Текст книги "Сучья кровь"

Автор книги: Сергей Красильников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Устал я, Женя, – говорил Толик. – Я вот только с тобой, Наташей и Ксеном поговорить могу. Ну, а с Ксеном такое вышло… А Наташа о своём, об экологии, эволюции, о Боге бесится. Так что только с тобой и получается.

– Да что тебя так мучает, я не понимаю?

Женя потёр замёрзшие руки. Фотоаппарат плохо переносит холод, и батарейка быстрее садится. Один знакомый оператор объяснял, что надо её натирать, от трения тепло создаётся, и она восстанавливается там как-то. Женя тёр фотоаппарат с того бока, где батарейка, и смотрел на Толю. Тот потерялся.

– Потерялся я, – грустно пожал он плечами.

– Как же, потерялся. Ты один из нас всех самый целеустремлённый. Ты ведь на машину копишь?

– Ну а езжу-то я на старой колымаге.

– Так надо время. Пройдёт время, и будет у тебя всё: и машина, и хата, и комп новый.

– А дальше?

– Ну, дальше уж сам решай.

– Да нет, Женька, я вот о чём: это как знак «дальше обрыв». И я этот знак сейчас проезжаю. Мне кажется: что я тут строю, так сказать… Строю вот это всё. Ну, ясное дело, не валить же за границу. Родина, дома и стены помогают. Но если так, мельче взять: что? Что?

– Откуда я знаю?! – удивился Женя. – Такие вопросы задаёшь, философские… На них тебе никто не ответит. На них каждый сам отвечает, я тут не помогу.

Толя достал сигарету, закурил. Закашлялся. Бросил на землю, топнул по ней – как точку поставил. Походил кругами, присел возле очага под ёлкой. Погрел руки немного. Помолчал. Женя всё тёр батарейку фотоаппарата. Достал её, завернул в перчатку и тёр.

– Я каждый день циркулирую… Бегаю, как белка в колесе. Кручусь. Выхожу из комнаты. На кухню. Ставлю воду. Иду в комнату, играю. Несу пельмени, кидаю в воду. Иду в комнату, играю. Несу соль, кидаю в воду. Опять иду в комнату, играю. Иду на кухню, проверяю, как варится. Иду в комнату, играю. Потом снимаю кастрюлю с плиты, несу в комнату и ем. И вот ведь всё время как бы круги такие наворачиваю. Или побольше круги: из общаги в университет, оттуда на работу и обратно в общагу. Но всё равно, круг… Или так: общага-бар-общага. Как белка в колесе. Не в плане, что бьюсь или устаю сильно… Хотя и это тоже. Больше как-то в плане: по одному маршруту. Всё равно в итоге оказываюсь у компа в своей комнате, понимаешь.

– Ты можешь на природу выезжать. В кино ходить. Ну да мало ли что ещё можно делать, верно? Главное – придумать и сделать. Раз не хочешь сидеть у компа – так не сиди, чего же проще?

– Да я у этого компа… Удобно мне там. Но я так не хочу. То есть я там сижу, мне хорошо. В каждый отдельно взятый момент, мне хорошо. А если посмотреть целиком – то плохо мне, плохо, бесконечно тошнит. От пива, от посиделок, от соседа по комнате моего тошнит.

– А, этот. Знаешь, чего я тебе скажу Толик: ты в него превращаешься как бы. Это я давно заметил: если какого-то человека долго слушать, то ты становишься отчасти этим человеком. Я перед тем как человека слушать, смотрю, как он живёт, чем занят, чего достиг, и потом решаю: слушать его или нет. Если я хотел бы так же, то слушаю. Так же жить, так же работать, учиться. Вот ты как бы хотел?

– Я… А… Я бы… Да чёрт его знает. Не знаю я, Женька, не знаю.

Женя удивлённо посмотрел на него.

– Как – не знаешь? А машина? А дом?

– Да нафиг. Чего изменится-то по большому счёту? На другой машине ездить буду? В другой дом возвращаться? Всё равно в итоге – то же колесо. Я думаю, может, он прав? Может, за границу валить?

– Хо!

Женя всунул батарейку обратно в фотоаппарат и сделал ещё несколько снимков. Потом заметил интересную корягу, повесил фотоаппарат через плечо и принялся с древесины грязь отчищать снегом.

– Ну, а там другое колесо, – растерянно ответил сам себе Толик. – Только позолоченное. Но всё равно же, колесо… Вот нет чтобы по дороге идти, вперёд куда-то. Вперёд…

– Ну так иди! Кто тебе запретит?!

