Текст книги "Маленькие рыцари большой литературы"
Автор книги: Сергей Щепотьев
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Герой романа «Витраж» (1980) – писатель Морис де Лионкур размышляет о своём месте в водовороте событий конца тридцатых – начала сороковых годов ХХ в. Его попытки быть вне политики, признать определённую долю правоты за каждой из противостоящих сторон приводят героя к творческому бессилию, разочарованию в человечестве.
«Смесь обычаев» (1985) и «Обращение в веру» (1987) стилизованы под воспоминания. Писатель воссоздаёт картины своего детства перед Первой мировой войной, и начало своей дипломатической деятельности в межвоенные годы и в начале Второй мировой войны, рисует портреты представителей аристократии и еврейского населения своего родного города в Галиции.
Ежи Путрамент (1910—1986)
Уроженец Минска, Путрамент обучался в Виленском университете Стефана Баторы, а став журналистом, был в 30-е годы близок с кругами коммунистов, что и послужило причиной его ареста, впоследствии ставшего темой романа «Действительность» (1947). В первые годы Второй мировой войны в числе других польских литераторов он оказался в советском Львове. После вторжения гитлеровцев на советскую территорию эвакуировался вместе с несколькими соотечественниками в глубь страны и принял активное участие в организации Войска Польского. Был офицером Первой дивизии им. Костюшки. Вступил в Польскую рабочую партию в 1944 г. После войны он в Варшаве. Сотрудничает в ЦК партии, затем становится послом ПНР в Швейцарии, Франции. Впоследствии Путрамент возглавлял Союз Польских литераторов, редактировал литературные печатные органы, сотрудничал с кинообъединением «Старт».
Написанный в Берне в 1946 г. и переработанный в 1950-1952 гг. роман Путрамента «Сентябрь» принадлежит к довольно обширной в то время реалистической прозе, посвящённой войне и оккупации, в которой авторы стремились осмыслить причины постигшей Польшу катастрофы.
Это одно из сильнейших произведений, воссоздающих картину страны непосредственно перед осуществлением её захвата, запланированного Гитлером ещё в апреле 1939 г., и в первые десять-пятнадцать дней войны. Действие романа начинается в августе. В воздухе ощутимо предчувствие войны. Политики в смятении, но произносят громкие речи. Банкиры спешат совершить какие-то сделки. Модные и влиятельные журналисты пытаются вынюхать у тех и других что-то сенсационное. И все они стараются предусмотреть для себя возможную безопасность в случае, если война вспыхнет. Высшее офицерство озабочено вопросами личной карьеры в грядущей войне. Надевшие военную форму в ходе весенней скрытой мобилизации ещё не верят в войну, способную «рассыпать всю их повседневную действительность». А кто-то из обывателей верит и надеется, что Гитлер спасёт их от коммунизма. Варшавяне роют противотанковые рвы. И сидят в ресторанах, пьют, танцуют и флиртуют, словно понимая, что это последние мирные дни.
Но вот, как первый взрыв, – приказ о всеобщей мобилизации, а за ним – полный хаос: неожиданный приказ об эвакуации жителей столицы, а следом – постыдное бегство правительства в Румынию. И неразбериха приказов, и первые гитлеровские самолёты и танки. Первые шаги оккупантов по польской земле. Первые невинно убиенные дети и старики. Первые сгоревшие дома на подступах к Варшаве. А потом и первые бомбёжки столицы. Коммунисты, вышедшие из брошенной тюрьмы на свободу, рвутся защищать Варшаву, но отдан приказ их арестовать, а ещё лучше – расстрелять. И всё-таки они делают всё возможное, и умирают, чтобы отстоять столицу. И – в финале романа – тем, кто в отчаянии от первых ужасов бойни саркастически воскликнет: «Если вы, коммунисты, правы, сделайте же что-нибудь, спасите эту страну», отвечают: «А что же раньше вы нас не слушали? А теперь, как с больным: зовёте знахаря, тот доводит его до агонии, и лишь тогда обращаетесь к врачу!.. Но всё-таки мы... Мы, а не кто другой!..» И, не в силах договорить, указывают на пылающую вдали Варшаву.
