Текст книги "Межгосударство. Том 2"

Автор книги: Сергей Изуверов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Головой деяний-гидры, связанных с утопленником, хартофилакс законом исключения третьего принесённые тем. С беспросветной, трепеща сердцем, псевдокультический грибник при виде пустой корзины, отнёс в свою, в недоразобранный сундук, на берег к сёстрам, в его отсутствие в нетерпении, периодически лбами, изотопы в клетке Менделеева. Вместе тело на клешнеобразное кладбище, кто-то и мог позавидовать, лишь со сцены. Разбито на противоположном реки, перешли через спину, очередной раз являя обывателям непробиваемость. Небольшая пальмовая, заблудилась и искала группа натуралистов, в мракобическую артель, за ней кресты-лишённые сути пугала. Много, не как взглядов брошенных в сторону Млечного через зрительную призму любой скверности, но не как шестерёнок в мировом ради уменьшения жителей земли. Около тысячи. Все не успевшие разложиться до погребения самоубийцы-унитарии, явившиеся в долину, забредшие на мост, стереть выбитое на перилах изображение Троицы, которой там не. Мужчины, женщины, старики и дети, непременные носители. Могилы нечасто, реже хартофилакс над ответвлением заговора. Копал ямы, от рощи к насыпи, защищала внешний от долины, разрасталась и роща, насыпь не во всякий год вела смирно, образом часть кладбища погребена, внешней стороной, часть глубоко в рощу, из дальних могил пальмы, из насыпи кресты, хартофилакс понимал, малость не уследил, однако не жаловал соображение на передней линии мыслительного фронта, предпочитая успокоить намерениями со дня на день взяться за карту кладбища, всякий раз понося сестёр, отвлекают в решительный для долины. Та, по альфаомеге, небольшим плато, природой, охраняющим тайны, какие там тайны, вы не бывали во дворце Питти, иного нечистого на руку визиря. Захватить механическую лопату озаботилась старшая. Сбросил тело на жёлтую, ярость колибри, здешнюю, копать с усердием и прыткостью, могли фору железнодорожному абзетцеру. Сёстры на распластанное неподалёку бревно, отвалившийся от насыпи крест, смотреть, хартофилакс-средоточие их чувств, не зная устали и женской ласки, вздымает подобно директору Всеобщей Суэцкого, не укладывается в канцелинг, вгрызается, Гаргантюа в мякоть всего, отбрасывая на бок, вгрызается, грифельный стержень в жерло карандашной заготовки. Пот не проступал (сразу впитывался в чалму), не жгли палящего над всем копошением, не покрывались венерическими волдырями и иезуитскими мозолями узкие, для захвата самого короткого каната. Снял халат, на ответственное по договору оферты младшей, на юридическое лукавство, сказавши, акцептирует после возврата и установления состояния. Яма, долги всех людей. Глубокой не требовалось, подразумевалось описанное блуждание ни затруднить которое, ни облегчить, невозможно, дунуть в хобот слона и тем ему мысль о восстании. Лишь бы тело улеглось без ущемлений, над краями брюхо, голова не выше ног. Прихотливых достиг, не миновало четверти суток на Юпитере. Яма, вырытая, высоты колен-узлов. Легко, не перекидал несосчитанную сотню тяжёлой, выбрался из углубления, за тело, за тело и сёстры. Втроём некрошпиона на дно, закидывать не спешили, наслаждаясь моментом и в наслаждении обождать на бревно. Расскажи нам что-нибудь интересное, извечная женская перед сном, младшая. Этакое в своих книгах. Что-нибудь про заговоры, поскольку об ином мы сможем говорить лишь через стену. А мы тогда расскажем тебе тоже, старшая, путая себя с сестрой, хартофилакса с несуществующим сыном, обстоятельства долины с обстоятельствами затерянного мира. Что вам угодно рассказать мне? Про заговор. Ну, будь по-вашему, чёртовы куклы захламлённого временем чистилища. Слушайте про заговор, если так засвербело. Вытянул перед собой длинные, участие в аукционе, коснулся чалмы, спрятав вроде ключа или вороньего пера, похлопал по бокам и стал. На свете, за тысячи лет его ковыляния из прошлого в усугублённое будущее, залились в уши и тысячи заговоров. Против султанов, халифов, набобов, шестистопного дактиля, бубонной чумы, мнимых конфедератов, литературы, смотрителей маяков и библиотек, остракизма Писистратидов, королей Европы и царей Руси. Что такое есть? Есть тайный умысел-допущение удачного осуществления, действия против всякого закона-оборотня, небольшой иногда и не малой группы людей-вероломцев, вершащих свои рекурсионные под покровом инсигнической тайны, вознамерившихся осуществить поворот-реляцию иезуитов в развитии исторических событий, для примера свергнуть правительство в кучу дерьма и довести до сходного состояния их души. Предполагаемый африканский остров, откуда под окрестную воду растут ноги, классическое свержение начинается с положения риска, например подписание неизвестной вам хартии, всякий