Текст книги "Межгосударство. Том 2"

Автор книги: Сергей Изуверов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Поправив, чаще норовили спасть с иссушенного солнцем, широким на дорогу, от церкви к мосту и под тем, символом победы над плесенью при помощи реактивов. В правой высокий деревянный лекиф, с вырезанной трёхголовой в кольчуге, с двумя протазанами, по одному в каждой. Из голов, правая со стороны смотрящего, более остальных, досконально до периорбитальной клетчатки. Щерящиеся в оскале, сведённые, раздутые. Умопомрогнев, холодное пламя из ладоней, мешающее напиться из ручья. Долго шукал в своей подобное, к апагоге, ирландская Морриган, три ипостаси, Бадб, Нейман и Фи. Хлебная крошка с ощеренной пастью, решил для себя, Бадб, одна из пантеона. Ваза узка, могла свободно под широкими, не потеснив переднего и заднего. Изо дня в день, на протяжении лет одно и то же, столь упорно, не дотянул бы ни один венский импозант, дотягивал в одном сюртуке от 11 ноября до вторника фашинга. Синие чембары, широкий, шитый игрой в бисер корсаж, тонкую зеаметовую, приятную для шагрени, поверх до пят видлогу с рукавами и белую чалму, украшенную маленьким дифракционным во лбу, при нём, как понятно, огибал препятствия. Впереди каменный понтон, являлись люди, отчаявшиеся добиться от жён неестественного совокупления и желающие раньше положенного распрощаться с. Отчего бы им так долго, достигать узбоя и тут кончать, никак не мог уяснить, разумея, однако, что кому-то, впрочем, идти близко, возможно где-то неподалёку затеялся обскурантический городок. В две седмицы раз, бывало и чаще, какой-нибудь на мост, останавливался, думал, что думает, решает, на что-то решается, вниз головой в богот. Один из таких после себя палею из реестра. Эмиль Коновалов «Апология самоубийства», Солькурск, 1848 год. Объяснялось прогрессивное мальтузианство о бамбуковом, стартует к орбите из самоубийц. Хартофилакс заглядывал в переплёты всех, прихваченных вояжёрами в долину, и эту. Ознакомление с натугой, стал понимать утопленников лучше, не так пробировать и мысленно оплёвывать их могилы, импрессии, как от Аристокла или почти античного, не получил. Увиделись сёстры. Растворяли мох на валунах перед домом и грелись на, выпячивая из пазов кости. И где только такие старики находят пошляться, старшая, завидев. Но что-то добыто. Подарок, подарок, соскочила с камня и нетерпеливо заходила перед, ожидая, гость подойдёт и вручит сказанный и понятый. Это что же, обратно? – обиженно скривив. Никак нет. А что же тогда? – подошла вторая. Ведь эта та же ваза. Необходимо разъяснение (необходимо ли разъяснение?). В прошлый искупительный раз, справляли очередной год бороды хартофилакса (не претендует ни на что кроме волглых сужений век), сёстры преподнесли такую или очень похожую на, втюхивал хартофилакс. Вот утверждал, другая. Ну конечно другая, хартофилакс. Я намеренно вырезал вам такую же, позабавить и проверить внимательность. Раз так, то спасибо тебе, о мудрый хартофилакс-наперсник, старшая, младшая легонько в усы. Праздновать, соглашался на требования сестёр, из, в обычные дни, не рождался ни один, с возмущением. В изобретателя ансерпиннама, хартофилакс и старшая разбежались в разные, младшая осталась в качестве арбитра. Хартофилаксу разводить ластами под, старшая пыталась оглушить зарядами взятыми из припрятанных фейерверков, доплыл до заводи и попытался на материк, спихивала коромыслом, взбежала на мост и бомбировала на голову, переплыла на другой и началось дегаже на крестах, вывернутых из божьей нивки, сумел сместить в приготовленную, стал бросать в лицо теллус и псаммит, застить глаза, выбралась и побежала сжигать библиотеку, никак не мог допустить. Силы в хартофилаксе ещё много, оставался теми же крюками и пастью епископа, одолевшая без счёта упанишад голова шалости со скрежетом. Сёстры набегались и запыхались, сели играть в кровавое лото. Скучнейшее, только можно от Австралии до Новой Зеландии. Старшая, на правах, доставала из мешка деревянные и громко обличала цифирь, хартофилакс и младшая, должны зорко, совпадает, хаотично на картах. Бегучка заполнялась в горизонт (иначе бы это был столбец, да), счастливец кусал в запястье или в щиколотку противника, вся карта, кусал в шею. Вымучив пять или шесть конов, старшая объявила, желает пригрохотать в гости к хартофилаксу. Делать нечего. Младшая занесла репрезент в дом, по дороге к церкви, напустив до жути ветхозаветный. Не успели и десятка, остановился, звонко хлопнул по лбу, от изумруд вдавился и отброшен обратно с крупностью, едва не утянул за собой чалму и голову. Вот ослиный остолоп, с чувством, да я ещё в прошлый раз позабыл у вас в шалмане свою трубку. И вправду, я её нашла на воображаемом камине. Сейчас я, дирижаблем туда, вы канайте, а я догоню, прогрессом в дом сестёр. Нагнал, не успели сделать половины от оставшегося. Титаниды за излюбленную маету, колку дров, хартофилакс сказал, скинет трубку к остальным. Вскоре присоединились. Старшая рассказывать про последнего утопленника, какой аноморфоз на хребте, младшая, и сама видела, лупилась на даренный ими кувшин, подобие, оторвал от себя сегодня. Стоял на, не покидал ни разу с самого дня прошлого сретения злокозненной бороды (сомнительно как, на «Мэйфлауэре» кто-то знал навигацию). День и с ним солнце над долиной к закату, на нём сотня ежей, часто скатывались и раскрывались, достигая эффекта птичьего крыла. Сёстры затемно, хартофилакс, хоть и не спал более двух кругов неизвестно чего, взялся читать про исконную нихондзинов и фрязинов, может закончиться чем-то хорошим только в том, XX-й никогда не наступит и даже свернёт в обойный рулон своё преддверие. «Эпизод десятый. Якудза не желают расставаться с, бегут вслед за стариком. Старик примечает, косорылые присели на хвост, берёт путь к собственному дому.

