Текст книги "За магнитной стеной, или Сновидения Варежки"

Автор книги: Сергей Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Таксист, чувствуя нервозность пассажира, прибавил газу.

Сломя голову Савелий взбежал на четвертый этаж и, забыв, что существует звонок, забарабанил в дверь, Она моментально распахнулась.

– Ненормальный! Звонок же есть! – воскликнула Карина.

– Какой звонок? Что стряслось? – наступая на Карину, выпалил Савелий.

– Савелий, на тебе же лица нет.

– Какого лица? Что случилось? Рассказывай, что произошло, -требовательно спросил Савелий.

– Ничего не случилось. – Карина цепко взяла Варежкина за руку и повела в комнату. – Я здорова. Все здоровы. Погода прекрасная. На работе все идет по плану. Землетрясений не было. Шкаф на меня не упал. Луна – не свалилась. Садись же наконец.

– Если ничего... то какого... давать телеграмму да еще срочную, – уже спокойнее оказал Савелий, садясь в кресло.

– А может быть, я просто хотела увидеть тебя, посмотреть, как ты выглядишь, погладить твою головку...

– Ничего себе шуточки. Я черт знает что передумал, а ей видите ли захотелось погладить меня по головке. Гулену гладь, она привычная. Савелий хотел было подняться с кресла, но Карина его удержала.

– Успокойся, – твердо сказала Сухарева. – Я пойду поставлю чай, а ты пока отдышись и возьми себя в руки.

– Ладно, ставь свой чай, но сперва объясни...

– Объясню, – прервала его Карина. – Все объясню...

Карина резко повернулась и вышла из комнаты.

"Черт те что... Погладить по-головке", – думал взвинченный Варежкин.

Сухарева несколько раз поправляла скатерку, меняла чашки и то и дело бегала на кухню и обратно. Наконец она села, насыпала себе сахару и стала с напускным равнодушием его размешивать.

– Ты, наверное, курить хочешь? – Карина встала и снова пошла на кухню.

– Может быть, ты угомонишься? – бросил ей вдогонку Савелий.

Из кухни донесся звон разбитой посуды. Савелий раздраженно обернулся. Карина подошла к дверному косяку, прислонилась к нему и, устало улыбнувшись, сказала.

– Это всего лишь блюдце. Кажется, на счастье. Да ты не беспокойся, я подмету потом. Савелий... Мне надо рассказать одну историю и рассказать ее здесь, в этой комнате. Почему именно в этой – ты потом узнаешь.

Карина подошла к столику, села, взяла ложку, но, словно передумав, положила ее на блюдце и начала рассказывать свою историю, рассказывать издалека, но уже после первых слов Варежкин забыл и о чае, и о сигарете, которую тщательно разминал, и о разбитом блюдце, и обо всем, что еще недавно так его нервировало.

– Ты мне как-то посоветовал выкинуть сосновые ветки, что стоят в вазе, но, как видишь, они стоят до сих пор и, видимо, навсегда останутся в ней, потому что собрал их тот, дороже которого для меня не было и не будет. Я любила его всем существом, каждой клеткою своей, но любила слишком эгоистично. А поняла это, когда уже было поздно, – Сейчас бы... да, что сейчас... Все мы задним умом крепки... – Карина задумалась и посмотрела в сторону етажерки. – Он был бесконечно добрым. Жалел всех кошек и птах, всех безродных и бездомных собачонок, каждую ветку и травинку, даже ножки стола тряпкам и обматывал, чтобы, как он сам говорил, не простудились.

Был неисправимым фантазером. Сначала я снисходительно относилась к его, как мне казалось, нелепым выдумкам, к его друзьям, к их бесконечному шуму и гаму. Как-то я у них спросила: почему вы все время бегаете к нему. И они наперебой стали отвечать: он добрый, с ним интересно, он много рассказов знает. Даже стыдно признаться, но я ему почти никогда ничего не рассказывала. Правда, за ним присматривала одна старушка, но, как я позже узнала, и она ничего ему не рассказывала. Меня взяло любопытство: откуда он всякие истории знает, оказалось – придумывает сам. Потом, как из рога изобилия, посыпались всяческие мудреные вопросы. Поначалу я как-то пыталась ответить на них, но, видимо, моя сухость, нервозность, постоянные одергивания остудили его. Одним словом, закрутилась я в своих делах как белка в колесе и не заметила, что стал он молчаливым, сидит в уголке тише воды, ниже травы.

