Текст книги "Балаустион"

Автор книги: Сергей Конарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

На миг свет раскачивающегося над воротами фонаря упал на лицо царевича. Волосы Леонтиска встали дыбом: перед ним стоял не человек, а неведомое, излучающее страшную угрозу существо, сотрясаемое демонической дрожью. В этот момент Пирр Эврипонтид, сын Павсания, был поистине ужасен. Леонтиск едва заставил омертвевшие губы повиноваться:

– Но, командир, как же мы сделаем это? Ведь там столько народу, охрана…

– Я пойду туда один. Молчать! Ты останешься здесь, на стене, и поможешь, когда я буду возвращаться.

– Но… Я хочу, я должен пойти с тобой!

Махайра, поднятая к самому лицу, блеснула смертью.

– Клянусь Палладием, ты сделаешь, что приказано! – Увидев отчаянное упорство в глазах «спутника», Эврипонтид добавил уже мягче:

– Проклятый афиненок, ты же видишь, что через ворота не войти. Если мы полезем через стену и оба спрыгнем с нее, забраться обратно будет трудно. А с погоней на плечах – скорее всего невозможно. Так что ты заляжешь наверху стены и, когда понадобится, втянешь меня наверх. Наш отход будет, если хочешь, твоим боевым заданием. Справишься?

– Есть, командир! – Леонтиск с чувством ударил кулаком в грудь и тут же испуганно зажал ладонью рот, поняв, что по привычке закричал чуть ли не во все горло. Где-то в глубине двора залаяла собака, но, видимо, пес был привязан, так как лай не приближался.

Пирр усмехнулся, потом кивнул на стену:

– Преодоление стены без лестниц и подручных средств. «Живая лестница». Марш!

Прием был отработан сотню раз. Леонтиск бросился к стене, уперся в нее спиной, расставив ноги в жестком упоре и сложив руки в «замок» перед промежностью. Пирр с разбегу, попав ногой точно в этот «замок», взлетел вверх, другой ногой оттолкнулся от плеча Леонтиска и через миг был уже на стене. В следующий миг вниз спустилась его крепкая рука, схватившись за которую, афинянин, кряхтя и обдирая ногами ползучую зелень, тоже вскарабкался наверх. Перед ними раскинулся ухоженный сад, с прямыми дорожками, цветниками и стриженым кустарником. На заднем плане возвышался чудесный маленький дворец, украшенный колоннами, барельефами и статуями атлетов. Перед входом шумел многоструйный фонтан, выполненный в виде играющих наяд и дельфинов.

Сидя верхом на стене, наследник рывком снял парадный хитон, обнажив мускулистый торс. Протянув хитон Леонтиску, Пирр вполголоса произнес:

– Нужно сохранить его чистым… чтобы не придрались, когда переполох поднимется. Ну все, сиди тихо. До четвертой стражи не вернусь – значит, зацапали. Ну да это ты, я думаю, услышишь. Тогда возвращайся к нашим и держи рот на замке. Бывай, Львенок!

Словно большая кошка, царевич беззвучно спрыгнул вниз. Сидя на корточках, огляделся, затем, махнув рукой Леонтиску, исчез в глубине ночного сада.

– Да хранят тебя боги! – нервно прошептал афинянин, комкая в руках переданную на сохранение одежду. «Чистым, это значит – без следов крови!» – вдруг понял он и с ужасом прижался к стене, только сейчас понимая, в какую историю впутался.

Леонтиск и не подозревал, что процесс ожидания настолько нестерпим. Прошло не более четверти часа, а он уже извелся, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в волнующуюся материю ночи. Каждый шорох пугал его, заставляя распластываться по стене в попытке стать с ней одним целым, каждое движение на прилегающей к дому территории привлекало его взгляд, пронзавший тьму как совиное око.