– Хрен догоните, японумать вам под дышло.

Эпизод одиннадцатый. Ганс решает пристать к родному берегу. Всходит на скрипучее крыльцо, отворяет кособокую дверь и осторожно внутрь.

– Эй, старик. Ты дома? Вот старый хрыч, небось замыслил что-то недоброе.

Эпизод двенадцатый. Ганс входит в дом. Вольготно располагается за деревянным столом, установив портфель на колени, от безделья решает отведать уворованного утром яблока. Пальцы обнаруживают шершавый брикетец внушительной толщины. Деньги. Ганс не теряет разум от счастья, не бросается скакать по хижине, ликуя и бессмысленно хохоча. Справедливо полагает, деньги бесхозными не бывают. Хозяин Маркиз. Ганс припоминает как было дело.

– Язви твою душу, Маркизоид.

Эпизод тринадцатый. Пересчитывает купюры, в саду слышится шум, в дом влетает его вываливший язык дед, за ним те самые японцы, из кабинета Маркиза. К этому времени деньги снова в портфеле, сам задвинут под стул и насколько возможно прикрыт ногами восседающего Ганса. Видя в руках старика свой портфель, всё понимает.

– Ганс, внучок, совсем власть обасурманилась, дай ты по зубам этим недосёгунам махшатной доской, я всё прощу.

Эпизод четырнадцатый. Один из японцев легко пристукивает старика ребром ладони ниже уха, тот как подкошенный падает на пол и затихает.

– Эй, японожимолость, что себе позволяешь, здесь землетрясение не скоро будет, ему есть что терять. На кой ляд вам этот портфель, арендовали очко в центре города? Там ведя кроме яблок только язвичерви в.

– Каких таких ябурок?

– Да вот таких, зелёных, ни одного бонсая, кишки из всеяпонского сэппуку тебе за шиворот.

Эпизод пятнадцатый. Японец терхает застёжку и запускает внутрь короткопалую лапу. Извлекает на свет и очень удивляется.

– А где деньги, ходячий мерутвец?

– А не хрен стариков бить, так и не пропадали бы деньги, зубчатые колёса тебе под дышло. Ладно, поскольку иностранцы, пошлю вас на хер по доброму. Только условимся на жёлтокрови, деда моего больше без приказа не бить, не то опять наличность в яблоки превращу.

– Ты же докутор, как это «превуращу»?

– Вот так, поезжай спроси на Дэдзиме, как там голландские бугры в бугров превращаются.

– Дерай тогда, не то…

– Что тогда, масть желтопузая? Будду натравишь? А у меня Яровит в близких, он его соломой с головы закидает. Ладно, только для марвихер-волшебства буркала свои запахните. Они у вас и без того… не слишком раскрыты, ну да всё равно.

– Мы закурывать, а ты сбегать.

– Ты что вертухай от Токиозоны? В окно даже пердёжь не вылетает. Дверь ваше косорылие перекрывает, смотри, сквозняк в заднепроходное залетит. Так, на счёт три. Колдую один раз, если не закроете, больше ничего не. Так, этот портфельчик мне, да убери короткопалые, кимоно без встроенного.

Эпизод шестнадцатый. Японцы переглядываются и выжидательно смотрят на Ганса.

– Три. Не открывать, пока по морде не съезжу.

Ганс меняет портфели местами.

– Ну теперь хоть пальцами растяните, вот хрусты, нюхать будете?

