Текст книги "Полет на заре"
Автор книги: Сергей Каширин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Кто-кто, а уж она-то знала, каким рос ее сын. Болел, бывало, часто и до самого призыва в армию казался хилым, слабым. А сейчас, в солдатской шинели, он выглядел выше, стройнее и увереннее. В жестах его еще видна мальчишеская угловатость, но вместе с тем чувствуется уже мужская солидность. Лидия Николаевна отметила это про себя, и в сердце ее шевельнулось горячее чувство любви к сыну, гордость за него и благодарность к тем, среди которых Юрий чувствует себя как в родной семье.
ПЕСНЯ НАД ОБЛАКАМИ
Полет начинался буднично, просто, как это было уже не раз. Да и что, собственно, может быть необычного в работе, экипажа самолета, который в военной авиации именуется весьма прозаически – вспомогательным? У других сногсшибательные скорости и головокружительные высоты, реактивные двигатели… А тут еще обыкновенное магнето и полузабытая, как предание, команда: «От винтов!» Потом неторопливый, почти автомобильный разбег – и плыви себе без малейшей перегрузки, будто на прогулочной яхте.
А что, не так? Даже фюзеляж в этом самолете отделан внутри под уютный салон: на полу – ковер, на иллюминаторах – шелковые занавески; и бортмеханика – младшего сержанта Володю Аболина – товарищи дружелюбно называют стюардом.
Сама работа у экипажа тоже вроде не очень хлопотная. Если и приходится иногда волноваться, так это когда генерал куда-нибудь летит. Тут невольно все подтягиваются. А сегодня задание самое заурядное: доставить в район тактических учений двоих офицеров. И лету туда – немногим более часа.
Вылетели вечером. Погода была, как говорят авиаторы, благоприятной. Правда, небо вскоре начало хмуриться, и бортрадист Сергей Дорошенко, который перед полетом побывал на метеостанции, сказал, что на маршруте возможна встреча с циклоном. Но над его словами лишь благодушно посмеялись. Все в экипаже давно знали слабость Сергея к синоптикам – он любил постоять около их хитроумных аппаратов и разноцветных карт, испещренных цифрами и непонятными условными знаками. Однажды, наслушавшись на метеостанции разговоров, он объявил:
– Сегодня день будет жаркий…
– Это почему? – спросил Аболин, заинтригованный таким щедрым для ранней весны прогнозом.
– А потому, – веско отвечал Дорошенко, – что произошло вторжение огромных масс африканского воздуха в атмосферу…
– Боюсь, Сергей Захарович, слышал ты звон, да не знаешь, про что он, – усмехнулся Аболин.
– Посмотрим, – снисходительно отвечал Дорошенко. – Уже и сейчас видно: турбулентность даже здесь, на земле, ощущается, а облачность разорванная, как при прохождении вторичного фронта.
Бортмеханик прямо-таки онемел от удивления: надо же, какие тонкости в метеорологии постиг его товарищ!
Однако, вопреки предсказаниям Дорошенко, день выдался дождливый, холодный, и тут же Аболин не преминул подкусить новоявленного синоптика:
– Беда, коль пироги начнет печи сапожник! Дорошенко рассердился:
– При чем тут я? Просто откуда-то циклон вывернулся…
– И не простой циклон, а дорошенковский, – под смех окружающих заявил Аболин.
С тех пор так и пошло. Как только не оправдается прогноз, так кто-нибудь и напомнит:
– Опять дорошенковский циклон…
Потому и сейчас предположение Сергея о плохой погоде на маршруте встретили с улыбкой. Получил командир экипажа метеобюллетень, разрешающий вылет? Получил. Так чего еще какие-то страхи выдумывать?..
Никто не вспомнил о словах бортрадиста и тогда, когда самолет, набирая высоту, вошел в облака. В экипаже летчики молодые, смелые. Они не впервые поднимаются в небо, и уж им ли не знать все его капризы! Ну, и командир корабля капитан Борис Николаевич Букетин – летчик, каких поискать. И в тучах, и ночью он пилотирует машину с такой же уверенностью, как и в безоблачном небе.