Прошла еще одна вечность. Звезды едва сдвинулись с места, и горизонт еще не заалел зарей, но Леонтиск уже был уверен, что с наследником что-то случилось. Великие силы, зачем он отпустил его одного? Лишняя пара глаз и две умелых руки еще никому не были помехой. Вдвоем бы они как-нибудь справились… Само дело, задуманное сыном царя, вызывало у Леонтиска нервную дрожь. Несмотря на годы, проведенные в агеле, школе воинов, он все еще не представлял себе, каково это – своими руками лишить человека жизни, смотреть в его наполняющиеся мукой и ужасом глаза, наблюдать за смертными конвульсиями. Бр-р-р! Леонтиску уже приходилось видеть смерть – однажды один мальчишка из эномотии Леотихида во время учений, именовавшихся по уставу «упражнением по перепрыгиванию преграды», споткнулся и упал в ров, да так неудачно, что сломал себе шею. В другой раз в день Гимнопедий, когда «львы», выпускники агелы, доказывали свое право на звание воина в поединке, один силач, не рассчитав, раскроил противнику голову мечом, разрубив добротный коринфский шлем. Вспомнив брызнувшую на лицо неудачника кроваво-серую массу мозгов, Леонтиск передернулся. Нет, не скоро еще ему удастся стать настоящим воином, без колебаний и сожаления отправляющим себе подобных в царство теней. Для этого нужно закалиться духом, стать жестким, беспощадным… Таким, как Пирр. Вот у кого не дрогнет рука выпустить кровь врага или, как сегодня, обидчика отца. В том, что у царевича достанет сил справиться со взрослым мужем, скорее всего вооруженным, афинянин не сомневался. Но будет ли у Эврипонтида возможность пробраться к покоям македонца, и, совершив месть, беспрепятственно вернуться обратно?

Словно в ответ на эти мысли из особняка донеслись крики и переполох, грохот опрокидываемой мебели. Потом – крик боли. Проклятье! Что там происходит? Щеки Леонтиска запылали, от зазвеневшего, как струна, чувства тревоги его заколотило, как в лихорадке. Эврипонтид попался, это понятно. Нужно уходить, пока не поздно, пока его самого не заметили и не спустили собак. Но все еще надеясь на чудо – а вдруг царевичу удастся вырваться от македонцев и ему понадобится помощь в преодолении стены – Леонтиск никак не мог заставить себя убраться восвояси.

Тем временем в особняке повсюду зажгли огни, со всех сторон набежали рабы и солдаты. Большая часть этой массы толпилась перед парадным входом особняка, и гудела, как растревоженное гнездо диких пчел. Внутрь, насколько мог видеть со своей позиции Леонтиск, прошли только с десяток солдат и несколько представительных членов македонского посольства.

Внезапно Леонтиск услышал голоса, приближающиеся со стороны улицы. Бежать было поздно, поэтому юный афинянин что было сил прижался к шершавому камню стены, моля всех богов, чтобы остаться незамеченным. Впрочем, эта предосторожность была напрасной: спешившие в сторону ворот трое или четверо военных прошли слишком далеко, чтобы разглядеть притаившегося наверху девятифутовой стены мальчишку. Сам он этого, впрочем, не знал, и лежал совершенно неподвижно, каждый миг ожидая окрика.

– Гиппий, что там случилось у македонцев, ты не знаешь? – донесся вместо этого голос одного из военных.

– Не имею понятия. Только что оттуда прибежал курьер, сказал только, что какой-то вооруженный злоумышленник пробрался в резиденцию македонян.

– Похоже, опять покушение на царя Кассандра, – мрачно проговорил третий. Леонтиск с волнением узнал голос отца. Юному афинянину с большим трудом удалось подавить желание немедленно спрыгнуть со стены и окликнуть родителя.

– Не исключено, – протянул первый. – Эти фанатики, наслушавшиеся «свободных» философов, способны на все.

– Великие боги, и это во время священных Игр! – воскликнул Гиппий. – Ну, будет буча, это я вам обещаю!