Эпизод семнадцатый. Главный из пары недоверчиво принимает портфель и заглядывает внутрь. Увиденное там полностью удовлетворяет, уже более благосклонно смотрит на Ганса.

– Ровуко. Ты нам годиться. Пойдёшь говорить с камуорра.

– К какому тебе ещё каморре, нехристь, мои услуги стоят больше чем твоя хара, умноженная на всех сенсэев.

– Да, да камуорра.

Эпизод восемнадцатый. Ганс захвачен и уведён в плен к якудза, этой ночью назначена встреча с итальянским разбойничьим обществом каморрой. Гансу даже не удаётся поверещать из кареты.

Эпизод девятнадцатый. Кому-то приходит в голову вырыть яму на той части дороги, обыкновенно следуют кареты, ландо, пролётки, прочие проезжие скрипучки. Дело происходит ночью. Переднее левое колесо экипажа на полном ходу в яму, раздаётся треск, жизнь передней оси на этом завершается. Кучер соскакивает с козел, пассажир покидает мягкое сиденье.

– Ось треснула, кузнеца надо.

– Какого тебе кузнеца, это ж не подкова отскочила.

– Да пошёл ты.

– Да пошёл ты.

Эпизод двадцатый. На дорогу выбирается Снаг, любопытствует оставленное без присмотра транспортное средство. Долго скрывается в тени дерева и ждёт, не явится ли кто. Улица пустынна. Снаг напускает на себя вид, будто он загулявший прохожий, изрядно подвыпил и ноги его не вполне. Проходит мимо кареты, теряет равновесие, заглядывает внутрь. Открывает дверь, оказывается. Ложится кимарить не на широкую и длинную, обитую мягкой кожей, а залегает под. В тепле засыпает.

– Чтоб всех каретчиков этой ночью водкой накачало.

Эпизод двадцать первый. Снаг просыпается от грохота. Подскакивает, ударяется головой о низкое сиденье. Грохот не утихает.

– Да тут делов-то, раз, два и в дома. Сейчас где треснуло планками пришмандошим, так до дому и доколдыхаете, а там уж ось менять, если что свои с двух сторон вставляйте.

– Ты знай себе дятли. Сами разберёмся. Не люблю я болтливых.

Эпизод двадцать второй. Едут, Снаг под сидушкой. Из разговора узнаёт, едут к всеотцу. Останавливаются в воротах. Карету и въезжающих досматривают, но Снага не находят.

– Что, опять без раскрытия заговора?

– Да пошёл ты.

Карета проезжает к дому».

В доме, выяснится через два, протирал портки Гримо Вуковар, по совместительству таверна «Бэкон и свинина», Готлиб Салем в одиночестве за столом, давно оставленный агентом, макабрическим пивом забвения. В заведении демос, у на носах чернила от регламента, римской черепахи, родителей на гимназический выпуск. На пирушку. Три многосоставных в правой залы, интервалы в стенах на губернию, только там и были, теперь группами по двое-трое, в честь пока неясного для Готлиба, но не чьей-то ирифии или требы, это уже втянул ноздрями. К тому времени сильно в подпитии, решил твёрдо, твёрдо и бесповоротно только пьяницы, в том, пьяные до, хвала Аристотелю, категорий, установить что за претекст заставил присобраться в этот майский погожий. Так надрался, не замечал туч за окном, от тех скорее. Зинон Сивопляс, Мардоний Савич, купец первой гильдии, Феофил Пересыпов, Косма Беатович Бядко, музыкальный дирижёр, составитель нотных антологий, Гиацинт Прохоров вместе со своим неразлучным Протасом Накаряковым, лжецом, Готлиб не жаловал, старик Маркелла, слепой, на попойку по запаху предвкушения, Нифант Пассарион, только из Мафры, Ириней Акимович Ветров, поп из Знаменского, братья Рудаковы, Иосиф, Евдоким, Геласий, Яровит, Серапион и Пшемыслав, братья Иессеевы, Теофраст и Теофельс, хоть не заявился их папаша, известный в узких чудакозатворник, пушкарь Инесс Дёмин, картограф Тертий Борноволоков, четверо корабелов, по именам не знал, знал, корабелы, умалишенец и шут Авель Шикль, путешественник, картограф и антрепренёр Текус Буров, по прозвищу Текус Бурый, точильщик ножей, считали лучшим в Солькурске, Лавр Извеков, все Лаврентий, становилось понятно, идёт о Лаврентии, строполителе кромок, копатель отхожих Серапион Истопников, вслед истопник городской котельной дед Иван, Сигурд II, думающий, крестоносец, Герман Нефёдов, лавочник по части бакалеи, Семён Афоров, лавочник по части галантереи, Готлиб Сиверсен, приблудный швед, непонятно промышляющий в Солькурске, Андрей Пятирублёв, самый агент Готлиба, два назад про Иордань и сокровище князя, не явился, видно зря так опасался воскреснуть, воскрес, непременно был в числе. В завершении описания конгресса, больше таинственного чем спонтанно-влиятельного, важного для многих и их, следует, перед официальным застолья вышли, построились в три, намеренно нанятый вспыхнул магнием, заставив хозяина таверны запалить у входа позади третьей гостей плюмы, для пущего. Фотокарточка сохранилась, адепты пожалели, схвачены на и оказались с другими, жалели не меньше. Стоял тогда среди коммонеров, но, сильно пьян, смотрел на редких по такому безлошадников и махал, вращая планету умудрялись оборачиваться, иные дальше с апломбом избирательной слепоты.