К тому же всех его приятелей-расприятелей отвадила.

А присмотрись бы я повнимательней... насторожило бы меня, что глаза у него погрустнели и что весь он словно в себя запрятался, ни одной щелки не оставил. Но меня такой оборот устраивал...

– Карина, я не понимаю, о ком ты говоришь?

Карина подошла к шкафу, достала фотографию и протянула Савелию.

– Кто это? Очень знакомое лицо... Постой-постой... Вылитая копия мальчика, которого я видел в той комнате, за той Стеной, – недоумевая, сказал Савелий.

– Это мой сын.

– Но это еще не все.

– Где он?!

– Однажды он вышел на балкон и спросил: "Мама, человек может летать?" Причем, так тихо и задумчиво, что я испугалась, уж не собирается ли он, чего доброго, выпрыгнуть Я, помню, крикнула: "А ну, марш в комнату!" И тут я увидела, что он спокойно поднимается вверх, на секунду обернулся, махнул мне... ручонкой... и... и растворился в воздухе. Я подумала, что это галлюцинация, кинулась на балкон, назад в комнату, в ванную, туда, сюда, но везде было пусто. Рассказывать, что со мной творилось – бессмысленно. Куда я только не обращалась, что я только не делала. Даже в церковь зачастила. Ничего не помогало. Теперь ты понимаешь, почему я упала в обморок, когда ты выкинул картину. Балкон... Полет... Ты первый человек, кому я доверилась... Когда я на выставке увидела ту картину, во мне вспыхнула надежда: может быть, ты его случайно где-нибудь видел. Я понимала, что это слабое утешение, но цеплялась за любую соломинку. А что оставалось делать? Я и до сих пор не верю, что он улетел... Хотя... видела.

– Подожди-подожди. Они говорили, что еще вызовут меня. Хотя какую я несу чепуху! Какие-то ушельцы, пришельцы. И все-таки я должен быть за Магнитной Стеной. Слышишь, Карина, я должен туда попасть. Он – там. Теперь я в этом уверен. Твой сын – там.

– Савелий, Савелий, сказки все это, бредовые фантазии, – Карина пыталась успокоить себя, а вовсе не Савелия.

– Я тебе не все тогда рассказал.

– Что не все?

– Той женщиной была ты.

Глава II

Рассекая вечерние сумерки, Савелий шагал куда-то к центру города, в самую его гущу. Время превратилось в свистящий поток машин, в водовороты людских толп, светофоры словно не существовали. Визг тормозов сменялся отборной руганью, но Савелий ничего не видел и не слышал, пока буквально носом не уперся в желтый прямоугольник стекла. Перед ним распахнулись двери, и он очутился в кафе. В вестибюле было накурено, какието тени блуждали взад и вперед. Савелий зашел в зал, сел на свободное место и стал звать официантку. Покачивая бедрами, она профланировала по залу, подошла к Савелию и, глядя куда-то в потолок, процедила:

– Из закусок только салат.

– Дайте стакан вина, – бросил Савелий и достал сигареты.

– У нас, знаете ли, курить не положено, гражданин, – позлобствовала официантка и важно удалилась.

Ее тон даже не задел слуха Варежкина. Его неумолимо затягивал вихрь вспыхивающих в сознании картин.

Они вставали перед глазами, ели его поедом, сверлили нутро, сжимали грудную клетку, давили на барабанные перепонки. Он не заметил, как принесли вина, как он его жадно выпил, и только настойчивый голос: мы закрываем, освобождайте помещение! – вернул его к реальности.

Действительно, в зале почти никого не было, и только вентилятор разрезал своими неуклюжими лопастями горячий и тяжелый воздух.

Савелий еще несколько часов петлял по городу, пока почти бессознательно не добрался до своего дома. Он долго рылся в карманах в поисках ключа, но так и не нашел его. Тогда Савелий отошел на несколько шагов, по-бычьи ринулся на дверь и кубарём вкатился в каморку. Оказывается, дверь была не заперта и ключ одиноко торчал в замочной скважине. Савелий встал, ощупал плечо и, не раздеваясь, повалился на кушетку.

