Текст книги "Дафнис и Хлоя (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Отсюда была видна равнина, и можно было разглядеть пастухов, пасущих стада, были видны и море и мореходы, плывущие мимо. И это тоже придавало саду немало прелести. А в его середине, где его длина и ширина разделялись пополам, был храм Диониса и алтарь, посвящённый ему. Алтарь обвивал плющ, а лозы – храм. Внутри же храма была изображена жизнь бога: рождающая Семела, засыпающая Ариадна, Ликург, закованный в цепи, Пенфей, растерзанный на клочья. Были тут и побеждённые индийцы, и тирренцы, превращённые в рыб. И везде – сатиры, топчущие точила, везде – пляшущие вакханки. И Пан тут сидел на скале, играя на свирели.

Таков был сад, за которым Ламон ухаживал. Он подрезал сухие ветки, лозы поднимал, мрамор Диониса украшал венками, воду ручья провёл на грядки с цветами. Был тут ключ – его отыскал Дафнис, – чтобы цветы орошать. Хоть этот ключ служил цветам, но все его называли "Ключ Дафниса". Ламон советовал Дафнису, чтобы он как можно жирнее своих коз откормил: ведь хозяин захочет посмотреть стадо. Давно он уже здесь не бывал.

Дафнис же был уверен, что за коз похвалу он получит: с тех пор как он стал пасти стадо, оно удвоилось. Волк у него ни одной козы не стащил, и козы стали жирнее овец. Но, желая, чтобы охотней на брак его господин согласился, он к стаду приложил всё старание и заботу, выгоняя на пастбища, чуть забрезжит восток, и домой гоня поздно вечером. Дважды в день водил их на водопой, выискивал, где в здешних местах – самое лучшее пастбище. Старался, чтобы чаши для молока у него были новые, подойников чтобы побольше было, а плетёнки для сыра – повместительнее. И до того его заботливость доходила, что он козам рога маслом намазывал и шерсть им расчёсывал. Можно было подумать, что видишь стадо Пана. С ним делила заботы о козах и Хлоя. Своих овец забывая, всё больше о козах пеклась, так что Дафнис думал, что только благодаря её трудам козы стали такими красивыми.

Из города прибыл ещё один вестник, велел скорее собирать виноград и сказал, что он останется здесь, пока из гроздей не сделают молодого вина, затем, когда сбор уже будет закончен, в город вернётся и с собой привезёт господина. Его имя было Эвдром – так называли его потому, что его делом было быстро бегать. Он был принят с почётом, и стали собирать виноград, носить грозди в точила, сливать в бочки сок, самые же зрелые грозди вместе с лозой снимали – чтобы прибывшим из города казалось, будто сбор винограда они воочию видят и вкушают его радости.

Когда Эвдром уже собирался вернуться в город, Дафнис дал ему подарков. Он подарил ему, что пастух может дарить: твёрдых сыров, молодого козлёнка, белую шкуру козы, чтобы зимой в дороге он мог бы накинуть её на себя. Эвдром был доволен, расцеловал Дафниса и обещал замолвить за него перед хозяином слово. Так он уходил, дружески к ним расположенный, а Дафнис, тревожась, продолжал пасти стада с Хлоей. Да и она беспокоилась за него: подросток, привыкший видеть коз да овец, земледельцев и Хлою, – теперь в первый раз должен был увидеть господина, которого прежде знал только по имени. Потому она волновалась за Дафниса – как-то он встретится с господином? Она беспокоилась также о браке, – не напрасно ли они мечтают о нём? Между тем они постоянно целовались и так крепко обнимались, будто хотели друг с другом срастись. Но их поцелуи были пугливы и печальны – объятья, будто прибыл уже господин и они должны скрываться от него в страхе. А в довершение всего прибавился и ещё один повод для тревоги.

