Текст книги "Сучья кровь"

Автор книги: Сергей Красильников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Я бы, знаешь, так сказал: в очередной раз драгоценный камень схватил, посмотрел, а там гнилушка болотная, и светлячок, и дрянь всякая. Вот так получается.

Ксен накинул свою лёгкую потрёпанную куртку, протянул Жене его пальто. Сегодня он сидел под вешалкой, а это закон: кто под вешалкой, тот и гардеробит. Они быстро оделись и покинули бар.

– Ну как ты? Отошла немного? – поинтересовался Витя, потянув немного своего коктейля из трубочки. – Или всё так же?

– Не знаю. Сегодня около часа в церкви отсидела.

– Молилась?

– Нет. Просто сидела, и всё. Там, в церкви – у меня в голове всегда тихо.

– Ты всё из-за естественного отбора мозги себе ешь?

– Да я смысла, смысла не вижу, Витя. В детстве нам всем разноцветные мультфильмы Дисней показывал, про друзей, про любовь, про хорошее. А сейчас, как подумаешь, нет ничего. Всё пропало. Детская утка, всего-то. Мы вот сейчас говорили, пока тебя не было, про добро и зло… Женя с Ксеном до сих пор ведь верят. А про Толю я молчу – он ещё на более низком уровне застрял.

– Ну, все мы в меру злые и в меру добрые. Все в меру. Надо стремиться только к…

– Не надо стремиться никуда!

Наташа отхлебнула пива.

– Вот ты такой же, как и эти двое. Вы мужики все такие, наверное. Ты подумай, послушай, ты ведь умный. Ты должен понять.

– Хорошо. Говори.

Наташа осмотрелась – глазами искала, с чего начать. Людей вокруг почти не было, посреди рабочей недели мало кто пьёт. На стене рядом с ними картина – старый самолёт, кукурузник над Арктикой. Чуть дальше, уже над другим столиком, ещё картинка: первобытные люди мамонта гонят в ловушку.

– Вот, – она указал на мамонта. – Вот оно. Собралась кучка первобытных людей. И говорить научились. Железо ковать. Огонь разводить. Но это полбеды. Как придумать, чтобы этим железом не друг друга рубить, а мамонтов? Чтоб огнём своих не жечь, а пещеру греть? Тут из стадного инстинкта добро и выросло. Добро – это когда хорошее для других делаешь. А зло – когда хорошее для себя делаешь. Не хорошее, а… полезное. Ну, если очень грубо и обобщённо. А потом, Витя, вот что ещё они придумали: Бога. Верховного, страшного и сильного.

– Зачем ты в церковь ходишь?… – ошарашенно спросил Витя.

– Не перебивай. Бога они придумали, и заповеди. Сами придумали. Кто-то написал. Сказал – от Бога. Поверили: заповеди-то про добро. Первые три – чтобы нерушимость Бога поставить. А дальше, семь – для удержания социума вместе. Чтобы не забывали, что есть добро, а что – зло. Это уже сейчас мы их как часть мира воспринимаем – потому что с глубокого детства навязывают. Но это чужое. Потому что вещи это неестественные, в природе их нет. Вещи эти людьми придуманы для выживания. Потому что, если добро будешь делать, полезное для окружающих, социум укрепишь. От хищников защита. Еды больше. Дети, размножение. Как муравьиная семья, только умнее. У муравьёв добра нет, у них инстинкты. Если бы муравьи добро и зло открыли, они бы уже давно миром правили…

– Ты ведь не можешь вырваться из социума, Наташа. Это, если глубже посмотреть, конечно, правда, но так уж мы устроены…

– Не перебивай! Я не договорила. Послушай вот что: добро и зло – это рудимент. Ру-ди-мент. Остаток. Когда мы из воды на сушу вылезли, мы ведь долго от неё отучались. Лягушки с тритонами там и застряли. А когда на двух ногах ходить начали? Вначале ведь разные болезни, искривления костей, давление кровяное в лёгких и мозге меняется. Но тоже привыкли. Когда мы социумом стали, нам это добро и зло надо было. А сейчас – мы уже не стадо. Нам надоело быть вместе. Структура общества поставлена на таком высоком уровне, что мы часто забываем даже, что мы – социум. Начинаем думать, что независимы. Мы сейчас уже каждый сам по себе жить стремимся. И скоро мы пошлём к чертям. Всё пошлём к чертям. И Бога. И добро. Всё, всё к чертям, Витя! К чертям!

