Текст книги "За магнитной стеной, или Сновидения Варежки"

Автор книги: Сергей Кольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Кольцов Сергей
За магнитной стеной, или Сновидения Варежки

СЕРГЕЙ КОЛЬЦОВ

За магнитной стеной, или Сновидения Варежки

Фантастическая повесть

Глава I

1

Четвертый день крупноблочный пятиэтажный дом, стоящий на краю города, а точнее – у черта на куличках, продувался насквозь морозным январским ветром, и не спасали обклеенные рамы и жидкого нагрева радиатор.

Карина Сухарева налила Гулене (так нарекли кошку, хотя и в мыслях она не держала собирать вокруг себя по весенним гулким ночам мордастых молодцов) в мисочку пастеризованного молока и принялась за немудреный ужин: поджарила несколько яиц, которые повезло схватить в примитивном магазинчике и доставить в целости и сохранности в битком набитом автобусе; сварила кофе, – вот, пожалуй, и все, если не считать гренков с костромским сыром. Затем наскоро сполоснула посуду, включила чревовещатель, удобно устроилась на диване – и с головой ушла в шестую серию телефильма, о котором только и судачили на службе, в очередях и компактных семьях.

Действие картины происходило в обыкновенном, добропорядочном городе. Герои то и дело многозначительно молчали или ехали невесть куда, побочно развивалась любовная интрига – и все чего-то ждали...

Но все кончается. Дикторша объявила, что очередная серия послезавтра вклинился хоккей.

Карина намечала заняться постирушкой и прочими мелочами, от которых нет спасу, ибо подобны они снежному кому и не располагают к умиротворению.

Итак, Сухарева направилась в ванную, но тут раздался торопливый звонок в дверь и запыханная Любаша, что жила в соседнем доме и за короткое время успела полюбиться Карине своим легким и неугомонным нравом, впорхнула в прихожую.

– Страсть какой холодище! – Любаша, передернув плечами, плотнее укуталась в пуховый платок. – Вот черти полосатые, не могли по другой программе гонять эту дурацкую шайбу,

– Ничего, потерпи денек.

–Потерпи-потерпи. Вот так всю жизнь и терпишь. А мой-то, олух царя небесного, рад-радешенек. Еще бы – самый повод к Володьке сбежать. Пусть только явится под мухой, таких шайб наставлю, таких балдерисов покажу...

Гулена, услышав знакомую скороговорку, вылезла изпод кухонного стола, с глубоким удовлетворением потянулась и, исполненная важности, степенно подошла к Любаше.

– А-а, Гуленушка!

Кошка, сладко мурлыкая, потерлась о ее ноги.

– Ну и охочая она у тебя до ласки, что дитя малое. – Любаша весело потрепала Гулену. – Каринушка, как вышивка продвигается? Скоро разделаешься со своей Мадонной?

– Да где там скоро! Нигде ниток не достать.

– Что б ты без меня делала? – Любаша с нескрываемым удовольствием достала из кармана пакетик, – Держи. По великому блату достала. Импорт.

Карина развернула – и ее ладони расцвели от яркого мулине.

– Ой, Любаша, да ты же – золото! – Карина чмокнула ее в щечку.

– Обрадовалась? Так-то. Я еще вчера собиралась принести, да...

Она и дальше бы болтала без умолку о вчерашнем дне, если бы не зазвонил телефон.

– Алло.

– Добрый вечер. Это я, то есть – Савелий. Помните? – конфузливо пролепетал Варежкин, мерзнущий в телефонной будке.

– Здрав...ствуйте. – Карина медленно села в кресло.

– Вот, бродил по городу и решил позвонить. – Савелий секунду помялся и внезапно выпалил: – Я сейчас приеду.

– Буду очень рада вас видеть, но сегодня... – Карина краем глаза посмотрела на Любашу, которая уже сидела на диване и разминала сигарету. Сегодня у меня дел полно. И вообще – поздно уже. Приходите завтра, хотя нет, – Карина вспомнила, что будет хоккей и Любаша непременно заглянет, позвоните лучше к концу недели, и мы договоримся, как нам встретиться.

– Я– Я обязательно позвоню. Всего хорошего.

– До...

В трубке раздались короткие гудки. Карина молча сидела в кресле.

– Что-нибудь серьезное?