заговор есть колебание, жизнь непростых смертных, Луна совершает обороты вокруг Земли, и сама Земля, оборачивается вокруг Солнца, в обрамлении пальм-равелинов всё и происходит. Жизнь других как подобие пирамид чего-то вроде Египта, горстка избранных владеет знанием и распространяет его с острова, с его абсидиановых природных ступеней, революции, а не эпидемии болезней, надсмотрщики как должность с пенсией, внутренняя проповедь египетских жрецов, волнение на рынке, «выросли налоги, выросли налоги», отсутствие чего-либо в большом мире порождает присутствие в рассматриваемом малом. Под половинками кокосовых орехов, орангутаны высидели красными задницами, каста властьпредержащих кое-что придерживает, с размытой целью поменять местами рождаемость и смертность, истоки человечества ясны им и в то же непознаваемы, манная каша в окаменевшем следе неандертальца. Умники-первооткрыватели торопятся и опаздывают с выводами, пальмы над головами кхерхебов гнутся во все стороны света и те перестают быть самими собой, предпочитая зваться по-иному, отгоняют (таким образом скрываются) (от) просящихся в семью орангутанов, у них записаны все бывшие и будущие тронные речи, английский парламент закрыл пред ними свои, тем самым отворив иные, более деревянные, это повсеместное внедрение стоит того, что бы о нём забыть. Авраам заговорил с Исааком, Исаак заговорил с Иаковом, Иаков заговорил невпопад и оскорбил ангела, ангел, заговорив, благословил его, думая, обрывает цепь, на самом лишь ускоряя появление пустынь и Пангеи Ультимы. К тому времени как песок будет падать им на голову, жрецы станут метаться по всем окрестностям от безымянного океана до поименованного всяким по-разному океана, высматривая места без песка и перекупая эту землю у самих же себя, вот и объявлена война, то есть цель, то есть дана и взята обратно отмашка. Замолчал. Взятые врасплох верные жёны декабристов и сёстры. И обо всём этом в твоих книгах? – недоверчиво, одичавшая вагантка, младшая. Да, если ты умеешь видеть-сочетать неявное между чётных и нечётных. Как это между? – старшая, хотя, конечно, не поняли, точнее поняли, но сделали вид к иному, обе. Между строк ведь ничего, кроме ничего, столь близкое второе упоминание подтверждает, не значащего пространства. Между всегда что-то важное, если сочинитель, конечно, не идиот из идиотов. Например если кто-то: «Перкуссио был настолько слаб духом, что не хотел принимать для себя факта существенных отличий между лесным бегемотом и окножирафом и это, в конце концов, его погубило», вовсе не имеет в виду судьбу какого-то там, а говорит нам о необходимости с осторожностью относится к очередям и в частности к столпотворению народа, надо только уметь разобрать избранную автором форму и уметь посмотреть на сказанное в абстрактно. И ты умеешь? – с могущим оскорбить графа Калиостро недоверием. Научился, за столько-то лет мысленного изложения и пересказа то ли написанного, то ли прочитанного. А что значится между строк твоей сраной хартии? Ничего. Там всё (всё кроме или всё?) заключено в самих, каждое из весит всего немного меньше золота и камней, на последнем для кого-то Вселенском соборе признаны драгоценными. Это ещё что за инспирированная глупость? Разве камень можно называть драгоценным и драгоценным для чего и если драгоценным, то от какого размера он считается драгоценным, а, видно речь о граните? – старшая, младшая поддержала молчаливым открытием метеоризма. Гранит по сравнению с хризобериллами, дипирамидальными кристаллами, синтетической шпинелью и ещё множеством всеподобных, имеет ничтожную ценность, золотой комар перед куском мяса. Какую же пользу несут эти названные? Алмазы тверды и могут разрезать стекло, про которое толковать с вами ещё рано, но в остальном драгоценные всего лишь красивы. Красивы? И только? Растудыть моё понимание. Красота стала драгоценностью? Это следует вырезать на моей именной пальме. Не лгу. Ради отнимаются жизни без использования мостов. Воистину мир сошёл с ума и великаны сидят в мышеловке и плачут. И всё это натворила твоя горстка жрецов? Кто его знает. Конечно, ни один из не возьмёт в руки штык-нож или заточенный месяц и не пойдёт в дом к соседу под видом легата-курьера, рубить его клинком и отковыривать драгоценные с багетов и иконостасов, эти действуют хитрее-с-напускной-загадочностью и у них почти никогда не бывает соседей. Но в целом концепция жизней такова. Стало быть есть и летаргическая вина. Что их жизней? Это звучит ещё более бессмысленно, чем то, что вы произносили ранее. Ещё малость. А о каком заговоре хотели поведать вы? – хартофилакс. В едином медленном порыве потупились к земле, выискивая червей. Говори ты, младшая локтём соседку, не ощутив рёберной клети. Это ты тогда придумала. Помнишь того человека, явился сюда подтереться хартией? – после ещё одной сокращённой минуты молчания старшая. Рыцаря с мозгами в забытом дома шлеме? Да, как помню я собственную жизнь. Хотели сказать про него.