Но заснуть не мог. Его то швыряло вверх – в непроглядную тьму, то вниз, в раскаленную бездну, в фиолетовую пучину безмолвия. И на всем протяжении полета, словно деревья вдоль дороги, его окружали какие-то чудовищные лица и фигуры. Комната осветилась раскаленным светом, свежий воздух ворвался в каморку. Савелий на мгновение открыл глаза. Перед ним маячила, раздваивалась чья-то фигура.

– Савелий Степанович, Савелий Степанович, что с тобой, голубчик! пытался вывести Варежкина из забытья дворник Гаврила Мефодьич.

Варежкин, цепляясь и опрокидывая стол, свалился на пол и очнулся от пронизывающей боли в правом плече.

– Кто здесь? Спохватились! Где мальчишка? Где он?

– Савелий Степанович, да это же я, дворник Гаврила, чай, не признал-то со сна. Вот ведь какая оказия. Сподобило же этак назюзюкаться. Давай-ка я тебе подсоблю подняться, горемычный ты наш. – Мефодьич взял Савелия под мышки и хотел поднять.

– Погоди, больно, – простонал Савелий.

Кое-как Варежкину удалось подняться и лечь.

– Я-то давеча слышу грохот, никак, думаю, что стряслось. А потом тихо. Я было уже снова задремал, а тут, как на грех, крики какие-то от тебя идут. Думаю, дело неладное. Я к тебе.

– Мефодьич, ты не слыхал, что я кричал в бреду? – спросил Савелий.

– Да разную разность. Мальчонку какого-то требовал возвернуть. Проклятьями сыпал. Я тоже бывало, еще старуха жива была, царство ей небесное, как лишку хвачу, так и давай без толку бузить, дурь свою наизнанку выворачивать. – Старик поудобнее запахнул ватник и задумался.

– Что-то неладное сегодня со мной творится, . – словно про себя сказал Савелий. – Голову, будто раскаленными щипцами, сдавило.

– Не заболел ли часом? Дай-ка я лоб потрогаю, – старик дотронулся до головы Варежкина и отдернул руку. – Доктора тебе надобно.

– Не болен я, дед, другая во мне болезнь. Другая. – Старик заговорщицки наклонился к Савелию.

– Неуж какая краля-раскрасавица приглянулась, да и щиплет сердечко-то. Тогда уж точно, тут никто тебе не помощник. Эдакий жар в груди займется, хоть караул кричи, хоть голышом в прорубь кидайся, ничто не подмога. Сущее пекло.

Дед наладился и дальше развивать свою идею, но Варежкин не дал ему разойтись.

– Спасибо, дед, что зашел. Доброту человеческую выказал, – сказал Савелий, давая понять, что надо ему остаться одному.

– Да, браток, нынче не всяк на крик-то поспешит, руку-то не всяк протянет в беде. А как же! Позапиралнсь за двойными замками с хитрыми устройствами, калачом не выманишь. Как беда, так – сторона. А стали бы рубли мятые раздавать, так налетели бы, что саранча, без приглашениев, за версту бы учуяли, нюхатые.

– Ты, дед, палку перегибаешь. Мне больше хорошие люди попадались, Савелий старался убедить деда, что мир не так уж и плох, что не всегда своя рубашка ближе к телу.

– Ты с мое поживи, – не унимался дед, – до самых тайничков человека-то раскумекай, до самых его чуланчиков. Попытай его и так и сяк. Вот, к примеру, тебя возьми. Я нет-нет да и присмотрюсь к тебе, понаблюдаю, что ты есть за человек такой. Эвон, все стены картинами загородил, всякое норовишь изобразить, да как бы позамысловатей. Я в этом деле мало что разумею, но одно понимаю – есть в тебе искра божья и людям ты ее стараешься нести. Хоть мне, старику, не все понять, но вижу одно – светлые у тебя картинки, добрые они, солнца много, а когда светлые да добрые, то и глазу любо и на сердце умиротворение. Вот, к примеру, та. Хоть и красок много, а не пестрит. Покой в ней. Помню, в деревне богомаз был. Так наперед того, чтоб лик божий изобразить, постился, весь насквозь просвечивал. На воде да на хлебе жил, а уж опосля и принимался работать. Запрется бывало у себя, никого не впущает, и так день-деньской. Зато лики писал – с дальних деревень приезжали полюбопытствовать. А как же! Я тогда еще мальчонкой был. Всего не разумел, но гляну на лик – аж мурашки по телу разбегаются.– от страха, и от умиления. Точно родниковой водой тебя промыли. Вот как его лики-то пронимали.