Роман, повторяем, поражает широтой охвата людей и событий, разнообразием характеров, силой эмоционального воздействия на читателя и внушающей уважение верой в идейную правоту партии, с которой автор с юности связал свою судьбу.
*
М. Игнатов в послесловии к русскому переводу (издательство «Прогресс», 1970) романа Путрамента «Пуща», написанного в 1958 г. и переработанного в 60-е годы, утверждал, что герой произведения – двадцатилетний Болеслав Петровский, недавний боец Армии Крайовой – воинствующий мещанин и приспособленец, гнусную сущность которого разоблачает автор. Нам, однако, кажется, что суть романа совсем в другом.
Перед нами молодой человек, честно служивший родине в годы войны, переживший, подобно множеству других рядовых бойцов АК, потрясение, когда оказалось, что они, участники одного из самых сильных в Европе движений Сопротивления, отчаянно бившие оккупантов, для новой власти Польши не соратники, а противники. Петровский не взял в руки автомат, не «выжидал», как писал Игнатов, а, как сказано в романе, «вышел из леса своевременно». Привычный к существованию в лесу, он просит места лесничего, а получив его, вызывает к себе мать, работает и живёт в ужасных бытовых условиях, в окружении вооружённых бандитов, которые грабят и убивают, и, как может, борется за существование: на кабанов, истребляющих его картофель, он ходит с самодельным копьём, как Збышко из «Крестоносцев», потому что власти не дают ему, бывшему аковцу, разрешение на оружие. Да, его коробит, что начальник за трапезой «ковыряет ножом селёдку, а его жена пьёт водку, как деревенская баба». Но, право же, мы не склонны усматривать в этом, подобно Игнатову, «омерзительной мелочности и отталкивающего мещанского снобизма» героя. Тем более, не можем мы согласиться с тем, что Петровский «существует спокойно и гадит с лёгким сердцем». Текст романа не содержит повода для такого утверждения. На наш взгляд, прав В. Александров, определивший тему романа как «историю бывшего партизана в атмосфере политического недоверия конца 40-х – начала 50-х гг.» (КЛЭ, т.6, 1971, с.90).
В самом деле, после установления в Польше власти коммунистов политическая обстановка в стране была весьма напряжённой. Возглавлявший эмиграционное правительство, которому подчинялась АК, Станислав Миколайчик, вместе с другими руководителями Крестьянской партии вынуждены были вновь эмигрировать. Сама Крестьянская партия была слита с Польской рабочей партией в Польскую Объединённую рабочую партию под руководством Болеслава Берута, а руководитель ПРП Гомулка был обвинён в «национальном уклоне» и посажен в тюрьму, где провёл более трёх лет. «Национальный уклон» означал на деле нелояльное отношение к процессу сталинизации, осуществлявшемуся Берутом. Именно эта политика неминуемо влекла за собою «чистки», аресты и тотальную подозрительность. Вот и героя романа «Пуща» то и дело в чём-то подозревают, то и дело допрашивают в милиции, вместо того, чтобы дать ему оружие для защиты – не только от кабанов, но и от преступников, которыми пуща кишмя кишит. Это не только бандиты, но и «расхитители социалистической собственности». Нищее существование, недоверие к нему на фоне безнаказанности подлинных преступников, разочарование в женщинах, предававших его, весьма неопытного в вопросах любви, – всё это не могло не сказаться на мироощущении Петровского.
Игнатов возмущался тем, что герой романа «нарушает законы морали, вступает в конфликт с уголовным кодексом, а потом смеётся на суде». Позвольте уточнить. Молодой, здоровый мужчина, живя в лесной глуши не первый год, не устоял перед натиском одной из двух домогавшихся его женщин – жён его начальников, стал её любовником. Постоянная нужда ввела его во искушение: по просьбе деляги Лендёна он подписал некую бумажку, за которую тот посулил ему определённую сумму «левых» денег. Подписал – и потом сам осудил себя за это. Но вместе с этим пройдохой оказался на скамье подсудимых. Смеётся в зале суда он, по сути, нервным смехом: увидав, как прыгает на подоконнике воробышек. Хотя мог бы смеяться и по другой причине: ведь столь строгий к нему судья – та самая особа, которой он предпочёл её подругу!