А по виду, да еще если Борис Николаевич надевает штатский костюм, не скажешь, что это боевой летчик. Посмотришь – этакий добродушнейший человек. Говорит Борис Николаевич мало, больше молчит, а когда приходится надолго застревать на каком-нибудь аэродроме, сразу же погружается в чтение.
Дома у него хорошая библиотека, и он все время ее пополняет. Если экипаж прилетит в большой город, Букетин непременно поспешит в книжный магазин. И как бывает доволен, если ему удастся купить какое-нибудь редкое издание!
Домашняя библиотека Бориса Николаевича – предмет зависти второго пилота старшего лейтенанта Данилова. У него тоже много книг, но у командира экипажа – больше, и Букетин подзадоривает помощника:
– Догоняй, Дмитрий Павлович.
Сейчас эти завзятые книголюбы сидели рядом в пилотской кабине и делали одно дело: вели машину сквозь облака. Пилотировал Данилов. Капитан Букетин передал ему штурвал почти сразу после отрыва от земли, но, когда вошли в облачность, стал внимательно следить за приборами, хотя в управление не вмешивался.
Облака оказались злыми. Они вскоре задали самолету внушительную трепку, и тогда обоим летчикам пришлось приналечь на рули. Насторожился и штурман капитан Жуков: резкие броски сбивали машину с курса; озабоченно сдвинул брови борттехник: не подвели бы двигатели; что-то сердито бормотал себе под нос Дорошенко: атмосферные разряды затрудняли радиосвязь. Но все так же ровно звенели винты, разрывая широкими лопастями серую пелену туч, и от плотной, крепко сбитой фигуры капитана Букетина, который, по обыкновению чуть сутулясь, сидел за штурвалом, так и веяло спокойствием.
Самым беззаботным в экипаже был, пожалуй, «стюард» Аболин. Он изредка поглядывал в иллюминатор, напевая песенку. Это у него привычка была такая – негромко петь, и почти всегда одно и то же. Работает плоскогубцами или ключом – и вдруг затянет вполголоса:
Было у тещеньки
Семеро зятьев…
Заправит баки горючим, воткнет зарядный пистолет в горловину, махнет рукой водителю бензовоза: «Давай!» – и опять:
Стала их тещенька,
Стала в гости звать…
В полете никому и дела не было до того, что он сейчас напевает, но, наверно, снова вспомнил всех семерых зятьев. А что еще делать? По сторонам смотреть – неинтересно: за выпуклым стеклом сплошной туман, земли не видно. О пассажирах беспокоиться не нужно: они мирно беседовали, будто находились не в ночном небе, а в штабном кабинете. «Ко всему привычны, – уважительно подумал о них Аболин. – Даже перед самым стартом не о полете речь вели, а о том, что в районе учений много озер, богатых рыбой. Тоже, видимо, рыбаки-теоретики».
Рыбаками-теоретиками в экипаже называют бортмеханика старшего техника-лейтенанта Городецкого и штурмана капитана Жукова. Куда бы ни летели – у обоих один разговор: а нельзя ли в том краю, если будет задержка, порыбачить? Но на полевых аэродромах экипаж обычно находился после приземления недолго. Выполнено задание, дозаправлен самолет горючим – снова вылет. Вот и получается, что штурман с бортмехаником рыбачат лишь в мечтах – теоретически…
Неожиданно облака на какой-то миг осветились яркой вспышкой. Было похоже, что там, за бортом, полыхнул огонь от беззвучного взрыва.
– Где мы? – обеспокоенно наклонились к иллюминаторам пассажиры. – Не над полигоном ли?
Нет, это сверкнула молния в тучах, и капитан Букетин, пытаясь обойти очаг грозы, уже перевел самолет в режим набора высоты. А гроза где-то рядом… Ух ты, вон как опять полыхнуло!..
Разряд молнии чаще всего не страшен для самолета. Металлическая обшивка играет роль экрана, защищающего экипаж и оборудование. И все же, если не в порядке металлизация и если включены электрические приборы, гроза может вызвать на самолете – пожар. Ведь то, что мы с земли видим как тонкий ломаный луч, представляет собой настоящую огненную реку. «Течет» она максимум полторы секунды, и длина ее не столь уж велика – всего около тридцати километров, но сила!.. Сила такого потока достигает двухсот тысяч ампер, а то и больше.