– Ах, дед, дед, людям не только лики нужны. Есть и другая живопись.

– Какая б ни была, а одно тебе скажу – хорошая картина она что муха, ты ее от себя отгоняешь, а она снова норовит к тебе, так и кружится, так и пристает, так-то с глаз прочь и не уходит.

– Дед, тебе бы монографии писать, а не метелкой размахивать, – как бы сквозь сон сказал Савелий.

Дед почувствовал, что Савелий благополучно погружается в дрему, и чтобы не тревожить его, осторожно вышел.

Мефодьичу только показалось, что Савелий мирно уснул. Хотя Варежкин и любил этого добродушного деда, но сегодня ему было не до него.

Снова началась качка. Вот он уже с головокружительной скоростью несется куда-то вниз. Сейчас все рухнет, и тьма концентрическими кругами разойдется от Варежкина.

Мгновенная вспышка, и мир перестал существовать, но мало-помалу обозначились контуры Стены и картина стали приближаться. В центре, на стуле, сидел мальчик.

Савелии попытался что-то сказать, но слова застряли в горле и только нечленораздельные звуки выпрыгнули наружу.

– Сегодня тебе не придется прорываться сквозь Стену, – донесся сверху голос, – Твое время настало. Ты мог бы еще год жить так, как жил, но дело зашло слишком далеко, – прозвучал знакомый голос. -Она не должна была открывать тебе тайну.

Как только была произнесена эта фраза, Савелия громадным притяжением буквально всосало в комнату.

– Мы долго наблюдали за тобой. За твоими безумиями, но дело не только в этом. Нужен был срок, чтоб этот мальчик подррс и мы смогли бы произвести над ним операцию. Сегодня он созрел, правда, нам пришлось ввести ему специальный раствор, воздействующий на функций роста, что не входило в наши планы, но виною тому – ты, Савелий Варежкин, – металлически отчеканил голос. – Ты хочешь знать, кто с тобой говорит? Ну, что ж, смотри.

Перед Савелием возникла фигура Главного. Все те же волосы ежиком, немигающие глаза, узкая линия рта.

– Если у тебя есть вопросы ко мне – задавай, – сказал Главный.

Савелий подошел к мальчику, коснулся его руки и сказал: – Пойдем. Уже поздно. Мама заждалась.

Мальчик не двигался.

– Он не может покинуть нас. Он вообще тебя не видит. Это его двойник, созданный по его образу и подобию, но лишенный всего: речи, слуха, зрения. Перед тобой манекен, намертво привинченный к креслу, – сказал Главный.

– Кто вы такие? – спросил Савелий.

– Мы – Лига Спасения. Только мы еще способны спасти свой мир, свой народ, свою планету. Но одни мы бессильны, поэтому мальчик оказался здесь. На его месте мог оказаться и другой, но с одним непременным условием: он весь должен быть перенасыщен добротой, то есть тем, что у вас на земле постепенно исчезает.

"Доброта, зачем она им сдалась? Свихнулись на доброте, что ли?" подумал Савелий.

– Не свихнулись. У нас ее просто нет. Мы ее уничтожили, вытравили во имя прогресса, во имя всеобщего процветания, – произнес Главный,

– Так зачем же она вам, если вы от нее намеренно избавились? Зачем? Что вам надо от ребенка? Он тут при чем?

– Не торопись. Мы хотим, чтобы ты понял, зачем нам мальчик и зачем нужен ты.

– Значит, я никогда не вернусь к себе, не увижу Карины, не допишу своих картин? – с удивлением и страхом спросил Савелий.