Голоса и шаги удалялись, стали едва слышны, затухли совсем. Леонтиск посмел оторвать лицо от камня. Со стороны особняка раздался всплеск возбуждения и крики:

– Поймали! Поймали!

– Схватили негодяя!

– Смерть ему! Смерть!

– Убийца!

Услышав это, юный афинянин окончательно пал духом и, помня наказ царевича, соскользнул со стены и поспешил вернуться к лагерю спартанцев.

– И чем это все закончилось? – она настолько увлеклась рассказом, что Леонтиск не смог отказать себе в маленьком удовольствии.

– Поистине печальной сей истории конец услышите вы в раз иной, – подражая повадке профессиональных рассказчиков, протянул он. И добавил, уже своим, обычным голосом. – Уже поздно, солнце мое. Юным девушкам вредно находиться в сырых подземельях дольше половины суток. У них от этого груди спадают.

Говоря это, он беззастенчиво вытаращился на упругие округлости, выпиравшие из-под белоснежной ткани столы, в которую была одета девушка. Проследив направление его взгляда, она порозовела – кто скажет, от смущения или от удовольствия? – и воскликнула:

– Хам! Рассказывай немедленно! Хочешь, чтобы я ночью не уснула?

– Но уже действительно поздно. Даже Полита с этой обезьяной уже успокоились, это при их-то возможностях! Да и твой папа, не приведи боги, прознает, и запретит тебе сюда приходить.

– Не запретит, – отмахнулась красавица. – Ты вот что, дружок, зубы мне не заговаривай. Рассказывай, что было дальше, иначе… иначе…

Она сжала губки, придумывая достойное его наказание.

– Что «иначе»? – поддразнил ее Леонтиск.

– Отдам тебя Полите на растерзание, вот что! Прикажу тебя связать, а она тебя заласкает до смерти!

– О-о! – Леонтиск с готовностью поднял обе руки. – Я согласен! Зови ее!

– Ах, вот как?! – брови Эльпиники угрожающе выгнулись.

– Великие боги, ты думаешь, легко сидеть тут целыми сутками, глядя на все твои прелести и не имея возможности до них даже дотронуться?

– А хочется?

– Хо, еще как, клянусь богами!

– Хм-м… – она, словно в задумчивости, опустила глаза, потом хитро посмотрела на него из-под ресниц. – Возможно, я и предоставлю тебе такую возможность… когда ты выйдешь отсюда.

По мгновенно изменившемуся выражению его лица она поняла, что сказала не то. Вспомнив о нависшей над Эврипонтидами угрозе, Леонтиск сразу помрачнел.

– Когда я выйду отсюда… когда твой отец меня отсюда выпустит, мне вряд ли захочется чего-то… – он опустил глаза в пол.

– Прости, – она виновато погладила его по руке. – Я не хотела напоминать тебе…

– Ничего, – выдохнул он.

– Я посижу еще немного, хорошо? Четверть часа.

– Хорошо. Ты спрашивала, чем закончился тот случай в Олимпии, когда схватили Пирра.

– Да, расскажи мне.

– Когда выяснилось, кто пробрался в резиденцию македонян с целью умертвить военачальника гетайров Демилла, поднялся жуткий скандал. Враги царя Павсания – верховные правители Афин и Ахейского союза – обвинили его в подсылке убийцы, святотатстве, сознательной провокации и измене. Македоняне корчили из себя невинно пострадавших и требовали от греков «справедливого решения». Разумеется, и римляне в стороне не остались. После резких выступлений македонского царя Кассандра и консула Лепида решение греков было предопределено. Собравшийся Олимпийский буле принял во внимание оправдания царя Агиса и членов лакедемонской герусии, «стремящихся к братству с остальными эллинами» и «укреплению дружеских отношений с Римом и Македонией», и потому повелел покинуть Игры не всей спартанской делегации, а только царю Павсанию и его свите. Несовершеннолетнего сына царя Пирра было решено помиловать. Его выпустили из-под стражи с тем условием, что он немедленно уедет вместе с отцом. Старейшины Спарты и царь Агис пообещали решить его судьбу по своем возвращении с Игр. Конечно, мы все, а также «спутники» и охрана царя, тут же отбыли в Спарту. Кроме нас, Игры из солидарности с царем Павсанием покинули многие спартанцы из числа тех, кто открыто ненавидел македонцев и римлян. К сожалению, немало лакедемонян – и атлетов и аристократов – остались в Олимпии, приняв сторону Агиса.

