Текст книги "Золотые эполеты, пули из свинца"

Автор книги: Сергей Зверев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

3

С прапорщиком Николаем Гумилевым поручик Сергей Голицын и в самом деле познакомился совсем недавно, около месяца тому назад, когда переведенный из улан в гвардейский гусарский полк Гумилев прибыл с фронта в Петроград.

Нет, конечно же, Сергей знал, что есть в России такой молодой, но уже весьма известный поэт. И хоть Сергей Голицын был весьма далек от мира современной литературы, а зарифмовать хотя бы две строчки не смог бы даже под угрозой расстрела, хорошие стихи он ценил. А те стихи за подписью «Н. Гумилев», которые попадались поручику, ему очень даже нравились! Отличные стихи, ясные и мужественные.

К тому же Сергей Голицын знал, что не прошло и месяца с начала войны, как Николай Гумилев пошел добровольцем на фронт, став вольноопределяющимся. И служил он не где-нибудь при штабе, а в уланском полку, что понимающему человеку о многом говорит.

Такой поступок, ясное дело, весьма импонировал поручику Голицыну, вызывал уважение.

А прошлым летом в руки Сергею Голицыну попалась газета «Биржевые ведомости», на третьей полосе которой были напечатаны «Записки кавалериста» с пометкой: «От нашего специального военного корреспондента». Публикация с подписью «Николай Гумилев» заинтересовала поручика. «Записки» очень понравились Сергею своим простым, благородным тоном, детальным знанием материала, непридуманностью и духом подлинности: с первых строчек становилось ясно, что это писал не дилетант, не случайный гость на фронте, а настоящий боец, побывавший в жарких схватках и знающий военную жизнь не понаслышке. Доводилось поручику Голицыну встречать на фронте таких «военных корреспондентов», которые, попав на передовую, пугались до дрожания коленок, быстренько сматывались в глубокие армейские тылы и уж там давали волю своей фантазии, шустрили пером, кто во что горазд. Нет, этот не из таких горе-писак. Этот – свой брат, боевой кавалерийский офицер. Еще раз: поражала точность, предметность, узнаваемость, с какими были переданы и конкретика боевых действий, и их атмосфера. Никакой риторики, зато бьющее в глаза ощущение жестокой правды войны.

Мало того, многие мысли и суждения, которые высказывал автор корреспонденции, полностью разделялись Сергеем Голицыным. Он соотносил виденное, испытанное и рассказанное Гумилевым с тем, свидетелем и участником чего Голицын был сам, что навсегда врезалось в память.

Гумилев писал: «Если пехотинцы – поденщики войны, выносящие на своих плечах всю ее тяжесть, то кавалеристы – это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. «Вы – наши отцы, – говорит кавалерист пехотинцу, – за вами, как за каменной стеной».

«Все правильно, – согласился Сергей, прочитав эти строки, – так оно и есть. Кроме того, кавалеристом надобно родиться, и тот, кто прислал эту корреспонденцию, похоже, прирожденный кавалерист. Интересно было бы с ним познакомиться. Как знать, может быть, и встретимся на фронтовых дорожках».

Они встретились, но не на фронте, а в Петрограде, в марте, когда Сергей Голицын прибыл с фронта в столицу, будучи в отпуске. Их представил друг другу старинный приятель поручика Голицына граф Владимир Соболевский, тоже поручик, но из конногвардейцев. Владимир был отчаянным храбрецом, забиякой и пьяницей, безудержным гулякой, редкостным волокитой и добрейшей души человеком. Соболевский и сам пописывал стишки, на взгляд Голицына совершенно чудовищные. Конечно, своего мнения он Владимиру не высказывал, а то могло бы и до дуэли дойти. Но услышав, как его приятель, могучий кавалергард под два метра ростом, завывающим голосом декламирует что-то вроде:

 
Я пред тобой повергся в прах.
И ты пролепетала: «Ах!»
И нежно Вечности рука
Держала нас, как два цветка… —
 

Сергей только мысленно морщился и старался поскорее расстаться с бездарным рифмоплетом. «М-да-а… – думал Голицын, – хвала небесам, что меня миновала эта болезнь. Надо же: тут тебе и прах, и Вечность, и два цветка… Кладбищенская какая-то символика!» Еще похлеще лирики были ура-патриотические вирши конногвардейца Соболевского. Сергей с трудом удержался от смеха, когда Владимир как-то раз с совершенно серьезным видом и немалым пафосом продекламировал:

 
Бросились русские конники в драку
И порубили врага, как собаку!
 