Был некто Лампис, пастух, стороживший коров. И он также сватал Хлою у Дриаса и много уже передал подарков ему, торопясь с этим браком. Поняв, что на ней женится Дафнис, если получит согласие хозяина, он стал придумывать, как бы устроить так, чтобы господин разгневался на Дафниса и Ламона. Зная, что хозяин особенно любит сад, Лампис решил, насколько возможно, обезобразить его и испортить. Но если деревья рубить, то услышат стук и поймают его, и он набросился на цветы и решил их уничтожить. Дождавшись ночи и перелезши через ограду, одни из цветов он повырвал, другие сломал, а иные затоптал ногами. И незамеченным скрылся. Утром Ламон вышел в сад, чтобы полить цветы ключевой водой. Увидев всё изгаженным, он понял, что это дело – врага, разорвал на себе хитон и, крича, стал призывать богов, так что Миртала, бросив то, что держала в руках, выбежала из дома, и Дафнис, покинув своих коз, прибежал. И они, увидев, что произошло, стали кричать и лить слёзы.

И необычным делом могло показаться, что так они о цветах горевали. Но они рыдали, боясь гнева хозяина. Да попади сюда и чужой человек, и он бы заплакал вместе с ними. Обезображено было всё место, и осталась лишь грязь. Те же из цветов, что избегли насилия, продолжали цвести, блистая яркими красками, и были прекрасны, даже повергнутые на землю, и всё ещё пчёлы садились на них, жужжа, словно рыдая. А Ламон, горем поражённый, сказал: "Увы, мне! Мои розы поломаны. Увы, мне! Мои фиалки потоптаны. Увы, мне! Мои гиацинты и нарциссы повырваны злодеем. Весна придёт, а они не распустятся. Лето наступит, а они красоваться не будут. А осенней порой никто венков из них не сплетёт.

И владыка Дионис над этими цветами не сжалился! Они росли рядом с тобой, у тебя на глазах, я часто венками из них венчал тебя. Как я покажу этот сад господину?! Что с ним будет, когда он это увидит? Он велит повесить меня, старика, на первой сосне, а может, со мной – и Дафниса, считая, что это сделали его козы".

Они заплакали, и теперь они уже рыдали не об одних цветах, но и о себе. Рыдала и Хлоя над Дафнисом, в страхе, как бы его не повесили, и молилась богам, чтобы не приезжал господин, и пережила тяжкие дни, словно уже видела, как бичуют Дафниса. Уже ночь наступала, когда пришёл к ним Эвдром известить, что хозяин прибудет дня через три, а его сын завтра приедет. Они толковали о том, что случилось, поделились своими страхами с Эвдромом и стали спрашивать его мнения; он, благосклонный к Дафнису, посоветовал всё рассказать сперва молодому хозяину и обещал замолвить перед ним слово: приходясь ему молочным братом, он был у него в чести. И когда день наступил, они так и сделали.

Астил прибыл верхом, а с ним – его парасит, тоже верхом. У Астила был подбородок чуть опушён, а Гнатон – так звали другого – давно уже бороду брил. Ламон, Миртала и Дафнис пали к ногам Астила, прося пожалеть старика и спасти от гнева отца. И затем ему всё рассказали. Астила тронули эти мольбы, он пошёл в сад, увидел гибель цветов и обещал им, что будет просить отца о прощении и свалит вину на своих коней: они-де были здесь привязаны и, разыгравшись, часть цветов поломали, часть потоптали, а потом, сорвавшись с привязи, взрыли землю копытами. За это Ламон и Миртала молили богов послать ему всяких благ, а Дафнис принёс ему в дар козлят, сыров, птиц с птенчиками, грозди винограда на лозах, яблоки на ветках. Среди этих даров было также лесбосское вино, на вкус из всех вин лучшее.

Астил похвалил подарки и отправился на охоту за зайцами. Юноша он был богатый, живший всегда в роскоши, и в деревню он прибыл, чтобы новое развлечение себе доставить. Гнатон же, умевший только есть и пить до беспамятства и, напившись, похабничать, у которого только и было что широкая глотка, да брюхо, да то, что под брюхом, приметил Дафниса, когда тот подносил дары. Он был любителем мальчиков и, найдя красоту, какой и в городе не сыскать, решил приняться за Дафниса и надеялся сладиться с этим пастухом. Приняв такое решение, он пошёл туда, где пас Дафнис, под предлогом, что хочет коз посмотреть, на деле же полюбоваться на Дафниса. Заискивая перед ним, он хвалил его коз, просил сыграть на свирели пастушью песню и сказал, что быстро добьётся для Дафниса воли – ведь он всё может сделать, чего ни захочет.