Однако самое страшное ждало нас впереди. Эфоры и Агис не желали показывать перед широким обществом – особенно перед римлянами – своих настоящего лиц. Но, вернувшись в Спарту после Игр, они обрушились на дом Эврипонтидов с сокрушительными силой и бешенством. Уже на второй день после возвращения царь Агис собрал народное собрание, апеллу, и страстно, с надрывом, рассказал спартиатам о злокозненности и коварстве царя Павсания, из личных амбиций опозорившего и поставившего под удар весь полис. Царь Павсаний показал образец тиранического самодурства. Из-за случайной ссоры на пиру он повелел сыну убить одного из знатнейших вельмож Македонии, тем самым подтвердив и без того распространенное мнение о спартанцах как о грубых полуварварах. Хвала богам, это злодеяние не вполне удалось, потому что иначе македонская армия не преминула бы появиться в пределах Лаконики с карательным походом. И тогда Спарта стояла бы перед лицом самой страшной войны в своей истории, грозящей гибелью городу и его жителям. Благодаря усилиям остальных членов спартанской делегации справедливый гнев пострадавших и их друзей удалось притушить, но не примут ли они за насмешку наши уверения в дружбе, если мы не накажем сами виновника сего злодеяния? Кроме того, царь Павсаний и его сын совершили преступление против богов: в священные для всей Греции дни Игр они обнажили оружие для святотатственного пролития человеческой крови. Они оскорбили небожителей, вызвали их гнев против всего Лакедемона. Виноват ли город и народ в безумствах царя и его сына, и не должны ли граждане спартанские примерно наказать злодеев и святотатцев и тем самым удовлетворить гнев как богов, так и людей?

Такова была обвинительная речь Агиса Агиада. Она была страстной, прекрасно построенной и весьма убедительной. Большинство спартиатов не любили римлян и македонцев, но и войны с ними не желали. А подхваченный жрецами аргумент о святотатстве окончательно отвратил благочестивые сердца лакедемонян от Павсания и его сына. Через несколько дней синедрион геронтов проголосовал за вынесенное эфорами предложение об изгнании царя из пределов Лаконики. Имущество Эврипонтида было конфисковано геронтами в пользу государства, ему самому было запрещено приближаться к Лакедемону ближе, чем на тысячу стадиев. О Пирре в постановлении собрания ничего сказано не было, но эфоры издали собственный эдикт, по которому старший сын должен был разделить судьбу отца. Мы, «спутники» царевича, собирались последовать за ним в изгнание, но Эвдамид, сын Агиса, приказал эномотии «львов» следить за нами, чтобы никто не мог не то что отправиться с Пирром, но даже проводить его в Гитий, лакедемонскую гавань.

Хотя Пирр и его отец находились практически под домашним арестом в особняке Эврипонтидов у храма Афины, в ночь перед тем, как покинуть Спарту, царевич пробрался к нам в казарму.

– Агиады добились своего. Завтра мы с отцом отплываем на Крит.

Голос царевича клокотал от едва сдерживаемых эмоций. Его лицо, отмеченное печатью несчастья, выглядело совершенно взрослым. Этому молодому человеку, принимая во внимание его атлетическое сложение, можно было дать не пятнадцать лет, а все двадцать с лишним.