Шли-месили солькурскую пыль, солёную в мире, под двенадцатую часть суток. Готлиб во главе отряда, Гримо плёлся, опустив, уставив взор в задники башмаков провинциального энциклопедиста. Стала вспоминаться, неожиданно, каким манером все, первая встреча и разговор, могли состояться тридцать назад, но во время тех в выколотой, сшелушивали кожу почти все, тянул в Нерчинской. В тот день у окна в каморке под стропилами, созерцал комедию за грязным. Презентация дурости любопытна особенной сервильностью, орга̀н глухому, приват-штора ничьему мрачному сексоту. В высоком четырёхэтажном против «Бэкона и свинины» жилец решил маячить только в окне самого отверженного землёй четвёртого, как было видно, намеревался. Гримо, устроившись, приступил с предвкушением затянутости, как плита конуры, после краткого приструнилась к стене и кто-то. Не хотелось оборачиваться, пропустить прыжок плёвое, хотя гости жаловали не часто, в другое время он с интересом, кто решил проведать, поохать и поморщить по его адресу нос и складку между глазами. Не успел приветствовать пришельца, иноход решительно вглубь и в окно. Это и был, умозрительные фанфары-литавры, Готлиб. Куда это вы там вперяетесь? Да вот, тот человек сейчас умрёт. Да ну? Может ещё передумает. Залезть на подоконник и передумать, это наебательство. Не такое это скачущее по воздуху седло, самоубийство, чтоб единожды решившись, сразу приступать, надобно думать до последнего момента, ведь не вырезку же он на рынке, окажется тухлой, подмешает тёще. Под окном нашлись дела у прохожих. Толпой, задирали, судачили между, между начали сновать торговцы квасом, появился гитан с медведем, все обнимали, стали рыть зумпф для мыльного менгира, немедленно городовой, заявивши права на первую чарку, из общества силились увещевать, напротив, подзуживали, упирали, капитулянт и из окна не, на корточках на подоконнике, одной рукой за косяк, другой за распахнутую наружу. Надобно ли подобное сему для подобного в дальнейшем? Может так для него лучше. Как это лучше? – удивился, присовокупив далее свои обыкновенные о надобности в природе понятия морального сознания и негативных человека и природы и прочие зачатки рассуждения. Хорошенькие, однако, у вас вопросики, Готлиб только на секунду к Гримо, тут же к пыльному. Только не понимаю, при чём здесь зло? Как это при чём, долдон? Само убийство, само, вы знакомы с диалектикой Ликурга? Это смотря для кого и какая, на хер, у Ликурга может быть диалектика. Возможно этот, голова в шляпе к стеклу, хронопреферансист. Пустил по ветру неудачи весь городской бюджет, нахватал пассивов, которые нечем, сдал в копигольд не невыгодных какое только можно, многое вынес и из собственного, а я слышал, в одном игорном приняли ставку куском стены, не оставив постельного, если такой кровопийца покончит с, для его семьи и арендаторов опрощельгота. Но для кредиторов сплошное зло, тут правы. Плакали теперь денежки под матрасом вне их юрисдикции. Да небось всё равно с вдовы потребуют. А может всё не так, смотря какие предпосылки, может… может он несчастный человек, застал свою жену или возлюбленную, утешающуюся с полюбовником. Застал и, не став мстить им и уничтожать их, от горя решил покончить с жизнью (эта участь в духе Гримо, как участь та в духе Готлиба). Сошлись за что вы меня тираните и тварь ли я дрожащая или право имею, и тот, и тот со своими курбетами. Тогда смерть воплощённого милосердия, это зло. Зло, ну только не для жены и уж тем паче не для её любовника. Смогут теперь играть в мытаря и пастушку без боязни, ещё на руинах наследства от простофили, который, разумеется, ничего не перепишет на сирот. Продолжили смотреть. Тот прыгнул. Без крика, не размахивая, прижав к бокам достоинство. Народ внизу вдрызг, многие догуливать в «Бэкон и свинину», не вперялись напрасно, к поясу вертопляса каучуковый каптал, второй конец в квартире. Не долетел до земли этажа, пройдя точку последнего возврата взмыл, пропал за покатой дома. Завороженный Гримо крепитацировал как за гостем. В АПЗ-20 она бдит, из задумчивости голос Готлиба, слыхали о таком? И не единожды. Будто там грибы утягивают грибников под землю. Да, верно вы говорите, вслух Готлиб, а сам: ёк-макарёк, утянешь этих жиробасов. Небось Герда экспериментировала с загробным миром. Вдалеке подобно гефестам праведника Эльма, костяным