Считая, что он уже приручил к себе Дафниса, под вечер Гнатон дождался, пока Дафнис погонит с пастбища коз. И, подбежав, сначала стал его целовать, а потом и просить, чтобы тот стал к нему задом, так, как козы к своим козлам. Когда же Дафнис стал говорить, что он знает, как козлы скачут на коз, но не видел, чтобы козёл лез на козла, или баран вместо овцы лез на барана, или петух вместо курицы петуха под себя подбирал, то Гнатон был готов, пустив в ход руки, применить насилие. Но Гнатон был пьян и едва стоял на ногах, и Дафнис толкнул его, повалил на землю и убежал, оставив его там, где он упал. И уже не мальчик, а только мужчина смог бы Гнатона, взяв под руки, домой дотащить. А Дафнис к нему уже никогда близко не подходил и пас своих коз нынче тут, а назавтра там, избегая его, а Хлою охраняя. Да и Гнатон больше к нему уже не лез, увидев, что он – силён. Он выжидал подходящего случая поговорить с Астилом о нём и надеялся, что он получит Дафниса от юноши в подарок, – Астил одаривал его часто и щедро.

В то время сделать было ничего нельзя, так как прибыл Дионисофан с Клеаристой; вьючные животные, рабы, мужчины и женщины подняли шум. Но несколько позже Гнатон составил речь о любви. Дионисофан был высок ростом, красив, уже с проседью. С любым молодым человеком он мог поспорить. Он был богат, как немногие, и благороден душой, как никто. Прибыв сюда, в первый же день он принёс жертвы богам, покровителям полей, Деметре, Дионису, Пану и нимфам. А всем присутствовавшим выставил кратер вина. В следующие дни он стал осматривать плоды трудов Ламона. И видя: поля в бороздах, хорошо вспаханных, виноград в молодых ростках, а сад в полной красе – вину за гибель цветов принял на себя Астил, – он остался доволен, Ламона расхвалил и обещал отпустить его на волю. Затем он пошёл к козьему стаду на коз посмотреть и на их пастуха.

Хлоя, смущённая и напуганная такой толпой, убежала в лес. А Дафнис стоял, выпрямившись: козья шкура обвивала его бёдра, на плече висела новенькая сумка, а в руках он держал – в одной сыр, в другой козляток-сосунков. Он ничего не сказал, но, вспыхнув румянцем, опустил глаза и протянул свои дары. Ламон же сказал: "Господин! Вот – твой новый козопас. Ты велел мне пасти полсотни коз и двух козлов. А теперь у тебя, его трудами, коз уже сотня и десять козлов. Видишь, какие они – жирные, с густой шерстью, и все рога у них – целые. Он приучил их слушаться музыки: они делают всё по звуку свирели, что хочет он".

Клеариста, бывшая тут, захотела его слова испытать и велела Дафнису заиграть для коз на свирели, обещав ему за игру подарить хитон, хламиду и обувь. Тогда, посадив гостей и став под буком, он вынул из сумки свирель. Сначала он заиграл тихую песню – и козы стали, подняв головы кверху, затем заиграл песню для пастьбы – и козы стали пастись, опустив головы, затем заиграл нежно-певучую песню, и козы улеглись, но вот он заиграл пронзительный напев – и козы, будто волк приближается, в лес убежали. Немного спустя он заиграл призывную песню – и, выйдя из леса, они сбежались к нему и собрались у его ног. Даже слуг не увидишь, чтобы так исполняли приказ господина. Все удивлялись, и больше всех Клеариста. Она клялась, что много подарков пришлёт пастуху – такому красавцу, да к тому же и музыканту. Потом они вернулись в дом. Там они сели завтракать и от всего, что ели, Дафнису также много послали. Он ел с Хлоей, наслаждался, пробуя городские кушанья, и надеялся, что, попросив господина, он получит разрешение на свадьбу.