Сознавая это, капитан Букетин старался быстрее вывести самолет из облачности. И вот над головой снова чистое небо, ярко мерцают звезды. Гроза осталась внизу…
Но что это? Выше самолет не идет: потолок транспортника ограничен; а звезды вверху сверкнули и исчезли, словно их кто-то смахнул с неба. Значит, и там тучи; значит, обойти грозу верхом не удастся. А она как будто только того и ждала: ее драконовое дыхание тотчас охватило машину со всех сторон, почти непрерывно заливая лица пилотов холодными иссиня-зелеными отсветами. Огненные всполохи напоминали пульсирующее пламя какой-то гигантской электросварки.
Грома не было слышно, его раскаты заглушало гудение двигателей. Самолет весь дрожал, словно его бил озноб страха. А тут еще одна неприятность: аэродром, куда держали путь, отказался принять «чужой» самолет. Там, удирая от грозы, торопились приземлиться свои.
– Передай кодом, зачем мы к ним идем, – приказал Букетин, и вдруг голос его прервался. Невероятной силы удар обрушился на машину, и в следующую секунду она, треща всеми суставами, рухнула вниз, будто сорвалась с обрыва в самое пекло рассвирепевшей стихии. Один из пассажиров вылетел из кресла и покатился по салону.
До тошноты противно ощущение беспорядочного падения в темноте. Перед глазами, словно искры от ударов, замельтешили фосфоресцирующие стрелки приборов. И все же Букетин сориентировался, выровнял чуть было не опрокинувшийся самолет. Он сидел в пилотском кресле как влитый. Только по тому, как напряглась на спине, готовая лопнуть, кожа летной куртки, можно было догадаться, чего стоила ему схватка с неимоверной болтанкой.
Воля командира – уверенность экипажа, никто ни на минуту не поддался панике. Все продолжали заниматься своим делом. Аболин уже помогал подняться упавшему пассажиру; Городецкий щелкал тумблерами, выключая все, что можно было обесточить; Дорошенко, морщась от треска в наушниках, вызывал командный пункт аэродрома назначения; Жуков торопливо настраивал на нужную частоту радиокомпас.
Первый натиск стихии был отбит. Но вокруг по-прежнему хлестал ливень, почти непрерывно полыхали молнии. Самолет мчался, лавируя между очагами огненных разрядов, его бросало то вверх, то вниз такими рывками, что скрежетала обшивка. Казалось, снаружи по фюзеляжу колотят огромные кувалды. Каждый бросок вниз напоминал падение в пропасть: стрелка вариометра в секторе «Спуск» вздрагивала далеко за последним делением.
Пассажир, которому Аболин только что помог подняться, не утерпев, шагнул к пилотской кабине, тронул за плечо склонившегося над штурманским планшетом капитана Жукова:
– Владимир Федорович, может, помочь? В таком аду и с курса сбиться не мудрено…
Офицер этот по званию был старше всех на борту. На никому не разрешается вмешиваться в действия экипажа во время полета. Капитан Букетин, обернувшись, сказал:
– Не надо. Не беспокойтесь…
Вспышки молний озаряли кабину, как лучи прожекторов. А когда они гасли, тьма вокруг казалась еще более черной. Эти мгновенные переходы от слепящего света к мраку мешали наблюдать за приборами, и непонятно, как Букетин ухитрялся читать их показания. Он вел самолет по чутью, выработанному многолетней практикой.
Как бы там ни было, а экипаж работал, машина упрямо пробивалась вперед. Любой самолет Гражданского воздушного флота давно бы повернул обратно, но Букетин этого не сделал. Он знал: пассажиры должны быть в указанное время там, куда их приказано доставить. Их ждут, без них не начнут тактические учения… Вот так, наверно, в годы войны пробивались к цели экипажи наших боевых самолетов, чтобы нанести бомбовый удар по вражеским объектам или доставить боеприпасы партизанам. И ничто не могло заставить их повернуть вспять – ни плохая погода, ни зенитный огонь, ни атаки истребителей…
Томительно тянулись минуты. Казалось, грозовому фронту не будет конца. Но вот глазам неожиданно открылась россыпь на чистом небе: гроза осталась позади и внизу, а над головой сверкали звезды. Самолет шел теперь необычайно плавно, не летел, а плыл, и ровное гудение двигателей казалось музыкой.