минаретам Суматры, оторочка. Лес казался синим. Светло-синие кроны, сливались с аршой, тёмно-синие бысорвы вгрызались в землю. Множество слухов и вырезанных газетных статей в обращении, в «Губернских ведомостях» составился творческий отдел, семинарил познанием оного, освещая каждый эмпиршаг в выпусках. Безобидные индукции осторожно гласили, пропадают люди. Публике такого не продашь, произведено заключение, водятся уцелевшие единороги, репортёры представляли как коней-насильников, неясные гномы (сбежавшие каторжники устраивали филиал выколотой), судорожно развивался домысел, на том конце леса, о верно ничего ни один, кроме, Воронеж, Ростов, прочее подобное, ворота в подземный, хроникёрами как увеличенные в три раза Херсонские. Весь Солькурск раскинулся на толтрах, на северо-западе Кур, на востоке Тускорь, превращалась в Сейм и всё это как-то очень хитро переплеталось. Из леса, к месту, барильеты фабрики осознаваемы лучше. Из Солькурска в невыразимой дали почти неразличимые брыды, то зелёный, то крапчато-сиреневый, говорили, вырываются из адовой трещины, Готлиб в эти бредни не. Навигационные айсберги к «Террору-Эребусу», приближались к лесу. Перед опушкой переход в тропинку и разделение. Челночный бег под кроны и влево, неуверенный путь в авране, под булыжниками, через иные миры, поскольку в некоторых терялся из перспективы. Нечто подобное приводило к мазанке. Прирастала задней к сретнику листвы. Свито множество разлапистых оседаний, птичий гвалт по сравнению с прочим умиротворял. Старуха оказывала давление через телескоп внутри избы, через подзорную из-за угла той, через лорнет, вид, копается в несуществующем баштане, из под ладони, показывая, озабочена тучами и сильно кося глаза. Любопытен лишь Гримо, дозвонился из будки в Лазаретном, единственный из всех (о этот ненужный фатализм старушечьих сердец заигрывающих с магией) способен обуздать карту. Сошлись, составив прочное триединство криптоархеолога, эзотерической старухи и живого манекена с амбицией всепознания, в каковом двинуться за хартией, расшифровать карту-обмани себя с моей помощью. Расстелили и замолкли. А вы пробовали нагревать? Пробовала. Старуха на шишковатом табурете, провинциальный энциклопедист в опробованном углу, лишившемуся к этому большинства тенёт. Ну значит тогда не так. Пергамент чист, светло-коричневые фанали, бланжвкрапления, надиры и подтёки, свойственные всякой пережившей включая человеческую кожу ин-фолио. Час, покачивал вакуум, долой умопостигание, два часа, два часа двадцать три минуты. Разумели, если бы не та по телефону, никто не стал бы участвовать в представлении, против столь протекции не могли. Смотрел, в единый не имеющий частей, просто смотрел, прикинуть сколько сможет не моргать, словом, реактировали слёзы, пали на коричневый с неотвратимостью сказанной раньше серы. Проступили чернила, пока не много, вдохновляя в обратной пропорции. На месте расширившихся капель, по полпальца в стороны от, но теперь загадка одолена без подачи апелляции на нарушение тайны совещательной. Где же нам взять столько слёз? Готлиб уже хотел вмандошить ему по ушам (разумеется это намерение никогда бы не могло). Луком надо. Вытекло малость терпентину, Гримо первым, Герда, последним Готлиб, обмакнули пальцы, по зрачкам. Хотелось потереть, секрет сам вымоет. Прилежные навигационные гимназисты над картой и слезами радостного покоя. Анклав не весь, торговец древностями задумал окропить правый, выдающий пункт, тёмные пятна устраивали новую жизнь в пергаментных безднах. Устанавливались новые связи с пониманием, в головы мыслеобразы, сказанные друг другу и порождающие новые, явили сторону действительности, гласила: первая часть карты, к остальной площади близко одной десятой. Зачаток конфиденции к Гримо, пришлось окуляры трижды, узкая полоса с левого очернилилась. Составившись в Морриган, разбираться. В нижнем углу лес, на окраине дом, настолько въедливый, не оставалось сомнений, линия шагов в глубину, наискось, к поляне. Квинтэссенция разочарования, отпечатавшаяся в калокагатии каждого. Нда, хороший, однако же, у тебя был предок, моя любезно-замкнутая Герардина. Ты, насколько мне, а мне это весьма достоверно, поселилась в этом сплетении бурелома не так уж. Не год назад, конечно, но и не пятьсот. Так откуда же, вразуми меня нечистый, этот твой Готффрид