Гнатон, ещё больше распалившись похотью после того, что он видел у стада коз, и считая, что ему жизнь не в жизнь, если он не получит Дафниса, подстерёг Астила, когда тот гулял в саду, и, заведя его в храм Диониса, стал целовать ему руки и ноги. Когда же Астил стал допытываться, чего ради он делает это, велел ему всё рассказать и поклялся, что всё сделает для него, тогда Гнатон сказал: "Гибнет твой Гнатон, господин! Я, который до сих пор любил только твой стол. Я, кто не раз клялся, что нет ничего прельстительнее старых вин. Я, кто твоих поваров ценил выше всех митиленскнх отроков, теперь одного только Дафниса считаю прекрасным. К самой изысканной пище я даже не прикасаюсь, сколько бы каждый день ни готовили мяса ли, рыб или медовых печений. Я, став козой, щипал бы траву и листья, слушая свирель Дафниса, под его надзором пасясь. Спаси своего Гнатона, победи мою любовь, а не то, клянусь тобой, моим богом, что, взяв нож и наевшись, убью себя перед дверью Дафниса. И уже больше не звать тебе меня Гнатончиком, как привык ты меня, шутя, называть".

Когда он заплакал и стал Астилу ноги целовать, юноша не устоял: он был от природы щедрым, да и с любовными муками был знаком. Он обещал, что выпросит Дафниса у отца и возьмёт его с собой в город, себе – рабом, а Гнатону – любовником. Желая, со своей стороны, его привести в весёлое настроение, улыбаясь, стал его расспрашивать, не стыдно ли ему, что он влюбился в сына раба Ламона, что так не терпится ему возлечь с мальчиком, пасущим коз, и делал вид, что чувствует отвращение к козлиной вони.

Гнатон же – ведь за попойками развратников он научился всякой любовной болтовне – вот что сказал о себе и о Дафнисе: "Ни одному влюблённому, господин, до этого нет дела: в каком бы виде он ни нашёл красоту, он попадает к ней в плен. Потому-то и влюбляются в дерево, в реку и в зверя. Впрочем, кто не пожалеет влюблённого, которому надо бояться любимого? Вот и я люблю тело раба, но красоту – свободного. Разве не видишь, что его кудри, как гиацинт, его глаза блещут из-под бровей, как в оправе из золота драгоценные камни? Его лицо заливает румянец, а рот – полон зубов, белых, как слоновая кость. И какой влюблённый не мечтал бы получить с таких уст поцелуй любви? А если я влюбился в того, кто пасёт стадо, то в этом я подражаю богам: пастухом был Анхиз, а им овладела Афродита; пас коз Бранх, а его полюбил Аполлон; был пастушком Ганимед, а его похитил Владыка богов. Не будем же и мы презирать мальчика, которому даже козы повинуются, будто влюблённые. Воздадим благодарность орлам Зевса за то, что они такому красавцу ещё жить на Земле дозволяют".

Астил рассмеялся, особенно над заключением этой речи, и, сказав, что Эрот хоть кого сделает софистом, стал выжидать случая, когда бы он смог с отцом поговорить о Дафнисе. Но Эвдром услышал всё, что было сказано, и, любя Дафниса, которого считал славным юношей, и, негодуя на то, что его красота будет поругана Гнатоном, всё это передал Дафнису и Ламону. Дафнис, потрясённый, уже думал с Хлоей решиться бежать или покончить с собой, и в этом к своей судьбе её приобщив.

Но Ламон, вызвав Мирталу из дома, сказал: "Конец нам, жена! Пришло время раскрыть тайну. Пропали мои козы, да и всё прочее. Но клянусь Паном и нимфами, даже если мне предстоит быть быком в стойле, всё же не смолчу о том, какова – судьба Дафниса, а расскажу, как я нашёл его, как он был вскормлен, и покажу, что при нём нашёл. Пусть же узнает этот Гнатон, кто таков – и кого он посмел полюбить. Вынь-ка мне эти знаки – чтобы они были у меня под рукой".

Порешив так, они возвратились в дом. Астил же, заметив, что отец ничем не занят, подошёл к нему и попросил позволения Дафниса в город с собой увезти, сказав, что он – красив, много лучше тех, что живут в деревне, и что за короткое время Гнатон сможет его научить выполнять все городские работы. Отец дал ему разрешение и велел послать за Ламоном с Мирталой. Желая обрадовать их, он сообщил им, что в дальнейшем Дафнис будет ухаживать за Астилом, а Ламону даст взамен Дафниса двух пастухов.