И Аболин снова как ни в чем не бывало затянул:
Стала их тещенька,
Стала провожать…
КОЛОКОЛЬЧИКИ НА АЭРОДРОМЕ
Шла вторая половина мая. Над степью с утра приветливо и мягко голубело небо. На раздольном, как сама степь, полевом аэродроме холодно и сочно зеленела трава. В безветренные ночи на нее густо ложилась роса. Тогда в воздухе перед восходом солнца разливалась такая бодрящая свежесть, что сами собой расправлялись плечи и дышалось легко-легко.
Лейтенант Николай Глазунов любил эти ранние часы, когда в воздухе, еще не потревоженном сердитым рокотом двигателей, рождался новый весенний день. Однако в последнее время, выходя поутру на аэродром, он не испытывал той окрыляющей радости, которая обычно охватывала его перед началом полетов. Почему? О, причин было много. А более всего тяготила молодого летчика нехитрая и, казалось бы, давно привычная процедура медицинского осмотра.
С ним творилось что-то непонятное. Ладно бы болячка какая вскочила или прихворнул чуток, так нет, он даже малейшего недомогания не испытывал. А меж тем вспомнит, что перед вылетом надо явиться к врачу, и зябко поежится. Смех, да и только. Как ребятенок, которого напугали уколами.
В самом деле, ему ли опасаться медиков! Он здоров, совершенно здоров. Всякий раз, прослушав его сердце, терапевт восклицал:
– Вот это мотор!
Председатель врачебно-летной комиссии – полковник. Профессор не профессор, а около того. Перед дверью его кабинета замедляли шаг самые отчаянные пилотяги. А Глазунов и к нему шел с беззаботной улыбкой.
При первой же встрече с лейтенантом этот суровый эскулап радостно пробасил:
– Не перевелись богатыри на земле русской!
Он уважительно окинул взглядом крепко сбитую фигуру Николая, ласково, но ощутимо постукал кулаком по его крутым голым плечам, охватил всей пятерней и бесцеремонно помял бицепсы, грубовато толкнул в грудь:
– Без ограничений на любых типах самолетов. Потом, уже поставив под заключением свою размашистую подпись, полюбопытствовал:
– Боксер?
И, не ожидая ответа, понимающе пророкотал:
– Видно, до армии поработал всласть.
– Было дело, – польщенно отозвался Глазунов, вспоминая свое не столь далекое прошлое. Рос он в деревне и рано приобщился к нелегкому сельскому труду. Зато и закалку получил как бы специально для авиации.
– Прирожденный бомбардир, – говорили о нем сослуживцы.
А еще его называли сибиряком.
Вообще-то Николай родился на Орловщине. Но случилось так, что эскадрилья минувшим летом побывала на одном из аэродромов ГДР. Тамошние жители поинтересовались, есть ли среди русских пилотов сибиряки. Тут кто-то и ткнул пальцем в сторону Глазунова.
– О-о! – восхищенно закивали немцы. – О-о!..
Ну и с тех пор так и пошло: сибиряк да сибиряк. Лейтенант поначалу пытался объясниться, а потом смирился, привык. Характер у него был покладистый, спорить он не любил.
Летал Николай с таким же усердием, с каким когда-то пахал. Возьмет штурвал – бомбардировщик словно присмиреет, почуяв властную руку. Поставь на плоскость стакан с водой – не колыхнется.
– Есть у парня летная хватка. Не гляди, что молодой, пилотирует классно, – хвалил Глазунова командир эскадрильи майор Филатов, и губы его трогала ласковая усмешка: – Как старик.
Такие слова в устах Филатова были наивысшей оценкой. Что ж, лейтенант ее вполне заслуживал.
Одного не учел почему-то командир. Если молодому парню сопутствует удача, ему начинает казаться, что он может все. А в небе нет торных дорог. Там при самоуверенной безоглядности враз споткнешься.