Разбитый бокал и пиво по столу. Белый Витин платок, ворчание официантки. Туалет. И он проводит по щекам руками, холодной водой лицо ополаскивает.

Холодная вода.

Тёплые, живые, сильные руки…

– Ксен?..

– Успокойся. Ты в психушку хочешь?

– Н-не хочу…

– Тогда делай, что я скажу. Прекрати наркоту с Ксеном жрать – раз. Прекрати в церковь ходить – два. Тургенева почитай – три. Займись трудом – четыре. Лучше – физическим трудом. Это лучшее лекарство.

– Откуда ты знаешь? – мокрая, некрасивая Наташа обернулась на Витю всей своей размазанной косметикой. – Один ты в своём уме, получается?

Витя молча вытер руки бумажным полотенцем, натянул белые перчатки и вышел из туалета.

– Я опоздал немного… – растерянно сказал Толик, в одиночестве сидевший за столом. – Там пробки… Застрял.

– Не было там пробок, сучья твоя кровь. За компом ты игрался.

Витя накинул плащ, взял трость и ушёл.

Женя проснулся у Ксена дома, на кухонном диванчике.

Рута лежала под столом и не двигалась, но не спала. На столе валялась разбитая Наташина фотография, на полу – окурки и трубка Ксенова, через которую он траву и гашиш курил. Холодильник открыт, и из него вода на пол стекает.

– Загрустишь тут, да, Рута? – скептично заметил Женя и достал сигарету. Рута не отреагировала.

В кухню вошёл Ксен, держась за голову. Женю не то что бы проигнорировал, а вообще даже не заметил. Подошёл к раковине.

– Голова… Голова-то как болит… – произнёс он.

Женя затянулся сигаретой.

– Ксен… И больше ничего не мог сказать. Сигарета выпала из руки на колено.

– Ксен…

Ксен молча стоял у раковины, наклонив голову под холодную струю воды.

– Ксен, ты…

Сигарета прожгла штанину, и маленький свирепый огонёк впился в ногу, но Женя даже не почувствовал.

– Ксен, у тебя из затылка… – дрожащим голосом произнёс он. – Ксен…

У Ксена из затылка торчала рукоять кухонного ножа. Ксен весь был в крови. Как всегда дома, голый по пояс, в джинсах, в тапках, и все джинсы – в чёрных пятнах, всё тело – в кровавых линиях, шея вообще… И голова, голова, вечно больная голова Ксена, а в голове – нож.

«Ещё бы она не болела» – почему-то некастати подумал Женя.

После этой мысли шок исчез.

– Наташа, «скорую»! – заорал он, вскочив с дивана. – «Скорую», «скорую»!

Прошёл год.

II

Почему он умер? Женя часто думал об этом. Почему, почему именно он?

Время задаёт нам вопрос. Кажется, что каждое время задаёт свой вопрос, но если посмотреть глубже и шире, всё-таки время всегда всем только один вопрос задаёт. Некоторые на него отвечают. Некоторые отвечают и ошибаются.

Он просто не смог ответить.

Что это был за вопрос? Да бог его знает. Один Бог, наверное, и знает. Для себя Женя позже сформулировал его так: почему люди не могут жить по-человечески? Почему люди не могут быть Человеками? Настоящим – Человеком. Которому руку подашь и пожмёшь: Человек! Почему все такие неплохие люди, но никто не может Человеком быть?

И сам же себе отвечал: не к тому готовятся, стало быть. Точат ножи, мечи, надевают кольчугу. Готовятся выйти на дорогу и демонов рубить. Готовятся зло изводить, зло снаружи, в мире и зло внутри себя. К битве готовятся. А битвы нет. И войны никакой нет. Каждый сам себе в голове её рисует – и битву, и войну, и врагов, и всё остальное. А есть вот что: сложное, гигантское, многоуровневое болото. Выходишь, начинаешь мечом махать, а рубить некого. В болоте стоишь, и вязнуть начинаешь. Медленно так, незаметно тонуть. И доспехи гниют, и меч ржавчиной покрывается, и глаза какой-то тоской подёргиваются. А когда увязнешь с головой, на следующий этаж болота проваливаешься. Смотришь наверх – вылезти уже ни черта, кажется, не получится. Сверху неба нет, никакого неба над тобой, а только мутная вязкая жижа предыдущего болота. Смотришь вниз – а там уже ноги по колено в новое болото ушли.

