг этих задач был обусловлен общей и вполне конкретной «целью» восстановления (или укрепления) государственного строя, расшатанного за годы гражданской войны.

Ставил ли перед собой Цезарь тоже как «цель» создание «империи», думал ли он о себе как о монархе, о царе? На первую часть этого вопроса можно ответить только отрицательно. Конечно, перед его умственным взором никогда не возникала концепция «демократической» монархии, или «принципата», или монархии эллинистического типа, ибо все это – лишь ретроспективные конструкции новейших историков. Более того, в практике политической деятельности перед Цезарем не возникала, да и не могла возникнуть, какая бы то ни было отвлеченная, теоретическая, «кабинетная» концепция государства.

Благодаря долголетнему опыту политической деятельности Цезарь стал мастером политических интриг, комбинаций, борьбы. Он был «вождем демократии», который под конец своей карьеры вдруг очутился в роли государственного деятеля, фактически даже главы государства. Поэтому он как деятель государственный и оказался в лучшем случае талантливым дилетантом, а быть может, даже и «неудачником». Во всяком случае, бесспорно то, что не он создал ту политическую систему, которая характеризует собой государственный строй так называемой «ранней империи». Поэтому наиболее объективная оценка государственной (и реформаторской) деятельности Цезаря, а также итогов этой деятельности и ее исторического значения возможна лишь в сопоставлении с той политической системой, которая сложилась при Августе и которая носит обычно название «принципат Августа».

Что же касается намерений и стремлений Цезаря, связанных с царским венцом, то здесь, пожалуй, трудно прийти к какому–то определенному выводу. По всей вероятности, Цезарь – пусть даже с известными колебаниями – все же примерялся к этой новой роли и не исключал возможности подобного варианта. Для нас в данном случае представляет интерес не самое это намерение как таковое, но два связанных с ним момента. Во–первых, следует подчеркнуть, что стремление (если таковое имелось) к царскому венцу отнюдь не равнозначно наличию идеи (или концепции) «империи», если под последней подразумевать некое теоретическое «построение». Во–вторых, вопрос о стремлении Цезаря к царской короне связан, на наш взгляд, с гораздо более существенным для историка вопросом о социальной опоре Цезаря и о том сложном, своеобразном и даже парадоксальном положении, которое создалось после Мунды, т. е. в последние месяцы жизни и правления Цезаря. Есть все основания специально остановиться на этом вопросе.

Парадоксальность положения, сложившегося в Риме после битвы при Мунде, заключалась в том, что позиции Цезаря как диктатора именно в тот момент, когда он находился на вершине славы и видимого могущества, когда гражданская война победоносно завершилась, оказались не укрепившимися, а, наоборот, весьма существенно ослабленными. Каким же образом это произошло?

С момента возвращения Цезаря из Испании и по роковые иды марта 44 г. прошло всего пять месяцев. За это время не было никаких крупных событий, тем более конфликтного характера. Внешне все обстояло более, чем благополучно. Именно тогда Цезарь выдвинул ряд широких планов, о которых нам уже приходилось упоминать выше: от войны с парфянами и вплоть до осушения Помптинских болот. В ответ на все его проекты сенат декретировал ему новые почести. Однако наряду с перспективными мероприятиями не были забыты и более неотложные дела. Так, Цезарь провел очередное пополнение сената, во время которого он исключил из состава сенаторов ряд лиц и, наоборот, пополнил сенат своими креатурами, не остановившись перед дарованием сенатского звания отпущенникам и солдатам, в том числе даже происходящим из Галлии и только недавно получившим римское гражданство. Очевидно, в это же время общее число сенаторов было увеличено и доведено до 900.

Затем прошли выборы должностных лиц на 44 г. Во время выборов Цезарь, конечно, действовал на основании того самого установления, согласно которому он рекомендовал половину кандидатов. Выборы состоялись в декабре, причем консулами избрали самого Цезаря и Марка Антония. В числе 16 преторов избранными оказались М. Юний Брут и Г. Кассий Лонгин, причем первому из них Цезарь вручил городскую претуру, а второму – разбор дел, касающихся иностранцев.

Затем состоялись выборы эдилов и квесторов. Во время квесторских выборов произошел такой инцидент: когда 31 декабря были созваны трибутные комиции, то стало известно, что умер консул 45 г. Кв. Фабий Максим. По распоряжению Цезаря трибутные комиции превратили в центуриатные и на последний день истекающего года консулом избрали Г. Каниния Ребила, легата Цезаря в африканской и испанской кампаниях. Эта избирательная комедия дала пищу как для острот Цицерона, так и для общественного мнения, складывавшегося не в пользу Цезаря и обвинявшего его в «тиранических» замашках.

В 44 г. Цезарь был диктатором в четвертый раз, а консулом – в пятый. Положение его казалось бесспорным; новые почести, определенные сенатом, соответствовали уже не просто царскому достоинству, но открытому обожествлению. Так, он во время занятий государственными делами мог пользоваться не просто курульным, но позолоченным креслом, мог не только носить красные сапоги, как это делали некогда цари Альбы–Лонги, но даже имел право надевать царское облачение. Было постановлено, чтобы дни побед Цезаря ежегодно отмечались как праздники, а каждые пять лет жрецы и весталки совершали молебствия в его честь; клятва именем Цезаря считалась юридически действительной, а все его будущие распоряжения заранее получали правовую силу благодаря тому, что магистраты при вступлении в должность присягали не противодействовать ничему из того, что постановит Цезарь.