– А я не знаю, где она, эта дорога, я не знаю, Женя! Я или не знал никогда, или забыл, или не могу додуматься… Раньше всё просто выглядело: тусили вместе, веселились, и нормально. А сейчас каждый день эти тупые обрыдлые рожи на работе, и поговорить, поговорить даже не с кем…

– Ну так вот, мы с тобой сейчас. Говорим.

– Ай, – отмахнулся Толик. – Я говорю, а ты искусство своё делаешь…

– Да слушаю я тебя, слушаю, – Женя с улыбкой похлопал друга по плечу. – Где же тот старый Толя в майке супермена?

Толя молчал. Смотрел в землю, в холодную зимнюю землю, с которой Женя счистил снег.

Смотрел и молчал.

Один знакомый фармацевт рассказывал про то, почему автотехники часто с больным пищеводом ходят. Казалось бы, при чём тут – автотехники и пищевод…

– А нальёшь растворителя в бутылку от минералки, или ацетона, или ещё чего, солярки или тормозной жидкости, выпьешь случайно, не вдумавшись – и радуйся, если ещё живой остался. А так и пищевод, и печень очень жёстко разъедает.

– Глазные капли, знаешь ли, если с умом использовать, – в другой раз говорил Жене фармацевт, – обыкновенные глазные капли, выпьешь, и финита ля комедия…

Так Толя и умер – той холодной, беспощадной зимой. Его сожитель вошёл в комнату – а Толя спит, под одеялом лежит, отвернувшись в угол. И над ним к стенке гвоздём листик прибит. Распечатанный на компе листик, а там такое странное существо скуксившись сидит, то ли кот, то ли собака, то ли заяц, один глаз торчит только, и надпись: «Ну хуле нада? Сплю я! Сплю!!!». Сосед поужинал, за компом посидел, поучился на ночь и в университет утром ушёл. Так пару дней длилось, пока он наконец не решился проигнорировать странное свернувшееся существо и не толкнул Толю в бок. А Толя твёрдый.

Не носки его воняли. И не еда испорченная в холодильнике.

А в руке флакончик пустой из-под глазных капель зажат. Рука закостенела, уже только в морге флакончик достать смогли. Хоронили скромно. Зима, плохо приспособленная для жизни, и для смерти-то не особо годится: еле вырубленная в заледеневшей земле могила, снег сыпется, ветер, и даже не слышно, что священник говорит. Женя хотел что-то от себя сказать, но во рту ком стоял, поперёк горла, крепко стоял. Даже плакать не получалось. Зато Наташа сказала.

– Здесь яма, – указала она. – А скоро тут будет Человек лежать. Не самый лучший. Не самый худший. Один из нас, просто человек. Мы разойдёмся, а он тут так и останется. Так давайте запомним лучшее, что он делал, и унесём это с собой. Унесём его с собой так, чтобы он остался лежать не тут, – она указала на яму. – А тут.

И положила руку на сердце.

Толя, Толя… Эх, почему ты не вывернулся? Ты же супермен, Толя. Взял бы и полетел, полетел бы от этого колеса подальше. От этой страшной своей жизни, от сучьей своей крови. Почему, почему ты не выкарабкался? Не лез из болота? Почему?..

Почему на вопрос не решился ответить? Крикнул бы что матерное – и чёрт с ним. Сказал бы, что на самом деле думаешь – и чёрт с ним. Почему молчал?.. Почему точку поставил раньше, чем всё остальное? Почему точку поставил раньше, чем все остальные?..

Уже потом Женя разрыдался. Сильно, страшно, и запил. Хорошо хоть Наташа вытащила – у неё со своей сучьей кровью, со своим мировоззрением откуда-то появилась неуёмная сила. И вытащила.

– Поехали фотографировать.

– Не хочу, Ната…

– Сейчас найду тебя, в каком ты там сейчас автобусе живёшь, найду и замучаю. Чтобы не бесился, – говорила она по телефону. – Найду и заставлю делать что-то. Да, люди умирают, ты разве не знал?

– Не он… Только не он…

– Женя! Мужик, взрослый!

И выдёргивала, и заставляла фотографировать. Ехали на вырубку, а там уже весна понемногу. Какая-то зелень из раненой земли лезет, какие-то веточки, кустики…

– Мой отец тут умер, – говорила Наташа. – Умер. И Толя умер. Но я живу. И ты живой. И раз уж такая штука с нами, давай-ка жить. Я, помнишь, на похоронах говорила – для тебя ведь говорила, знала, что грузиться будешь. А ты не послушал. Я что говорила: возьми его с собой. Возьми и неси дальше, если он тебе дорог, не думай о том, что он там остался. Он не там. Он с тобой – столько, сколько ты его унесёшь.