– Почему же… Почему же ты не вылез?.. – спрашивал Женя. – Почему не карабкался, не барахтался в этом болоте…

Снова осень, эта холодная мелкая мошкара дождя с небес, и могила. Женя принёс пачку сигарет. Наташа букет цветов положила. И всё.

Она стояла в стороне; положила цветы и сразу отошла от могилы. Смотрела вдаль, в пустоту, сквозь медленно опускающиеся листья. Красные, оранжевые и жёлтые кленовые листья.

Наташа отвечала на этот вопрос по-другому, чем Женя. Да и вопрос у неё, наверное, был другой. Но тоже отвечала. Мучения годовалой давности закончились для неё открытием сучьей крови, и она поставила точку – как это умел делать Толя.

Сучья кровь. Рабская кровь.

В древние времена люди отобрали среди себя тех, кто мог похвалиться лучшими генами. Лучшими наборами генов. Лучшим материалом для естественного отбора. Отобрали и поставили над собой, чтобы кто-то вёл стадо. Контролировал. Кого-то, кто может жертвовать и решать. Кому можно доверить судьбы.

И культивировали веками. Культивировали этот род, кровь пастырей. Потому, по её мнению, браки разрешались только между представителями высших сословий, без каких бы то ни было домесей – чтобы сберечь царскую кровь. Средневековье. Древний Рим. Греция. Египет.

А теперь у нас есть демократия. У нас нет аристократов, которые почему-то только между собой скрещиваются. Породу свою борзую держат. Не допускают сучьей крови в своём роду.

А мы сейчас все равные.

– Всеобщее равенство – это глубочайший упадок нашей, человеческой культуры, – сказала Наташа тогда Жене, когда они пили вдвоём, через месяц после ножа в голове Ксена.

Раб генетически так привык. Что его должны бить, чтобы он работал. А если не бьют – передышку сделать можно. Похалявить. Если никто не бьёт, никто не заставляет трудиться. У нас сейчас всё так гуманно, так гуманно, особенно в Америке. Но как то ни парадоксально, ради блага всего человечества, люди не заслуживают гуманности. Схема, выработанная веками, – сломана. Основа нашего общества – сломана. Мы катимся к концу. Крушение последних империй. Исчезновение, повсеместное исчезновение царских кровей, их измельчание и смешение с сучьей. Если кинуть ложку мёда в бочку дерьма – у нас получится бочка дерьма. Если кинуть ложку дерьма в бочку мёда – у нас снова получится бочка дерьма.

Рабы с одуревшими глазами, с лозунгами всеобщего равенства, лезут наружу из трюмов галер, где вслепую махали вёслами вот уже тысячелетия. Рабы хотят быть великими и сильными. Правителями и писателями.

А галеры стоят и больше уже не плывут.

Они не помнят уже, понаставив своих гуманистических тезисов, что кровь их – сучья, и гены их – сучьи, и сделаны они – из дерьма, из низших прослоек. И сами-то ничего не умеют, и не понимают, и не могут, пока барин плетью не огреет. Потому что сколько бы человек ни хотел, а выше головы не прыгнешь. Не сделаешь больше, чем тебе природа дала сделать. А если твоя природа в том, чтобы ты работал на барина – то без него ты никто.

Поколения освобождённых рабов.

Привыкшие бояться и красть со стола или, что хуже, уже оборзевшие наглые шавки.

Что хочет тварь сия?

Чего она умеет желать?

Еды. Уюта. Чтобы полаять. Ну и, может, чего-то для души, погреться.

Не так, конечно, плоха сука. Сука хороша, пока она жалкая. Сука, намокшая под дождём, голодная, хворая, с большими грустными чёрными глазами. Сука, как говорила Наташа – ни добрая, ни злая. Она интересна, пока ей плохо. Тогда сука кажется хорошей и несправедливо обиженной. Кто ж это выкинул на улицу такую лохматулю? Такую грязную милую собаку? Ну и что, что она большая, неуклюжая и некрасивая. Такая же ведь собака, как и все остальные пудели и пекинесы, верно ведь?

Неверно.

– Скотина есть скотина, – говорила Наташа тогда, прошлой осенью. – Нечего к хорошему приучать. Ты, Женька – куришь, пьёшь, бросить не в состоянии. Некому тебя заставить. Хочешь фотографировать – а не можешь. Нету в тебе генов художника. Толя – погряз в игрушках своих. Материт тупиц на работе, а сам недалеко от них ушёл. Ксен с наркотиками своими, со своей жизнью в руках… Дали ему жизнь, а он сидел и понять не мог, зачем дали. Чего делать. Нет барина. Свободен. Беги хоть на край света, свободен. Делай что хочешь, свободный раб.

