Текст книги "Кривая Империя. Книга I. Князья и Цари"

Автор книги: Сергей Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали толпами. Начались переговоры. Шемяка каялся, возвращал казну и пленных, просил оставить ему былую вотчину, чтобы все остались при своих, как ни в чем не бывало. Договор был заключен и подтвержден свежими «проклятыми» грамотами. Поэтому очень чесались руки его нарушить, и Шемяка не уставал заводить крамолы, отказывался вносить свою долю в выкуп, все еще собираемый по Руси.

Василий притворно возмущался: что же это за проклятие такое, что его никто не боится! Велел святым отцам самим заняться этим делом. Пять владык стали урезонивать Шемяку. Писец трещал пером без устали, едва поспевая за преосвященным красноречием: «Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и ты поступил с ним (Василием – С. К.), как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный…»

Текста было много. И мысли в нем были ценные, они обобщали княжескую мораль – только имена подставляй. Выходило, что «желание самоначальства» от дьявола, братьев казнить и ослеплять – смертный грех. Так и Шемяка и Темный – оба получались антихристами, а вместе с ними и все прошлые и будущие Рюриковичи и Романовы. Вот к чему приводит неумеренное вдохновение. Перестарались, бородатые!

Шемяка нравоучения не воспринял, снова воевал несколько лет, не останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и подписывал проклятья на себя самого, снова садился в седло. А что ему еще оставалось делать? Не землю же пахать, не пшеницу сеять…

И только в 1453 году в Великом Новгороде удалось успокоить Дмитрия Юрьевича Шемяку навеки. Способ вспомнился для этого верный. Московский подьячий уговорил боярина Шемяки Котова на застольное предательство. Котов дал команду повару чуть-чуть освежить меню. В результате кулинарных опытов Шемяка скончался: курица в его тарелке оказалась «напитана ядом». Подьячему присвоили очередное звание – «дьяк». Повар раскаялся, постригся в монахи и служил в обители святого старца Пафнутия Боровского. Старец частенько указывал на его скорбную фигуру своим ученикам: «Сей человек, иноческого ради образа, очистился от крови!».

Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех подряд удельных князей, а детей их при случае умучивать насмерть, чтобы просторнее было Москве в великокняжеском раскладе. Изгнанников ловили и казнили в Москве, крамолы их записывали в Степенной книге.

Историк удовлетворенно констатировал, что так постепенно были пресечены внутримосковские усобицы. Москва окрепла, расцвела и похорошела. Оставалось только додушить крупные княжества, покончить с Новгородом, Тверью, рязанями-казанями разными. Работы на Руси было невпроворот. Только воюй, режь и жги. Если бы еще не отвлекаться на подлое земледелие и нелепые ремесла!

Незаметно подошла и круглая дата – 1462 год – шестисотлетие Рюриковой Руси! Вот время летит! Казалось бы, только вчера не знали, что и делать с этой глупой страной, а вот, поди ж ты, сколько уже извели желающих ее иметь.

Прилично было бы отметить великий юбилей. Памятников каких-никаких поставить, мостовые подмостить, бандитов амнистировать, торжественно казнить политических, исполнить колокольную кантату с фейерверком.

Но в самом начале юбилейного года расхворался великий князь. Врачи признали у него сухотную болезнь. Теперь-то мы знаем, что высшие руководители часто страдают такими штуками, сами нескольких наблюдали. Болезнь эта происходит от непрестанных и непосильных трудов во благо Отечества. Начальник как бы отдает свою силу народу, а сам постепенно угасает, затрудняясь уже самостоятельно и бумажку подписать. Светлая ему память!