– Откуда в тебе столько силы, Ната?..

– Я несу всего отца, – просто ответила она.

– Но и тебя ведь иногда сносит… Сносит на психи ведь…

Она улыбнулась.

– А ты попробуй взрослого человека, тяжёлого, с собой тащить. Конечно, сносит. Падаю. Но встаю и дальше иду.

Что-то промелькнуло между кустами… То ли мышь, то ли птица какая червяка ковыряла в земле, то ли ошалевшая белка искала пропавший лес.

Поле закончилось, и снова начались домики – ещё более деревенские, чем до этого. Пруд заросший. Деревья как будто приземистые, низкие, но не чахлые – просто не ввысь, а вширь разросшиеся. Калитка старая.

– Здравствуйте, – кивнул бабушке Женя.

Потрепал по голове Руту.

В саду, под яблоней, в простых, старых, дедушкиных ещё наверное, штанах сидел он. Уже изрядно обросший патлами, ещё не длинными, конечно, но уже что-то. С гитарой в руках. Простая аккустическая шестиструнка, на какой пьяные мужики, если у тебя в руках увидят, просят сыграть Мурку. Рядом – яблоки на земле лежат, здоровенные, спелые яблоки. И кувшин с молоком.

– Здравствуй, Артур, – сказал Женя.

– Здравствуй, – он улыбнулся.

– Между мозгом и черепом пространство есть, – объяснял врач. – Нож так хорошо вошёл, что даже мозг не задело. Он косо встал между мозгом и костью и застрял там. Даже вырезать почти ничего не надо будет.

Какое-то время он провёл в коме, конечно. Наташа и Женя часто приходили и сидели рядом. Наташа за руку держала, а Женя что-то рассказывал. Когда он пришёл в себя, долго никого видеть не хотел, только с отцом говорил. Потом отец уехал обратно за границу.

– Я тебе не мамка, – сказал он. – Я тебе деньги слать буду, только если будешь учиться. Хочешь работать, на стройке какой – так на здоровье. Работай, зарабатывай. Хочешь учиться, я помогу. Будешь пить опять и в беспамятство впадать – на меня не надейся. Это я тебе говорю, потому что – люблю тебя. Нет у меня другого сына, и нет у меня другого способа тебя заставить делать что-то, и по-другому благие намерения я выразить не умею. Сам решай.

– Я слабый ещё… – отозвался Ксен. – Я так сразу… Не могу.

– А ты моги. Потому что надо когда-то начать человеком становиться. Не откладывать на завтра. Не вспоминать, когда ты им был. А просто быть.

– Чтобы сейчас? – спросил Артур.

– Чтобы сейчас, – ответил отец.

Артур крепко сжал его руку.

– Вот что ещё, – сказал отец, открыв свой чемодан. – В этом конверте карточка твоя банковская. Там на счету все деньги лежат, которые мамка тебе переводила. Ну и код к карточке. Ты взрослый уже – сам соображай, что делать. Это твоё.

И уехал.

Артур в тот вечер позвонил Наташе, и Жене, и Толику. Наташа и Женя приехали, а Толик не ответил. Не застал уже он Толика.

Когда оправился, переехал в деревню, к бабушке. Там круглыми сутками «возвращал себе форму», как он сам выражался. Бегал по утрам, помогал по хозяйству – корову кормил, доил, огород весь перекопал и засадил, воду из колодца тягал, пирожки со шпеком готовить научился. Бабушка Артура, добродушная милая пенсионерка, просто не знала, верить ли в происходящее. До этого в последний раз Артур был у неё в свои двенадцать лет.

На пьянки и гулянки он не выезжал, и с Наташей держался довольно холодно. Она-то вначале была вне себя от восторга и любви, вместе с Женькой возилась над концептуальным снимком «п…а вибратору», но Артур только улыбался ей, и ничего более. Даже не поцеловал ни разу. Что он думал насчёт Толика, было непонятно. Он вообще так много молчал, что иногда казалось: а думает ли он ещё? Может, доктор ошибся или наврал?

– Молоко пей, – Артур с улыбкой протянул кувшин. Женя сделал пару глотков. Хорошее, парное, жирное молоко.