Цезарю определялась почетная стража из сенаторов и всадников, причем сенаторы должны были поклясться охранять его жизнь. Для одного из самых старинных праздников (Луперкалий) наряду с коллегиями Luperci Quintiliani и Fabiani создавалась теперь третья коллегия – Luperci Iuliani. Во всех святилищах и публичных местах совершались жертвоприношения и посвящения Цезарю; по всей Италии, в провинциях и во всех царствах, которые состояли с Римом в дружбе, устраивались в его честь различные игры. Для изображения или статуи Цезаря должна быть – как для изображения богов – подготовлена в цирке специальная подушка (pulvinar). Месяц Квинтилий переименовывался в июль, одна из триб получила имя Iuliae и, наконец, Цезарю посвящался ряд храмов, в том числе один общий – Цезарю и богине Милосердия, причем обе находящиеся в храме фигуры должны были протягивать руки друг другу. Все эти почести и решения следовало записать золотыми буквами на серебряных колоннах, поставленных у подножия Юпитера Капитолийского.

Нет ничего удивительного, что в этой обстановке общего сервилизма начинают возникать всякие слухи и разговоры о стремлении Цезаря к царскому венцу, тем более что его ближайшее окружение своими иногда чуть ли не провокационными действиями давало достаточно серьезные основания для подобных разговоров.

Например, кто–то, как говорит Аппиан, из тех, кто особенно поддерживал слух о стремлении Цезаря быть царем, украсил его изображение лавровым венком, обвитым белой лентой. Трибуны Марулл и Цезетий разыскали этого человека и арестовали его под тем предлогом, что они этим делают нечто угодное Цезарю, который уже и раньше протестовал, если о нем говорили как о царе. По свидетельству того же Аппиана, Цезарь реагировал на этот инцидент вполне спокойно. Но, когда его при возвращении из Альбы в Рим у городских ворот приветствовали как царя и народные трибуны снова разыскали инициатора этих приветствий и арестовали его, он, «потеряв терпение», выступил перед сенатом, обвинив трибунов в том, что они коварно навлекают на него подозрения в стремлении к тирании, и заявил, что считает их заслуживающими смерти, однако ограничивается лишением их должности и удалением из сената.

Отрешение от должности трибунов, власть которых считалась священной и неприкосновенной, произвело крайне неблагоприятное впечатление. Вскоре после этих событий Цезарь был провозглашен диктатором без ограничения срока. Началась подготовка к парфянской войне. В Риме стали распространяться слухи о том, что в связи с походом столица будет перенесена в Илион или в Александрию, а для того, чтобы узаконить брак Цезаря с Клеопатрой, будет предложен законопроект, согласно которому Цезарь получит разрешение брать себе сколько угодно жен, лишь бы иметь наследника.

Новый инцидент, как будто подтверждавший монархические устремления и «замашки» Цезаря, произошел 15 февраля, во время празднования Луперкалий. Марк Антоний, который был в это время не только консулом, но и магистром Lupercorum Iulianorum, подбежал к Цезарю и хотел увенчать его голову диадемой. Раздались довольно жидкие и, как пишет Плутарх, заранее подготовленные аплодисменты. Когда же Цезарь отверг диадему, то рукоплескал весь народ. Эта игра повторилась дважды, и Цезарь, учтя реакцию присутствующих, отдал распоряжение отнести диадему в Капитолий, в храм Юпитера.

Однако все это вместе взятое создавало вполне определенную атмосферу недовольства. При выборах консулов на 43 г. большое число голосов было подано за Марулла и Цезетия – трибунов, столь несправедливо отстраненных Цезарем от должности; на статуе полулегендарного Брута появилась надпись «О, если бы ты жил!», а его потомок и носитель его славного имени обнаруживал на своей судейской трибуне, которую он занимал как городской претор, такие воззвания: «Ты спишь, Брут!» или «Ты не Брут!», что, конечно, не могло не оказывать определенного действия.

Формировалось общественное мнение, формировался если еще не конкретный заговор, то, во всяком случае, довольно явно выраженная оппозиция. Одним из наиболее ранних проявлений этой оппозиции, которому следует придать определенный вес и значение (что и было сделано самим Цезарем), можно считать опубликование Цицероном его «Катона». Это произошло вскоре после отъезда Цезаря на испанскую войну и стало наиболее злободневной сенсацией того времени. Влияние этого произведения на римское общественное мнение было таково, что Цезарь счел необходимым, наряду с комплиментами по адресу Цицерона как стилиста, представителя римской образованности и даже политического деятеля, тем не менее довольно резко возразить автору по существу, обрушившись на Катона с рядом гневных обвинений. Известно также, что сочинение Цицерона не только встретило благожелательный прием в римском обществе, но вызвало к жизни ряд произведений подобного же направления, в том числе и «Катона» М. Юния Брута.