– Только умеешь ли ты придумать, что делать, и умеешь ли ты делать? – добавляла она и пила пиво. – Все мы, Женя, суки. И ты, и я, и они, все – суки. Продукт эволюционной ошибки гомо сапиенса. Черви, которым дали крылья. Зэки, которых выпустили из тюрьмы. Уроды…

И пиво, пиво…

А листья всё так же тихо и размеренно опускались на могилу. На могилу человека, который никакого ответа не придумал, который сдался.

– Я не знаю ответа, – даже так он не сказал. Промолчал перед ликом времени. И время его не пощадило. Время любит, когда ему отвечают. Пускай ошибаются, пускай говорят вздор. Время всё выслушает. Но если ты молчишь, и тебе больше нечего сказать времени – ты пропал.

А листья падали, падали. Жёлтые, оранжевые, красные осенние листья. И даже дождь словно бы замер перед их тихой красотой, замер и остановился. Словно бы пристыдился, что он, такой серый и неприятный, смеет падать на землю вместе с этими великолепными осенними мертвецами…

– Пойдём в «Таксидермиста», – тихо сказал Женя, повернувшись к ней. – Сегодня ведь двадцать второе сентября. Вспомним.

«Старого Тома» за год переименовали в «Таксидермиста», и там всё изменилось. Раньше стены были обклеены простыми обоями, висели нехитрые картинки, и люди сидели простые. А сейчас всё обставили чучелами животных, обвесили трофеями охотничьими, нарисовали деревья, горы, реки, долины кругом. Красиво, конечно, стало. Только грустно.

– Сучьё, – озлобленно говорила Наташа, глядя на богатых уродов, попивающих своё виски и бренди. За год она перекрасила волосы в чёрный цвет и перестала носить серьги.

– Новые суки, крепкие, всё такие же беспородные, но цепкие, как бульдоги… Уж эти-то не пропадут. Они зубами в жизнь вцепились и рвут её, каждый в свою сторону рвёт и тянет. Это не аристократическая порода, это просто шавки, которые сильнее других шавок.

Молча пили пиво вдвоём. В воздухе всё ещё как будто летали кленовые листья; Женя смотрел в пустоту.

– Ксена бы сюда, – мечтательно произнёс он.

– Ксен уехал далеко и никогда не вернётся.

Пару раз вышли в курилку, но и с сигаретами разговоры не шли. Женя всё не мог подобрать нужных слов, а Наташа снова превратилась в ту же Наташу, какой была четыре года назад – она пила смерть из самой себя.

– У меня умер отец, – сказала она тогда, после того как замолчал Толик. – У меня неделю назад умер отец. Его убило дерево.

– Дерево? – удивлённо спросил Ксен.

– Буратина-убийца, – сказал Толя и тут же замолчал, стыдно стало. Даже не стыдно, а противно от самого себя.

– Он лесорубом был, – хладнокровно отозвалась Наташа. – Его друг рассказывал… Он спилил дерево… Спилил до половины… Отвлёкся, отвернулся. А дереву хватило и до половины. Оно упало на него. Я узнала через двадцать минут. Медики туда через час доехали, в леса, глушь, где они там пилили…

– Наташа, ты… Это…

Женя хотел попросить, чтобы она не плакала, но она и так не плакала.

– Он на белку посмотрел. На белку отвлёкся, бензопилу выключил. Друг отца потом рассказал: вот такая вот, такая, – Наташа показала в воздухе руками. – Вот такой длины с хвостом, рыжая белка пробежала. Пробежала, и нету его. Нету его больше.

– А мать, – пытаясь загладить вину, спросил Толик. На лице его было написано сочувствие, доходящее даже до сострадания, и глубокий, тяжёлый стыд за дурацкую фразу. – Как твоя мать?

– Не знаю. Всё в порядке с ней, наверное. Сидит сейчас и на меня смотрит. Она при родах умерла. Я её никогда не видела.

Молчание, повисшее над столом, стало воистину гробовым.