Но Василий был темен. Подумалось ему, что есть в его болезни какой-то высший знак. Стал он лечиться проверенным способом: к слезной молитве добавлять прижигание отнявшихся членов горящим трутом. У других больных после этого руки начинали пошевеливаться и уже не болтались плетьми на торжественных приемах. А у Василия, напротив, ожоги стали гнить. Лекари и попы поняли, что это срабатывают проклятые грамоты, огонь лечебный на теле князя превращается в огонь адский! Крестясь и заикаясь, отпрянули отцы святые и лекари от умирающего раба божьего, забыли клятву Гиппократа. Василий все понял по их глазам и уцепился за последнюю надежду: стал проситься в монахи. Попы отводили глаза: куда ж такого темного на светлые небеса! Придворные тоже заупрямились. Старый полумертвый князь им был выгодней прихода новой команды. Так и скончался Василий Васильевич грешный и темный внук святого и светлого Дмитрия Донского. Схоронили его поспешно до неприличия – на другой день после смерти, хоть и было это воскресенье.

Неисправимый Горбатый

Иван Васильевич был провозглашен великим князем еще при жизни отца. Василий Темный знал, что при его грехах и новизне прямого наследования немало найдется претендентов на престол. Поэтому и спешил он оформить дело побыстрее. За глаза Иоанна называли Горбатым. То ли он и правда был сутул или горбат, то ли поведение его в быту и делах было непрямым.

Новый князь сходу потянул упряжку в правильном направлении. Он не стал переосмысливать политику государства. Он с детства знал правила игры и был готов к ней.

Историк с восторгом представил нам нового властителя.

«Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков вступил на московский престол…» – начал он профессорским тоном, притормаживая на запятых, чтобы мы, его ленивые слушатели, успевали записывать. Но Писец увлекся игрой в «балду», которую я подсунул ему как знатоку русского языка. А сам я откровенно скучал.

– Что вам, сударь, не нравится на этот раз? – возмущенно и обиженно прервался Историк.

– Ничего, ничего. Я вспоминаю имена «умных, трудолюбивых и бережливых» предков Горбатого. Их нужно золотыми звездами впечатать в какую-нибудь столичную мостовую, чтобы москвичи помнили, кому обязаны своим счастьем. Да и гости столицы, приезжающие из ободранных и голодных провинций за едой и одеждой, тоже должны иметь место, куда плюнуть с досады.

Историк надулся и продолжал уже нормальным голосом:

«Дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться уже законченным; старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтоб дорушить его».

– Ну, а я тебе что говорил? – толкнул я в бок «обалдевшего» Писца. Они любили рушить, ломать, а не строить. Все прыжки и пируэты князья совершали вокруг российской землянки, а не вокруг ордынского сарая. Сейчас бы Историку завопить в радостном предчувствии, что пора завалить Сарай, что он уже качается под свежим донским ветром. Ан, нет. Валить им надо не Сарай, а Россию – ту, что наросла диким крестьянским мясом на кривом скелете Рюриковой генеалогии.

Историк упрямо продолжал нести околесицу:

«Отношения всех частей народонаселения ко власти княжеской издавна уже определились в пользу последней: надлежало только воспользоваться преданиями, доставшимися в наследство от Византийской империи, чтобы выказать яснее эти отношения, дать им точнейшее определение».

Мы с Писцом захихикали под парты: нам увиделась красивая сцена.

На просторном склоне кремлевского холма, там, где сейчас Васильевский спуск, собрались толпы праздношатающихся москвичей. Бьют колокола сорока сороков московских церквей. По небу тихо пробираются кружевные облака. Из-за поворота Москва-реки выплывают белокрылые корабли с гостями и дарами из Твери, Новгорода, Европы, а если «выказывание отношения» затянуть лет на сорок – к концу правления Горбатого, – так и из Америки! Крестные ходы от разных епархий наматывают обороты вокруг златоглавых соборов. На Красной площади тоже не продохнуть. На Лобном месте артистично рубят головы государственным преступникам из прошлогодних подвальных запасов. Из Спасских ворот выходит Государь Иван Васильевич с немалой свитой. Писец влазит на бочку и звонким голосом читает сказ собственного сочинения, как православная Русь пошла есть от Византии, да какие в этой Византии бывают чудесные погоды, – ну прямо, как здесь и сейчас!