Петровского оправдали. Помог опыт адвоката, но не только он: «В тот год в стране чувствовалось приближение перемен, ещё неясное, как первые признаки весны в этом снежном марте, но уже довольно ощутимые», – пишет Путрамент. И вдумчивый читатель понимает, что речь идёт о марте 1956-го, когда в СССР прошёл ХХ съезд КПСС, осудивший сталинизм. Это повлияло и на политическую обстановку в «странах социалистического лагеря». В Польше реабилитированный Гомулка вновь возглавил ПОРП. Со сталинскими методами руководства в стране было покончено.
В конце романа Болеслав Петровский вместе с матерью покидает пущу. Как нам кажется, покидает не без сожаления. Но не о людях, большинство из которых живут не в ладах с законом, он сожалеет. На протяжении всей книги автор глазами героя любуется окружающей природой. Петровский сроднился с лесами, любит их. Правда, Игнатов и эту его любовь склонен трактовать как «мещанскую сентиментальность», «ширму, которой он отгораживается от общества». Но оставим эту, как и другую, откровенную ложь, на совести комментатора, указанное сочинение которого представляет, впрочем, интерес как яркий пример искажения истины рьяными идеологами социализма.
Ежи Анджеевский (1909—1983)
Сын бакалейщика и дочери провинциального врача, Ежи Анджеевский родился в Варшаве, окончил столичную гимназию и учился в Варшавском университете. Через год после окончания университета, в 1932 г., дебютировал рассказом «Ложь». Первый роман «Лад сердца» появился в 1938 г. и получил премию Польской литературной академии. Его первые литературные опыты были отмечены влиянием «католической» литературы, в частности, Ф. Мориака. Уже в этих произведениях Анджеевский проявил себя как тонкий психолог, исследователь глубоких внутренних противоречий героев, их поисков истины и добра. Война не прервала его литературных занятий. Участник Сопротивления, он активно сотрудничает в подпольной печати. А в 1945 году выпускает сборник рассказов «Ночь» – яростный протест против варварства фашистских оккупантов. Сверстник Анджеевского, Казимеж Выка, в феврале 1946 г. писал, что «Ночь» – «смелая книга, которая не проходит мимо извращений, мимо редких взлётов и более частых падений человека, брошенного во тьму оккупации, но старается придать им моральный и психологический объём, насколько он доступен нам, только что вышедшим из тьмы».
Об одном из трагических «падений» повествует рассказ «Перед судом», открывающий сборник. Лесник Пётр после ухода польских солдат закопал их оружие. Ворвавшиеся немцы обнаруживают ящик с винтовками и боеприпасами. Они жестоко избивают Петра, требуя назвать сообщников. Сообщников не было, но полуживой от побоев лесник называет первое пришедшее в голову имя – своего друга, сельского учителя. Их обоих расстреливают.
Завершает книгу рассказ «Сыновья». Пожилые супруги Гелена и Адам возвращаются в освобождённую Варшаву из «трудового» лагеря в Саксонии, куда их угнали, когда их дом был уничтожен бомбардировкой. В одном из дворов столицы, как им сообщили, был похоронен погибший во время восстания 1944 г. их сын. Гелена ходит по разрушенным улицам в поисках его могилы и не находит её, но в конце концов обнаруживает во дворе целое кладбище его сверстников. Кладбище сыновей Варшавы, юных, а то и вовсе подростков.
В этом рассказе автору удалось соединить трагическую картину уничтоженного города, невосполнимых утрат варшавянами близких – и сквозящий в подтексте светлый оптимизм возрождения города, страны, народа.