– На Крит? – воскликнул Лих. – Великие боги! Это же пристанище пиратов!

Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.

– Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит – минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.

– А-а, тысяча стадиев! – зло прошипел Коршун.

– Именно. Тем более брат критского владыки – друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.

– Изгнание! – воскликнул Леонтиск. – Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены решения геронтов.

– И мы поможем им в этом! – проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за крючковатый нос.

– Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? – сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.

– Они лишили меня звания эномотарха, – спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. – Теперь я частное лицо, более того – изгнанник, которому не положено никакой свиты.

– Ты – сын царя и наш будущий государь! – жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. – И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.

Вся эномотия, столпившаяся сейчас вокруг бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.

– Я знаю, друзья, и верю в вас, – тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. – Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… – от улыбки Пирра мороз драл по коже, – то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.

– Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! – раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.

– Порежем, – отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. – Но не сразу. Сначала помучаем.

Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».

– Пирр Эврипонтид! – звучно проговорил «лев». – Тебе пора: Эвдамид со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.

– Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.

«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».

– Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните – я вас не забуду, где бы я ни был. Вы – моя эномотия.

– А ты – наш эномотарх! – сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все – каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.

В сердце Леонтиска что-то оборвалось.

– Ты знаешь, я не спала всю ночь.

– Почему? Что-то случилось?

– Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему – не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.

– Ты такая чуткая, нимфа моя?

– Наверное, – она без улыбки пожала плечами. – Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!

– Вот как? А я то надеялся, что обо мне!

– И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!

– Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!

– Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.

– А…

– Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?

– Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агиса Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся независимостью родного полиса. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Крите. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги – друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.

Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномотархом. Агис и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.

В год архонтства Гелона, то есть пять лет назад, мне и всем братьям по эномотии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агис скончался от удара, и Эвдамид стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами – исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.

Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые – большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Эвдамида, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.

– Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?

– А что? Тема хороша.

– Прости, что перебила, продолжай.

– Бастард Леотихид приобрел при брате большое влияние. Став царем, Эвдамид назначил его стратегом-элименархом. Это магистрат, который контролирует сбор пошлин и таможенных сборов. Одним словом, должность, издавна считавшаяся в Спарте весьма почетной, и прилагающаяся к ней власть и почести достались восемнадцатилетнему юнцу, едва-едва ставшему воином.

– Властью он злоупотреблял и был ее недостоин.

– Так и не так. Без сомнения, властью Леотихид злоупотреблял и злоупотребляет. Тем не менее, многие считают, что некоторые его мероприятия принесли городу пользу. Но это уже другой вопрос. Сложный и довольно противоречивый. Прославился Леотихид отнюдь не на служебном поприще. Став однажды объектом нападения нескольких юношей из партии Эврипонтидов – или спровоцировав это нападение – он заявил, что опасается за свою жизнь и набрал отряд головорезов-охранников. Воины Рыжего получили особую форму, высокое жалованье и многие льготы. Каждый год он пополняет отряд особо преданными молодчиками из новых эфебов, выпускников агелы, надевших воинский плащ. Немудрено, что «белые плащи» вскоре стали обособленной силой, подчиняющейся только Леотихиду.

– Белые плащи?

– Ну да, так спартанцы прозвали телохранителей Леотихида по цвету их формы. Младший Агиад сам, как ворона, падок на все яркое, и людей своих одел в гиматии из финикийского биссоса, тюк которого можно поменять на полсотни мечей. На себя он тоже денег не жалеет: ты бы видела его парадный панцирь с золотой головой льва на груди, весь отделанный золотой же чеканкой! Говорят, Леотихид ухлопал на него целый талант! Но чего я, в самом деле, распространяюсь об этом ублюдке? На чем я остановился?

– О том, что братья, придя к власти, взяли Спарту за загривок.