Что поделывает милейший, хотелось и про него. Только мы, херов академист, сами запутались где нынче, в Иордани, в Ханау, в трансильванском лесу, головы с коромысла Андраша. В вагоне поезда, поглядывает на спящего Честь имею, ожидая в Засмолинск. Помощник Л. К. мотивировал конкурентоэкспедицию, как давно стал помощником. Раньше, как помнится, шнырял в сопровождении Лукиана, сына Карла II, внука Мефодия, правнука Алпсидии, праправнука Ории, сама себе откусила в 1611-м. Поезд без приличествующей случаю помпы в Засмолинск. Древний город, вроде Солькурска или Рима. Ворвался в передовые летописи как крепость, со временем, каждую неделю тот или иной перестал являться с войском к стенам, превратился в город. В начале истории князья отписывали друг другу в наделы, осаждали, жгли, разбрасывали под стенами мусор, сажали наместников, словом, всё, положено с городами в России в средние. Засмолинск древнее Иордани, куда менее загадочен. Смолы, сколько соли в Солькурске, однако для добычи не требовалось рыть бесконечных, не ломать сталеплавильные цеха, дышать вполне через два на третий. Пред здешним вокзалом, на худой площади стеленной деревом, извозчики, одного Готлиб в ангаже до Иордани. Ещё раз на поезд, смекая, Честь имею проспал станцию и поедет неизвестно куда, хоть до Минска, ухмыльнулся со злорадием, отправился сговариваться с обитателями козл. От Засмолинска до Иордани вёрст сорок или около. Выехали поздним, поздним утром в Северные ворота. Не ступив и лишнего, лишнего оборота колеса, едва перестали затыкать горло, тпрукнул на всю крепость, взял с условленную, грубо прервав игривое поторговаться. Просил довезти до ближайшего трактира, хоть сразу до гостиницы, хотя вовсе не в его вкусе, извозчик непреклонен, не пожелал за деньги сверху оговорённых и намёк на мимолётную гомосексуальную, катамитом кто захочет. Через всю Иордань, не напрямик, со многими экивоками главная улица, в недавнем прошлом в Елисеевскую. Довлела над переулками из восьми отрезков разной, экспликацию решено без изменения, получены при основателе. Надобность переименовывать всю, при равных с отрезками условиями в образовании и именовании, как будто не проглядывалась, но о том ли речь. Начиналась у Ворот Воскресения частью Паломника и оканчивалась Северо-лестничным маршем у Северных ворот, теперь Готлиб, усаживался в конку, экскурсию по всей протяжённости. После Лестничного марша, принадлежал Шахтёрскому городу, улица резко вправо к еврейскому гетто, та часть Елимаршем. Вдоль гетто, в направлении к площади Лесоруба марш Китежа, затем марш кхерхеба (жена князя Ксения кроме него не выкидывала с возмущением из постели египетского, от Вестфалия, кроме ложилась (хотя из заветов понятно, боги в этом деле не так традиционны как собаки) с Перуном, от Ория). От Елисея, помнил и соображал Готлиб, Китеж. Марш Кхерхеба в путь Василиска, резко в сторону скал дорогой Лесоруба. Та мимо площади Лесоруба, главной в крепости с ратушей и колодцем, в дорогу Шахтёра, завершалась частью Паломника, оканчивалась воротами Воскресения подле башни Воскресения. Готлиб на конке, по обыкновению раздумывал, в какой бы из здешних завалиться, в смысле расположения в относительности внутренних крепости. На марше Кхерхеба решил сунуться в гетто, на ходу покинул сию отдалённую, куда более душевно-алкающую пропорцию трамвая, пешком в сторону Солькурской улицы. Пересёк и затерялся в кривых гетто набредя на некий, как ему было пояснено прохожим, обывательский дом, помещалась перевезённая из Солькурска психиатрическая. Подивившись многосолькурскому, отыскал забегаловку неподалёку от означенного куска коллаборационистической родины, расположился с возможным удобством. Выпил пива, сивуха разбавленная мечтой о сивухе, съел жареных рёбрышек, костей больше чем мяса, присматриваться к посетителям, прислушиваться и выбирать, к которому подсесть и чего-либо выведать. Как понял ещё в конке, весь здешний толковал про убийства, как сообразил провинциальный, в Иордани несколько однотипных, угадывалась личность сумасшедшего в единственном. Не то отрубал, не то выкапывал черепа из могил и приставлял горгульям на соборных системах водоотвода. Заинтересовался, более нечем, вообще интриговала, в перспективе того, в Иордань Л. К. направил эмиссара. Между отрубленной и метафизикой связь если и есть, весьма, хотя, зависит, чья голова, кто отрубил и чем, и по какой надобности. Покачивалась привешенная к сальному потолку. Свечи, распалённые через одну, твёрдое пламя, почти не двигалось вслед за оплывшими основаниями, вместе с люстрой тени посетителей. Вертеп не имел именования, по