В 1947 году Анджеевский начинает публиковать главы нового романа, который уже в следующем вышел полностью отдельным изданием. «Пепел и алмаз» стал своеобразной визитной карточкой не только самого писателя, но и всей польской литературы первого послевоенного периода, а с момента выхода на экраны его экранизации режиссёром А. Вайдой в 1958 г. – и всего польского искусства.[30]30
Как свидетельствует В. Хорев, «советская критика 40-50-х гг. обвиняла автора романа в том, что он не показал истоков реакционного подполья и окружил романтическим ореолом врагов народа».
В то же время для значительной части советских читателей романа, а затем – зрителей фильма произведение стало, как теперь принято выражаться, культовым. Автору этих строк известны даже случаи, когда его сокурсники по alma mater, один из которых – сейчас известный бард, ввязывались в драку с людьми, неодобрительно отзывавшимися об этом произведении.
С другой стороны, по словам В. Хорева, «Пепел и алмаз» выдержал множество изданий в Польше и «навяз в зубах» многим польским литераторам, а «в постсоциалистической Польше автора обвинили в компрометации антикоммунистического подполья и симпатии к коммунистам».
[Закрыть]
Анджеевский задумывал большое произведение о Второй мировой войне. Но в ходе работы значительно сократил временной охват событий. Действие романа происходит в последнюю неделю войны – с 3 по 9 мая 1945 г. Трудно сказать, какой была бы задуманная эпопея. Но смело можно утверждать, что сжатый формат «Пепла и алмаза» способствовал его трагической насыщенности, его лаконизм усиливает выпуклость образов, остроту главной проблемы произведения. Проблему эту раскрывает эпиграф к роману – строки из трагедии «За кулисами» Ц.К. Норвида (1821—1883), поэта, художника, скульптора, драматурга, мыслителя:
Сегодня ты, как факел, рассыпаешь
Вокруг себя сверкающие искры.
Но обретёшь ли вольность – или быстро
Всё, чем владеешь ныне, растеряешь?
Что после? Только хаос, тлен и пепел,
Который буря разметёт, – иль всё же
Сверкнёт сквозь пепел вдруг алмаз, и светел
Пребудешь ты, непобедимый тоже?[31]31
Перевод мой (С.Щ.).
[Закрыть]
Важную и неожиданную для самого Анджеевского роль в раскрытии идеи книги сыграл образ коммуниста Щуки – секретаря воеводского комитета партии. В 1947 г. автор писал в своём дневнике: «Щука, которого в первоначальном замысле вообще не было, во время работы призван был сыграть роль маленького эпизода, но разросся неожиданно для меня самого, и теперь я вынужден о нём думать как о конструктивном элементе».
Внушительный внешне, большой, грузный, Щука предстаёт перед читателем, прежде всего, как человек со своей личной трагедией. «Интеллигент, инженер, коммунист», он прошёл через ужасы концлагеря, в концлагере погибла и его жена. Ему выпала нелёгкая задача возглавлять строительство новой Польши. Трудности послевоенной жизни осложнились для страны расколом в обществе: далеко не все приняли ставших у власти коммунистов с энтузиазмом. Бывшие аковцы выражают свой протест террористическими актами. Один из этих актов направлен на самого Щуку, но случайность сделала жертвами террористов простых рабочих. Их товарищи задают Щуке вопрос: «Сколько ещё таких людей должно погибнуть? Это ведь не первые!» – «И не последние, – быстро отозвался Щука. – А вас это пугает?»
Свою позицию Щука развивает в последних главах романа, в траурной речи на похоронах случайно погибших рабочих. Это типичный образец пламенной речи партийного руководителя, ему свойственны как сильные, так и слабые стороны подобных монологов в произведениях литературы социалистического реализма – да и в жизни. Идейная убеждённость сочетается в нём со штампами, яркость – с откровенным схематизмом: «Борьба за Польшу только началась. Это борьба за то, каким будет мир. Сегодня, завтра, послезавтра каждый из нас может погибнуть в этой борьбе. И снова, как и в минувшие годы, хотя враг теперь другой, мы должны платить за нашу правду жертвами. Пусть это вас не пугает, товарищи. Во имя веры в человека и человечество, во имя народного братства почтим, товарищи, в этих двух убитых наших братьях рыцарей правды и мира. Слава им и вечная память».