– Серьезное, говоришь... Да так... Ничего особенного... – Карина замолчала и точно в оцепенении стала смотреть туда, где над вазой с пожухлыми ветками висела фотография мальчика лет пяти.

Когда Карина пришла в себя, Любаши уже давно не было, а на полу возле кресла лежало импортное мулййе.

"Савелий, – подумала Карина. – Да... Что ж я собиралась делать?" А что делал Савелий в этот поздний январский час?

Он возлежал на кушетке в своей неказистой каморке и предавался мечтам. И виделись ему летящие по небу колесницы, аэростаты, наполненные розовым туманом, и прочее, и прочее, что приличествовало званию художника-любителя, эдакого живописца-чудака, малевавшего свои картинки, богатые фантазией, колоритом, но вызывавшие только иронию да недоумение на серьезных и выбритых лицах.

Примерно месяц назад, совсем случайно, на его пути повстречался заведующий фабричным клубом "Прогресс" Никон Передрягин. Тайком ото всех и особливо от супруги кропал он вирши, которые писались задолго до праздников всенародных и местного значения и, выведенные каллиграфическим почерком, прикношшвались к стенной газете, после чего с нескрываемым волнением Передрягин чаще обычного прохаживался мимо нее, покашливая. Именно Никон и уговорил Савелия выставить свои полотна на всеобщее обозрение, чтобы люди, вкусив Пищи духовной, могли посветлеть душой и сердцем. И случайный посетитель, чаще всего в обеденный перерыв, приходил полюбопытствовать на творения Варежкина.

В неприметном углу зала стоял столик. На нем пылилась "Книга отзывов и пожеланий", представлявшая собою общую тетрадь в зеленой обложке. У Савелия бойко колотилось сердце, когда он ее раскрывал, особенно после очередного слета передовиков производства или профсоюзных деятелей. Да и как тут не волноваться, если собиралась тьма-тьмущая образованного и уважаемого люда. Но листы были чистыми, а игольное острие привязанного к ней карандашика так и оставалось девственным. Но Варежкин не унывал, так как еще в распашоночном возрасте уверовал в истину – на доброту всегда отзовется чья-то душа, а позже, уже будучи человеком взрослым, сказал себе: труд мой нужен, чтобы осветить чьи-то потемки.

Никон не раз наблюдал, как Савелий, оглядываясь по сторонам, нерешительно открывал тетрадь – и сердце его дрогнуло. Как-то придя на работу, Передрягин написал то, над чем бился не один вечер-и что прерывало и без того тяжелый его сон.

"На меня решительно произвели впечатление Ваши живописные картины. Они открывают Ваше отзывчивое сердце и могут сослужить пользу для человека. В них много желтой краски, которая символизирует солнце. Поэтому таким теплом веет от них. Спасибо Вам от всего рабочего сердца. Слесарь второго цеха".

Далее шла неразборчивая подпись.

В один прекрасный день Варежкин в который раз приблизился к заветному столику. За происходящим наблюдало недреманное око Передрягина. Савелий быстро прочитал написанное "Никон, воздадим тебе должное!", улыбнулся, перевернул страницу, захлопнул тетрадь и хотел было уйти, как вдруг заметил невысокую женщину, которая как вкопанная стояла возле одной из картин. Савелий, делая вид, что разглядывает полотна, краешком глаза посматривал на нее, но в конце концов не выдержал и подошел.

– Вам понравилось? – громким от волнения голосом спросил Савелий,

Женщина, а это была Сухарева, вздрогнула и обернулась.

– Что вы сказали?

– Вам... – Савелий на секунду запнулся, – вам... нравится? – Медленным движением головы он указал на картину.

– А вам? – в свою очередь спросила Карина.

– Не знаю... Мне показалось... Это... Это мок работы.

Сухарева смутилась, – Признаться, я не люблю подобную живопись, после некоторого замешательства сказала Карина. – И название какое-то странное – "За Магнитной Стеной". Этот мальчик... Откуда вы его знаете?' На картине была изображена комната. По углам в напряженной позе сидели похожие на людей существа.

Посредине – на волнистом изумрудно-фиолетовом фоне – вставшая на дыбы ослица с изумительным, почти иконописным, женским ликом. Над нею парили два пустых черных кресла. А в правом верхнем углу отчетливо виднелся портрет улыбающегося мальчонки в золотой раме.