Нет, право, за что же так несчастное животное?

К стихам Гумилева и к самому Николаю Степановичу поручик Соболевский относился с нескрываемым восторгом. От Соболевского Сергей узнал, что Николай Гумилев совершил три путешествия по дикой Африке, причем не как праздный турист, охотящийся за экзотическими впечатлениями, а как первопроходец и исследователь; последняя полугодовая экспедиция, которой руководил Николай Степанович, состоялась за полтора года до начала Великой войны, была организована Императорской Академией наук и длилась целых шесть месяцев. Так что, когда Гумилев писал:

 
Я пробрался в глубь неизвестных стран,
Восемьдесят дней шел мой караван.
… Древний я отрыл храм из-под песка,
Именем моим названа река… —
 

он нисколько не преувеличивал, а просто излагал в четкой стихотворной форме историю своего путешествия. Многие стихи Гумилева про Судан и Абиссинию, про озеро Чад, остров Мадагаскар и могучую реку Нигер, про Сахару и Занзибар представляли собой своеобразный путевой дневник.

Еще Соболевский рассказал Сергею о том, что Гумилев дрался на дуэли с другим известным русским поэтом, Максимилианом Волошиным. Причиной дуэли стал вопрос рыцарского отношения к женщине и ее чести. Ну, это совсем по-гусарски! Чтобы самому добровольно шагнуть под пистолет, изрядное мужество требуется…

Владимир Соболевский был в «Бродячей собаке», когда вернувшийся с передовой Николай Гумилев читал там свои фронтовые стихи. Владимир запомнил их с первого раза и, в свою очередь, прочитал Голицыну:

 
Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.
 

Вот это да! Назвать воинов тружениками мог только тот, кто сам шагал и скакал на боевом коне по фронтовым дорогам. Это не «Вечность» с «двумя цветками» и не рубка несчастной собаки, это – настоящее.

И, наконец, Сергей узнал, что Николай Гумилев за один год, проведенный на фронте, награжден двумя Георгиевскими крестами IV и III степеней, а уж поручик Голицын прекрасно представлял, как достаются такие награды и сколь велика их цена. Да и вся Россия знала: кого ни попадя Георгиевским крестом не наградят, кавалерами этого ордена становятся лишь истинно достойные бойцы за проявленное в боях личное мужество и героизм.

Итак, они познакомились, два гвардейских гусара, прапорщик Гумилев и поручик Голицын. Нельзя сказать, чтобы за месяц, прошедший со дня, когда Владимир Соболевский представил их друг другу, между ними возникли отношения более теплые, чем спокойная взаимная симпатия. Для дружбы они были слишком разными людьми. Гумилев как-то признался Сергею, что настоящих друзей у него нет: он чересчур независим и, пожалуй, чуть более высокомерен, чем следует, а это отпугивает многих. Сам знает за собой этот недостаток, но ничего поделать не может – такова его натура. Он, как выразился в свое время весьма почитаемый Николаем Гумилевым англичанин Редьярд Киплинг, «кот, который гуляет сам по себе». Да к тому же в привычной Гумилеву среде литераторов, актеров, художников, музыкантов искренние и сколько-нибудь прочные дружеские отношения – громадная редкость. Это вполне объяснимо: служители муз испокон веков были народом по-детски обидчивым, ревнивым и неуживчивым, хоть друг к другу их тянет неудержимо. Но легко ли признать, что твой хороший знакомый талантливее тебя?!