И вот, когда все слуги сбежались, довольные тем, что сотоварищем по рабству будут иметь такого красавца, Ламон, попросив слова, сказал: "Выслушай, господин, от меня, старика, правдивый рассказ. Клянусь тебе Паном и нимфами, что не скажу ни слова ложного. Я – не отец Дафнису, не дано было счастья Миртале стать матерью. Другие родители его покинули, имея, наверное, уже более взрослых детей и не желая новых иметь. Я же нашёл его покинутым и моей козой вскормленным. И когда она умерла, я её зарыл около сада, ведь я любил её за то, что она была ему матерью. Я нашёл и знаки, положенные рядом с ним, – в этом я, господин, теперь признаюсь, – и их у себя сохраняю. Эти знаки – знаки более высокой судьбы, чем – наша. Чтобы он был Астилу рабом, я не считаю это недостойным делом: красивому и доброму господину – красивый слуга. Но чтобы он стал забавой для Гнатона, этого я снести не могу. Ведь он старается его увезти в Митилену, чтобы чем-то вроде женщины сделать его".

Ламон замолчал и залился слезами. Когда же Гнатон стал его оскорблять и грозился избить, Дионисофан, поражённый рассказом, нахмурившись, велел Гнатону замолчать, а Ламона начал расспрашивать, велел говорить только правду и небылиц не выдумывать, чтобы сына при себе удержать. Но Ламон стоял на своём, клялся всеми богами и отдавал себя на любую пытку, если он лжёт. Тогда Дионисофан, обращаясь к Клеаристе, стал размышлять над тем, что сказал Ламон: "Зачем бы Ламону лгать, раз он мог взамен получить одного или двух пастухов? Да и как поселянин такой рассказ мог бы выдумать? Разве сразу же не показалось странным, что у него, старика, и у невзрачной матери такой красавец сын родился?"

И они решили не гадать, но рассмотреть знаки, правда ли, что это – знаки более славной судьбы. Миртала пошла, чтобы принести то, что берегла в старой сумке. Когда она их принесла, Дионисофан первым стал рассматривать их, и, увидев пурпурную рубашонку, золотую чеканную пряжку, ножик с ручкой из слоновой кости, то воскликнул: "Владыка Зевс!" – и позвал жену, чтобы она посмотрела. Она же, увидев, вскрикнула: "О, благие Мойры! Не те ли это вещи, что мы положили с нашим сыном? Не в эти ли места мы послали Софросину отнести его! Да, это – те знаки! Мой милый муж, это – наше дитя: Дафнис – твой сын, и он пас коз отца!"

Дионисофан целовал знаки и от избытка радости плакал, Астил, поняв, что он – брат Дафнису, сбросив плащ, побежал через сад, желая расцеловать Дафниса. А Дафнис, увидев, что он бежит, а за ним толпа, и кричит: "Дафнис!" – подумал, что он хочет его схватить, бросил сумку и свирель и помчался к берегу моря, чтобы кинуться с утёса вниз. И было бы странным решение судьбы, если бы, только что обретённый, Дафнис погиб. Но Астил понял, что он хочет сделать, и закричал: "Стой, Дафнис! Не бойся, я тебе – брат, а родители – те, кто были до этого дня твоими господами. Сейчас нам Ламон рассказал о козе и показал твои знаки. Обернись, посмотри: весёлые, с радостным смехом идут все сюда. Но первым меня поцелуй. Клянусь нимфами, что не лгу".