– Точно. На открытое противодействие никто тогда не решился, протест против тирании Агиадов выразился в тоске спартанцев по Павсанию. На деле это проявилось в восторженной любви по отношению к его сыну, Пирру. Некоторые, особенно молодежь, даже оказывали ему царские почести. Самым ярким был случай, произошедший на Немейских играх, через два года после нашей с тобой встречи. Тот самый Исад, гений-фехтовальщик, помнишь, я рассказывал тебе о нем?

– Да, да, конечно!

– Он снова прославился. По окончании собственно игр один римлянин, некий Марцеллин, пропретор, решил удивить греков гладиаторскими боями – развлечением, распространенным в Италии…

– О, да! Я тоже видела однажды. Римляне устраивали у нас в Афинах. Это было так… жутко. И интересно.

– Интересно? Хм… Так вот, после боев, во время которых публика дошла до экстаза, кто-то из толстосумов, решив подзаработать, подкинул новую идею, как развлечь толпу. Глашатаи предложили любому желающему спуститься на арену и сразиться с оставшимися в живых гладиаторами. С победителями. Разумеется, смельчакам обещали приличное вознаграждение и весьма высокие почести. О, желающих оказалось много! Сама знаешь, сколько у нас умельцев-мечников, ищущих любого случая помахать железками. Пришлось даже составить комиссию, которая выбрала самых достойных бойцов. Само собой, тут же включилась местечковая конкуренция, и было решено, что каждый город выставляет одного бойца. От греков собралась внушительная команда – двадцать три человека, от всех мало-мальски уважающих себя городов. Кроме Спарты. Никто из наших категорически не хотел выставлять свое искусство на потеху, скрещивать оружие с гнусными рабами. Однако Эвдамид, недавно ставший царем, не желал ударить лицом в грязь перед другими правителями городов и велел Исаду выйти.

– Государь, я молю избавить меня от этого бесчестья! – узкое лицо Исада покрылось пунцовыми пятнами. – Никогда в нашем роду не было человека, который замарал бы себя даже ремеслом актера, выступающего с подмостков. А теперь ты требуешь, чтобы я, Гераклид, ублажал толпу в качестве презренного гладиатора? Чем я так прогневал тебя, царь Эвдамид?

Эвдамид, молча глядя на юношу, сидел на мраморной скамье в секторе, где помещались места для высших аристократов.

– Более всего ты гневишь государя своей пустой болтовней! – ответил за брата Леотихид, сидевший слева в такой же, как у Эвдамида, пурпурной одежде. – Делай, что тебе говорят, и не забывайся, эномотарх Исад!

Эвдамид остановил брата движением руки и сказал, попытавшись придать голосу нотки мягкости:

– Ступай, Исад. Покажи всем этим недотепам, где живут лучшие в мире воины!

Разговор был окончен. Побледнев, Исад коротко кивнул, ударил, с ненавистью глядя в глаза царю, кулаком в грудь, и, ни слова не говоря, стал спускаться вниз, к полю стадиона. Пришедший вместе с ним Леонид, бывший командир Исада, смотрел на Эвдамида с мрачным недоумением.

– По-моему, ты совершаешь ошибку, государь! – веско проговорил он.

Эвдамид ничего не ответил, лишь нахмурил густые брови. Зато опять открыл рот Леотихид.

– Не твоего ума дело, – дерзко глядя в глаза Леонида, заявил он. – Твоего совета не спрашивали, так что, клянусь Ареем, лучше тебе заняться своими делами, дружок!

– Я не дружок полукровкам! – с каменным лицом заявил Леонид и, повернувшись, пошел прочь.

Эвдамид предупредительно положил тяжелую руку на плечо перекосившегося от гнева брата и вполголоса бросил:

– Уймись!

– Но, ты слышал, что он…

– Нет, не слышал. И ты не слышал.