знал, что ты расположишь здесь свои перси-вразлёт? И что это изба вообще составится после урагана, беря в разумение, в благородном обществе того времени и уж тем паче в обществе учёном, никому и в голову не могло, возвести избу в захолустье и делать на неё ставки? Построена не мной. Может и им самим и беря в разумение одно, ты не берёшь другое, а именно собственную умственную ограниченность в сравнении со сферами и полушариями иных. Думаешь, стала бы я здесь жить, за шоколадный рубль, оттого, что больше негде. А, старая карга-праведница, значит в твоей голове копошатся несколько более глубокие соображения относительно всего этого? Ну так просвети и нас с ув. г-ном Гримо, мы ведь, как никак, теперь компаньоны-второразрядники. В избе я стала жить, помещена в течения, к моменту моего вселения уже была оснащена козлиным черепом и из неё видно фабрику. Источник, раскрывай источник, ведьма, у меня уже нос болит от твоих пальцев. Изба накалякана в одном из тенглфутов Готффрида. Ах, так тут определяется выволочная былина. Бьюсь об заклад, давно ты грезишь хартиями на пергаментах с туманным смыслом. Ха, а ещё строила тут из себя «хартия это такой документ что ли?». А вы знаете, что это за пятак в лесу, есть мнения? Готлиб тоже. Оба на старуху, ждали рескрипта. Гиблое место (ну что же ещё?). Молчали, пиллюстраций. Больше ничего не знаю. Надоедливые волки-оборотни? Или старые заклятья-бифуркации древних богов-онанистов? Ступишь на полянку и между ног вырастет объединённый кактус? Потешайся, потешайся, там фальшивомонетчиков не любят и ростовщиков не любят, и краденых абинтестато, коим всё твоё платье. Двинулись к вечеру, ожидая Герду, у в отличие от, кое-какие были. Ну скоро ты там, болезная? – время от времени изнывающий от шлангистики Готлиб. Ответом тишина, однажды старуха не выдержала понуканий. А жрать ты, что в лесу и дальше станешь? Цилиндрические мухоморы? А они ещё бывают и цилиндрические? Да и далее той поляны, мне она воображается, тебе следует это знать, усыпанная выбеленными костями, вражеские силы нас не пропустят. Вон как ты её боишься. Ты бы, дуралей, тоже побоялся, если б знал кое-что помимо формы гард. Так ты выпули. Джентльмены там. Я их однажды видела в окно, кружили вокруг, хотели ко мне войти, но не вошли. Пояснения сочтены исчерпывающими. Герда избу последней, навесила серигу, что-то над тем, как будто может воспрепятствовать отмычке из колдовских будней, надо идти, сразу в лес, для умудриться, в нём и. Ни овринга, ни солнечного бомонда, чтоб можно понять, какая из сторон света за что отвечает, закат, восход, пингвины, уничтожение экспедиций, объявила, до поляны выведет по внутренней ориентации, дальше станут смотреть по обстоятельствам времени и обстоятельствам места. Под глухими кроновознесениями, пандемический полусгусток, отсюда поставлялся во все пямникосклепы и дальние пределы катакомб. Лес был старым и не слишком-то живым. Положение такого, судить по карте натурфилософа, простирался более вдаль по низу, на восток, изба на северо-западной периферии, поляна чуть в глубине, ближе к северной опушке. Доро̀гой, не поддаваться фронтальной, накладывали мшистые, заплетённые тенётами фусты и снабжённые зонт-механизмом кроны, Готлиб завёл. Мсье Гримо, как, не страшитесь рассыпанного впереди? Разумеется страшусь, не располагая от природы большими силами. Готлиб восторженно головой присовокупив определённое лица, восхищаясь признанием. А не желаете поинтересоваться, страшусь ли я? Раз вы просите, поинтересуюсь. Ну? Так страшитесь? Очень, очень страшусь, но нахожу силы в вас и мадемуазель Герардине. А я и думаю, что-то из меня силы выкачивает, Гримо обернулся. Шутка. Шли до ночи и забрали кусок той. Незадолго как впереди зарницы, старуха остановилась и велела топотать мимо муштабеле й, показался. Он горит на той поляне, неочевидное Герда. Мож лесной пожар? Эти твои джентльмены? Подобрала с земли три тонкие, в ладонь и велела. Кому короткая, первый, явив превосходное разбираться в, дальнозоркость, план и стратегию непременного победителя-штрейкбрехера. Гримо крайнюю, не мог сравнить. Колебался дольше, думая, хрычовка может надуть. Примеривался пока ведьма не начала терять. Наконец. Тут же к палке Гримо, сличая соответствие изгибов. Когда оба рассоединились лбами, старуха почти ворвалась в круг.