Все же взаимное общение было приятно прапорщику Гумилеву и поручику Голицыну. На такие вещи, как дворянская и офицерская честь, чувство долга, патриотизм, причины и характер Великой войны, и многое другое два этих очень разных человека смотрели сходно. Самое главное – им не было тоскливо и неуютно в обществе друг друга.

…«Бродячая собака», ресторанчик, в который отправилась из Петродворца отмечать выигранное Сергеем пари компания из пяти офицеров, был заведением совершенно необыкновенным. Разве что в Москве имелся похожий артистический кабачок, называвшийся «Приют комедиантов». В «Бродячей собаке» собирались молодые писатели, поэты, критики, художники и музыканты – словом, властители дум культурной России. Стены кабачка причудливо и красочно разрисовал знаменитый художник Сергей Судейкин. Здесь звучали строки стихов Александра Блока и Вячеслава Иванова, Сергея Городецкого и Михаила Кузмина, Владимира Нарбута и Игоря Северянина. Сюда заходили, как к себе домой, здесь ссорились – частенько вплоть до мордобоя! – и мирились, здесь обдумывали планы создания новых литературных журналов и альманахов. Чем-то московский «Приют» и питерская «Собака» напоминали знаменитые на всю Европу литературные кафе парижских Монмартра и Монпарнаса, разве что с поправкой на типично русскую широту натуры и склонность отечественной богемы к безудержному разгулу, которые хорошо отражены в знаменитой максиме: «Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец!»

Что касается пьянки, без которой отечественным титанам духа жизнь не в жизнь, то запрет на торговлю спиртным, введенный на время войны именным императорским указом, в «Бродячей собаке» обходили с воистину национальным лукавством и выдумкой. Шустовский и демидовский коньяки разливались в громадные фарфоровые заварочные чайники, а затем из чайников текли в тонкостенные стаканы, стоявшие в массивных серебряных подстаканниках. По цвету не различишь! Вина подавались под видом сельтерской воды с сиропом или морса, а когда речь заходила о дюжинах бутылок, как в случае выигранного поручиком Голицыным пари, так на стол гуляющей компании выставлялся большущий пятиведерный самовар с соответствующим содержимым. В военной комендатуре Петрограда и в канцелярии градоначальства, ясное дело, знали об этих милых уловках, но, что называется, махнули рукой. Литературная богема – она богема и есть, с этой публикой связываться себе дороже. Пропишет потом какой-нибудь обиженный щелкопер тебя в своем журнале или газете, так вся столица потешаться станет над не в меру ретивым стражем порядка. Бывали прецеденты… Поэтому городовым, квартальным и комендантским патрулям было дано негласное указание: с господами литераторами и журналистами не связываться и «Бродячую собаку» не дразнить, дабы не лаяла и не кусалась.

…Выигранное Сергеем Голицыным пари отмечали весело, в хорошем гвардейском стиле. Дюжина шампанского для Николая Гумилева в «Бродячей собаке», конечно же, нашлась: здесь он пользовался всеобщим уважением и непререкаемым авторитетом, считался даже не восходящей звездой, а признанным мастером русской литературы, основавшим собственную поэтическую школу. О его творчестве весьма одобрительно отзывались такие знаменитые поэты, как Александр Блок и Валерий Брюсов. Своим лидером и наставником его считали блестящие молодые таланты: Осип Мандельштам, Владимир Нарбут и Сергей Городецкий, а ведь была еще молодая поэтесса Анна Горенко, вышедшая шесть лет назад замуж за Гумилева. Несколько позже она прославится на всю Россию под фамилией Ахматова…

Так что самовар, наполненный шампанским, на столе появился в один момент. Дружеское застолье покатилось по хорошо накатанной дорожке. Первый тост традиционно выпили за матушку-Россию, затем за победу над врагом и славу русского оружия. У всех пятерых офицеров накопился солидный боевой опыт, все они были кавалеристами и понимали друг друга с полуслова. Пошли воспоминания о лихих атаках и стычках с неприятельской конницей, о глубоких рейдах, о соратниках, живых и погибших за отечество.