Постепенно наивные москвичи начинают грезить наяву и видеть, как в Константинополе все ходят в белых одеждах, а императоры Константин и Роман – так и в золотых! И святая Ольга – вот она, живая – внимательно слушает азы христианства, которые Константин нашептывает ей в ухо. И оттуда, из древних святых палестин, вдруг начинает неумолимо надвигаться на Россию православное благочестие. И теперь Москва сама становится центром Вселенной, раз уж Константинополь вырезали турки, а Рим тамошние попы пропили германцам. И, ясное дело, что все это московское величие и благополучие никак невозможно без светлого и великого князя Иван Василича, многие ему лета!

Народ заходится в восторженном крике, трезвые орут: «Слава! Слава!», но большинство перебивает их: «Аминь!».

Писец призывает собравшихся поднатужиться и дать «точнейшее определение» великому князю, «иже с ним». И сразу из толпы на скользкую стенку Лобного места вылазит какая-то странная личность и начинает определять князя татарскими словами. Толпа гудит. Все понимают, что эти слова как раз и дают точнейшее определение князю, его роду и потомству, вдовствующей княгине – его матери, планам князя утопить в крови русскую Тверь, русский Новгород, русскую Рязань и почти русскую Казань – родину оратора.

Присутствующие в толпе активисты, работники каких-то неведомых московских контор, тут же кидаются к болтуну, сбивают сироту казанскую с ног и вне очереди тянут в середку Лобного места, где пыхтит и кряхтит от непомерных усилий потный культурист с говяжьим топором. Подается знак на колокольни прибавить громкость. Звук колоколов взрывается, глушит толпу и даже достигает небес. Там, правда, на него не обращают никакого внимания…

Тут мы с Писцом приходим в себя и долго сидим молча, наблюдая, как почтенный историк зачем-то шевелит губами в кромешной тишине.

Итак, Иван возглавил государство и сразу взял быка за рога, а свой рог оборотил в сторону ненавистного Новгорода. Пора его было брать. Все условия к тому были хороши. Иго кончалось, его не отменяли только на всякий случай. Русские княжества замерли в предсмертной немощи. Литва и Польша грызлись между собой.

В самом Новгороде было два приятных обстоятельства. Там служил владыка Иона, волей-неволей подвластный московскому тезке митрополиту Ионе. Его можно было запугать карой небесной и опалой земной. Так что, церковь в Новгороде лила воду на московскую мельницу, – не зря отлынивали старинные новгородцы от пометки крестом!

Вторым приятным фактом было то, что Новгородом правила женщина. Звали ее Марфа. Она была вдовой посадника Исаака Борецкого. Иоанн думал, что сбить эту тряпичную куклу с кипящего новгородского чайника будет легко.

Потянулась череда враждебных действий. Подстрекаемые семейством Марфы-посадницы новгородцы придержали дань, перестали ходить на суд к московскому послу, стали потихоньку возвращать земли и воды, отнятые Темным. Литовская партия уговаривала новгородцев вступить в конфедерацию с западными соседями, оборотиться с дикого Востока на просвещенный Запад. Тут, как на грех, в конце 1470 года умер владыка новгородский Иона. Без его окриков и угроз анафемой новгородцы расслабились и пригласили к себе из литовского Киева князя Михайлу. Вскоре состоялись честные выборы нового владыки. Жребий выпал на представителя московской партии Феофила. Другой претендент, ключник покойного владыки Пимен, воспользовался доступом к кассе, передал деньги Марфе для раздачи взяток. Эти воровские дела и вовсе раскололи Новгород. Народ зашумел, забегал, Пимена схватили, пытали, отняли у него остатки украденных денег да заодно и дограбили церковную казну дочиста.