– От... куда знаю... – не сводя глаз с Карины, почти по слогам произнес Варежкин, – Видел... Его портрет... Он там висел на стене.

– Где там? – Сухарева невольно подалась вперед.

– За Стеной. Да, за Магнитной Стеной. Ночью. Еще падал снег, но потом прекратился...

– Какая стена? Какой снег? – Невнятица, которую нес Варежкин, явно раздражала Карину. – Вы можете объяснить толком?

– Эта картина... Я увидел ее во сне, даже не во сне. Это был не сон, а нечто иное. Я могу все рассказать. Рассказать с самого начала.

Карина оглянулась. В зал вошли несколько человек.

– Хорошо. Но только не здесь. Вот мой телефон, – Сухарева вынула из сумочки блокнот и быстро записала номер. – Непременно позвоните.

Варежкин взял листок и нерешительно удалился, а Карина посмотрела ему вслед, на его налепьГй, мешковато сидящий пиджак, на брюки, не помнящие утюга, на его стоптанные башмаки, и снова вцепилась глазами в картину, точнее в ее правый верхний угол.

4

Надвигался Новый год, и вскоре Савелия попросили освободить помещение, Передрягин и тут пришел на выручку. Он выхлопотал на предприятии грузовик, помог справиться с картинами и долго тряс руку, желая житейских благ и творческих радостей, а когда вернулся в зал, то чуть было не прослезился при виде голых и осиротевших стен, а Варежкин тем временем ехал домой в продуваемом ветрами пальтеце, охраняя в кузове свои сокровища.

Мелькали степенные строения, толкались прохожие, поблескивали витрины магазинов, пока не пошел знакомый район, где людей поменьше, улицы, поуже, дома пониже да и воздух попроще.

К встрече Нового года Савелий почти не готовился.

Купил маленькую елку (большая и в дверь не пролезет и согнется в три погибели, упершись в невысокий потолок), какие-то пестрые и веселые игрушки, и вся недолга. Когда куранты пробили двенадцать, Варежкин поднял стограммовик, наполненный напитком огненным и серьезным, чокнулся с приготовленным накануне белым холстом, натянутым на подрамник, пожелал ему и себе здравствовать, хлопнул содержимое и занюхал корочкой черного хлеба, тщательно натертой чесноком.

Нутро быстро согревалось, в голове вспыхивали фантасмагории. Варежкин подошел к окну и увидел младенца, который с удивлением смотрел на него и пересыпал тоненькой струйкой из одной ладошки в другую золотистый и колючий песок.

Проходили дни, заваленные делами, суматохой, будничными невзгодами и нервотрепкой.

Недавно Савелий побывал у Сухаревой и теперь он то неподвижно лежал на промятой кушетке и, уставясь в потолок, выкуривал одну сигарету за другой, то вскакивал и нервно ходил взад и вперед, то снова ложился, вскакивал и подходил к окну, выходящему во двор, и как очумелый подолгу стоял возле него, словно пытаясь что-то вспомнить, что-то высмотреть в темных досках полуразвалившегося сарая.

– Неужели мне все померещилось? Какая-то фатальная ошибка, галлюцинация, астральный бред.

Самые невероятные догадки и предположения метались в воспаленных клетках мозга, не давали успокоиться, забыться, взять себя в руки. К тому же постоянно мозолили глаза отрешенно лежащие кисти и разбросанные как попало тюбики с красками. Савелий не выдержал и накрыл их газетой, а на недавно начатую картину набросил лохмотья – все, что осталось от его некогда любимой рубашки в горошек.

– Какая-то чертовщина! – Савелий плюхнулся на кушетку, повернулся к стене и в который раз стал лихорадочно прокручивать встречу с Кариной.

В тот день он тщательно отпарил брюки, приобрел в комиссионке недорогой пиджачишко, сходил в парикмахерскую, после чего, посмотрев на себя в зеркало, сказал: хорошо. И было утро, и был вечер; день шестой суббота. И Варежкин шел к Карине, и снег под ногами раскалывался на звезды.– Вначале она была приветливая. Улыбалась. Взяла цветы, правда, пальцы нервничали. Понять можно – волнение. Цветы поставила в молочную бутылку. А потом вдруг замкнулась. Почему?