Обе приведённые цитаты характерны для героя-коммуниста, борца, организатора борьбы. Для коммуниста Щуки кровопролитие – естественный процесс, сопровождающий идейную борьбу. Но ведь погибли не активные борцы за коммунистические идеалы, а, как уже было сказано, случайные люди, и их товарищи вправе спросить у тех, кто взял в руки власть, почему это произошло. Почему власть не смогла защитить простых граждан от рук террористов. Поэтому исполненные идейной убеждённости фразы партийного секретаря едва ли утешительны для близких этих погибших.
Намного интереснее, тоньше кажется нам противопоставление автором Щуки таким персонажам, как председатель городского совета Калицкий или юрист Косецкий. Спор Щуки с социалистом Калицким ничуть не декларативен. Он обнаруживает по-настоящему привлекательную сторону характера Щуки, его искреннюю симпатию к бывшему соратнику по борьбе, которому чужда революция, привнесённая со стороны Советской России, его сожаление о том, что пути друзей разошлись. Косецкий же – полная противоположность Щуке. Он тоже прошёл через кошмар концлагеря. Но там, в отличие от Щуки, сломался и, чтобы выжить, стал пособником гитлеровских изуверов, палачом своих товарищей (ещё один из «частых случаев падения», о которых упоминал К. Выка). И по отношению к нему Щука непримирим. Сыновья же Косецкого оказались в лагере врагов нового строя. Младший попал под влияние такого же юного Шретера, готовящего новые кадры для террористических групп и убивающего товарища за невыполнение своего вздорного приказа. А старший, сражавшийся с фашистскими оккупантами в Армии Крайовой, входит в группу, уже выполняющую террористические акты. Под его началом действует и главный герой романа – Мацек Хелмицкий.
Герой Сопротивления, ставший на путь террора в новых условиях политической жизни страны, Мацек является виновником гибели ни в чём не повинных людей. И, в отличие от Анджея Косецкого, проникается чувством этой вины. Этому способствует неожиданная любовь, вспыхнувшая в сердце этого молодого человека к случайно встреченной девушке Кристине. Анджей требует исправления ошибки, то есть, убийства Щуки. Мацек делает попытку выйти из постылой игры, ему претит мысль о новом кровопролитии. Но Анджей взывает к его чувству долга, и Мацек идёт на поводу у демагогии своего давнего соратника. Он выполняет задание, убивает Щуку и почти тотчас гибнет от пули патруля. Гибнет так же случайно, как те рабочие, которых по недоразумению убил сам.
Вполне вероятно, что для Ежи Анджеевского задача при написании романа состояла в показе трагедии заблуждения молодых бойцов Армии Крайовой, после окончания войны с фашизмом вставших на путь войны со своим народом. На наш взгляд, однако, роман доказывает, что оба героя – и Мацек, и Щука – являются жертвами нелепого политического противостояния соотечественников, только вчера с одинаковой самоотверженностью отстоявших свою родину перед лицом германского фашизма. И это лишь усиливает для нас трагическое звучание произведения.
Главные герои «Пепла и алмаза» действуют на густонаселённом фоне. Второстепенные персонажи романа создают его живую атмосферу. Кроме уже упомянутых, необходимо остановиться на некоторых других, фигурирующих в сценах банкета, устроенного в честь Щуки в городском ресторане. Здесь в пёстром хороводе кружатся бургомистр Свенцкий, вице-бургомистр Вейхарт, газетчики, служащие ресторана. Все они наделены неповторимыми чертами, практически все несут определённую смысловую, идейную нагрузку.