И Глазунов споткнулся. Причем почти в буквальном смысле этого слова.
В марте летный состав эскадрильи тренировался в прыжках с парашютом. Участвовали все без исключения – и пилоты, и штурманы, и воздушные стрелки-радисты. Прыгнул и Глазунов. А что, мол, велика ли хитрость – шагнуть за борт и дернуть вытяжное кольцо.
Он не посмотрел, куда опускается, и угодил на мерзлую кочку. Левой ногой – на кочку, правая скользнула мимо, и – на тебе! – растяжение.
С того дня и пошло у него все через пень-колоду. Шутка ли – около трех недель хромал. Летать, конечно, не мог. Допустили после этого к полетам – новая неприятность: не удержал бомбардировщик от разворота в момент старта. Хорошо еще, что на грунте не было колдобин, иначе лежать бы экипажу вместе с машиной вверх тормашками.
Поднялся шум: куда смотрел врач? Почему летчик сел за штурвал с больной ногой? Наказать обоих!
– За что? – вскинулся Николай. – Там – лед. А вы… Проверили – точно: на взлетной полосе под слоем нанесенного ветром песка была довольно-таки большая корка нерастаявшего льда. Попробуй различи его из кабины стартующего самолета.
Только лучше бы лейтенант не оправдывался.
– Смотреть надо! – сердито загремел майор Филатов. – Привыкли, понимаешь, к сухой бетонке. Тот раз кочку не заметил, теперь – лед. На то мы и военные летчики, чтобы с полевого аэродрома летать…
Так и записали Глазунову предпосылку к аварии. Он сник, замкнулся, поклялся себе быть более осмотрительным, осторожным, да все же не уберегся. Опять стряслась с ним беда. Да еще какая! При посадке на его самолете подломилась стойка шасси.
Страшно было наблюдать эту картину со стороны. Тяжелая машина резко клюнула носом в землю, передняя, остекленная часть фюзеляжа хрупнула, точно яичная скорлупа. Над подсохшим аэродромом, будто от взрыва, поднялась туча пыли. Густая, черная, она была похожа на дым. Туда, к этому облаку, бежали люди. Обгоняя их, мчались автомобили – пожарный, санитарный и командирский газик.
Нет, пожара Глазунов не допустил. Он, как на грех, не был привязан плечевыми ремнями и от рывка гвозданулся головой о приборную доску. Однако подачу горючего перекрыл, двигатели выключил вовремя.
Когда автомашины, визжа тормозами, остановились возле покалеченного бомбардировщика, летчик, штурман и стрелок-радист, выбравшись из кабины, уже снимали с себя парашюты. Командир экипажа был невредим, только очень бледен, да по щеке у него из рассеченной брови стекала тонкая струйка крови.
Эта струйка насмерть перепугала дежурного врача – лейтенанта медицинской службы Лубенцову. Минуя штурмана и стрелка-радиста, она опрометью бросилась к пилоту. Подбежав, привстала на цыпочки, ощупывая дрожащими руками его голову, а потом вдруг приникла к груди.
Свидетельницей аварии на аэродроме Лубенцова оказалась впервые. Она, наверно, хотела прослушать сердце пострадавшего, да потеряла самообладание и, забыв стетоскоп, прибегла к такому способу. Или кто ее знает, что она там хотела, но летчик был обескуражен. Он покраснел и отстранился:
– Ну что вы, Ирина Федоровна, в самом-то деле! Вы же видите – ничего особенного не случилось.
Тогда Лубенцова, ссутулясь, обиженно отвернулась и побрела к своей машине. А комэск, который до сего момента молчал, укоризненно произнес:
– Что же ты, Глазунов, женщин пугаешь?!
Сердито нахмурясь, майор вытащил из кармана и протянул лейтенанту носовой платок:
– Приведи себя в порядок.
– Спасибо, – буркнул летчик. – У меня свой.