– Вы уже получили назначение, Сергей Михайлович? – поинтересовался Гумилев у поручика Голицына. Как-то само собой сложилось, что они обращались друг к другу исключительно на «вы» и по имени-отчеству.

Голицын кивнул:

– Да, на Юго-Западный фронт, к генералу Брусилову. Кстати, могу вас обрадовать, Николай Степанович, вы ведь подавали прошение направить вас именно туда? Так вот, оно удовлетворено, будем вместе бить австрияков!

Теперь уже кивнул Гумилев:

– Превосходно! Боюсь только, что сперва мы вволю насидимся в окопах. Там сейчас война позиционная, и что нам, гусарам легкой кавалерии, прикажете делать? Лавой на пулеметы не пойдешь, саблей проволочные заграждения рубить не станешь!

– Это точно, – согласился корнет Алексей Ланский.

– Но я уверен, что вскорости Брусилов затеет таранный удар на Луцк и Львов, в стык двух австрийских армий, – задумчиво продолжил Гумилев. – Вот тогда там станет по-настоящему жарко, и гусары себя покажут. Нам бы только вырваться на оперативный простор… Я поэтому и подал по команде рапорт, в надежде попасть именно туда. Жаль было бы пропустить такую возможность отличиться.

Поручик Голицын хитро усмехнулся:

– Как знать, может появиться возможность отличиться, не дожидаясь общего наступления. Очень я на это надеюсь, потому как сидеть в траншее не для меня. Тут ведь как получилось, господа? Моя тетушка Екатерина Львовна, старшая сестра матери, милейшая, скажу я вам, старушка, чуть не оказала мне медвежью услугу. Она души во мне не чает, вот, как на грех, втемяшилось ей в голову, что надобно «любимого племянничка Сержа» поберечь. А то, мол, три ранения, контузия, на передовой с первого дня войны… И ни тени сомнения в своей правоте, господа! Попробуй переубеди такую, докажи, что я в тыловых частях задохнусь, что мне именно передовая и нужна. А надо вам сказать, что связи при дворе, в ставке Верховного и в Генштабе у тетушки о-го-го какие. Сама статс-дама, обер-гофмейстерина, с императрицей Александрой Федоровной близка, да и муженек ее, князь Петр Николаевич Гагарин, то есть дядя мой, с генералом Алексеевым как бы на дружеской ноге… И вот нажала драгоценная родственница на некие тайные рычаги да пружинки, а в результате без меня меня женили! Добилась старушка моего назначения к генералу Брусилову в качестве адъютанта. Я сперва хотел было устроить грандиозный скандал: чтобы меня, боевого офицера, да на адъютантскую должность, галифе на штабном стуле протирать?! Но потом призадумался и понял, что все как раз самым лучшим образом устроилось, верно говорят, что нет худа без добра. Тут ведь важно, чьим адъютантом станешь! Вон, Денис Давыдов чуть больше ста лет назад тоже адъютантом был. У князя Петра Ивановича Багратиона!.. И тот поручал Денису Васильевичу такие важные и рискованные дела, что только держись! А про Брусилова я наслышан, у него адъютант в штабе засиживаться не станет. Найдутся для меня задачи!

Глаза Сергея разгорелись, на щеках выступил яркий румянец.

– О! Erit bibendum! – весело произнес Гумилев, наполняя стаканы из самоварного крана. – Это по-латыни означает «следует выпить»! Так говорили когда-то легионеры великого Цезаря. Пусть для каждого из нас сыщутся такие задачи, чтобы мы снискали славу и принесли отечеству пользу, а врагу – посрамление!

Выпили. И тут же, вдогонку, слегка захмелевший корнет предложил традиционный гвардейский тост «За прекрасных дам!».

– Пьем стоя, господа офицеры!