крайней не вывешено или ещё как-либо заявлено во всеуслышанье – всеувиденье. Готлиб с лица пивную пену, входная скрипнула, в полупустой зал рослая и плечистая пожилая женщина в лисьем полушубке и синем платке в белый горох. Решительным шагом залу, скрылась в задней, полуприкрытой гигантским бочонком с ржавыми ободами. Ещё малость и окончательно прискучившись, было собрался сменить, поживее народом и нравом, в залу с двух двое. От бочки та самая, успел рассмотреть лицо, грубыми, под стать фигуре. С иной, воспользовавшись входной, мужчина, старый ядрической старостью и согбенный, силящийся держать высоко, взирать на окружающее с более напускной, лабаз с квасом нужен кхерхебам, властностью. Сошлись в середине, быстро условившись, за стол неподалёку. Разговор про убийства, разговор значительнее слухов. Не сразу, подходя к главному посредством обсуждение Серафима, не из ангельского реестра, в смысле имени, даже опять что-то там сочинил и хочет. Было счёл служащими не то здешнего варьете, не то оперы, хотя в Иордани, как будто, никакой не. Спросил, знают ли пациенты про происходящее. Происходящее расценил как серию, пациентами переменил мнение относительно варьете, составить иное затруднился. Ломать над несоответствиями некогда, приходилось вслушиваться пуще, когда помянуто «происходящее», голоса по сговору приглушённей. Поведала, кое-кто из пациентов, Натан или помянутый Серафим, грешат на пятнадцатого, не желая верить, не более чем выдумка, если и отголосок реального, столь далёкого и переиначенного, не стоит и вспоминать. Спросил не грозит ли лечебнице опасность и не считает ли женщина, связано с новой пациенткой. Отвечала, хоть и родственница Доротеи, вряд ли может знать про историю с братьями. Слишком не в своём уме. Не то что вздрогнул, весь затрясся, добыл философский, подался вперёд, выдавая интерес, вместе с тем вовсе о том не. Доротея, её полоумная внучка и братья. Не зря вспоминалось Ханау, как не зря луна бывает ущербна. Всё не зря, томбировано, в особенности Л. К. со своими. Тогда в Ханау тоже рыскал и в концов дорыскался до Эльзаса. Сидящая спиной на Готлиба, даже не в силах отвести от, отвернулась, молча поднялась, тяжело и знакомец, оба покинули, безапелляционно, кассационная инстанция. Провинциальный энциклопедист уже не видел, мыслями во времена двухлетней, представлялся московским археологом при кафедре антропологии при Межевом. Был в Ханау, стоял против исчёркнутых фахверком стен дома Вильгельма и Якоба, размышлял, как пробраться хоть на чердак, хоть в подвал, хоть в посудомойню где скребут котлы от глазури пряничных домиков. Следил за обиталищем собирателей-лингвистов второй день. Следил и ночью, три часа сна перед рассветом. Ханау был не совсем отвратителен. Русский писатель Фёдор Достоевский в своём «Бесы», будто некто Верховенский (тамошний) защитил «блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось». Таким Ханау и по сию. В одном жерле союз торговли и средневековья, за четыреста не почесались разгромить уставы. Значение, путь в мироощущении только Готлиба, состоялось почище Любека и Брюгге, уж точно почище Новгорода. О наблюдениях. В доме, хотели сыновей, а родилась германистика, реальность странными клублениями, населяли из оставленной перед кончиной открытой, не жилой музей, лечебница для умалишённых, в Солькурске, после в Иордани. В хрономомент околачиваясь напротив братьев Готлиб ещё не шевелит про Иордань, мысли четырём карликам в островерхих, при всём сходстве отличал. Несколько раз под сводами и покидали, с независимым видом, цвергская контора по продаже песка для пряжек в Зоббурге. Снять подозрения вымелась молодая фря с длинной русой, без шляпонагромождений, вместо обеими задирала подол, многие нижние юбки, что-то тяжёлое, с человеческую голову или около. Провинциальный энциклопедист, точнее археолог при Межевом покинул укрытие в близлежащем, торопливым шагом к фройлян. Поминалось ранее, по-немецки не слишком, не то что говорить, оттого нагнал, как ни в чём не, по примеру снующих из дома и в дом, рядом, поглядывая в подол, перед собой, поочерёдно. Если и приметила, трудно абстрагироваться настолько, разве только ничего намеренно, не подала. В подоле монеты, серебряные, одинаковые в утилитарной полновесности. С одной, имел возможность разобрать, их безмолвное сопутешествие нравилось всё более, изображён двуглавый со всеми атрибутами вроде державы и короны, с другой профиль высокопоставленного болвана с ленточкой на лбу или девичьей косицей и без бороды. С той где орёл год – 1855-й. Не смотря на, фальшивоновыми, хоть и потускневшими. Сказать так, может и не новые, мало в обращении. Сумерки затёртой ночи не успели на их реверсы и аверсы.