Он забыл даже о том, что должен был доложить о причине аварии. Впрочем, причина была неизвестна и ему самому. Сажал самолет правильно, а вышло черт знает что. Пойдут разговоры, расспросы, дознания. Начнут опять допытываться, не болит ли все-таки нога, не сказался ли вынужденный перерыв в полетах после злополучного прыжка с парашютом. Могут еще и к окулисту послать для проверки зрения: то кочки не видел, то припорошенного пылью льда, а сейчас и вообще плюхнулся будто сослепу. Тут кто угодно заподозрит, что это уже не случайность.
Вопреки ожиданиям летчика, никто его ни в чем не упрекал. Комэск, не требуя объяснений, приказал поднять самолет для осмотра, и все стало понятно при первом же взгляде на изувеченную стойку. Скрытая потеками загустевшей гидросмеси, на ней была давняя трещина.
Края ее успели потемнеть от коррозии, а дальше, словно перебитая кость, зернисто белел излом.
Техническая комиссия тут же составила акт. Поврежденную машину решено было отправить в ремонт, а экипажу временно дали новый бомбардировщик.
– Полетишь? – спросил Глазунова командир. – Не сдрейфишь?
– Полечу, – бодро ответил повеселевший лётчик.
– Правильно; – одобрил Филатов. Будучи человеком дела, он любил энергичных, волевых людей. – А на страхи наплевать и забыть. Для нашего брата всякие там эмоции – непозволительная роскошь. Впрочем, – рассудил майор в заключение, – горячиться и спешить тоже особо не надо. Разок мы все же слетаем вместе. Порядок есть порядок, и незачем лезть на рожон.
Если комэск поначалу и не очень-то верил в спокойствие Глазунова, то летчику удалось быстро рассеять его сомнения. Уже на следующий день он с безукоризненной чистотой в пилотировании сделал контрольный полет. Чтобы окончательно убедиться в своих выводах, майор запланировал ему еще три вылета по «коробочке», то есть по большому кругу над аэродромом. На каждый такой круг с четырьмя углами-разворотами уходит восемь – десять минут, зато пилот получает хорошую тренировку в выполнении посадки. Лейтенант приземлял машину деликатно, мягко, почти без толчка при касании колес о землю.
– Классно садится, – отметил Филатов и, помолчав, добавил свое излюбленное: – Как старик.
Есть люди, у которых сама наружность говорит о их хладнокровии и смелости. Таким был и Николай Глазунов. Никто не мог заметить ни в его облике, ни в поведении что-то похожее на робость. Но себя-то не обманешь. Продолжая летать, лейтенант чувствовал, что становится не тем, каким был прежде.
Проявилось это и в полетах. Впрочем, не сразу.
В середине мая погоду неожиданно испортил мощный циклон. Над степью долго висели холодные, мрачные тучи, шел нудный, затяжной дождь. Затем, пока подсыхал размякший грунт, экипажи бомбардировщиков вынуждены были работать со стационарного аэродрома.
Командир эскадрильи недовольно хмурился, раздраженно ворчал из-за любого пустяка: ненастье срывало план полетов с грунта. Чтобы лишний раз не расстраивать майора, авиаторы помалкивали, хотя каждый был доволен возвращением на зимние квартиры, пусть даже кратковременным. Там, в поле, очень уж досаждали нынешней весной комары и злая, кусачая мошкара.
А Глазунов – тот и не скрывал своего оживления. Он с видом знатока рассуждал о видах на урожай, о том, как кстати выпал добрый майский дождь.
И летал Николай в эти дни с особым удовольствием. А уж садился на бетонированную полосу – впритирочку. Словно и не было у него недавней аварии.
Передышка оказалась недолгой. Жаркое в тех краях солнце быстро сделало свое дело: степь подсохла меньше чем за неделю. Во вторник все три звена сходили на бомбометание по мишеням на отдаленном полигоне, а в воздухе комэск дал вводную:
– Идем на запасной!
Шли налегке, почти с пустыми баками. Самолет послушнее отзывался на каждое движение рулей. И все-таки, завершая полет, Глазунов пилотировал машину с какой-то странной нервозностью. Под конец он замешкался с визуальным определением высоты, слишком поздно сбавил обороты двигателям и рывком взял штурвал на себя. Бомбардировщик не к месту резво взмыл, затем, потеряв скорость, тяжело просел и от грубого толчка о землю застонал всем своим металлическим нутром.