Дипломатия между Москвой и Новгородом продолжалась до весны 1471 года, когда погода позволила Москве «сесть на коня». Набрали с собой мелких родственников и отряды «служилых татарских царевичей». Писец с честью выполнил нелегкую задачу – в двух словах сформулировал наступательную доктрину, оправдал князя за убийство соотечественников, да и восславил его до небес: «Новгородцы отступили не только от своего государя – и от самого Господа Бога; как прежде прадед его, великий князь Димитрий, вооружился на безбожного Мамая, так и благоверный великий князь Иоанн пошел на этих отступников…» Тут я хотел треснуть наглого писаку в гривастый затылок, да не дотянулся – увертлива оказалась чернильная сволочь! Ну, так я отобрал у него обратно пачку размеченных листков для игры в «балду».

Московская армия вторглась в новгородскую землю с приказом: разойтись веером, жечь, пленить и казнить жителей без милости. 29 июня усталые каратели собрались вокруг князя в Торжке. Армия получилась большая – в несколько десятков тысяч: это напуганные удельные князьки сгоняли народ под московские знамена. Даже Псков, давний побратим и сострадалец Новгорода, на этот раз предал его.

В Новгороде началась поголовная мобилизация. Но войско, собранное из купцов, крестьян, гончаров и плотников, поднималось трудно. Приходилось то и дело ловить дезертиров и бросать их в Волхов. 40 тысяч новгородцы все-таки собрали. Двинули на предательский Псков, но промахнулись. Попали на полк великого князя Иоанна. 14 июля тысяча сороков новгородских схватилась с сотней сороков московских. Москвичи не выдержали, побежали, но тут в тыл новгородцам ударила татарская конница. 12 тысяч новгородцев было убито на месте. Остальные скрылись. Победителей было слишком мало, чтобы организовать погоню.

В те же дни еще одна, двенадцатитысячная, новгородская армия князя Шуйского была разбита другим московским полком – тоже в сто сороков.

Однако в этот раз Новгород еще не был взят Иоанном. Новгородцы подкупили его братьев и бояр, и те упросили князя смилостивиться и обойтись выкупом в 15 000 рублей. Тут же подоспели телеги с деньгами. Иоанн оттаял душой, наблюдая, как проворные подьячие считают монеты золотые да, не считая, взвешивают серебряные. Был заключен мирный договор на прежних московских условиях.

В течение следующих четырех лет Новгород зализывал раны. Но тело его теперь еще быстрее пожирала обычная болезнь. Две партии, Московская и Западная, дрались исподтишка, писали кляузы, судились праведно и неправедно. Осенью 1475 года Иоанн пошел на Новгород «миром», но «со многими людьми» на всякий случай. Будто бы обыватели сами позвали его остановить измену. Прошли показательные суды, много «западников» было схвачено. Но казней не случилось, – новгородцы выкупали осужденных то за тысячу, то за полторы. Не за человека, конечно, – за всю скамью подсудимых. Иоанн быстро вернулся с деньгами и невыкупленными преступниками в Москву. Теперь вообще все судебные тяжбы новгородцы должны были совершать в Москве, как раньше москвичи – в Орде. Обозы с детьми и вдовами, толпы подсудимых крестьян, возы и кареты опальных бояр новгородских потянулись в Москву на суд и расправу.

Писец, скучая без «балды», писал горькую правду о судебных и военных издевательствах Москвы над новгородцами: «Этого не бывало от начала, как земля их стала и как великие князья пошли от Рюрика на Киеве и на Владимире; один только великий князь Иван Васильевич довел их до этого».

Иоанн не успокоился на попрании старины новгородской. Он знал, что демократия – это такая зараза, что чуть зазеваешься, и по всей Руси начнут князей выбирать на вече. И доказывай потом уличной черни, что ты самый способный и умный, трудолюбивый и честный. Нет, с Новгородской республикой надо было кончать. Оставалось только дождаться случая.