– Я читал – молоко очищает. Это универсальный антидот, – сказал Артур. – Альберт Хоффман, когда ЛСД открыл, и на себе проверил, думал, что отравился; в первую очередь молоко пить стал. Вот и я сижу, и молоко пью. Вывожу из организма дерьмо, которое сам туда понапихал. В молоке ведь – всё самое лучшее, что человек человеку дать может. Образец идеальной любви. Это ведь самое прекрасное, когда мать ребёнка к груди прижимает и кормит… Там и антивещества против бактерий, и питательные всякие элементы: расти, крепчай.

Всё лето Артур возился с книжками – упущенное осваивал. В начале сентября вернулся на учёбу, но не туда, откуда его вышвырнули, не на экономический, а на химфак. На деньги матери сдал на права и купил мотороллер. Устроился курьером подрабатывать.

– Думаешь, надолго тебя хватит? – спрашивал Женя.

– Всё ты как Наташа… Намекаешь, что сучья кровь верх возьмёт? Ан нет, братец… Я вещь одну, совершенно простую понял: слово от дела отделить, и всё. Хочешь дело сделать – так не говори никому. Делай. Хочешь слово сказать – так скажи. Ну и молоко. Вот и все тебе мои лекарства от головы. Я, знаешь, тогда, до этого – всю жизнь с ножом в голове отходил, как мне сейчас кажется. Только он там физически не находился, и во мне такая дисгармония развивалась… От отсутствия присутствующего в голове ножа. А когда он там появился, мне сразу легче стало. Как воссоединился с ним, с этим ножом в голове, как очистился. Тот кусочек мозга, который пришлось вырезать – он, наверное, и был сучий. Сукин мозжечок мой… Я его больше не чувствую. А может, и не в нём дело даже… Может, и нет его. И не было. Я думаю: как человек сделает – так и будет. Только делать надо.

– Нату из-за тебя чуть не посадили тогда, – покачал головой Женя. – Хоть бы суицидальную записку оставил, из приличия, что ли.

– Да я говорил, говорил же тебе: не помню я, что тогда было… Тогда, той ночью. Ну, да ведь не умер же я. Смотри: живее всех живых. И хорошо мне. Хорошо, от вот такой вот жизни, а не от той городской мути, в которой мы барахтались. Хорошо…

Выпили ещё молока. Артур задумчиво начал что-то наигрывать на гитаре.

– Хорошо тебе? – спросил Женя.

– Да, бесконечно, бесконечно хорошо, Жень, – ответил Ксен. Это было пару лет тому назад, они уехали вдвоём на ночную рыбалку. Закинули шнуры и валялись с пивом у костра. – А тебе разве не так же, не хорошо?

– Более того, даже. Мне, знаешь, абсолютно хорошо. Абсолютно. Вот как сердце раскрыл, и туда всё ввалилось, ночь, костёр, мы…

А ночь, и вправду, была изумительная. В кустах шуршали невидимые звери, гудели комары – тихо и злобно звенели в холодной пустоте, но нападать на приятелей не решались. Далёкое летнее закатное солнце рыдало и уходило, рыдало розовым, красным, багряным, и понемногу пряталось за горизонт, а на небе одна за другой высвечивались маленькие звёздочки. Изредка что-то мелькало между ними – как белые неуловимые призраки.

– Мы проходим сейчас через метеориты. Через скопление метеоритов какое-то. Или оно через нас проходит, – сказал Женя. – Видишь – метеор мелькнул… Ещё один… И вон там…

– А я думал, это мне кажется.

– В новостях вчера сказали. Я сам до этого думал, что кажется. Уже два-три дня так: звёзды с неба падают по ночам. Пролетают и сгорают в атмосфере где-то за миллионы километров от нас.

Выпили пива. На рыбалке сколько ни пей – с утра всё равно проснёшься свежий. Свежий, замёрзший немного и родной с этим всем. Оба они знали, что будет с утра: роса на траве, на деревьях, роса на паутинках и на цветах, затухший костёр, река холодная, тяжёлые рыбины и счастье, тихое счастье.

– Загадать бы желание, а вдруг да сбудется, – сказал Ксен. – Веришь, что сбудется? Чего ты такого хочешь, чтобы исполнилось?

Женя промолчал. Ушёл куда-то в небо, и вовнутрь себя, и не надо было никаких желаний, никаких условностей, никаких ритуалов. Вот тебе небо, вот звездопад, костёр, пиво, друг, и желать больше – нечего.

– Ничего я больше от жизни не хочу, – ответил Артур.