У Жени в голове, как в колесе, вертелся этот зверёк, эта белка. Как мышка из «Курочки-рябы» пробежала, хвостиком махнула, и опа – разбилось яичко золотое. Разбилась жизнь на куски. Как выглядит человек, которого раздавит дерево? Большое ли дерево было? Женя не решился спросить.

– Так надо было, – наконец сказала Наташа и бросила сигарету.

– Как – так? Чтобы мы с тобой тут вдвоём стояли? Почему? Кто решил? Так ни хрена не надо было! Я ни хрена так не хочу, понимаешь! Кто решил, что так надо было?

– Бог.

– А кто ему дал право?

– Пути божьи неисповедимы.

– А вот нечего! Исповедимы! Придумал законы – так и сам соблюдай! Придумал он ведь – «не убий»? Он ведь?

– Он.

– И убил!

– Другие жизни зато спас, Женя. Наши хотя бы. Если бы не его смерть, мы бы и дальше бухали, и не думали бы. А если бы не смерть моего отца… Знаешь, мне не хотелось бы тебе рассказывать, как я жила до этого. Кем я становилась. Ты ведь видел мои старые розовые кофточки, здоровенные серьги золотые? Парня моего видел? Того, что до Ксена был? Пашу Гирутского знаешь?

– Не знаю и знать не хочу! И тупишь ты, Наташа. Нельзя смертью одного человека другому что-то доказать. Нельзя так.

– Ха, а как можно? Как ты кому что докажешь? А после смерти видишь: умираем. Умереть можем. Всё же не бессмертные, а? Вот после смерти – подумаешь. Думать начнёшь.

– Я бы сдох за него. Лучше уж я, чем он. Я всё себя мучаю: почему руку ему не протянул, не помог, когда он топился в этой своей гадости… В том, что у него в голове было…

– Оба вы суки одинаковые. Он умер, чтоб ты жил, и не говори так. Если бы ты умер, а он жив остался – я бы сказала ему то же, что тебе сейчас говорю. Живи теперь. Он умер – а ты живи теперь, живи как человек.

– Он тебе ведь никогда не нравился.

– И что с того?

– Ничего.

Ничего. Только листья перед глазами: ничего, ничего… Ничего, всё пройдёт. Успокойся и не бери близко к сердцу. Ничего…

– Это ты! – орал Женя. – Это ты сделала, сука! Сука!

– Нет, б…дь, нет! Я спала! Я спала, я ничего не делала! Я была пьяная!

– Ты была пьяная и убила его!

– Заткнись!

Она убежала в комнату и принялась скручивать в трубку ковёр. Женя дрожащими руками набрал на телефоне номер «скорой помощи»: Наташа не торопилась этого делать. Для неё всё было кончено.

– «Скорая»? Тут… Человек. Ранение в голову. Да. Адрес? Сейчас… Наташа, какой тут адрес?

– Улица Свободы, дом восемьдесят шесть, квартира двадцать четыре…

Женя повторил адрес в трубку.

– Вход со двора, третий подъезд, – добавил он.

Ксен, со свойственной ему паранойей, держал наркоту в разных тайниках по всему дому. Главный – под половицей в большой комнате: пакетик кокаина, три блоттера ЛСД, большой пакет с грибами. В шкафу, завёрнутый в старую рубашку, ютился мешок травы. Ещё один мешок с травой Наташа вытащила из внутренностей сломанной стиральной машины. К счастью, она знала все секреты Ксена. Покидала всё в большой пакет и положила сверху листы – рисунки и записи.

– Беги, – торопливо объясняла она. – Беги и сожги. Бумагами растопишь, всё остальное жги. Потом закопай.

– Это же… Искусство ваше. Триповое…

– Ты что, дебил? Не видишь, куда мы пришли?! – она указала на валявшегося на полу Ксена. Лужа крови медленно смешивалась с лужей вытекшей из холодильника воды. – Беги и сожги всё, и чтоб тебя никто не видел!

– Искусство… – тупо повторил Женя. Он всё никак не мог осознать того, что происходит, даже после прожжённой запёкшейся ранки на ноге. Ксен, голова, нож. Ксен, голова, нож.

Ксен.

Голова Ксена.

Нож в голове Ксена.

Искусство.

А потом – какие-то кварталы, поезд, лес, бег, тяжёлая мерзкая слюна во рту. Тяжесть. В груди тяжесть, в глотке, в глазах. Слёзы.

– Тебя тут не было. Ты тут не ночевал, – слова Наташи в голове.

– А где я ночевал?

– А где ты обычно ночуешь?