Не заметили, бумажной сетью подожжённой с четырёх чёрным огнём сумерки, следом пытающаяся задуть темнота. В недоописанном выше, как видно, всё-таки не чужд чему-то вроде законов природы, воцарился, вслед за тем мрак, кто не может видеть собственные пальцы, приближенные к лицу и не может видеть, что в, не может так же чувствовать себя спокойно, не валились с отсутствия полок канделябры, факелов, ещё способа. Решили переспать, утром призаняться изысканием непонятно, помогло бы, если к этому ещё имелась пауперизационная надобность. Кинули на полу, кроватей предусмотрено не, бы озаботились обзавестись, непременно без дна. Готлиб сходил к входной, щеколду без кольца на косяке, крюк, успокоились, синие птицы, наткнувшиеся на поле синей пшеницы. Утомившегося дорогой Гримо, странный, разумеется пророческий, объясняющий его жизнь с точки зрения патерналистического превосходства собственной манишки над опускающимися трапециями, намекающий как открыть и как закатиться в долину Печали, чтоб не напоминало покушение на познание, в той не приветствовалось, выглядело как беззаботный и ни к чему не обязывающий плеоназм. Не единожды бывало, виденья в виде околесицы, ни лиц, ни поступков, никогда не, не разбирал и не понимал. На сей лиц не счесть. В зале судебного издевательства, всё происходящее, никем конкретным не являлся, в духе репортёра описывающего сражение с воздушного шара, к крупу лошади генеральского адъютанта. Знал, коммерческий суд, рассматривающий только коммерческие со статусами. Предметом спора сторон похлеще парадокса лжеца. Истец иск, множество, теперь слушались один за другим, о возмещении вреда вследствие нарушения интеллектуального права на высоту прыжков клоунов. В судебное заседание клоун, свидетель, видел как тот прыгает во время своих клоунад и секретарь заседания заставлял его прыгать, сам крутился вокруг со складной линейкой, делая вид что-то, то и дело в согбенном вопросы свидетелю (как будто от имени суда) вроде, так ли он скакал тогда или выше или ниже или в большую раскорячку? Целый день. Клоуны и свидетели сменяли, судья и истец, невидимый никому и самому себе Гримо смотрели на всё и пытались рассудить. Настала очередь последнего на сегодня и свидетеля. В зал Амфилохий Пересыпов и Гримо, едва узнал, понял, последний клоун он и прыгать ему. Происходящее немедленно глазами входящего в зал фарсёра. Хотел крикнуть Пересыпову, не может свидетельствовать против, сам директор магазина париков и грима, словарный обнулился, обыкновенье сна. Прыгать отказался, стоял, опустив голову, глядя на край передней деревянной панели судейского стола. Воспарил, провалился сквозь дождевое. Прочая часть тёмной без сновидений. Его низость Морфей-Варолиев мост, не спешили признавать ни в Асбурге ни в прочих, в каковых по большей псевдокульты, так вот сказанный Фантазус вступившему в его царство только сказанную надувательскую. Живой манекен, в большинстве дней путешествия, первым, с лучами вновь возвратившегося к ним ошарашенного происходящим. Силились пробиться сквозь свинцовую пелену наползших туч, освещение и вместе с тем ясную, только не для тех у кого ясное сознание, окружающего. Гримо занял сидячее, спиной к ущербной обстановке, рассуждать, иной раз соприкасаясь со смрадным болотом логики под собой, медуза случайно с осьминогом, могло открыть очередную извилистую, путь добродетели в продолговатом мозге, полосу их? В минувшие до раннего средневековья, жидкости странной природы, при соединении в котле могли бы и картины мира. Разбавленный лизоцим трёх криптоалеутов, бульон из ликвора и пена векового диуреза будочника. Только в последний спровоцировали высунуть из непостижимого панциря пропущенные через скальную призму лунные, при толике фантазии, ещё меньшей толики знаний, признать жидкостью. Что из похожего в этом? Угодно, от высохшего сверчка до высохшей янтаря на стекле. Индукции в голове не в сторону изучения-сопоставления с действительностью обстановки, пятый глаз, подчиняясь рассуждению, остановился на одном в области пола, невольным образом натолкнуло на о самом приютившем. Вопрос в духе директора бюро находок, рассматривающего разорванный график продаж: отчего в том всё намеренно наполовину? Неспроста затеяно. Неведомый кому-то, кому-то осточертевший хозяин-лишённый потенций инкуб обставил и обложил предметами, лишёнными. Суть меча в клинке, нет в лучшем смысле этого, суть книги в страницах с текстом (может ещё в имени издателя), нет страниц, как совести у, приравнивал аббатства к монастырям, суть серванта в сахарницах, нет сахарниц, суть стула в венских загибах, в наличие только загибы чьего-то мозаичного расстройства, суть картин в авангарде и автопортретах, пустые рамы о стены на ветру, суть соображения во всегдашней выгоде мироустройства, нет мироустройства, суть княжеской грамматики в правилах допущения, не видны, суть изображения