31 мая 1477 года в Новгороде «встал мятеж». Захар Овин оговорил Василия Никифорова, что тот в Москве присягнул князю против Великого Новгорода. Собралось вече, злость против Москвы вскипела выше куполов Софии Новгородской. Никифорова порубили на части. Злость не утихла. Порубили доносчика Овина. Злость упала до отметки ручного боя. Побили до полусмерти промосковских бояр. Остальных подозреваемых помиловали, взяли с них формальную присягу. Злость спала, но осталось отчаяние от безвыходности, от слабости и предательства западных покровителей. Подколенной дрожью напоминала о себе страшная далекая Москва. «С этого времени, – вздыхал Писец, – новгородцы взбесновались, как пьяные, всякий толковал свое, и к королю опять захотели». К Иоанну были миром отосланы его наместники. В напутствие новгородцы, как бы извиняясь, говорили, что уж лучше будут жить по старине. Они надеялись, что Москва махнет на них рукой…

Итак, повод был налицо. Иоанн заручился благословением матери, братьев, бояр и митрополита. Стал собирать войско. В Новгороде всполошились, послали за «опасными грамотами» для проезда в Москву своих послов. Но Иоанн выслал в Новгород «складную» грамоту о том, что прошлое крестное целование отменяется потому-то и потому-то. Видите, как просто. Не надо плевать в пол, не надо перекладывать грех на попа-самоубийцу. Просто написал казенный документ – и свободен!

30 сентября московское войско двинулось на Новгород, а 10 октября уже ночевало в Торжке. Тут в ноги князю упали новгородские бояре Клементьевы. Они ехали за опасной грамотой, да не доехали. А теперь просились в службу к Иоанну против Новгорода. Предательство – добрый знак! Новгородцы снова и снова посылали за опасными грамотами. Но «опасчиков» сажали в обоз, в Новгород коварно писали, что «опас» уже дан, не давать же другой! А куда ваши опасчики подевались, то Бог весть!

Иоанн подкрался к Новгороду на 120 верст, потом на 50, потом на 30. По новгородским волостям «ходил меч и огонь». Владыка новгородский Феофил упал в ноги князю, стал упрашивать и умаливать, клясться в верности. Князь молча отвернулся от посла, но велел позвать его обедать. Опять повезли взятки московским боярам. Опять стали соглашаться на неволю. Иоанн молчал, но полки неумолимо придвигал к проклятому городу. Были взяты ближние монастыри и Городище. Прямо на ходу продолжались переговоры с новгородскими послами. В общем, это был пустой базар для отвода глаз. 27 ноября новгородцы увидели своих послов, возвращавшихся ни с чем, а за ними переходило замерзший Волхов московское войско. Началась осада. Московские отряды посменно ходили кормиться по волостям. Новгородцы голодали. Каждые три дня владыка Феофил осмеливался снова просить у государя милости.

– Я не пойму, чего вы просите, – грозно ворчал Иоанн, – я сказал: теперь у вас будет мое государство, как на Низу, в Москве.

– Ой, да мы ж низового государства не знаем и не умеем, – лукавил Феофил.

– Государство наше таково, – милостиво разъяснял Иоанн, – вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство все НАМ держать, селами НАМ владеть, как владеем в Низовой земле.

Поняли новгородцы, что свободе их конец. Или конец жизни. Да тут еще слух прошел, что государь всех новгородцев выведет с их заразной земли в свои волости. Шесть дней думали, как быть. Потом согласились остаться без колокола, веча и посадника. Но остаться. Чтобы государь никого в неволю не угонял.

– Ладно, – согласился государь, – не буду. Хотите – верьте, хотите – нет.