Варежкину вспомнились цветочные лотки, как он минут пятнадцать завороженно смотрел на стеклянные ящики в виде аквариумов, в которых горели свечи, как неловко было покупать стыдливые гвоздики – так покорно и смиренно они лежали.

Цветы... С них-то все и началось. Была же ваза. Могла и в нее поставить. Подумаешь, какие-то пожухлые сосновые ветки. С год стоят – не меньше. Предложил выбросить – ни в коем случае. Поставить их в какую-нибудь трехлитровую банку – нет-нет, нельзя. Они должны стоять там. Стоп...

Он вспомнил, что над сосновыми ветками, стоявшими на этажерке, белело пятно.

Ваза с ветками ей чем-то дорога. Белое пятно. Скорее всего висела фотография. Но чья? Мужа? Любовника?

Допустим, бросил, погиб. Память о нем? Смешно. Глупо.

Да черт с ними, с этими ветками. При чем тут они...

Карина... К ней шел. Спешил. Готовился. Все прахом.

Карина... Какой сладкой горечью веет от этого имени.

Карой и горечью. Спросил – как живешь. Сказала, что ничего интересного, что привыкла к однажды заведенному распорядку, что в прошлом... да стоит ли о нем говорить, и вдруг с пустого места: хочешь узнать – не замужем ли я? Мне муж не нужен, посторонний человек в доме – не нужен. Не хочу, чтобы кто-то нарушал мой быт. Однажды попытались перевоспитать – ничего не вышло. Впрочем, это так, прошлогодний снег, дым, кото... сжала пальцами виски. Переменил тему. Хорошая квартира, удачное место. Много простора за окнами.

Ненавидяще посмотрела. Какой простор? Живешь, как в глуши. Раньше была квартира в центре, но дом поставили на капитальный ремонт. Разве нельзя вернуться назад? Привыкла. Хотя какая привычка. Все дело в другом, в другом... Снова сжала виски. Нельзя мне отсюда уезжать, нельзя. А вдруг вернется... все вернется – прежнее... Извини, я совсем развинтилась. Страшно болит голова. Вся неделя сумбурная, беготливая. Мне лучше прилечь. Подошла к дивану и согнала кошку.

Обрывки воспоминаний набегали друг на друга, перекрещивались, кувыркались, пока их не подхватила головокружительная карусель и не слила в пеструю, неразрывную ленту.

Наутро Варежкин встал свежим и бодрым. Тюбики и кисти очнулись от летаргического сна, когда Савелий, комкая, сорвал с них газету, а холст помолодел и задышал, освобожденный от наброшенных на него лохмотьев.

– Кого нелегкая принесла?! – раздраженно сказала Карина и пошла открывать.

На пороге стоял Варежкин с цветами и картиной.

– Савелий! Наконец-то. Как в воду канул. Почему не звонил? – сбивчиво заговорила Сухарева, впуская Савелия. – Я уже разыскивать тебя собралась.

– Я картину для тебя писал, – смущенно заговорил Варежкин, словно оправдываясь.

– Картину... – Сухарева, словно спохватившись, быстро прикрыла дверь, ведущую в комнату. – Извини, у меня маленький беспорядок. Ты пока раздевайся, я сейчас приберу.

Карина бочком юркнула в комнату, мигом сняла со стены фотографию и запрятала ее в шкаф. Затем, поправляя на ходу прическу и стараясь унять волнение, вошла в прихожую.

Савелий протянул ей тюльпаны и стал причесываться.

"Снова цветы... и снова некуда поставить", – подумала Карина.

– Опять не знаешь, куда их определить? – улыбаясь, спросил Савелий.

Карина слегка покраснела, пошла на кухню, и уже оттуда сказала: Проходи в комнату, я сейчас чайник поставлю.

Когда она вернулась, Варежкин стоял возле этажерки и держал в руках картину.

– Это еще что такое? Какая инфантильная композиция! – с расстановкой произнесла Сухарева.

– Не узнаешь? Твой дом, твоя квартира.

– Что-то непохоже.

– Конечно, здесь, – он показал на холст, – многое выдумано, но по-другому я не умею.

– Еще один выдумщик свалился на мою голову! Я то думала, что ты совсем другую принесешь картину, но..