Савелий говорил с самим собой, не замечая, как пристально на него смотрят. Опять стали появляться человекоподобные. Они внимательно, немигающими глазами вглядывались в Варежкина.

– Ты вернешься в свою каморку и встретишь Карину, и Гулена не отпрянет от твоего нового полотна, потому что оно уже не будет пронизано теми лучами. Своих картин тебе не придется дописать. Тебе предназначено иное. Ты будешь всем и все у тебя будет, кроме одного – творческого потенциала, твоей возбужденной фантазии, которые мы введем в мальчика. Их мы испытали, когда ты проходил Стену. Мы бы никогда не посягнули на вашу собственность, но иначе не можем. Иначе наше общество задохнется, погибнет. У нас есть все – пища, зрелища, полная праздность, но нет доброты, которая спасет нас от ожирения. Наша кровь прокисла, наши мысли расплавились, наш мозг протухает.

– Но зачем вам доброта? – недоумевал Савелий, – Набивайте свое чрево, плодитесь, развлекайтесь. Вам же хорошо. Вы к этому стремились.

– Да, мы к этому стремились и этого достигли. Но доброта снимет с нас пелену довольства, ойа очеловечит нас, иначе мы уничтожим друг друга, чтобы насытиться сполна очередным зрелищем. Кто-то из ваших сказал, что красота спасет мир. И нас спасет и красота, и доброта. Они нужны, чтобы вернуть крови ее ток, ее первоначальные свойства и назначения: способность волноваться, радоваться, любить, гневаться, переживать, заступаться за кого-то, продолжать род не ради самого процесса продолжения. Если бы мальчику требовалось привить математические способности, логические, мы бы обошлись без тебя. И прозябал бы ты со. своим талантом в своей каморке, раз в месяц выпивая с дворником и философствуя на тему: есть ли жизнь на других планетах. В конце концов, вы купили бы телевизор, этот чудовищный пожиратель Хроноса, и неразлучной парой наслаждались бы цветным изображением, бегающими, прыгающими и говорящими картинками. Или наоборот ты бы женился, наплодил детей и умер бы в нищете, проклятый своими детьми за то, что не умел жить, что строил воздушные замки. Мы тебя спасем от подобной кончины. Дети будут проклинать небеса в тот час, когда ты умрешь. Толпы людей проводят тебя в последний путь, и военные просалютуют в твою честь,

– Но мне не надо ни почестей, ни славы.

– Ты так говоришь, потому что твою голову не увенчивали лавровымвенком. Перед тобой не преклоняли колени, не смотрели завистливо вслед. Ты – пыль, которую ветер несет по орбитам земным. Ты оболочка без наполнения. Твой талант – твоя причуда, не более, ты не способен им распорядиться. Им ты никого не спас на земле, но спасешь здесь целый мир, планету, цивилизацию. Спасешь своим творческим потенциалом.

Главный замолчал и нажал на кнопку, вмонтированную в кресле. Перед Савелием разлилось сияние, оно стало переливаться всеми цветами радуги. Постепенно в середине стали вырисовываться очертания человека, и Савелий увидел, как из полыхания красок вышел мальчик.

– Мы приступаем к трансплантации, – сказал Главный и повернулся к Савелию. – Ты освободишься от нароста, от злокачественной опухоли таланта. Ты будешь видеть мир таким, каков он есть. Освободишься от ночных кошмаров и безумных видений. Вещи перестанут возбуждать в тебe навязчивые идеи. Цветок будет цветком. Дерево – деревом, солнечный свет – обыкновенным светом. Мир уже создан, и не тебе его выправлять, искажать и перестраивать. Ты станешь правильным художником, вышколенным ремесленником. Теперь ты будешь сыт, обут, одет. У тебя будут квартира, женщины, дача, машина, серванты, они довершат твой облик, твое человеческое обличье. Ты будешь смеяться, хохотать от счастья, как от щекотки.

Савелий почувствовал, что лишается рассудка, он ощутил, как что-то огромное, раскаленное выходит из него. Перед глазами плясала, извивалась молния, но постепенно она стала тускнеть, пока не превратилась в простую черную болванку. Пол уходил из-под ног. Стали сдвигаться стены. Они готовы были расплющить Варежкипа. Завыли сирены, они буравили мозг, распиливали Савелия надвое. Он потерял сознание и рухнул в бездну, В комнату вливался чистый весенний свет. Савелий огляделся, ощупал голову, сел на кушетке и задумался.