Насилу удалось Дафниса удержать такой клятвой. Остановившись, он ожидал Астила, а когда тот подбежал, он обнял его, целуя. И, пока он его целовал, примчалась толпа, и служанки, и слуги, подошёл отец, а с ним – и мать. Все стали его обнимать, целовать, плача от радости. А он был ласков к отцу, и к матери – больше, чем – ко всем другим. И будто их знал уже давно, он прижимался к их груди и не хотел покидать их объятий: так быстро заставляет поверить себе голос природы. На краткое время он забыл даже Хлою. И, вернувшись в дом, он надел дорогую одежду, и, сев рядом с родным отцом, он услышал от него: "Я рано женился, дети, и вскоре стал, как думал, счастливым отцом. Первым у меня родился сын, затем дочь, и третьим Астил. И я подумал, что довольно уже детей у меня, и этого ребёнка, появившегося последним на свет, я решился покинуть, положив с ним эти вещи, – не как знаки, а скорее как погребальные дары. Но судьба решила иначе. Мой старший сын и дочь в один день погибли от одной и той же болезни. Тебя же мне Промысел сохранил, чтобы у нас была не одна в старости опора. Не суди меня за то, что я покинул тебя. Я решился на это с не лёгким сердцем. А ты, Астил, не печалься, что лишь половину получишь, а не всё моё состояние. Для благоразумных людей нет приобретения лучше, чем – брат. Любите друг друга, а что касается богатства, то вы можете поспорить с царями. Я оставлю вам много земли, много искусных рабов, золота, серебра, много всего другого, что есть у богатых людей. Вот только это поместье я отдаю особо Дафнису. С Ламоном, Мирталой и теми козами, которых он пас".

Дафнис, вскочив, сказал: "Вовремя ты мне напомнил, отец, я сейчас пойду отвести коз к водопою: они теперь хотят пить и ждут моей свирели, а я всё ещё тут сижу".

Все засмеялись – став господином, он всё ещё хочет быть козопасом. Другого послали, чтобы он позаботился о козах, а сами, жертву принёсши Зевсу, для всех устроили пир. На этот пир не пришёл лишь Гнатон, но, полный страха, он провёл в храме Диониса весь день и ночь, моля бога о защите. По всей округе разнеслась молва, что Дионисофан нашёл сына, что Дафнис-козопас оказался владельцем здешних мест. И с утра все отовсюду стали сбегаться, радуясь за юношу, принося отцу дары. В числе их первым был Дриас, который вырастил Хлою.

Дионисофан всех оставлял у себя, приглашая свидетелей этого события принять также участие и в празднике. Было заготовлено много вина, много хлеба, болотных птиц, молочных поросяток, медовых печений. Местным богам были принесены обильные жертвы. Тут Дафнис, собрав всё своё пастушье достояние, посвятил его богам. Дионису он посвятил сумку и козью шкуру, Пану – свирель и флейту, нимфам же – свой посох и подойники: он их сделал своими руками. Всё своё, привычное, насколько оно – милее неведомого ещё богатства! И вот, расставаясь с каждой из своих вещей, Дафнис плакал. Он посвятил свои подойники не раньше, чем в последний раз подоил, и свою козью шкуру в последний раз надел на себя, и на своей свирели, перед тем как посвятить её, сыграл песню. Все эти вещи он перецеловал, попрощался со своими козами и каждого козла по имени назвал. И он попил из того ручья, из которого пил с Хлоей. В своей же любви он признаться ещё не решался, выжидая удобного случая.

Хлоя сидела одна, плакала, пася овец, и говорила: "Дафнис меня забыл! Он мечтает о богатых невестах. Зачем я велела ему вместо нимф клясться козами? Он покинул их так же, как покинул и Хлою. Даже когда он приносил жертву Пану и нимфам, он не пожелал увидеть Хлою. Наверно, он нашёл у матери лучших прислужниц, чем – я. Пусть будет он счастлив! А мне больше не жить".

А в это время пастух Лампис, пасший коров, явился сюда с кучкой поселян и похитил её, думая, что Дафнис на ней теперь уже не женится и что Дриас будет к нему, Лампису, благосклонен. Она шла следом за ним с криком. Кто-то из тех, кто это видел, дал знать Напе, а та Дриасу. Дриас же – Дафнису. Он чуть с ума не сошёл: и сказать отцу не осмеливаясь и сил не имея вынести горя, он ушёл в сад, стонал и так говорил: "Горе мне, что узнали меня! Насколько же лучше было мне пастухом оставаться! Насколько я был счастливее, пока был рабом! Тогда я смотрел на Хлою. Теперь же Лампис похитил её и уводит с собой. А наступит ночь, и он ляжет с ней. Я же пью, наслаждаюсь. И напрасно я Паном, и козами, и нимфами клялся".