В дверь позвонили. Вместе с морозным воздухом в прихожую впорхнула Любаша.

– А вот и я! Одной дома не сидится, а мы с тобой целую вечность не виделись! Ой, я, кажется, не вовремя. У тебя гости? – затараторила Любаша, увидев мужское пальто на вешалке.

–Ничего, ничего. Заходи. Это мой знакомый художник. Подарок принес картину. – И на ухо добавила: – Какая-то ерунда, но не удобно отказываться.

– Ну, здравствуйте. – Любаша, не скрывая любопытства, зашла в комнату. – Давайте знакомиться. Страсть как обожаю людей творческих, не от мира сего. – Любаша весело улыбнулась и протянула Савелию жаркую ладонь. Люба, можно и просто – Любаша, – она звонко рассмеялась.

Принялись чаевничать.

– Каринушка, как наши делишки? А вы, товарищ художник, не стесняйтесь, пейте, пейте чаек, мы немного посплетничаем с Кариночкой, – тараторила Любаша, добавляя Савелию горячего чаю, – хотя она и не любит пустяковых разговорчиков, но страсть как хочется почесать языком. Каринушка, что-то ты нос сегодня повесила. И молчаливая на редкость. А... понимаю. Но я только на минутку.

– Любаша, перестань, Просто маленькие неприятности на работе.

– А у тебя что-то изменилось... Ну, конечно, цветы! Как же я сразу не приметила! Их бы в вазу. Туда, где... – Любаша осеклась, – а где фотография? Ты что, уже разлюбила своего хорошенького племянника?

– Решила протереть стекло, да и забыла повесить, – ответила Карина и опустила глаза.

– Бог ты мой, а это что за штуковина? – Любаша указала пальчиком на стоявшую возле этажерки картину. – Это и есть подарок? Симпатичненько, И никак Гулена наша нарисована?

Гулена, услышав свое имя, стала расфуфыриваться, обводить всех загадочным взглядом, выгибать спину, а затем, помпезно подняв хвост, продефилировала к этажерке, но вдруг ошалело замяукала, отскочила от картины и без проволочек забралась под диван. Любаша прыснула.

– Даже кошка испугалась такого нагромождения, – промолвила Карина. Кис-кис, Гулена, иди ко мне.

Через минуту из-под дивана сверкнули зеленые очи.

Но дальше дело не продвинулось. Никакие уговоры не заставили Гулену покинуть свое убежище.

Савелий почувствовал неловкость и решил, что пора и честь знать.

– Спасибо за чай, за угощение. Я, пожалуй, пойду.

– И не вздумайте. Вы не только хозяйку, но и меня обидите. Расскажите-ка лучше о своей картине. Вразумите нас, женщин. Ну, например, что это за волосы позади воображаемого дома? – полюбопытствовала Любаша.

– Это... это ветер...

– А что там за голубые пятна внизу?

– Возле дома сирень растет. Вот она и расцвела.

– Это зимой-то?!

– При чем тут зима. – Варежкин пожал плечами. – Просто от комнаты, исходит потаенное тепло, Сирень и расцвела.

– Ну что ж, вполне доходчиво, – задумчиво произнесла Любаша. – Но почему же вы не нарисовали Карину? – с укоризной спросила Любаша и игриво обняла Сухареву. – Пускай бы она держала Гулену но коленях и они вместе смотрели бы на звезды, Варежпн поморщился.

– Здесь все – Карина. Она и то, что ее окружает, – неразрывно. Варежкин непроизвольно сцепил пальцы рук. – Как бы вам объяснить?

– Ты все хорошо объяснил, – сухо сказала Карина, – но я все равно ничего не пойму... Ты просто фантазер, Савелий. Почему бы тебе не писать то, что видят остальные? Вот чай – он и есть чай, нельзя же его изображать, допустим, простоквашей, – начала излагать свои мысли Сухарева, – Но я вижу именно так. Так мне подсказывает сердце, фантазия. Все предметы движутся, перемещаются, разговаривают друг с другом, ссорятся. Они – живые. У них свои радости и печали, свои заботы, свои неурядицы. Я вижу, что чашка готова лопнуть от злости, когда вливают в нее кипяток. Я вижу, как вазе хочется треснуть, рассыпаться, чтобы дать волю хотя бы этим сосновым веткам, как хочется ей лишиться дна, чтобы они проросли, пустили корни. И веткам неудобно в ней, они окольцованы, им хочется туда – на мороз, чтобы искриться, насыщать воздух своим дыханием. Мне видится...