Потом уставился на стены. "Какой чушью я все-таки занимался, мелькнуло в сознании, – надо начинать жить по-другому. Хватит тратиться по мелочам". Савелий встал и принялся за уборку. Но картины, висевшие на стене, не давали покоя. Они раздражали своим присутствием, напоминанием, что они существуют. Савелий еще долго перекладывал баночки, кисти, ящики, коробочки, в которых хранились тюбики с красками. Но раздражение не проходило, наоборот, с каждым часом оно все более и более нарастало.

– Да пропади все пропадом, – не выдержал Савелий, схватил большую банку с этюдными красками, широкую малярную кисть и остервенело стал замазывать картины.

– Вот так вам, вот так. Я сотру вас с лица земли, хватит мозолить глаза, – приговаривал Савелий, упиваясь размашистыми мазками. Наконец, он обессилел и сел на кушетку. Стена смотрела на Варежкина бельмами холстов. Лишь кое-где просвечивали синева и местами расплывались солнечные пятна.

Пока Савелий, вытаращив глаза и вытирая пот со лба, восхищался проделанной работой, в дверь постучали.

– Входите, открыто, – рыкнул Савелий и повернул голову в сторону двери.

Она осторожно открылась, и на пороге возник невысокого роста мужчина с обширной лысиной и папочкой под мышкой.

– Савелий Степанович Варежкин? – обратился он к Савелию.

– Да, он самый. Что нужно? – недовольно пробурчал Савелий.

– Разрешите представиться, – незнакомец сделал нерешительно-услужливый шаг вперед, – Зенон Константкнович Головицкий, служащий городского музея.

Я к вам по поручению нашего многоуважаемого директора.

– Зачем я вам понадобился? – все еще недружелюбно спросил Савелий.

– Даже не знаю, с чего и начать. Разрешите присесть. – Головицкий вкрадчиво подплыл к стулу и, сев на краешек, продолжал. – На всех нас произвела огромное впечатление ваша картина. Никто не подозревал, что у нас в городе пропадает такой исключительный талант.

"Что за чепуху он несет", – подумал Савелий, но смолчал.

– Даже трудно себе представить, что в таких не совсем благоприятных для работы условиях, – Головицкий обвел глазами каморку, – можно было создать столь грандиозное по своим масштабам полотно. – Зенон Константинович несколько замешкался, увидев ряд белых полотен. – Это грунты для ваших новых работ? – спросил Головицкий и сладко улыбнулся.

– Это не грунты. Я сегодня замазал все то, над чем трудился более десяти лет, – сказал Савелий напыщенно.

– Какая досада, какая досада. Конечно, незаурядному таланту всегда кажется, что все сделанное им не заслуживает внимания. Но вы, только ради бога извините за откровенность, слишком опрометчиво поступили. Вполне возможно, что после вашей последней картины эти маленькие холстики могли показаться вам чем-то вроде побрякушек, но, поверьте, больно сознавать, что работы вашей кисти окончательно погибли. Но я не это хотел сказать. Я пришел к вам, чтобы подписать, если вы не возражаете, один документик. Наш музей решил приобрести ваше полотно, которое, конечно же, стало украшением последней выставки.

"Что-то здесь не так. Не сон ли это?" – подумал Савелий, а вслух спросил: – О каком полотне вы говорите?

– Как о каком? О вашей столь нашумевшей картине "Входящий в мир". Кстати, вот и документик. – Головицкий протянул Савелию вчетверо сложенный лист.

Савелий развернул злополучный документ и прочел: "Музей согласен приобрести картину С. С. Варежкина "Входящий в мир" и обязуется по подписании договора выплатить автору сумму в размере семи тысяч пятисот рублей наличными".

Голевицкий вытянул шею, словно еще раз хотел удостовериться в правильности договора и пока Савелий изучал бумажку, залебезил:

– Мы рады были бы и больше заплатить, но музей в данное время находится в несколько стесненном финансовом положении. Мы непременно дадим вам еще заказы. И другие музеи с удовольствием приобретут ваши работы. Они нас уже в этом заверили и просили нашего посредничества.