Глаза братьев встретились. «Уймись, или пожалеешь». Леотихид прочел это во взгляде Эвдамида ясно, как написанное на пергаменте. Жизнь научила рыжеволосого бастарда, что со старшим братом лучше не спорить – обычно невозмутимый и здравомыслящий, в гневе он частенько перегибал палку.

Тряхнув густой медной шевелюрой, Леотихид запрокинул голову, отрывисто хохотнул в присущей ему манере и воскликнул:

– Пес с ним! Пусть катится к демонам! А нас ждет прекрасное зрелище!

О не заметил, что сзади, со скамьи эфоров, его затылок прожигает еще один ненавидящий взгляд. Эфор Фебид, отец Исада, только что кардинально пересмотрел свою лояльность по отношению к династии Агиадов.

– Я вспомнила! Об этом случае на Немейских играх! Кто-то из мужчин рассказывал – не то брат, не то отец. Там была бойня, верно?

– Самая настоящая, клянусь Меднодомной! Против двадцати четырех бойцов греческих городов управители состязаний выставили двадцать четыре гладиатора, и не из худших. Нужно было видеть, как пошли они – стенка на стенку! Вот это была рубка! Стадион, конечно, стоял на ушах! Гладиаторы стали давить наших с самого начала. Через четверть часа соотношение было десять рабов против четверых оставшихся в живых греков. Среди последних оказался и Исад. Остальные – и гладиаторы, и добровольцы умирали вокруг в криках, крови и вони от собственных выпущенных кишок.

– Фу-у!

– Прости за эти подробности. Я как сейчас помню этот последний эпизод боя. Мы с Аркесилом подлезли к самому ограждению…

Четверка тяжело дышавших греков сбилась посреди арены. Один из них, фиванец Зикрат, морщился и все время сплевывал на песок арены окрашенную кровью слюну. Левая ключица у него была перебита рубленой раной, и на ноге, чуть выше колена, сочился красным глубокий порез.

– Хреновые наши дела, друзья! – задыхаясь, произнес он, наблюдая, как гладиаторы окружают их кольцом.

– Ты прав, клянусь собакой. На кой ляд дался мне этот заклад? – тоскливо вторил ему квадратноголовый Филистион, отпущенник из Этолии. – Все этот Карист, сволочь! Смерти моей захотел, чтобы самому Эвнику тыркать!

– А я, дурак, на награду польстился, – вздохнул Зикрат, обронив еще один розовый сгусток слюны. – Теперь подохну здесь, и даже похоронить будет некому.

– Хватит вам хныкать, сопляки! – прикрикнул на них боец из Халкиды, крепкий, коротко стриженый наемник-пельтаст. За те четверть часа перед боем, в которые бойцы, оживленно треплясь, ожидали выхода на арену, он так и не назвал своего имени. – Надо было держать ваши пухлые жопы подальше от таких игр. А раз ввязались, так умейте умереть как мужчины. Вон, посмотрите на спартанца! Хоть бы пикнул!

– Да что на него смотреть? – в истерике выкрикнул Филистион. – Они же там все головой о стену битые, в этой Спарте! Им жизнь на хрен не нужна! А я бы еще пожил, попил винцо и баб потискал!

– Ну так живи, – Исад повернул к этолийцу узкое, как нож, лицо. – Смотри, их всего-то десять. Убьем их и пойдем по домам.

Это было сказано таким тоном, что Филистион не нашелся, что ответить, только еще больше покраснел лицом.

– Верно говорит лакедемонянин! Прорвемся! – гаркнул халкидянин. – А ну, парни, плечо в плечо! Рабы подходят! Подходят!

Трибуны огласились новым взрывом криков, воя и свиста. Так публика реагировала на то, что гладиаторы после короткой передышки вновь кинулись в атаку. Это были почти сплошь галлы, из первой партии пленных присланных из Галлии наместником Юлием Цезарем с начатой им войны. Высокие, мускулистые, светлоглазые, они жаждали крови словно волки, окружившие истерзанную отару.