Эти речи услышал Гнатон, скрывавшийся в парке. Решив, что сейчас ему представляется случай помириться с Дафнисом, он взял с собой нескольких молодых слуг Астила, кинулся следом за Дриасом и, велев ему указывать путь к жилищу Ламписа, бросился в погоню. Он захватил его, когда он вводил Хлою в свой дом. Он вырвал у него девушку из рук, а бывших с ним поселян избил. Он хотел связать Ламписа и увести его с собой, но тот убежал. Дионисофана он застал уже спящим, а Дафнис, глаз не сомкнув, плакал в саду. Он привёл к нему Хлою, отдал ему, и рассказал всё, как было. Попросил не помнить зла, а его, Гнатона, взять к себе рабом, не лишать своего стола, без которого он умрёт с голоду.

Увидев Хлою и держа её в объятьях, Дафнис примирился с ним, ведь столь большую услугу он оказал ему, а её умолял простить за невнимание.

Посоветовавшись между собой, они решили свои мысли о свадьбе пока скрыть, спрятать Хлою где-нибудь здесь и признаться в своей любви только матери. Но с этим был не согласен Дриас. Он требовал, чтобы обо всём сказали отцу, и обещал, что сумеет его убедить дать согласие на свадьбу. Когда день наступил, он, неся в сумке знаки Хлои, пришёл к Дионисофану и Клеаристе, сидевшим в саду. Тут же был и Астил и Дафнис. Когда водворилось молчание, он сказал: "Такая же нужда, как и у Ламона, заставляет меня говорить о том, что до сих пор я скрывал. Эту Хлою родил не я, и не я вскормил. Её родили – другие, а овца её, лежавшую в пещере нимф, вскормила. Я, увидев это, изумился, а изумившись, воспитал. Свидетелем мне и её красота, – ведь она на нас – не похожа. Свидетели – и знаки, слишком дорогие для пастухов. Взгляните на них и найдите родных для этой девушки. Может, и она окажется достойной Дафниса".

И Дионисофан, услышав эти слова, без внимания не оставил. Но, взглянув на Дафниса, видя, как он побледнел и тайком утирал слёзы, догадался о его любви. И, конечно, больше заботясь о своём сыне, чем о чужой ему девушке, стал проверять слова Дриаса. Когда же он увидел и знаки – Дриас их с собой принёс, – золочёные туфельки, браслеты, головную повязку, то, позвав к себе Хлою, велел ей не падать духом, сказав, что муж у неё уже есть, а скоро она найдёт и отца с матерью. И Клеариста, приняв её, стала украшать её, будто жену сына, а Дионисофан, оставив с собой Дафниса с глазу на глаз, спросил его, осталась ли Хлоя девушкой? И когда Дафнис заверил его, что, кроме поцелуев и клятв верности, ничего между ними не было, Дионисофан посмеялся над их клятвами и велел им возлечь за столом.

И тут-то можно было понять, что такое – красота, если её приукрасить. Богато одетая, с волосами, красиво причёсанными, с умытым лицом, Хлоя всем показалась настолько красивее, чем – прежде, что даже Дафнис едва её узнал. И всякий, даже и без знаков, поклялся бы, что Дриас ей не был отцом. Тем не менее, вместе с другими, и он был с Напой на пиру, и они пировали, возлежа с Ламоном и Мирталой. И в последующие дни приносились жертвы, и чаши с вином ставились на стол. В свою очередь, Хлоя богам посвятила свои вещи – свирель, сумку, шкуру овечью, подойники. Она совершила возлияние вином тому ручью, что – в пещере, ведь она была вскормлена рядом с ним и часто в нём омывалась. И она убрала венками могилу овцы, что вскормила её, – место указал Дриас. И она сыграла на свирели своим овечкам, а сыграв, помолилась богиням, чтобы найти ей тех, кто покинул её, и чтобы они оказались достойны её брака с Дафнисом.

Когда они уже насладились сельскими праздниками, то решили вернуться в город, чтобы начать родителей Хлои разыскивать там и с браком не медлить. Утром, собравшись в дорогу, они подарили Дриасу три тысячи драхм, Ламону же дали пол-урожая с полей и виноградников, отдали коз с козопасами, подарили четыре упряжки быков, одежды на зиму и дали свободу ему и жене. После чего они, кто верхом, а кто в колесницах, вернулись в Митилену. Тогда граждане не заметили их прибытия, потому что они приехали ночью. Когда же наступил день, у них собралась дома толпа мужчин и женщин. Мужчины поздравляли Дионисофана, что он нашёл сына, и ещё горячее поздравлять стали, когда увидели красоту Дафниса. Женщины же радовались с Клеаристой, что сразу и сына с собой привезла и невестку. Хлоя поразила их своей красотой: весь город пришёл в смятение из-за юноши с девушкой, уже сулили им счастливый брак и желали, чтобы Хлоя нашла родителей, достойных её красоты, и многие богатые женщины молились богам, чтобы они были признаны матерями такой красавицы дочки.