Коловрат брёл по одному из, раздумывал над коннотациями Каллимаха. Интерьерам каменной кишки сообщена характеристика запущенности. Полуоторванные и покосившиеся деревянные сменяла квадровая, до самопосыла груба, с вывалившимся раствором похожим на языки языческого сонма. Текеметы, турецкие, иранские, пыли более, библиотека хартофилакса умноженная на пыль на известных могилах неизвестных тамплиеров. Неизвестный или известный мало кому, склонность к хаосу как разграничению определённости, соорудил в коридоре энное ниш, заполнились акролитами, пелорусами с алебардами, глефами и бердышами, кроме пустыми и полными рыцарскими. В числе статуй образы всех двенадцати ротонды, в придачу горгульи, на дыбы единороги, пирамиды из трёх вставших на друга цвергов без шляп, из настила хвосты, как видно, законодателей, махшатные фигуры, особенно оскалом обезьяны, гидры и драконы, горбатые астрономы, грудастые гинандры с пустыми глазами, джентльмены с книгами стихов, львы, орлы, римляне, толстозадые монашки, крылатые девы, в виде носовых украшений кораблей непостижимо-далёкого флота. Фигуры на новые, обличало склад, анонимных мастерах, кубистили обнулённые, о статье в проторях мануфактуры, покупала прелесть для замка, результат о цейхгаузе, сказать музее, только для посетителей, не подразумевающим как сам мир. Думал о Каллимахе и своей, предполагая демарш и большее отметая. Полагал джагернаута за педотриба-осведомителя, вечную парадигму в умеренном хитростью злобствовании, недостижимой вершины пунктуально-ядовитой куртуазности, всё равно стремился силами. Девиз жизни, более нелепая выдумка, необходимость человечества к самоистреблению, собственное Каллимаха, потом узнал от Кантидиана, составлено манере, непосвящённым не угадывалась. Каин и Авель. Тоже были. Любимыми братьями. Голова квазикультуртрегер-необыкновенная, в неё мысли, раскрой знакомцу, тому же, округлит, поднимет на остракизм, сочтёт за, следует остерегаться. Действия дюжинного, мог предпринимать, побуждения нутра-махрового полотенца, устремления выкаченного на лафете взгляда, затверждены в старинном, со времён основания «О службе цвергов, бытия их как тулов и правилах сидения в сертамине сертаке вверх головой». Как прочие, читал и перечитывал, секретари судебного заседания инструкцию по делопроизводству, знал на память иные, самые существенные. Начинался такими: «Всё челмироздание на авантаж цвергу, соединено с СС тысячекратно». Не помышлял о революции гипостасисов, свержении тысячелетних или всё-таки ещё итихас. Понимал, на абулии легче жить, нельзя допускать симфонии, пестовать вечный нерест, миазмусловия сами собой, озлобление, по накатанной вниз, вниз и вниз, в почву земли, в почву несчастий, к центру земли, помещённое там ядро спечёт прочее в единое понятие. Любил повторять Каллимах: «никто не умеет летать, я хоть и теоретик, но корни свои помню, толкнуть раз куда удобнее чем тянуть всю жизнь, вспомните где Зоббург и откуда восходит лестница». Знал и не отрицал-соглашался, способы ведения тулов представлялись устаревшими и малодейственными, недавно устроенный в присутствии электрический свет. Не так надо, ох не так, день и ночь себе Коловрат и мыслил, как же. Подробно как, потом контурировать рефлексии вольнодумца. С чем сравнивать, если только не с яичницей с помидорами? В чертоге дромос, длинный (да там одним дромосы и один длиннее другого (на то это и замок)), длиннее выше, по спирали, в особом шверце интронизации. Дверей больше чем тайлинов в «Белом лотосе», за каждой клетневан-присутствие, свои дела тулы. Вживлены в пространство сертамины сертаки. Механизмы близки к одному, за халколиты угнетения неизбежно, ветшали, стачивались мулюры, добавлялись исхищрения, всякий тул инженер-конструктор с лейтмотивами, Муваффак ад-Дин Абу Мухаммад бин Юсуф Абд аль-Латиф аль-Багдади или Фултона. Сертамин сертак двухэтажный лифостратон на стальных кариатидах, с группами механизмов на обеих секциях. На верхнюю медная винтовая, узкая, поставленная с краю. Перед лестницей реликварий, чтоб очень много мощей, на полукруглой вершине барабаны с римскими и куфическими и латинскими, перемежающиеся в регламенте. XII С А 12 В MCMLXXIX 1900 L V N 1764 1301 S A T F ХХIII ZZ O C T O B E R. Тулумбасы вращались, когда вращались апогеи сертака, благодаря и. Каждый барабан, сорок девять, на каждой грани определённую графему или сочетания в коды. Шесть R на сорок девятом и далее. За сундуком к двухуровневому столу в рост цверга большой импеллер с тремя толстыми ганшпугами, заставляло воздушный эжектор, представляющий широкую в сторону второго трапецию, раздавшуюся