Свенцкий – человек с «правильной» биографией. Это провинциальный журналист, «война загнала его сначала во Львов, а потом в глубь Советского Союза, откуда он прошёл долгий путь назад в Польшу с Первой Армией». Вскоре он стал заведующим отделом пропаганды в Островце, где происходит действие книги, и почти сразу «перескочил на пост бургомистра». К началу действия романа он уже без пяти минут столичный министр. Пока он придерживается мнения, что «политика не такое простое дело», что «народ измучен войной» и его «надо привлекать к себе, объединять». Но вполне вероятно, что на поприще министра ему придётся внять доводам тех, кто, как майор безопасности Врона, будет внушать ему, что «надо всё во-от как встряхнуть, не заглаживать классовой борьбы, а, наоборот, заострять её, бить врага по голове». И в таком случае, чтобы не поплатиться карьерой, а то и свободой или даже головой, принять эту точку зрения, стать не меньшим приспособленцем, чем его нынешний секретарь Древновский, чей портрет очерчен автором откровенно сатирическими штрихами. Неожиданно напившись с журналистом Пенёнжеком, Древновский одним махом рушит свою только что начавшуюся карьеру. Свенцкий куда более расчётлив. Его речь на банкете вполне соответствует тону речей Щуки: «Наших значительных побед, скреплённых сегодня историей, никакая сила не сможет ни зачеркнуть, ни приуменьшить. Будущее принадлежит нам, и мы его будем создавать». Только вот вопрос: не погибни Щука от руки Мацека, уцелел ли бы он в ближайшие годы в обстановке «усиливающейся классовой борьбы», о которой толковал Свенцкому ретивый Врона?..
Сцены банкета написаны поразительно сочно, содержат то трагикомические, то исполненные сарказма жанровые зарисовки. Вот совершенно голый танцовщик перед выходом на сцену ссорится со своей партнёршей. А вот, пока Свенцкий произносит речь, директор ресторана спрашивает служащую в туалете: «Блевал уже кто-нибудь?»
– «Рано, – отвечает сведущая Юргелючка. – Всё пойдёт своим чередом. Сначала речи, а уж потом придут сюда блевать». И действительно, вскоре в туалет сносят одного за другим напившихся Древновского и Пенёнжека.
Пенёнжек – персонаж удивительно яркий, несмотря на то, что занимает в романе относительно малое место. Горький пьяница, он исполняет роль резонёра. Он много знает и напоминает своему шефу Павлицкому, как тот пел осанну прежнему режиму. На жалобу майора Вроны, что ему претит банкет, эта «комедия, которая по вкусу лишь гнилой буржуазии», Пенёнжек возражает: «Ты полюбишь... увидишь, что полюбишь». А о Свенцком, бывшем коллеге, говорит любопытствующему о своём будущем Древновскому: «Он всплывёт. Дерьмо всегда всплывает». И добавляет: «И ты всплывёшь». Он опытный, этот Пенёнжек, его пророчествам можно верить.
Заключительную сцену банкета многие литературоведы считают обличением старой Польши. Гости ресторана танцем встречают рассвет. Да, среди них действительно есть и знатные, и мелкие шляхтичи, и их буржуазное окружение. Но почему же в паре с графиней Пуцятицкой возглавил строй танцующих пан министр Свенцкий? Почему заместитель бургомистра Вейхерт вышагивает с танцовщицей Коханьской, а граф Пуцятицкий – с певичкой Левицкой? А за ними тянутся и официанты, и судомойки. И танцуют они – под ля-мажорный полонез Шопена!
«Танцевальный хоровод медленно и сонно выкатился на улицу. Занимался прекрасный день. Голубое небо было прозрачно, над горизонтом чуть затянуто утренним багрянцем. Воздух был чистый и прохладный».
Кто-то из танцующих кричит: «Да здравствует Польша!».
«Какое-то время стояла тишина. Пара голубей вспорхнула с крыши отеля. Потом, поблуждав между выжженными руинами, громко откликнулось эхо:
– Польша!..»
Это социальное смешение публики, эта музыка композитора – гордости польского народа, эта лаконичная, но такая поэтичная картина утра возрождающейся из пепла страны, наконец, этот возглас и эхо – ничего, на наш взгляд, не содержит обличительного. За этой сценой последуют ещё более полусотни исполненных трагизма страниц, как за этим утром последуют многие годы драматического развития Польши. Но именно в этой картине мы склонны усматривать оптимистическую любовь автора к своей стране – такой, какой она есть, во всей неоднородности населяющего её общества, во всей сложности царящих в ней общественных отношений, со всей её силой и со всеми слабостями.