Новгородцы обнаглели, стали добавлять мелкие пожелания, требовать с князя крестного целования. Князь гордо отказался. Подходило Рождество. Послы стали проситься домой подумать и попраздновать в кругу семьи. Князь не пустил. 29 декабря послы стали просить хоть какого-нибудь решения. Послов впустили к князю. Он сказал им: «Чего вы просили насчет суда и службы, тем я вас жалую». Послы обнадеженные пошли восвояси. Но скоро их нагнали московские бояре и передали слова Горбатого, что Новгород должен отдать Москве все волости и села. Опять в Новгороде начались совещания, предлагали князю часть волостей, торговались из-за монастырей и дани. Кое-как договорились, и 13 января 1478 года была совершена «присяжная запись». Боярин Иван Патрикеев провел собрание «лучших» новгородцев в закрытой палате. Веча на площади больше не было. После объявления условий компромисса новгородцы были приведены к присяге. По окраинам новгородским поскакали московские дьячки и офицеры, заставляли бояр да «детей боярских» целовать крест на верность Горбатому. Итоговый документ – присяжная грамота – был скреплен 58 печатями. Наместниками Иоанна в Новгороде были назначены братья Оболенские – Ярослав и Иван Стрига. Сам князь в Новгород въезжал только два раза на короткое время, потому что на улицах поверженного города свирепствовал мор.

5 марта Иоанн вернулся в Москву. Он привез с собой пленников – Марфу Борецкую и еще семерых новгородских заводил. В обозе князя звякал накрытый рогожкой священный символ новгородской вольницы – вечевой колокол. Марфу со товарищи отправили в тюрьму, а колокол подвергли высшей мере наказания казни через повешение. Ранним московским утром 6 марта 1478 года он был вздернут на кремлевскую колокольню – «звонить вместе с другими колоколами».

Тоска новгородская не унималась. Никак не могли понять в Новгороде нового бытия. Дурью казалось новгородцам после 600 лет республики отчитываться по мелочам, черт ее знает, в какую Москву. Их великий город привык вести собственную экономическую и внешнюю политику. В культурном плане Новгород всегда оставался русским. Его хозяйство было обозримым, управляемым, эффективным. Перспективы перед ним открывались европейские. И вот – Москва. Нет, с этим мириться было нельзя.

А Москву продолжали терзать внутренние распри, предавали и подставляли хранимые про запас ордынские ханы. Москва отвлеклась от Новгорода. Новгородцы снова стали пересылаться с Казимиром Литовским. Складывался опасный союз Новгорода с Литвой и частью Золотой Орды. Дело могло закончиться походом объединенных сил на Москву.

Здесь просматривается аналогия с мотивами битвы при Грюнвальде. Москва стала реальной угрозой самостоятельности своих «малых» европейских соседей, она заняла место павшего жандарма – Тевтонского Ордена.

Иоанн снова пошел на Новгород, как бы «миром». Стояла поздняя осень 1478 года – удобное время для провоза артиллерии по льду новгородских рек, озер и болот. Горбатый снова хитрил: ехал сам по себе, в сторонке. Армия спешно собиралась и двигалась на северо-запад под командованием его сына, будто бы на немцев. Новгородцы разгадали маневр и заперлись в городе. Московские приверженцы стали бежать к Горбатому. Архиепископ послал к Иоанну за опасными грамотами для беглецов. «Я сам – опас для невинных и государь ваш», – отвечал князь.

– Откройте ворота, а я уж разберусь, кого пасти, а кого – сами понимаете.

Непрерывная пушечная пальба подтверждала добрые намерения Горбатого. Наконец ворота отворились. Новгородское начальство упало в ноги князю. Иоанн продолжал игру. Благословился у архиепископа, громко, чтобы все слышали, провозгласил прощение и милость Новгороду, поселился в доме новоизбранного посадника, будто бы и не был этот чин запрещен присяжной грамотой и крестным целованием. Пока лилось вино и ощипывались лебеди, пока под рожки и гусли праздновали встречу дорогого гостя, спецназ шуровал по теремам непокорной новгородской верхушки. Владыка Феофил был схвачен и сослан в московский Чудов монастырь с конфискацией имущества, 50 «лучших» людей новгородских подверглись пыткам в ту же ночь застолья. 100 человек были казнены, 100 семей купцов и детей боярских разосланы по низовым городам. Вот кто, оказывается, придумал депортацию народов – Горбатый!