Савелий ничего не мог понять. "Не застеночников ли это проделки? подумал он. – А впрочем, была не была".

– Сумма меня вполне устраивает, к тому же мне достаточно лестно, что именно ваш музей решил купить мою картину, – с важностью произнес Савелий. – Где расписаться?

– Внизу, где галочка стоит. – Головицкий протянул заранее приготовленную ручку.

Варежкин расписался и вернул договор. Головицкий радостно спрятал его в папку и достал несколько пачек денег.

– Мы решили привезти деньги прямо на дом, чтобы не утруждать вас по мелочам. Можете пересчитать. – Головицкий протянул Савелию деньги, потом перевел дух, вытер носовым платком взопревшую лысину и продолжал: – Савелий Степанович, я должен передать вам приглашение от одного видного и весьма влиятельного лица на сегодняшний банкет. У их дочери день рождения, и она непременно хотела бы встретиться с известным художником, то есть именно с вами. Она сама увлекается искусством и даже берет уроки живописи у одного академика, но, как мне передавали, не очень довольна им. Одним словом, если вам незатруднительно и у вас найдется немного свободного времени, милости просим к 19°° по этому адресу. – Головицкий протянул небольшой квадратик бумаги Савелию. – Всего вам доброго. Извините за беспокойство. – Головицкий поднялся и стал пугливо протягивать руку Варежкину, но, не заметив ответной реакции, быстренько спрятал ее за спиной и яко дым исчез в дверном проеме, Савелий посмотрел на пачки денег. Такой суммы и в дурном сне он отродясь не видывал. "Даже паспорта не спросил. Чудеса, да и только. Что ж, посмотрим, что за банкет у влиятельного лица. Не дурно бы взглянуть на свою картину, да где ее увидишь?.." – размышлял Варежкин.

Так как гардероб у Савелия был никудышным, а точнее его и вовсе не было, то первым делом Варежкин отправился по магазинам. Он долго присматривал себе костюм, но то размер не подходил, то цвет удручал, пока его не осенило обратиться прямо к директору. Савелий с невозмутимым видом толкнул обитую коричневым дерматином дверь с табличкою "Директор".

За большим столом восседал седовласый, крупного телосложения мужчина в роговых очках.

– Что вы хотели? – Директор тускло взглянул из-под очков.

– Моя фамилия Варежкин. Я – художник.

После этих слов директора точно пружиной подбросило.

– Савелий Степанович! – воскликнул директор, мигом вышел из-за стола и радостно пошел навстречу Варежкину. – Извините, что сразу не признал. Садитесь, что же вы стоите! – Он повел Савелия к креслу и чуть ли не силком усадил. – О вашей работе говорит весь город. Мы всей семьей отправились на выставку, чтобы только посмотреть на ваше грандиозное полотно. Какой размах! Какая мощь! Разве что Репину удавались столь блестящие произведения.

Директор что-то еще говорил о несравненных достоинствах картины, но, заметив усталый взгляд Варежкина н его затрапезы, тут же принялся за дело.

– К нам недавно поступила партия костюмов... импортных, не окажете ли такой любезности – не приобретете ли что-нибудь?

–Мне, признаться, некогда обращать внимание на свою одежду, но, пожалуй, я что-нибудь примерю, – неохотно произнес Варежкин, в то же время пытаясь унять дрожь в коленках, отчего неприлично зевал и поглядывал на потолок.

Директор вызвал кого-то по селектору...

Из магазина Савелий вышел в новом костюме, неся еще три свертка, один из которых выбросил в первой же парадной. Первая операция прошла удачно. Визиты, нанесенные в другие магазины, оказались столь же благополучными. В одном, правда, Савелию предложили мужские колготки, но, приняв их за модификацию кальсон, Варежкин гордо отказался.

Итак, он был прифранчен сверх меры. Туфли, хотя немного и жали, но зато поскрипывали, что доставляло особое удовольствие Варежкину. Костюм сидел ладно, галстук придавал солидности, новенькое кожаное портмоне приятно оттягивало правый внутренний карман, отчего сердце подпрыгивало, как девочка со скакалкой.