– В чем дело? – обеспокоенно спросил комэск.
– Рука устала, – буркнул Глазунов. – Слишком долго летали.
Он хитрил, надеясь, что плохая посадка получилась у него случайно. Увы, все повторилось во втором полете, а потом и в третьем.
– Ну, ты даешь! – рассердился штурман. – Так можно без зубов остаться. Что с тобой?
Со штурманом своего экипажа лейтенантом Мишей Зыкиным и стрелком-радистом сержантом Васей Ковалем летчик, как правило, анализировал каждый выполненный полет, а тут лишь виновато взглянул на них и уединился. Да и что он мог сказать, если сам еще не разобрался в собственных ошибках! Стартует – нормально, положит корабль на боевой курс – ни одна стрелка на приборах не шелохнется, а вот при спуске глянет этак метров с тридцати вниз – и внутри у него словно обмякнет все.
Так и кажется, что едва бомбардировщик коснется грунта, как опять раздастся треск, грохот и скрежет. Мышцы от напряжения деревенеют, левая рука готова сама собой послать вперед секторы газа, а правая машинально ослабляет нажим на штурвал, и самолет выходит из угла планирования.
– Глиссаду держи, глиссаду! – гремит в наушниках предостерегающий голос руководителя полетов. Глазунов, спохватившись, давит руль глубины книзу, но глиссада – воображаемая линия спуска – уже сломана, выпрямлять ее поздно, потому что земля – вот она, рядом. И посадка – комом: то по-вороньи, со взмыванием, то с козлиным прыжком.
А в один из веселых, солнечных дней Николай, находясь в небе, поймал себя на совершенно несуразном желании: ему не хотелось возвращаться на аэродром. В герметичной кабине было тепло и тихо. Освежая лицо, на пульте по-домашнему ласково шелестел эластичными крылышками вентилятор, приглушенно, как бы откуда-то издалека, тек убаюкивающий гул двигателей. Вот так лететь и лететь бы куда угодно и сколько угодно, лишь бы не вести самолет на посадку.
Лейтенант понимал, что его новый бомбардировщик абсолютно исправен, однако в сердце жило тревожное ожидание, будто и на нем в момент приземления подломятся шасси. Усилием воли Глазунов подавлял в себе это ощущение, но как только крылатая громадина – такая могучая и такая хрупкая – содрогалась от толчка о грунт, летчик сжимал зубы, чтобы не застонать.
Теперь он сознавал, что с ним. Его снедала та болезнь, которую у авиаторов называют боязнью земли. Точнее говоря, это была нервная депрессия после целого ряда передряг, пережитых в последние месяцы.
Признайся Николай в своем недуге командиру эскадрильи или кому-нибудь из старших товарищей, они наверняка помогли бы ему в самый короткий срок обрести былое равновесие и уверенность. Однако молодой офицер был самолюбив. К тому же он опасался, как бы его вообще не списали с летной работы, сочтя слабовольным, а то, чего доброго, и трусом. «Страх есть страх, в каком бы виде ни проявлялся, – рассуждал лейтенант, – и если пилот не в силах побороть боязни земли, то рано или поздно он может разбиться».
Чтобы начальство или сослуживцы не сделали таких выводов о нем, летчик воевал сам с собой в одиночку. Дорого стоила ему эта душевная борьба. Все сильнее и сильнее становилось предчувствие неотвратимо надвигающейся беды. Уже не только в воздухе, не только в минуту снижения к аэродрому, а еще задолго до вылета он испытывал противную расслабленность. Бывало, утренняя свежесть лишь бодрила его, а теперь вызывала озноб, в то время как лицо пылало.
Первой начала догадываться о переживаниях Николая эскадрильский врач Лубенцова. Эта девушка была любопытна. Вместо того чтобы спокойно принимать летчиков в медпункте, она частенько бродила по аэродрому, заговаривая то с одним, то с другим из своих подопечных. И вот однажды, поздоровавшись с Глазуновым, она вдруг спросила:
– Уж не больны ли вы, лейтенант? У вас такая горячая рука! И на лице румянец подозрительный. Пройдемте-ка со мной.