Теперь за Новгородом присматривали зорко и карали неотвратимо. Каждый год раскрывались действительные и мнимые заговоры. Люди под пытками оговаривали друг друга и просили прощения за оговор уже под перекладиной виселицы. Выселение Новгорода продолжалось: 1487 год – 50 семей купцов вывезено во Владимир, 1488 год – семь тысяч заговорщиков вывезено в Москву, часть казнена, часть разослана по городам. На их место по московским путевкам посылались надежные молодые люди.

Кругозор Горбатого не ограничивался Новгородом. Он так же жестоко покорил Вятку, Псков, Казань, Рязань, Тверь, Ярославль, Ростов Великий…

Тут я заметил, что Писец дергает меня за карман и что-то шевелит губами. Выражение лица его при этом было не то радостное, не то тревожное. На мой немой вопрос: «Чего надо?», он подобрался поближе и горячо зашептал чесноком: «Батюшка! Иго кончилось! Кончилось Иго!».

– Какой я тебе батюшка? – не сразу дошло до меня.

– Так нету же Ига! – свистел Писец сдавленным горлом.

Эх, люди! А ведь и правда, миновал же 1480 год! За делами новгородскими да тверскими мы чуть было не прозевали великую дату!

В средней школе нам говорили, что после Поля Куликова Иго терло русскую шею еще ровно 100 лет. Мы думали, что так совпало, и в 1480 году Горбатый разбил полчища какого-нибудь Мамая Второго. Или совершил рейд на Орду, спалил Сарай, да и заложил заодно Волго-Донской канал. Нет. Ничего такого эпохального не произошло. Горбатый продолжал грабить братьев, но, как все наглые и жадные, оказался легок на испуг. Братья, – а это были все двоюродные да троюродные Рюриковичи – написали Ивану, что хан Золотой Орды Ахмат идет на Москву с несметными силами, табунами, чумными да сыпными пехотинцами и совсем уж заразными гаремами. Так что, крышка тебе, государь. А вот, если ты нас приласкаешь да приголубишь, будешь держать в чести и в доле, то мы ополчимся и поможем тебе разбить нечестивых агарян.

«Государь» покривился-поежился, но согласился. Братья не подвели. Когда в ноябре 1480 года войско Иоанна выстроилось на нашем берегу реки Угры, то на подмогу ему с посвистом налетели двоюродные полки и разогнали туман, поднимавшийся с осенней речки. Орды Ахмата под туманом не оказалось. Ушел коварный азиат. Горбатый нехотя раздал помощникам серпуховские, пермские, ростовские и прочие уделы и занялся обычными делами.

Что обидно: никаких торжеств в Москве по случаю окончания Ига не сыграли. Не было ни салюта, ни мыльных казней, ни раздачи московских пряников. Даже колокольной сюиты никакой не исполнили – боялись лишний раз трогать опасный новгородский вечевой колокол, который смиренно покрывался зеленью среди проверенных колоколов кремлевского оркестра…

Что нам теперь делать? Главу мы начинали про Горбатого, при нем закончилось Иго, а часть третья нашего повествования под названием «Иго» осталась далеко позади. Но переименовать ее нельзя. Переименование уже написанного документа в нашей стране может выйти боком. Посовещавшись, мы решили оставить все как есть. То есть, Горбатого кончать своим чередом, про Иго – забыть. Писец подсунул нам образец проклятой грамоты, и я заставил его и Историка подписаться, что впредь они меня не осудят, если конец очередной части не будет попадать в год начала следующей. А я обязался не кривиться и не щуриться при прочтении их цитат. Историк был рад и такому примирению, а Писцу я вернул карточки для «балды» – в благодарность за заслуги перед русской словесностью…

Теперь, значитца, Горбатый. Он без Ига не скучал.