в котле или в чане в составе, пропитаны дрова, их всё меньше. Вопрос во вкусе учеников архитектора: зачем им был указан этот дом? Для разных, в зависимости от навигации айсбергов над Южно-Сандвичевым жёлобом в день явления. Суть их здесь, открытие-без-экивоков карты. Не значит же, в соответствие с казуистической никомаховой гармонией, карту здесь невозможно? Не может как не может дождь прикинуться фонтаном. Рассуждения не верны, пессимизм возведён в степень, снег первым же падением побеждает математиков. Предпринимался заход с другой. Якобы отыскания некоего якобы вещества, способно проявить спрятанное при помощи алхимии, то и криптоалхимии, а то и снящейся каждому третьему мещанину и каждому миллиардному сыну надворного советника таблицы. Дом огромен, обыскивать и проверять на старом все найденные, могут способствовать реакции – уйдёт чересчур, у квислендского коалы на основательный сон. Следовательно, предмет должен на рецепциетивном постаменте в лучах четырёх деструкционных прожекторов или вцарапываться в глаза оправданной любовницей при первой попытке отыскать, следует только знать, что. Вопрос в духе Габриэли Шанель: что может быть броским в доме, где всё наполовину? Из поваров или аристократов афинской демократии взялся бы склочить в очаровательном, совокупности риторских школ и утверждать, Троянский конь или гегемония Перикла, живым манекеном бралась в рассмотрение любая целая вещь. Таковой внутренней орбитой, нашёл удовлетворительный немедленно, теперь знал, на что обращать, чего не упустить, в руки приплывёт слишком многое. На ноги, огляделся, напоминая себе музейного курьера втянувшего красной пыли. Готлиб и Герда в объятьях сна и друг друга. Будить ни к чему, ни к чему воротить трюфель от парфюммиазмов. Начать в одиночку, тем таинственнее выйдет. Головой по сторонам, сразу рассчитал, до антресолей, боги ставят ноги, свешивая с первого неба, не дотянуться, сообразил, местами, подходящими для укрывания, серванты, шкафы, книжные полки, угодно, при условии, кто прячет, ум в стадии пассивной экзальтации. Начал с прихотливой конструкции журнальных полок, втиснуты пособия по уходу за двудомными араукариями, рекламные брошюры выставки постельного староверки-анахоретки, высушенные кленовые без жил. Для удобства к ущербстул, утвердиться на крестовом его ножек, тем возвыситься, Юлик, обозреть доставшееся, преподобное. Натужный скрип Готлиба, окрик-щелчок хлыстом надзирателя. Торговец древностями, тайный археолог и провинциальный энциклопедист мигом на ноги троих, не выпуская трость, за время пути чем-то вроде раскладного швейцарского, на введённого в квазиступор пробуждением. Вздумали удавиться? Ну что вы, зачем мне? Решил поискать потребное, а то вы спать горазды, скоро до того, мне вас целовать придётся. Давайте же я подсоблю, но в меру. А не то ещё сверзитесь, кто тогда вселит в меня надобность жить? Признателен. В самом такой квазиправильный, учтивый и криптотупоголовый, либо искусно, нахватавшись лицедейств в своём магазине? Нельзя представлять столь просто, ясно для неясности, не замечать никакой гадости, издёвки над собой, предательства, окоченения членов после смерти, трупных пятен на новой власти, рассмотрение исков с превышением срока, полётов над головой соглядатаев мирового зла, излишней скользкости ступеней и расширения тонзур у церковников. А если и замечать, не уделять ни малейшего, ни единым взгляда не сопровождать эту тебя скверну валдайских болот. Утверждение в духе Бога: всё так, как и должно быть. Я нашёл. Задрав голову, тут же опустил, живой манекен пожелал соскочить, рассмотреть находку, основательностью скошения глаз ежа. В руках книга, идеальное начало и окончание для любого сочинения. Обыкновенная старинная, больше чем за пятьдесят последних, позеленевшей от временных щёлочей, вследствие этого же красные разводы. Единственным отличием от всего помещавшегося в этой вселенной, на субатомном уровне, целостность. От радостного возгласа и ударения каблуков, ударение каблуков обо что либо имеет какое-то, либо это сто сорок вторая и одновременно сто семьдесят первая, о доску пола, пробудилась. Живо, что подтягивается к чему, на ногу и протез, подковыляла к удачливым. Что это вы тут? Книгу нашли, обрадовано Гримо. За чьим она именем? На первой же: Леви Бен Гершом «Войны Господа. Комментарии Готффрида Невшателя на языках латинском и иврите». Не вызвало большого. С этими и тем паче комментариями к ним уже все устали изумляться. Неясным как предмет, без сомнения имевший, смотря что Готффрид понакидал в виде, видимость пунктира из области самореферентного парадокса, только сейчас кто-то из троих начал, карта и есть хартия, обман или самообман хартофилакса тянется пятьсот, их самообман четверо суток. Принялись, это выразиться