– В автобусе… У меня нету, где… Нету дома…

– Ну б…дь, где ты работаешь?

– Я кошельки в автобусе краду у людей…

– Хоть родители, Женя! У тебя родители ведь есть?

– Я сукин сын… Сукин сын…

– Беги, б…дь! Беги!

– Я…

– Беги!

Костёр из искусства. Жечь улики. Трава дала характерный запах, и Женя подкинул ещё бумаги, ещё, чтобы догорело побыстрее. Потом закопал всё, как говорила Наташа.

Ничего не доказали. Ничего не нашли. Да, дом погромлен. Ну так пили много. Ночью дома была Наташа и Артур. У Артура депрессия была, по её показаниям. Он сам. Сам воткнул себе нож в голову. Медики подтвердили: да, технически мог. Экспертиза подтвердила: да, отпечатки на ноже только его. Приехал отец из-за границы и всё время молчал. Только на суде, когда его о чём-то спросили, он сказал:

– Я всегда его любил.

Квартиру продали. Наташа сняла себе комнату. Гитару Ксенову и басуху отец куда-то забрал. Руту бабушке в деревню отвезли. А больше ничего-то и не осталось.

Ничего.

– Я понял, как делать искусство, – через пару месяцев после этого сказал Женя Наташе. У него перед глазами всё стояла кровь Ксена, смешавшаяся с талой водой. – Надо совместить интересное и неприятное.

– Выйдет скучное.

– Не выйдет. Смотри вот: что у тебя неприятное есть?

– Кастрюля супа старого пойдёт?

– Неси её сюда.

Наташа ушла на кухню, и послышалось ворчание бабульки, у которой она снимала комнату. Старушка эта была на редкость озлобленной и напоминала Жене бабку из университета. Он даже предполагал, что они родные сёстры.

В поисках интересного по комнате Женя наткнулся на кубик-рубик, собранный на двух гранях. На остальных царил цветовой хаос. Потом кубик бросили в суп, сфотографировали, и понеслась. Что бы там ни говорил Витя, а это уже было искусство – не тупые пейзажики и урбанистические виды, не лица подростков, с тяжестью в глазах смакующих сигареты, не лужи, не цветы, не звери, не пиво в кружке.

– У тебя есть старые игрушки? – спрашивал у Наташи Женя.

– Мишка.

– Хорошо. Приезжай на конечку шестого автобуса. Бери мишку. Будем совмещать интересное с неприятным.

И они прибивали мишку гвоздями на крест, втыкали крест в кучу мусора и фотографировали. Наташа привязывала между деревьями верёвку, а Женя рыл на берегу пруда червей, и потом они вместе вешали их на прищепки, и опять – фотографировали.

Не сказать, чтобы Ксен был забыт. Напротив, оба помнили про него отчётливо, хорошо. Иногда ходили туда, где он лежал. И старались – рвали из себя что-то наружу, как будто пытаясь отомстить за него. Делали. Не говорили, как обычно, а делали. В старых вещах Наташи обнаружилась масса всего интересного, в окружающем мире – масса неприятного. Объединившись между собой, Наташа и Женя объединяли интересное и неприятное на снимках. Дружба?.. Да, наверное, между ними появилась сильная, страшная, чудовищная дружба. Храм на костях. На мощах святых.

– Ты бы хотел переспать со мной? – спросила как-то Наташа.

– Нет, – после некоторого раздумья с тяжёлым лицом ответил Женя. – Ни за что.

– Да я стебусь. Я просто вчера вибратор купила.

Положили вибратор у какой-то лесной норы, направленным вовнутрь; сфоткали. Посмеялись. Фрейда обсудили.

Это была быстрая, жестокая жизнь – между ними двумя.

И, что странно, за Женины снимки начали платить.

Даже Витя признал.

– Чёрт с тобой, – сказал он, держа в руках Женины деньги. – Как-то ты всё же попал. Угадал законы. Интуиция у тебя хорошая. И талант, стало быть – есть.

– У меня сегодня первое представление, – сказал он и затянулся сигарой. – Придёшь?

– Во сколько?

– В семь. Чехова, «Иванов».

– Приду. Обязательно приду.

Витя всё же доучился. Закончил университет. Получил диплом. Пока что – как актёр. Сразу же поступил на режиссёра. Устроился в театр сразу после выпускного, всё лето репетировал. И вот, выступает!

– А кого играешь?