У неспокойных братьев умерла мать, бывшая великая княгиня – вдова Темного. «Она очень умиротворяюще действовала на Иоанна», – уверял Историк.

– Ничего себе – смирительница! – подумал я, но виду не подал: мне пришла мысль, что Историк прав. Старая карга переводила стрелки на Новгород и другие княжества, чтобы Горбатый не загрыз своего младшего брата – ее любимого сына Андрюшу Большого. Теперь маменьки не было, и жизнь родственников стала подвергаться большой опасности. К Андрею Большому прибежал боярин Образец и стал уговаривать Андрея бежать: в коридорах власти о нем говорили как о покойнике. Андрей кинулся к Ивану Патрикееву крупному думскому авторитету. Патрикеев шарахнулся от призрака, перекрестясь. Тогда Андрей пошел прямо к Горбатому и спросил, что да почему. В ответ услышал речь совсем в духе папы Темного.

– Клянуся небом и землею и Богом сильным, творцом всея твари, что у меня и в мыслях не бывало ничего такого! – божился честный Иоанн и даже стал разыскивать разносчиков нелепого слуха. Изловили шутника Мунта Татищева, устроили ему торговую казнь, это когда на базаре тебя начинают как бы казнить, кричат, бьют в барабаны, пробуют топор на черном петухе, а потом вдруг из толпы выскакивает зачуханный дьячок и зачитывает помилование: ссылку, конфискацию имущества, отсечение правой руки и прочие нестрашные наказания. Иоанн хотел еще Татищеву язык отрезать, да митрополит зачем-то отговорил его.

Клятву Богом, творцом всея твари, пришлось в муках терпеть целых два года. Но в 1491 году нашелся повод, – Андрей не пошел защищать братский Крым от какой-то мелкой орды. Через полгода Андрей по делам заехал в Москву и был принят очень по-доброму. Выпили, закусили с дорожки. Утром Горбатый позвал Большого брата опохмеляться. Андрей поспешил ударить князю челом за угощение. Брат ждал его в комнате, которую все домочадцы называли «западней». Пока братья лобызались да улыбались, бояр Андрея перехватали и рассадили по одиночкам. К самому Андрею вошла толпа московских бояр с «плачем великим»: «Ох, государь! Пойман ты Богом да государем великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старшим». Стал Андрей думать, при чем тут «творец всея твари», а в это время его сыновей ловили в Угличе и в кандалах сажали в Переяславскую тюрьму. Дочерей «не тронули». Хотел я уточнить у Историка, как это: совсем не тронули или не тронули посадить в тюрьму, но постеснялся.

Андрей умер в застенке через три года. Иоанн показательно каялся, плакал, лил слезы. Попам было велено разговаривать с ним строго и какое-то время «не прощать».

На возмущение Историка, с чего это я плету? – пришлось предъявить свидетельство, что сыновья замученного остались в кандалах. Остались ли нетронутыми дочери, современной медицине неизвестно. Историк отстал.

Тут стали подозрительно часто умирать удельные князья, причем как раз в процессе переговоров об обмене, передаче, наследовании уделов. С перепугу все живые начали величать Горбатого Государем.

Отдельной строкой в Истории наших мрачных времен видна повесть о сватовстве и втором браке Горбатого. Первая, не вполне любимая жена его, Мария, умерла по обычной причине – ни с того, ни с сего. Тело ее за два дня лежания и отпевания распухло в несколько раз, поднялось, как на дрожжах, порвало все покровы. Стали болтать, что тут не без яда. Но следствие обнаружило, что на самом деле виновато колдовство: придворная дама Полуехтова тайком носила пояс покойницы ворожее для каких-то темных наговоров…

Вы уже приготовились захватывать лучшие места у Лобного места? Зря. Кина не будет. Государь по-своему покарал колдунов: «Несколько лет не велю пускать Полуехтову и ее мужа к себе на глаза!». Жесток, но и милостив Горбатый!