точнее, листать. Язык не латинским и не еврейским, старофранцузским, плохо знала Герда, едва разбирал Готлиб, совершено не понимал, делал вид, понимает, Гримо. Самая понимающая, понимая и это, на пол, книгу на распрямлённые колени, задерживалась на каждом развороте от начала меньше и меньше. Энциклопедист и живой в сторону, не дать понять, хотят потревожить и так же, мир вокруг не то, чем кажется. Есть у меня что-то на уме, шёпотом Гримо. Где-нибудь посреди тома страницы… чистые от письма. Смекаешь? К своему стыду и обывательской ярости, нисколько, но покивал в ответ, не сойти за глупца, не умеет себя в обществе. Сказанный разворот был, предсказание Фрэнсиса Годвина. Ещё раз всему по очереди и в совокупии, звавшимся Гримо Вуковар, стал ждать, что непостижимый криптокаторжник с листами чистыми от. Просто, перевод описания поминок перед похоронами. Стребовав карту, осторожно свернул так, край, чернил которого ещё не, лицом к верху и в сочленения страниц комментариев, закрыл, судьи и обер-прокуроры дела. Ждать, не отрываясь от между мелоладонями фолианта, за края более широкие оконечности, середина внутри, венерина мухоловка захватила хартию добра и зла. Не пересушить бы, живой манекен, раскрывая. Отобрана Гердой, Гримо, запах пота на пенсионе, от приблизившегося к, руками, мезальянсной тряской, развернул, записанную немым бардом историю собственной. След Готффрида к недоброй памяти озеру, всё на том же недоброй памяти востоке, кроме, негде лежать всяким таким, не просто к берегу, к крохотному, зародыш мглы, острову посреди. Это не всё, звучит отменённый приговор. По левую от новой полосы, недавно под лучами лунного явлен этот половинный, проявилось окно, на том самом и даже, быть, по размеру, где дом и дому. Что за нах возвращения? – недоумённо Готлиб, окончательно убедившись, они с Гердой прошлую полосу не. Но никакого не было, на том готов грызть до первой слюны собственные макабрические ботинки. На этом месте как будто дом или башня, или парк аттракционов. То есть половина чего-то и без всякого окна. Значит следует к озеру, да после на тамошний остров, об ином Готлиб. Боги, обойдётся хоть одно путешествие со средневековыми кунштюками без какого-либо острова? Что это за окно? – всматриваться Герда. Вопрос в духе Дмитрия Менделеева: отчего оно здесь? Вопрос в духе обывателей обращающихся к Богу Пятикнижия касательно его сына: отчего его не было раньше? Гримо снова осматриваться, сей полагая решающим где бы начать рыть добытчиком нефти. Окон в доме четыре. По одному на каждую, люмпенному зодчему может увидеться реверанс банальности. Одинаковые, вырванные перья попугая, с грязноватыми, скверными портьерами и несвежими пелёнками кормилиц восточной Европы, грязными, без обыкновенной присущей тяжести. И что в этих такого особенного? – Готлиб, в раму тупым концом трости, воображая, постукивает крюком для несения пожиток. В этих, ничего, кроме твоего мерзопакостного отражения, в ответ Герда. А в этом тайном что-то. Только пёрни не тем на карту, уже мстятся тайные окна? – Готлиб, при надобности мог высмеять и тайное собрание у Кондратия Рылеева, и тайну совещательной комнаты. А как ещё это? – сотрясла, линии частью ссыпались, частью исчезли. Первое, твой предок нас дурачит, карта и есть хартия. Второе, он дурачит и сам себя, поскольку тронулся головой от скачущих перед глазами андрогинов-ребисов и прочего подобного. Третье… Это ты сам уже давно, вскричала, ты лишился ума со всеми своими самопишущими на закладных перьями и невидимыми покупателями, которые сотнями приезжают в Солькурск, а Готффрид Невшательский, был светлейший своего времени, знал астрономию (очковтирательство), алхимию (что может быть банальнее?), пифагорейскую математику (один мистик водит за нос другого), натурфилософию (её не знал даже Ньютон), космологию и космогонию (если тебе ясна разница), четыре языка (это звучит как оскорбление его умственных), Талмуд (небось хотел сделаться ростовщиком), Библию (если тебе так уж необходимо их различать), ученье Фомы Аквината (он что, церковь?), вычислял точку схождения субстанции, времени и пространства (вот это мне нравится), составил два бестиария существ юга и севера (скрестил гемипенисового питона с носорогом без анальных шпор и думает, что это бестия?), написал четырнадцать о науке и искусстве (а кто их читал?), и умел играть на губной гармонике (всё равно что сказать, умел пускать ветра ртом). Гримо, по обыкновению, в препирательствах не принимал, отошёл к входной, на притолку, вновь размышлять от чего уши уже начали вибрировать. Для чего окна? – себя в духе устроителя мира перед устроением. Что бы смотреть и что-то видеть, этот неочевидный как будто пришёл из космоса. Вопрос в духе наёмного убийцы: что можно увидеть в окна, которые есть в доме? Вопрос в