– Савелий, остановись, а то и мы привидимся тебе невесть чем, прервала его Карина.

– Но мне кажется...

– А мне ничего не кажется, – уже зло оборвала его Сухарева. – Спасибо за подарок. Я ценю твой труд, но не приемлю. Достаточно с меня видений и фантазий. Понятно? Достаточно! Я сыта ими по горло!

– Каринушка, ты становишься жуткой злюкой. Ну, размечтался человек, ну, он так видит, ну и что? – вмешалась Любаша.

– Гулена и та не выдержала этих видений. Вон, под диван залезла. А я человек. Что мне прикажешь делать? Что? Я спрашиваю? – Карина все больше и больше распалялась.

– Вот что, милочка, возьми-ка себя в руки и перестань напускать на себя истерику! – одернула ее Любаша.

Варежкин уже проклинал себя за то, что не в меру разговорился, Но в то же время в кладовых подсознания вертелась, не давала покоя мысль: почему так нервна Карина?

Что ее раздражает, мучает? Тогда – цветы... Сейчас...

Неужели какая-то картинка смогла ее вывести из себя?

Впрочем, и с кошкой что-то неладное творится, точно картина источает какой-то эфирный яд, точно токи какие-то излучает. Но ведь с Любашей ничего не случилось. Хотя что с ней стрясется, с такой пышечкой-веселушечкой? Нет, надо что-то придумать. Но что? Выбросить?!

– Не будем ссориться из-за чепухи, из-за картинки какой-то, – Савелий быстро встал. – Чушь все это.

Варежкин схватил картину, резко открыл балкон и на глазах опешивших женщин вышвырнул ее. Любаша бросилась к балкону, но ее остановил протяжный стон Карины. Она обернулась и увидела, как Сухарева медленно сползает со стула. Савелий и Любаша кинулись на помощь.

– Воды, быстрее воды! – выпалила Любаша.

Савелий метнулся на кухню и, расплескивая воду, поднес стакан к губам Карины.

– Что-то нервы у нее сдают в последнее время. Совсем полоумная стала, – проговорила Любаша. – Не знаю, что и делать. Я и так и этак, ничего не помогает, точно нечистый дух вселился в нее.

Карина понемногу приходила в себя.

– Уходи. -Немедленно... Я не могу тебя видеть, ты слышишь?!

Если в первое время Карина была необходима Савелию как воздух, как глоток чистой, колодезной воды, то последняя встреча не то чтобы его омрачала, сделала ее образ менее притягательным, но что-то разрушила в его сознании, остудила огненную иглу, которая вонзилась в самую сердцевину его сущности, и постепенно клубящийся свет, которым он жил, стал гаснуть, и спокойное, холодноватое мерцание наполнило его плоть. Но одновременно и Карина стала приобретать очертания зыбкие, полуреальные и лишь изредка вспыхивали искорки ее ореола, и тогда Варежкин ощущал беспокойство, перекладывал вещи с места на место, словно стараясь себя и весь окружающий его мир привести в согласие, окунуться хотя бы на время в гармонию и плыть по ее спокойным волнам, по безмятежным холмам воспоминаний, забыв, что существует время, квадратные метры его каморки и тот изнурительный взрыв, имя которому – Карина.

Наступила весна и можно бы дать ее приметы в виде давно прокисших ручьев, обрюзгшего снега и рыхлого и сероватого озерного льда. .Можно бы упомянуть и о потревоженных лесных чащобах, но каморка не выезжала на своих скрипучих половицах туда, где воздух, пронизанный переменным стоком, окатывал мурашками спину, грудь и виски.

Варежкин просто отворил окно, чтобы дать сквозняку по-молодецки пройтись по всем затхлым уголкам и навести праздничный беспорядок в притихшем жилище. И сквозняк ворвался, словно почуяв добычу, и с маху принялся за работу. Савелий закрыл глаза и подставил лицо под ослепительный, напористый душ, в котором все перемешалось; отрывочные голоса жильцов, воробьиный галдеж, солнечные соринки и запах отсыревших досок. Кровь опрометчиво запульсировала в капиллярах и венах, но звон стекла, словно кто-то без оглядки рванул оконные рамы, стряхнул с Варежкина мощное оцепенение.