– Вечно у вас какие-то подозрения, Ирина Федоровна, – притворно улыбнулся летчик. – Просто я очень быстро шел. К самолету спешу. Так что позвольте зайти к вам через полчасика…
Обычно офицеры, особенно те, кто постарше, относились к Лубенцовой с чувством некоторого превосходства. Они добродушно подтрунивали над молоденькой женщиной в погонах, которая с чрезмерной серьезностью заставляла их, пышущих здоровьем мужиков, ежедневно перед началом полетов мерить температуру и кровяное давление, подставлять для прослушивания голую спину, показывать язык и дышать в какую-то хитрую трубку.
– Помилуйте, Ирина Федоровна, – не раз с досадой ворчал Глазунов. – Вы и вчера меня мучали, и позавчера. Зачем же опять?
– Матерый воздушный волк прикидывается бедным ягненком, – смеялась Лубенцова. – Не выйдет!
К летчикам Ирина Федоровна, по ее словам, была неравнодушна, преклоняясь перед их мужественной и гордой профессией. Тем не менее держалась она с завидным тактом и чувством собственного достоинства, решительно отклоняя попытки ухаживания многочисленных гарнизонных кавалеров. А уж в том, что касалось ее служебных обязанностей, Лубенцова была пунктуальной прямо-таки до педантизма. Пилоты, случалось, в сердцах называли ее бюрократом от медицины. Вот и сейчас, как Глазунов ни отбивался, она все же заставила его идти в медпункт и всучила ему градусник.
Нехотя опустившись на покрытый клеенкой топчан, Николай насупленно уставился в окно. Он не мог, не хотел встречаться с Лубенцовой взглядом. У «бюрократки от медицины» была неприятная манера смотреть прямо в глаза, а тут еще она чему-то загадочно улыбалась. Радовалась, видимо, своей профессиональной проницательности. Как же, по внешнему виду, по рукопожатию определила, что у него повышенная температура.
К ее немалому удивлению, градусник показал тридцать шесть и шесть.
– Странно, – вырвалось у нее.
А Глазунова разочарованный голос Лубенцовой развеселил. Он язвительно усмехнулся:
– Ох, Ирина Федоровна, опасный вы человек. Верно все же подмечено: если хочешь летать, не верь врачам своим.
По лицу Лубенцовой скользнула тень смущения, она вроде бы рассердилась и назидательно сказала:
– А мне, Николай Сергеевич, известна другая пословица. Тоже, кстати, авиационная: верить – верь, но проверить – проверь. И напрасно вы ершитесь, вид у вас неважный. Такой, знаете, удрученный, что ли.
– У кого? У меня?! – воскликнул летчик. – Шутить изволите, милый доктор! – Он рывком застегнул на куртке «молнию», приосанился: – Да у меня плечо шире дедова… – Помолчал, вспоминая, и уже с полной непринужденностью продекламировал: – Грудь высокая моей матушки в молоке зажгла зорю красную на лице моем…
– Кольцова в союзники берете? – насмешливо взглянула на него Ирина Федоровна. – Маскируетесь? Ах вы, Коля-Николаша!
– Допустим, – кивнул лейтенант. – И все-таки ваша проницательность, по-моему, основана на ложной примете. Говорят, руки холодные – сердце горячее. Нет, скорее, наоборот. У меня, осмелюсь доложить, просто-напросто пылкая кровь, вот и все. А вы…
– Вижу, вижу, – снисходительно сказала Лубенцова, и в густых ресницах лукаво блеснули ее глаза: – От чего другого, а от скромности вы не умрете.
Она вроде бы поверила показной бодрости летчика и допустила его к полетам. Николай, выйдя из медпункта, облегченно вздохнул, однако позже не мог не заметить, что дотошная врачиха продолжала наблюдать за ним до конца рабочего дня. Он сталкивался с ней то в аэродромном домике, где отдыхал между вылетами, то в столовой во время второго завтрака и на обеде, то возле стартового командного пункта, куда был приглашен для разговора о еще одной неудачной своей посадке. И всякий раз, даже не оборачиваясь, пилот ощущал на себе ее внимательный, как бы изучающий взгляд.