– А она как же? – спросил Женя и поставил кувшин с молоком. – Как же Наташа?

Артур молчал. Перебирал струны на гитаре.

– Послушай, она тебя ведь на самом деле, по-настоящему…

– Не надо, – перебил Артур. – Я знаю.

– Запомни, – говорил он тогда, при звездопаде. – Запомни это. Мы ведь потом вырастем, людьми станем, деньги зарабатывать начнём… Или сопьёмся к чертям и разобьёмся об жизнь. Да и всё равно, что там будет. Ты только запомни это всё… Как мы тут сидели, и как хорошо в мире было. Какое оно, счастье…

– Да разве ж оно ещё другое бывает?

– Раньше другое было. Потом другое будет. А мне вот это нравится, больше всего нравится, больше всех тех счастий, что были, и что будут…

– Мы друг друга поняли, – сказал Женя.

Выпили пива.

Когда вечером Женя возвращался домой через поле, к автобусной остановке, ему встретился ветхий старик. Такой, каких только в деревне и увидишь: весь в лохмотьях, увечный, хромой. «Вот так в русских сказках лихо выглядело», – подумал Женя.

– Дай копеечку, – попросил старик, дрожа от холода и улыбаясь.

Это было так просто. Теперь, когда зарабатываешь деньги сам, знаешь их реальную цену, так просто дать копеечку. Бедному, замёрзшему старику копеечку дать.

– Ведь пить будешь, – заметил Женя, остановившись рядом со стариком.

– Дай копеечку, – жалобно попросил старик. – Дай, мил человек, хлеба не на что купить.

– Так собери яблок. Везде валяются.

Старик опустил голову и руку вперёд протянул. Ветер задрал какую-то тряпку сзади на его жалком одеянии, да так поднял вверх, что старичок стал вдруг похож на супергероя с развевающимся плащом.

– Человек ты или кто? – растерянно спросил Женя.

Старик молчал, всё так же протягивая к Жене руку. Плащ его опустился, и он снова стал ничтожен и слаб.

– В нужде ты или нет, я не знаю. Но возьми вот.

И высыпал всю мелочь, какая была, целую горстку денег. Протянул старику, но тот даже не пошевелился, так и остался стоять. Женя наклонился, заглянул под шляпу бродяги (или это был капюшон?) – а он смотрит сквозь, вдаль куда-то, и глаза пустые-пустые, как небо в ноябре, в те дни, когда всё облаками накрыто, но точно знаешь, что дождя не будет. Глаза, затянутые голубоватой полупрозрачной мутью, подёрнутые отчаянием.

– На, дед, возьми.

Женя осторожно переложил деньги в протянутую руку, и почувствовал: холодная, холодная, ужасно холодная, шершавая, усталая, мозолистая рука.

– Спасибо, – ответил старик. – Спасибо тебе, мил человек.

На том и разошлись. Женя добрался до конечной, сел на автобус, открыл кошелёк – а там вся мелочь лежит, сколько было. Ни на копейку не убавилось. Женя рассеянно купил у водителя билетик и прокомпостировал его. В сумме цифр на билетике вышло двенадцать.

Старик почему-то не шёл из головы, хотя нищих Женя до этого повидал изрядно, и даже более жалких видел. Растерянно он уставился в темноту за окном, как будто там ещё можно было рассмотреть бродягу. Но старика там не было, а только ночь, ветер… огни мелких домиков, фонари и… остановка.

А на остановке села она.

Девочка-вишенка.

– Витя?

– Да, я.

– Витя, я не приду сегодня. У меня вдруг планы изменились.

– Вот как…

– Не обижайся только. Я в другой день приду. Искусство, оно, конечно… Искусство. Но у меня так всё сложилось…

– Ничего. Бывает.

Витя повесил трубку, прошёлся между кулисами и остановился перед декорациями. Сзади все декорации выглядят почти одинаково – фанера и дерево. «На дне» ли там или «Вишнёвый сад» видит зал, а сзади – всегда только фанера и дерево…

До начала пьесы – пятнадцать минут.

То ли рассеянность, то ли растерянность какая-то…

– Николай Алексеевич Иванов, – холодно, но с чувством произнёс он. – Объявляю во всеуслышание, что вы подлец!

А Наташа в это время, усталая и вымотанная, стояла в очереди к театральному гардеробу. В правой руке она держала свою старую потрепанную куртку рыжего цвета, найденную однажды среди вещей матери, а в левой – неизвестно, счастливый или нет – билетик.