Когда господа офицеры вновь уселись за стол, Сергей Голицын обратился к Алексею Ланскому:

– Корнет, а все же, кто она такая, эта очаровательная строгая амазонка, что так забавно выразила нам свое неодобрение? Вы, кажется, обмолвились, что она доводится вам дальней родственницей?

– Настолько дальней, – улыбнулся молодой офицер, – что даже не соображу, в каком поколении. Что-то такое тянется, чуть ли не с екатерининских времен. То ли ее прадед приходился свояком моему, то ли моя и ее прабабки были кузинами…

– Это еще близкое родство, – заметил Гумилев. – А то идем мы как-то с Сережей Городецким по Литейному, он раскланивается с привлекательной дамой. Я спрашиваю Сергея: это твоя родственница? Он отвечает: в некотором роде, – она любовница моего дедушки.

Все дружно расхохотались.

– Она замужем? – поинтересовался Голицын. – Я не про любовницу деда господина Городецкого спрашиваю, а про красавицу амазонку. Или Вяземская – это ее девичья фамилия?

– Признайтесь, князь, она вас очаровала! – подмигнул Голицыну корнет. – Нет, Натали не замужем. Но сердце ее занято. Если э-э… только не разбито вдребезги. Там получилась такая э-э… романтическая история с бурными страстями, несчастной любовью и всем прочим. У Натальи был жених, все шло к свадьбе, ее отец, Федор Андреевич, давал за дочкой немалое приданое…

– Это какой же Вяземский? – заинтересованно перебил корнета Гумилев. – Федор Андреевич? Надо же, господа, как тесен мир, я ведь его неплохо знаю. Он богатейший землевладелец, председатель правления Русского Торгово-промышленного акционерного общества, меценат. Финансировал издание альманаха «Остров искусств», давал деньги на журнал «Аполлон». Весьма любопытный тип, я таких толковых помещиков раньше не встречал. Да, деньжищи у него немереные!

– Вот-вот, – кивнул Алексей. – Сама Наталья – вы же видели, господа! – прекрасна, как античная богиня, и по уши была влюблена в своего избранника. Казалось бы: чего ж еще? Честной пир да свадебка… Но все пошло прахом, избранник отыграл назад. Бедняжка Натали даже стрелялась. К счастью, неудачно.

– Как это можно «неудачно стреляться», промахнулась она, что ли? – недоуменно спросил Голицын. – И кто же такую красавицу отверг? Непроходимым дураком надо быть…

– Не промахнулась, но стреляла себе в сердце, а не в голову. Сообразила, что если, скажем, в висок или в лоб, то уж больно неприглядная картина получится… А так, вроде и после смерти э-э… внешний декорум соблюден. Ну, вы понимаете. Женщина есть женщина, для них это важно. И, на счастье, не пистолет у нее был, а так, пистолетик. С перламутровыми накладками, блестящий, как елочная игрушка. Бельгийский «браунинг», дамский, двадцать второй калибр. Пять патронов в магазине. Вообще говоря, из этой пятизарядки разве что по мышам пулять… Однако Натали не играла, стрелялась вполне серьезно. И стоит вспомнить, господа, что из приблизительно такого же игрушечного пугача мерзавец Богров завалил четыре с половиной года назад в Киеве двумя пульками Петра Аркадьевича Столыпина, а тот могучим был мужчиной! Но, видать, крепко кто-то за Наташеньку молился, рука у нее дрогнула. Да еще пуля скользнула по ребру, так что закончилось все обмороком и легкой кровопотерей. А непроходимый, как вы изволили выразиться, дурак – граф Владимир Щербинин. Совершенно, князь, с вами согласен, отказаться от такой девушки может только клинический идиот.

– О-о? – брови Голицына поднялись. – Это из каких Щербининых? Не его ли прадед был обер-гофмаршалом и директором Императорских театров при Александре Первом?

– Точно так, именно из этих, – подтвердил Алексей. – Владимир Николаевич Щербинин. Сейчас ему под тридцать.

– Надо же, ведь я его, кажется, помню. Да, конечно, мы встречались на маневрах под Калачом, в 1913 году. Он вроде бы из конных егерей? И где он теперь?