Савелий обернулся – и не поверил своим глазам: в дверном проему стояла Карина в легком красном плащике и ее волосы путались и развевались на сквозняке.

– Закрой окно, – спокойно сказала Карина.

Савелий растерялся, но окно закрыл.

– Я... я очень рад. Какими судьбами?

– Не выдержала я, Савелий, вот и пришла, – сказала Карина, закрывая дверь.

– Да что же ты стоишь, раздевайся! – Савелий погог Карине снять плащ и повесил его на гвоздик. – Проходи. Садись. Я рад, что ты пришла, – еще раз сказал Савелий, точно сам хотел убедиться в этом.

– А здесь вполне уютно, – сказала Карина и села на кушетку.

Жилье Савелия и вправду было довольно уютным.

Недавно он развесил часть своих полотен, отчего сразу стало просторнее и светлее.

– Даже не знаю, чем тебя угостить. Может, кофе? Или яичницу? У меня плитка хорошая, вмиг накалится.

– Кофе, пожалуй, выпью, а больше ничего не надо, – как бы в пустоту сказала Сухарева и стала внимательно разглядывать картины.

– Я не ожидал, что ты придешь.

– И я не ожидала, – все с той же отсутствующей интонацией произнесла Карина.

Савелий налил из термоса кофе, раскрыл пачку печенья и внимательно посмотрел на Карину.

– Что ты так усердно картины разглядываешь? Почти все они были на выставке..,

– Помню. Даже слишком хорошо помню, – Карина отпила глоток кофе.Поэтому и пришла.

– Что-то я не совсем пойму.

– А зачем понимать? Я тебе объясню. Все объясню, но сначала... Савелий, где ты видел мальчика? – Карина посмотрела в глаза Савелия.

– Какого мальчика? – недоуменно спросил Варежкин.

– Того – "За Магнитной Стеной".

Карина отвела глаза и стала крутить перстень на безымянном пальце.

– Хорошо, я расскажу, – Савелий встал и подошел к окну. – Но ты опять сочтешь меня выдумщиком... – Варежкин с минуту молчал, словно о чем-то раздумывая. – Я расскажу, но мне очень важно, необходимо, чтобы ты поверила...

– Я поверю.

Савелий потер пальцами лоб, вернулся на место; залпом выпил кофе, закурил сигарету и после нескольких глубоких затяжек стал медленно, чтобы ничего не упустить, рассказывать.

– Однажды я несколько суток подряд, почти без отдыха, работал. Ни разу мне так хорошо не писалось. Я буквально валился с ног, но образы настолько выпукло вставали передо мной, что рука сама тянулась к кисти, краски ожили, превратились в бесконечную симфонию, и я понял, что скорее свалюсь замертво, чем отойду от полотна. Я был затянут в неистовый водоворот, он засасывал меня все глубже и глубже, но я был счастлив. Это были не муки творчества, а "состояние ясного ледяного безумия". На вторые сутки я все-таки свалился, точнее ухнул в дымящийся котел сновидений.

Варежкин замолчал, потушил сигарету и посмотрел куда-то мимо Карины, в какую-то невидимую удаляющуюся точку, точно пытаясь уследить, где она завершит свой стремительный, ускользающий полет. .