– Доктора молодого играю, – похвалился Витя. – Доверили.

– Оправдаешь доверие?

– Ну, это посложней, чем «Избиение червей» будет. Но постараюсь. Роль вызубрил уже наизусть, от зубов. Это главное – роль знать. Как Энтони Хопкинс. Он знал роль – и потому мог играть. Потому мог импровизировать немножко. Такие мелкие, странные штучки – например, лектор никогда не моргает. Этого не было в сценарии, это его задумка. Такая вроде бы малюсенькая деталь, а какой эффект!

– В общем, ты рассчитываешь стать знаменитым…

Витя засмеялся.

– Этого я пока не обещаю. Но вот с «избиением червей» я завязываю – точно.

Это было около трёх лет назад, здесь же, на кухне.

– Избить человека хочется. Побить, чтобы и ему легче стало, и мне. Вот тебе, Женя, разве не хочется? – спрашивал Витя, потягивая трубку. Так всё это и началось.

– Хочется, – сознался Женя. Тогда ещё патлатый, в косухе, не Женя, а металлист ЖЭК. – Только не избить, а убить. Ну, то есть, избить до смерти. Такая ненависть к людям иногда берёт, что кажется, если кого-нибудь не убьёшь, то сам удавишься однозначно. Завалить его на землю и бить, бить, ударять со всей дури каким-нибудь тяжёлым предметом, пока это кровавое мессиво шевелиться не перестанет.

– Да нет, не так! Не как Раскольников. Просто побить, побить человека, в назидание ему.

– А я бы – до смерти избить хотел.

– Уй, злой ты. Молодой и злой. Ну ничего, пройдёт скоро.

Женя никогда так никого и не ударил. А Витя уже два с лишним года назад, окровавленный, валялся в кресле на кухне и корчился от боли. Гопники попались с огнестрельным.

– У меня есть медик знакомый. Сейчас вызвоню, – быстро сказал Женя.

Медик грубо выматерился, вколол морфина, а потом достал пулю. Это было страшно, дрожали руки, и казалось – чёрт подери, чёрт подери, по грани человек прошёлся.

– По грани, – сказал медик, – ты прошёлся. Ещё три-четыре сантиметра вниз, а там подключичная вена и артерия. Ты не то что до дома, ты бы и метра не прошёл. Завтра мазь привезу и перевязку сделаю. Недели две из дома не выходи. И по дому особо не ходи. Лежи лучше.

– А я одному из них кастетом по яйцам прошёлся, – со слабой улыбкой сказал Витя. – Он-то уже точно никакую шваль в мир не породит…

– Воспитатель… – пробормотал Женя.

– Я уже отвоспитывал своё, – покачал головой Витя и снова затянулся сигарой. – Хватит их палкой бить. Пора со сцены красоту показывать. Великое и вечное.

– Это потому что ты университет закончил наконец?

– Нет. Не поэтому.

Несколько дней назад Витя ехал в троллейбусе, и к нему подошёл незнакомый парень. Сел рядом, долго в лицо смотрел.

– Эй, – тихо сказал он. – Я тебя знаю. Ты наших отпи…л.

Витя нащупал кастет, осмотрелся.

– Не, не, не парься, – заторопился парень. – Всё нормально, отвечаю.

– Нормально?

– В натуре, тебя искали, долго. Потом забили на это. А я тебя запомнил. У тебя в руке книжка была: Пушкин. Я пришёл домой и нашёл у мамки такую. Ну, не такую, но тоже: Пушкин. Я подумал: если ты нас пятерых замочил, то что это за книжка такая?! Читал, читал – х…я полная, но местами интересно. Мамка ещё других книжек дала. Ну я читать начал. И в школке что задают – тоже читать стал. Даже предку сказал: я, батя, учить Пушкина хочу. А он мне говорит: пошёл на х…й, в магазин за пивом пошёл. А я говорю, сам иди, а я учиться пойду. Тварь я, б…дь, дрожащая, или кто? И батя мой ох…л.

– Ты учишься?! – изумился Витя. – Ты читаешь?!

– Вот школку заканчиваю… Думаю дальше учиться, а не в технарь, как все остальные. Сложно, конечно, но я, как только устаю учиться, на батю смотрю и думаю: фигли, не стану я такой сукой.

Не стесняясь, Витя вдруг обнял парня и расцеловал его, в обе щеки расцеловал и заплакал.