– Все верно, он служил поручиком 5-го конно-егерского Ровенского полка и около месяца тому назад пропал без вести на австрийском фронте… А за полтора месяца до того, как пропасть, отправил невесте письмо – мол, между нами все кончено. Причины? Насколько я знаю, – пожал плечами корнет, – о причинах Щербинин не написал ни строчки.

– Может, ему на передовой какая-нибудь сестричка милосердия голову вскружила? – предположил Гумилев. – Бывает, знаете ли…

– Это точно, – задумчиво кивнул Голицын. – И не такое бывает. Но ваша родственница, корнет, чудо как хороша! Эх, господа! Помнится, что до войны со скукой повседневной жизни меня примиряло существование красивых женщин…

4

Двумя неделями позже дружеского застолья в «Бродячей собаке» два гусара – поручик Сергей Голицын и прапорщик Николай Гумилев – оказались в малороссийском городке Ровно, где располагалась ставка командующего Юго-Западным фронтом генерал-лейтенанта Алексея Алексеевича Брусилова.

Была середина мая, самый приятный в этих краях сезон, когда солнце еще не палит безжалостно украинские степи, а ласкает их своими лучами. Черемуха уже успела отцвести, теперь городок утопал в цветущей сирени. Легкий южный ветерок заносил ее аромат в открытые окна штаба фронта.

Над длинным рабочим столом склонились двое русских военных, два генерала, внимательно рассматривающих топографическую военную трехверстку. Карта пестрела многочисленными специальными значками, пометками, разноцветными стрелками, которые ничего бы не сказали человеку непосвященному, но этим двоим людям говорили о многом.

Одним из них был командующий Юго-Западным – или, как его неофициально называли, австрийским – фронтом генерал-лейтенант Алексей Алексеевич Брусилов.

С годами он не потолстел и не обрюзг, его отличала безупречная, несмотря на шестидесятитрехлетний возраст, осанка кадрового военного, на мужественном, волевом лице со скобкой коротких пшеничных усов выделялись пронзительные серо-голубые глаза. Их взгляд был внимательным и строгим.

Служебный механизм в армиях Юго-Западного фронта, которым командовал Брусилов, был отлажен, словно швейцарские часы, дисциплина поддерживалась образцовая, а боевая выучка офицеров и нижних чинов была выше всяческих похвал. Причем – и это очень важно! – солдаты своего командующего фронтом любили, верили ему и готовы были по его приказу идти в наступление хоть на черта с рогами. Боевой дух в частях фронта был очень высок. Подчиненные генерала Брусилова знали: он не из тех военачальников, что идут к победам, заваливая неприятеля трупами своих солдат, Брусилов умеет беречь людей и продумывает все до последних мелочей. Еще Брусилов славился тем, что был беспощаден к хапугам, казнокрадам и мошенникам из тыловых интендантских служб, которые (что греха таить!) зачастую присасывались к русской армии, как ненасытные пиявки. Генерал им спуску не давал, невзирая на чины и высокие связи. Пару особенно злокачественных лихоимцев по приказу Брусилова публично расстреляли перед строем, после чего командующий публично пообещал, что следующего пойманного за руку ворюгу он повесит. Зато его войска всегда были отлично одеты, обуты, накормлены, не испытывали недостатка в боеприпасах и медикаментах. Средства связи и транспорта работали превосходно, отлично была поставлена разведывательная служба. Налаженная сеть лазаретов, полевых и эвакуационных госпиталей позволяла легкораненым быстро возвращаться в строй, а раненным тяжело давала шансы выжить.

Генерал Брусилов заслуженно пользовался славой выдающегося военного мыслителя. Он обладал способностью многоуровневого анализа, стратегическим умом, который позволял ему угадывать развитие боевой кампании на несколько шагов вперед.

Даже завистники и недоброжелатели – а их у Алексея Алексеевича среди российского генералитета хватало! – отдавали должное личным качествам Брусилова: уму, воле, трудолюбию, последовательности и глубокой порядочности.