духе участника состязаний по прицельному мочеиспусканию: в те, которые на виду? Для полной ясности и избежания двусмысленных положений решил сам. Ничего путного, возвратился к двери, далее. Утверждение в духе восторженного филантропа: если разобраться, окно, чудесная придумка, едва не волшебное изобретение какого-то. Защищает тебя и дом от ненастий внешнего, рокота стихий, дождя из лягушек и йотунхеймского ветра, доброжелательства насекомых, доброжелательства иных скверных тварей, позволяет узреть окружающий, хотя после перечисленных, могло бы каждый день вываливаться на голову, всё равно бы любили и ставили на место. Идёт волатильное сражение, видно сражение, великий исход, видно великий исход, представление анатомического театра, видно его, высадка «Мэйфлауэра» – видно, зависла в воздухе хазарская летопись – видно, созыв британского парламента – видно, основание Харькова, видно и его. Зачем бы этому барину-герру-пану Готффриду, вздумалось рисовать поверх дома окно, проявится от книги, а не от света луны? Ответ в духе Лжехриста: что бы путники, идущие по его следу, узрели нечто важное, могущее их одолеть, но на самом деле спасти. Подобного никогда в обыкновенные, значит следует, озарение снизошло на лбы, необыкновенное. Утверждение в духе опостылевшей очевидности: всякое окно должно куда-то. Если не в стороны, имеет окружающий свет, в небеса, под землю. Совершив заключение, задрал, в который облизнулся на недостижимые антресоли. Простирались под самой, заведениям толка, закрывали не всю поверхность верхнего, скрывая три дюжины пар продублённых божественным потом и блевотиной сандалий. На свободной от обязательства соприкасаться с божественным части, никаких искомого окна, признаки брачных игр летучих мышей. Ко вниманию принят пол. Много где хорошо виден, в иных, скрывался за недособранной, именно: шкафами, сервантами, столом (угол зрения), стульями (угол зрения), конторами и бюро, в чём разница. Располагать стены, если, конечно, проделано в полу, нет резона. Как-то не по-человечески, вот это верно, наконец-то хоть какая-то человечность. Должно в середине. Стены, потолка, грудной клетки, межконтинентального чемодана, пола, остаётся стол, под видно, ничего, контора без ящиков. К ней, чуть в коленях, верхний предел руками и, навалившись, в сторону. Не укрылось от завершивших препирательство, расцеловавшихся сугубо по-русски семикратно. Заинтересованно к живому, провинциальный подсобил совладать. Вопрос в духе помощника похитителя надгробных плит: что под той открылось? Настоящее, в классическом виде. Запылившиеся от времени, некрашеная рама, оцарапанная низом тягаемой по. Приникли к модусу, носами оставляли в пыли этюды. Гримо вроде единорога, гаубицей пронзал кирпичную стену, кончик рога с иной стороны, к нему за шиворот за откинутую крышку рундук. Готлиб женские панталоны и мужские рейтузы, составленные в па, что в пыли длинный Герды могла только, энциклопедист бессилен. Что там за, почти не разобрать. Комната, не слишком, фигуры, очертаниями человеческие, всей диспозиции постичь не. Готлиб примерился хватить, привнеся в устоявшуюся швейцарского выкидной молот, муть не мешала деференту бинокуляра, парноостановлен. Совсем лишился? – стало казаться, Герда если и, непременно связано с умом Готлиба, удерживая занесённую для удара. Знаешь, что там, недоносок? Может смертельный дух, из делают присыпку для мумий. Высказан ряд устрашающих, закончился подробно описанной, под окно подземный из гор, из Андрониковского, в нынешний только отделяет Лихо, выскочить к ним как святой чёрт из восковой табакерки. Тогда окно перестанет быть собою, в свою тихо Гримо. Не просто же от скуки прорубил? Восклицание в духе репортёра, желающего осуществить непристойную публикацию: как-то ведь должны мы посмотреть. Ответа не. Силилась прозреть творящееся взглядом, Гримо осматривал окружающее, отыскать способ освещения подземной изнутри, короткопалые руки, ощупывали края квадратной, намереваясь настигнуть. Неизвестно-то неизвестно, в пальцах живого вскоре верёвочка, зажатая между пола и рамы, уходящая концом, нет, вшивый Гримо точно уже ходил по карте, забыл или исказил поход до похода в лавку старьёвщика. Сейчас я дёрну, а вы лучше нах, без предупреждения остальным, вытягивая сколько в долго. Без пререканий, самопровозглашённого, но уже любимого оракула. Готлиб слишком жизнью, Герда впала в грех прострации. Отошли к входной, убеждая, уже за, резко дёрнул, полагая, чем резче, больше врасплох того или тех, прячется, на первый ничего очевидного. Потом, при придирчивом коллегиальном, внизу монохроматическое. Прильнув, позабыв страхи, кроме страха солёного оранжада, страха оказаться воссозданными потомками и страха океанского дна, совокупили, взбодрился факел, обсферил и изолировал под.