– Мне главное не побить было, – сказал он, гася сигару. – Не побить, а чтоб они запомнили: у человека, который был сильнее их, в руках Пушкин был. Сила – в книжке. И, Женя, чудо-то какое, запомнили. Я всё думал: мечтатель я и дрянь, а вот, оказалось же: всё-таки народ соображает, когда его бьют.

– По-твоему получается, сейчас опять соображать перестанет. Раз ты в отставку уходишь…

– Не перестанет, Женя. Я своё семя посеял. Теперь буду на другом поле трудиться. Если хоть один задумался, хоть один человеком стал, Человеком… Не ахти каким, пускай, но стал! Хочет стать! Хочет! А мне и того хватит: пускай и один. Главное – есть, есть он, этот один. А там, может, где и другой, и третий. Я в Человека поверил, Женя.

Женя улыбнулся.

В автобусах теперь поставили автоматические компостеры, и кондукторы исчезли. Женя иногда думал – куда, куда ушли эти странные уроды? Чего они делают сейчас, убогие, ничтожные… Кому они нужны? Кто им платит? Вымерли или попрятались?…

Тоска его большей частью всё же ушла. С тех пор как думать начал над каждой фотографией, из головы напрочь исчезла вся депрессия и дурь. Раньше, бывало, отвалишься на столб, стоишь и думаешь: хреново. И жить хреново, и жизнь хреновая, и неинтересно ничего, и ничего не хочется, разве что вот только пива пойти вечером в бар попить. Возьмёшь фотоаппарат и сфоткаешь чего-нибудь. Пробуешь показать, как тебе плохо, этим снимком. А теперь совершенно по-другому. Думаешь, красивое бы. Сделать бы нечто такое, что ошарашит всех, аж руки чешутся. Хватаешь фотоаппарат, и гений в голове, и Наташа на телефоне.

– Чего нового у тебя?

– Волчок старый нашла. Пока ещё не знаю, правда, как мы его фотографировать будем.

– Выезжай. Я знаю.

И так изо дня в день, а потом выставки, газеты, дизайн. Звали уже всерьёз работать, но Женя не торопился. Чувствовал: надо ещё как-то самому немного. У Вити нашлись книги по фотографии; в свободное время Женя читал, всё чаще читал. Витя, конечно, совал свою классику, толковал о бессмертном, заставил даже одну книгу осилить из школьной программы: «Обломов». Нудная немного, но ничего. Прочитал.

За окошком проносились дома, домики, избушки… Автобус выехал в пригород, и дорога начала потряхивать старым асфальтом. Деревня. За каждой избушкой – огород, садик маленький. Мужик с козой мимо прошёл.

Женя вышел на конечной остановке и, миновав череду канав и тропинок, добрался до небольшой церквушки. От неё – километр пешком по дороге, по полю, а вокруг ветер, листья откуда-то прилетают. Оранжевые, красные листья, как календарные отрывные листки, как кусочки времени – мимо несутся, мимо, мимо. Ничего, всё хорошо будет. Всё хорошо…

– Я и здесь, и здесь могу построить, – доказывал Толик. – Я учусь, работаю. Я себя сам содержу – видишь?

– Ну и что, – ответил сосед. – Посмотри лучше, не что ты делаешь, а как ты это делаешь. Спишь по три-четыре часа в сутки. Играешь во что-то беспрерывно. Друзья тебе позвонят твои, а ты: да, иду. И рубишься ещё полтора часа. Ешь совсем мало. Скоро тебя либо с учёбы выкинут, либо с работы, одно из двух.

– Да пошёл ты!

Но Толику стало горько: ни одного слова сосед не соврал. Весь вечер ни во что играть почему-то рука не поднималась, все игры опротивели. Интернет опротивел. Сам себе опротивел. На мониторе – игра. В которую только что рубился. Дорогая красивая машина, совсем новенькая, и побережье, пальмы… И ведь ехал только что по этому лазурному раю, гнал на большой скорости…

– Женя? Давай пива попьём.

– Не могу я, Толик. Я занят.

– Чем занят?

– Фотографирую.

– Можно, я с тобой?

– Приезжай.

Была зима. Холодная, тяжёлая зима. Женя отогревал её своими фотографиями. Зимой его тянуло на доброе; чем суровее вокруг, чем злее – тем люди мягче и добрее становятся. Толя помог дотащить до леса кирпичи, а там сложили очаг под ёлкой, разожгли в нём костёр, и Женя начал фотографировать.