– С этого все и началось. Вся эта стена, – Савелий указал в сторону окна, – превратилась в белое полотно. На нем стали вырисовываться расплывчатые очертания отдельных предметов, стен, потолка, пола, каких-то людей. Буквально на моих глазах они неудержимо обретали четкость, рельефность, цвет и передо мной предстала абсолютно достоверная картина. По краям, на переднем плане, в черных креслах вполоборота сидели два человека и пристально смотрели на меня. Я стал приближаться к картине, пораженный ее стереоскопичностью, и когда подошел почти вплотную, то внезапно понял, что это – комната, отгороженная от меня невидимой стеной, и что в нее можно войти. Не любопытство, а скорее внутренняя необходимость, даже неизбежность толкнула меня на первый шаг. Но что-то мешало пройти сквозь стену. Какое-то, возможно, магнитное поле, причем, очень мощное. Мне удалось протиснуть лишь голову и плечо, но дальше поле не пускало. Меня всего трясло, словно я оказался на вибростенде. Поле сопротивлялось, но я уже твердо знал, что не отступлюсь, что обязан попасть в эту комнату, понимаешь, обязан. Я собрался в кулак и каким-то нечеловеческим усилием прорвался сквозь стену. Мужчина, что сидел слева, внимательно наблюдал за мной, затем взглянул на того, кто сидел напротив, и его тонкие, безжизненные губы расползлись в улыбке. Дальше пошли дела странные, Откуда-то, словно просачиваясь сквозь стены, стали появляться люди, причем, они буквально на глазах меняли свое обличив, меняли до тех пор, пока я не узнавал в них кого-то из близких, знакомых и дорогих мне людей.

Карина сидела вся напряженная и слушала. Савелий отпил глоток кофе и нервно закурил.

– Мне захотелось музыки. И она возникла. Музыка, которой я никогда не слышал и не услышу. Она звучала так естественно, так отчетливо, она наполняла всю мою плоть, она пронизывала меня. Но дело даже не в ней, а в самом звучании, Никакая аппаратура не способна его передать Потом стали появляться женщины. Одна сменяла другую, и наконец явилась та, которую я любил в мечтах своих. – Савелий замолк.

– Продолжай, – еле слышно, словно боясь расколоть наступившую тишину, попросила Карина.

– Я ощутил ее гладкую кожу, – смущенно, точно чего-то стыдясь, произнес Варежкин. – Она рассмеялась и исчезла. Тогда тот, что сидел слева, назовем его Главным, встает и говорит: "Ты явился, твои эмоциональные ресурсы, твой энергетический запас нам вполне подходят. Мы долго тебя ждали. Ты – Второй. Первый не может без тебя". Я, признаться, ничего не понимал, и тут я увидел на стене портрет мальчика: "Кто это?" И Главный ответил: "Тебе незачем знать, но если..." Неожиданно на середину комнаты вышел мальчик лет пятишести. Это и был тот – изображенный на портрете.

"Что ж, – сказал Главный, – раз он пришел, то посмотри на него и запомни. Это и есть Первый. Ты с ним еще встретишься. Здесь. В этой комнате. На этом паркетном полу, изъеденном лунной солью. И это будет твой звездный час. Ты станешь счастливым. Богатым. Известным. Когда настанет время, когда мы этого захотим, и когда Первый будет готов".

Внезапно все исчезло. Я проснулся. Вокруг была тишина. И только в окне сияло нестерпимым светом пятно. Уменьшаясь, оно меняло окраску, пока не загустело и не слилось с ночным небом. И хоть это смешно и нелепо, но мой мозг был кристально ясным. Я ощутил такой прилив сил, такую легкость, что готов был перевернуть весь мир. И до сих пор я верю, что это был не сон, а нечто иное, неподвластное разуму. Все было так реально, и особенно это светящееся пятно...

Я готов поверить в любую гипотезу, в любую версию, только бы объяснили, что это было. Я готов на все, чтобы побывать в той комнате еще раз. Понимаешь, они выполняли любое желание, которое вспыхивало в моем сознании, и я впервые увидел Ее.

– Савелий, когда это случилось?

– Год назад, в январе.

– Ты хочешь объяснений? По-моему, любой психиатр все тебе объяснит. Наверное, ты был перевозбужден или болен, оттого тебя и лихорадило, а во сне кризис миновал и ты почувствовал легкость. Попробуй все-таки обратиться к врачу. Попробуй, – наставляла Карина.

– Обратиться к врачу? Еще чего! Верю, что еще раз побываю там. Должен. Иначе, это видение, эта вспышкя будет преследовать меня всю жизнь.

– Дело твое. Жди. Авось, дождешься.

Рассказ Савелия не давал Карине покоя, и, в конце концов, она сдалась: мигом оделась и почти бегом бросилась на почту.

Савелий растерялся, увидев телеграмму, так как лет пять не только телеграмм, но даже писем и открыток не получал. "Немедленно приезжай тчк Карина". Этого Савелий вовсе не ожидал. "Что стряслось?" – недоумевал он, торопливо собираясь в путь.