Одним словом, по городу шел Варежкин и у дам замирало сердце, отчего вечером они устраивали сцены своим мужьям и любовникам, а на следующий день не выполняли производственного задания. Савелий как бы невзначай частенько останавливался у витрин, чтобы оглядеть себя сверху донизу и отметить: хорош, ах, хорош!

Когда Варежкин подходил к своему дому, дворник Гаврила, покуривая сигарету, с любопытством смотрел в окно. Вид щегольски разодетого прохожего поверг старика в полное замешательство. "Батюшки-светы, да никак это Савелий эдак вырядился", – всполошился Гаврила и стал поспешно собираться, дабы лицезреть чудо.

Минут пять Гаврила стоял под дверью, жадно прислушиваясь. Из комнаты доносился молодецкий посвист, порой переходящий в залихватские частушки, которые сменялись ариями из оперетт и гомерическим смехом.

Гаврила собрался с духом и осмелился постучать.

Никто не отозвался, пение и свист продолжались. Гаврила постучал решительней.

– Входите, – услышав наконец-то стук, крикнул Савелий.

Гаврила просунул голову.

– А-а, дедуня, хрыч старый, заходи, чего мнешься.

Старик зашел.

– Савельюшка, да где ж ты раздобыл эдакие наряды? Никак прорву деньжищ отхватил? – полюбопытствовал дворник.

– Да, батя, признали меня. Картину нынче купили. В музее висеть будет, народ изумлять.

– Ну, дай-то бог. Пора бы и признать. Не на других же свет клином сошелся. Это все тебе за труды непомерные, что своей тропкой шел, не свиливал. Теперича супругу тебе, Савелий Степанович, надобно, чтоб приласкала, чтоб отдушиной тебе была.

– Ну, это мы, дед Гаврила, еще поглядим, по сторонам пoглазеем.

– А как же! Осмотрись перво-наперво. А то вертунья какая ни на есть, фиртихвостка, прости господи, рот-то разинет на твои богатства да и прилипнет как репейник, век будешь горе мыкать.

– Ничего, дед. Такую найдем, чтоб и на люди не стыдно выйти и чтоб в дому место свое знала. По всему достойная партия мне нынче полагается.

– Гляди, сокол! Не дай промашки. Степаныч! – вскрикнул дед, увидев замазанные картины, – никак труды свои удумал замазать-то?! Что ж ты, горемычный, с собою сотворил? Не иначе как бес тебя попутал, – не унимался старик.

– Не бес меня, дедуня, попутал. Новую жизнь решил начать. Хватит баловством заниматься. Пора и честь знать. Теперь за большие полотна возьмусь.

– А зачем тебе большие-то, чтоб издалёка видать было? Я вот давеча о богомазе сказывал, так он лики-то не раздувал аршинные, а всякому видать было. Нет-ко, брат, ты, можно сказать, грех на душу взял. Тебя всевышний сподоблял в ту пору, как ты здесь мытарился да изловчался, чтоб солнцу да свету людям больше досталось. А как же! – заволновался Мефодьич.

Савелий, видя, что деда не угомонить, полез в карман.

– Что там тужить, печалиться теперича, – стараясь подражать деду, начал Савелий. – Похорохорился и будет, – он с важностью достал бумажник, вынул четвертную и протянул деду.

– Гуляй, Мефодьич, чтоб чертям тошно было. Я и сам бы разговелся, да нельзя мне – на важный банкет поспешаю.

– Тьфу на твои бумажки. Срамота одна. Угадываю, что липкие денежки-то твои, будто мухами загажены, – Дед сплюнул, повернулся и, шаркая, заспешил прочь.

"Вот чудной, впрочем, пора собираться", – подумал " Варежкин и вышел на улицу.

Вскоре он оказался возле каменного дома, стоящего в центре города, но на улице тихой и неприметной для любопытного глаза. Ровно в семь Варежкин позвонил.

Дверь распахнулась, и перед воловьим взглядом Савелия предстало миленькое созданьице со вздернутым носиком.

– Очень рады. Входите, пожалуйста. Меня звать Катрин. – Она протянула ладонь тыльной стороною.