Вот какой сон увидел Дионисофан, когда, после долгих размышлений, он заснул. Ему привиделось, будто нимфы просят Эрота, чтобы он устроил, наконец, брак Дафниса с Хлоей, и будто, ослабив свой лук и отложив колчан, он приказал Дионисофану пригласить на пир всех знатнейших граждан Митилены и, когда будет наполнена последняя чаша, тогда показать каждому гостю знаки Хлои, а затем спеть свадебный гимн. Увидев такой сон, услышав такой приказ, Дионисофан, встав утром, велел приготовить пир, ничего не жалея из того, что земля производит, моря, болота и реки. И на пир пригласил виднейших граждан Митилены. Когда же наступила ночь и была наполнена чаша, из коей обычно творят возлияние Гермесу, один из слуг на серебряном блюде принёс знаки и, обходя гостей слева направо, всем их показывал.

Никто не признал их, только Мегакл, возлежавший на верхнем конце стола, – ибо он был стар, – как только их увидел, узнал и воскликнул: "Что я вижу? Что-то с тобой сталось, дочка моя? Неужели и ты – цела или только эти вещи какой-то пастух унёс? Умоляю тебя, Дионисофан, скажи, откуда попали к тебе знаки моей дочки? Не будь завистлив и, найдя Дафниса, дай и мне что-то найти!"

Тогда Дионисофан предложил ему сначала рассказать, как он покинул ребёнка, и Мегакл рассказал: "Я был беден в прежнее время. Всё, что имел, я истратил тогда на устройство празднеств народу, на постройку военных судов. Так было дело, когда дочка у меня родилась. Боясь воспитать её в бедности, я покинул её, украсив этими знаками: ведь я знал, что многие хотя бы и так стать отцами желают. И я покинул ребёнка в пещере нимф, поручив его богиням. Ко мне с той поры что ни день, то богатство плыло, а наследника у меня уже не было. Не пришлось мне стать снова отцом хотя бы другой дочки. А боги, будто смеясь надо мной, по ночам посылали мне сны, возвещая, что снова отцом меня сделает овца".

Дионисофан вскрикнул, ещё громче Мегакла, вскочил с ложа и ввёл сюда Хлою в чудесном наряде. И сказал: "Это дитя ты покинул, Мегакл! Эту девушку промыслом богинь вскормила тебе овца, как коза вскормила мне Дафниса. Возьми же себе свои знаки и дочь. А взяв, отдай её в жёны Дафнису. Обоих мы покинули, обоих мы нашли, об обоих заботились Пан и нимфы с Эротом".

Мегакл одобрил его речи, послал за своей женой Родой и прижал к груди Хлою. Ночевать они остались здесь – Дафнис поклялся, что теперь уже он ни с кем не отпустит Хлою, даже с её отцом.

С наступлением дня они, договорившись между собой, вернулись в деревню: очень уж об этом просили Дафнис и Хлоя – они не могли вынести жизни в городе. И их родители решили устроить им пастушью свадьбу. Прибыв к Ламону, они привели Дриаса к Мегаклу, а Роду познакомили с Напой и стали готовиться к празднеству. И здесь отец поручил Хлою нимфам, и в числе многих других приношений он посвятил им её знаки, а Дриасу добавил, чего ему не хватало до десяти тысяч драхм.

Погода стояла чудесная, и Дионисофан велел устроить ложа для пира из листвы тут же, перед пещерой, и, пригласив на пир окрестных поселян, угостил их. Были тут Ламон и Миртала, Дриас и Напа, родные Доркона, Филет и его сыновья, Хромис и Ликэнион. Был тут даже и Лампис, получивший прощение. И всё было здесь так, как бывает на подобных пирах, по-простому, по-деревенскому.