в вертексе (месте крепления к надолбе), загнутую по бокам, одна сторона воздух, опускала плунжер. Разгонял полуполусферу, на толстом штревеле, штревель вверху с колесом, то через толстый штуртрос с конечностями второго. Всё на виду, деревянный понтон, могло пятеро цвергов, стоящий в противоположном от винтовой конце, собирающая нечто получше кинетической. Посредством, соединяющейся через скрытый от глаз змеевик с верхней секцией и цепи движимой полусферой, всем прочим оснащением нижнего, вращались верхние. Кованый базамент с тремя средних шестерными выездами, к одному бридель от полусферы. Все три друг друга, последнее, насаженное на шпунт, уходящий внутрь постамента и снабжённый на протяжении длинны восемью разной ширины наборами зубцов, соединения к коленчатым валам и отофонам для эманаций, через змеевик, пускало силу. В основание верхнего вкручен столб, с многими зубчатыми разной ширины у базиса, расходившимися восемью угловыми конечностями, разной корпуленции, апофемы и комбинационности устройства. Напоминали согнутые в локтях и поднятые на уровень плеч, тайлин или внук М. А. Шикльгрубер наставил сумпитан, велел воздеть нände. Каждая из восьми увенчана одним или несколькими шарльерами диаметра, среди приставленного к центру масла̀ всегда самым, прочие, окружавшие и утверждённые на соразмерные отростки, отходящие от главной, все эскизно с другом. Внутри ответвлений от главного, венчал главный, баллеры и ролики, вращавшие меньшие и главную державу каждого. Домицилий тула в механизме подле планширя, приставленного на втором, пасть винтовая. Запуская сертак восходил на, позировка вблизи, сосредотачивался на арабеске шаров на отростках и на краеугольном стамбхе. Торсионы месмеризёра, затягивали в сон, тул должен палестрировать, эндогенно сосредоточен на функцеакциях, наблюдая за фухтелем, всегда наготове корригировать и галорнуть. Опытные умели после фальдебюта не на месте в медитацию, не отрываясь, прогрессировать по второму, по первому, подныривая под циркуляцию, инспектируя вблизи. Тысячи сертаминов в анвелопе, вместе эманацию, слабую в сравнении с мирозданием, могущую на что-то там, строго говоря назначалось сдвинуть нечто с апекса неподвижности, имело семантику в какую. Никакого логоса, всё бессмысленно, Бога нет, правды невозможно доискаться, сын неинтересен отцу, народу неинтересна лапидация Марии Стюарт, крымским ордам неинтересна Волынь, жизнь проходит в сером колере, не выше маяка и не ниже слоя ортзанда, если не решиться добывать офферторий, в глубокой сути правит даже кхерхебами, всё окончится в безвестном арборетуме зимой, в окружении голых деревьев и серого неба, после всего говорить, жизнь даётся единожды, отнимается без предупреждения, одни латентные палачи, пользующиеся мягкостью окружающих тел и душ, уедая кусок ближнего бессовестно, топча учтивость и скромность, скромным не пробиться в мюзик-холл и на раздачу новых ландо, их удел смотреть на чужих спутниц, раз на три поколения выпадет участвовать в крестьянско-плебейском комунеросе, ради вынесения наружу озлобления жизнью, вот такие дела, такая сущностная вариация, бедные люди, бедные люди, бедные люди, бедные люди. Пикетом от востока до запада кадровые орды направляются к мосту над невидимой, ступают, думая перебраться в другую (кто не ступает, остаётся в зимнем саду), на середине, ближе к концу приходится падать, как ещё не обрушили свод Зоббурга, не переломали шеи тамошним, не сели на эти свесив, веля доставлять по тому околотку в разные палестины, бегать вверх-вниз по с пятьюдесятью двумя через три. Не таков был, чтоб долго, обтёсывая конъюнктуру, сооружая мотивационный щит, возводить нечто, требовала его глоттогония. Всё это совокупление виделось только как профетизм, вердикт единородный. Можно готовить долго, тщательноцинично пестуя, предусматривая казусы и нестройности векторов. Уже получилось, больше по эпизодичности, тогда испугался, натворил, едва не погубил всё, много думав, понял, крутить сертак как прочие больше не, контргрызня с самим собой, хотел разгонять заранее стактированное, жалить мгновенно, заставлять спинировать столь, даже не беря огболтвожжи, сделать, как будто раскрутил быстрее за все инциденты, один решает в какую повлиять, чем обуревать нижний дощник, после весь мир, иным путём, обходным, в тот же час и конспективным, если надо самому проторить, на деле о надобности в сосложении речи нет. Близко к неделе не садился, предоставляя заправлять престолу, думает, всем заправляет, но и тому не рад. Решился сцепиться языками с тем из леса, пока не придумал до конца, что, как извернуться.