Напротив Брусилова расположился и поправлял сейчас что-то на карте красным карандашом командующий 8-й ударной армией генерал-майор Алексей Максимович Каледин. Он был на восемь лет младше своего командующего фронтом. Этого полководца тоже хорошо знали в войсках, он выдвинулся еще в самом начале Великой войны. Каледин, как и его непосредственный начальник, генерал Брусилов, в прямом смысле неусыпно заботился о своих офицерах, унтерах, солдатах и казаках. Он самолично расставлял караулы и самолично же наблюдал за неприятелем, выбираясь на самые передовые аванпосты своей ударной армии, входил во все детали окопной жизни. Как только времени хватало! «Я не сплю и не отдыхаю, чтобы армия спала и отдыхала», – не раз говорил он Брусилову, и это была не рисовка, не преувеличение, а истинная правда. Только богатырское здоровье позволяло ему выдерживать такую нечеловеческую нагрузку. Каледин прославился как отличный тактик, мастер стремительного маневра. Противник ожидал его в одном месте, а он вдруг появлялся совсем в другом, атаковал с марша и одерживал победу. При этом пылкий темперамент удачно сочетался у Алексея Каледина с трезвым и холодным рассудком опытного командира.

Генералы негромко, но оживленно переговаривались. Речь шла о будущем наступлении, которое планировалось начать послезавтрашним утром. Оба полководца возлагали на это наступление большие надежды, считая, что его успех позволит резко изменить ход войны и решительно склонить чашу весов в сторону армий союзников по Антанте.

Еще осенью 1915 года Брусилов при деятельном участии Каледина подготовил обширный меморандум, поданный на имя государя императора, в котором детально разрабатывался план летней кампании против германцев и австрийцев. Копии меморандума Брусилов направил военному министру и генералу Алексееву в Генштаб.

Замысел Брусилова был смелым, решительным и дальновидным, он опирался не только на военные, но и на политические реалии. Изначально общий план операций русской армии на летнюю кампанию 1916 года, разработанный Ставкой Верховного главнокомандующего и Генштабом, исходил из того, что решительное наступление следует предпринять только севернее Полесья, то есть войсками Северного и Западного фронтов, против германцев. Юго-Западному фронту ставилась оборонительная задача.

Нет, возражал в своем меморандуме Брусилов, главный удар нужно наносить значительно южнее, в направлении Львова, по австро-венгерским войскам. Тогда, в случае успеха, освобождается Галиция и открывается перспектива перенесения боев от подножья Карпат на правый берег Тисы, в центральные районы двуединой империи с последующим развитием марша на Будапешт и Вену. После захвата Вены придет пора выходить на оперативный простор центральной и южной Европы, прорываться к Балканам.

Сражаться с мононациональной немецкой армией не в пример тяжелее, чем с австрийской, в которой кого только нет: тут тебе и чехи, и словаки, и мадьяры, и босняки… Много славян, а с русскими они воюют без всякого желания, из-под палки. Те же чехи целыми батальонами в плен сдаются, что легко объяснимо: надоели им Габсбургская монархия и лично престарелый Франц Иосиф хуже горькой редьки. Про румын и говорить нечего, всей Европе известно, что вояки из них аховые.

Если наносить удар на севере, то наступать придется через земли с польским в основном населением. А поляки к русским относятся, мягко говоря, без особой симпатии. Ничего удивительного в этом нет. Вспомним хотя бы, как в конце восемнадцатого века Пруссия, Австрия и Россия трижды делили Польшу и в конце концов разрезали ее «на троих». Екатерину Великую поляки до сей поры иначе как «курвой» не именуют.

Да и польское восстание при Александре II – это тоже… ой-ой-ой! Кровушки с обеих сторон было пролито преизрядно.

А вот на юге нас встретят как освободителей от австрийского гнета, да и на Балканах еще не успели забыть славные страницы Русско-турецкой войны: Плевну, Шипкинский перевал.

Брусилов умел убеждать и настаивать на своем, и вот идут последние приготовления к долгожданному наступлению. В прифронтовой полосе сконцентрированы колоссальные людские массы, по рокадным дорогам передвигаются к месту будущего прорыва резервы пехоты и штурмовой артиллерии, саперные и инженерные войска… Передвижение это происходит скрытно, осторожно, под покровом ночной темноты. И, судя по всему, меры маскировки оказались вполне действенными…

– Я так думаю, Алексей Алексеевич, что австрийцы о наших намерениях не догадываются, – довольным тоном сказал Каледин.

– Ваши слова, Алексей Максимович, да Богу бы в уши. Мне тоже сдается, что мы сумели их обмануть. Если и догадываются, то не верят, что такую оборону можно прорвать. Мы ведь сильно рискуем, оголяя северный фланг фронта: если завязнем, то вашей армии не позавидуешь. – Брусилов вздохнул: он по-особому относился к 8-й армии, еще совсем недавно (года не прошло) Алексей Алексеевич сам командовал ею.

– Рискуем? – переспросил Каледин. – Не без того, но, помнится, Наполеон говорил, что его генералы порой проигрывают сражения потому, что думают, будто войну можно вести без риска. Даст Господь, не завязнем. Это умный, стратегически грамотный и оправданный риск. Только вот не нравится мне появление на ветке Львов – Ковель некоего бронепоезда.

– Это данные аэропланной разведки?

– Да. И никак в голову не возьму, что там этому бронепоезду понадобилось?

…Ординарец Брусилова распахнул перед молодым офицером дверь. Голицын отдал честь, не без гвардейской лихости щелкнул каблуками:

– Ваше высокопревосходительство! Поручик Лейб-гвардии гусарского Его Величества полка Сергей Голицын прибыл в ваше распоряжение!

– Вот и прекрасно, что прибыли, – довольно сказал Брусилов, бегло пролистав документы, переданные ему Голицыным. – Нам очень нужны толковые офицеры, а ваш послужной список впечатляет. Впрочем, я и помимо формуляра слышал о вас весьма лестные отзывы от генералов Юденича и Огановского. Познакомьтесь, поручик, моя правая рука, командующий 8-й армией генерал Алексей Максимович Каледин.

Ни в Брусилове, ни в Каледине не было и тени надменности, высокомерия и той глупой напыщенности, которая свойственна бездарностям и дуракам, случайно занявшим высокое положение.

В ответ на сдержанный поклон поручика Каледин добродушно улыбнулся:

– А я прекрасно помню этого молодца, Алексей Алексеевич! В 1913 году, в сентябре, проходили войсковые маневры на среднем Дону, под Калачом. После маневров, как положено, смотр. Так вот, князь тогда был еще подпоручиком, и когда после смотра пошли соревнования по парфорсу и рубке лозы, он даже моих земляков обставил и взял первый приз – белую черкесскую бурку. Лихой наездник, настоящий гусар, ничего не скажешь! Я рад, поручик, что вы будете служить на нашем фронте.

Алексей Максимович Каледин был уроженцем Дона, происходил из старинного казачьего рода, самозабвенно любил кавалерию и все, с ней связанное, хоть и понимал трезвым умом, что Великая война станет скорее всего лебединой песней этого рода войск.

В комнате послышался резкий неприятный звук: зазуммерил большой черный телефон, стоящий на приставном столике. Генерал Брусилов уделял повышенное внимание современным средствам связи и управления войсками – штаб фронта, штабы всех четырех армий, дивизионные и даже некоторые полковые штабы были связаны единой телефонной сетью.

Брусилов снял громоздкую трубку аппарата:

– Командующий фронтом на проводе. Говорите! Кто? А-а, это вы, полковник. – Брусилов повернулся в сторону Каледина. – Это начальник вашей армейской разведки.

Некоторое время Брусилов сосредоточенно слушал, изредка переспрашивая: командующий был несколько туг на ухо, сказывались последствия давней контузии, полученной под Мукденом.