*
С 1949 г. Анджеевский возглавлял Союз польских писателей. В 1952—1954 гг. редактировал журнал «Пшеглёнд культуральны». В 1952—1957 гг. был членом сейма. Как уже было сказано, это были трудные годы. Осуществлялись рекомендации майора безопасности Вроны из «Пепла и алмаза»: «Сталинизм был как бы ударом по черепу», – писал в 1998 г. литературовед и языковед Войцех Сколимовский (р. 1933 г.). В литературе свирепствовал социалистический реализм, блюстители которого пристально следили за творчеством писателей. Многие польские литераторы пошли проверенным путём: подобно советским коллегам в 30-е – 40-е годы, принялись писать исторические романы. Анджеевский тоже написал такой роман. Он обратился к далёкому XV веку и столь же далёкой Испании. Но рассказ о мрачных временах инквизиции столь живо напоминал окружающую действительность, что новая книга вряд ли увидела бы свет.
Однако в 1954 г. Берута сменил Юзеф Циранкевич. А после ХХ съезда КПСС был освобождён и реабилитирован Гомулка, который после восстания в Познани (1956) вернулся на пост Генсека ПОРП. В 1957 г. роман «Покрыла землю тьма» был напечатан.
Название его почерпнуто автором из третьей части поэмы Мицкевича «Дзяды»:
Центральные образы романа – основатель испанской инквизиции Томас де Торквемада (1420—1498) и его воспитанник, а в дальнейшем – преемник, Диего де Деза. Эволюция этих образов и их взаимоотношений и составляет основной сюжет романа. В целом же действие книги разворачивается на фоне кошмара инквизиторского террора. Оно начинается в 1485 году, когда Торквемада обрёл полную власть, по сути, не только над церковью, но и над всей Испанией.
С первых строк романа мы знакомимся с юным монахом Диего, который поверяет своему старшему другу Матео свои ужасные мысли, вызванные приездом Великого Инквизитора: «Если бы я мог молиться об этом человеке, я просил бы Господа избавить от него живущих на земле». Однажды в Севилье он был свидетелем аутодафе: «Я пел вместе с другими братьями гимн, но, несмотря на громкое наше пение, не мог не слышать воя и криков умирающих».
Уговоры Матео забыть о своих словах и выбросить губительные мысли из головы не помогли. Случайно встретившись с Торквемадой, Диего делает отчаянную попытку его убить. Казалось бы, юноше уже уготована мучительная смерть. Но Великий Инквизитор хитёр. Опустившись на колени, он вместе с Диего читает «Отче наш», после чего отсылает его: «Почивай с миром в своей келье, пока не пришлю тебе своих распоряжений».
Вскоре происходит их новая встреча. Диего поразительно смело высказывает Великому Инквизитору свои обвинения: «Боже мой, что же вы сделали с учением Христа? Христос говорил, что любовь всесильна, способна горы свернуть». Но Торквемада терпеливо и уверенно внушает новоиспечённому воспитаннику свои принципы: «Из любви родится жалость, которая неизбежно сменяется презрением. Признавать правду недостаточно. Правду надо охранять от всяческих явных и тайных происков зла».
«А если мы охраняем правду негодными средствами? – не унимается Диего. – Люди страдают свыше своих провинностей, а часто и безвинно».
«Кто осмелится утверждать, что Царство Божье можно построить без страданий, обид и жертв?» – парирует Торквемада, и тут, кажется, впервые мы вспоминаем похожие речи секретаря Щуки.
А дальше – в том же направлении, но уже без интеллигентской «мягкотелости», прямо по рецепту Вроны: «Царство Божье не проникло ещё в сознание людей. Но значит ли это, что человечество не обретёт спасения? Нет! Надо спасти людей вопреки их воле. Нужно в течение долгих лет выстраивать сознание человека, уничтожая в нём то, что есть зло, оттягивающее наступление Царства Божьего. Людьми надо управлять и властвовать, понимаешь, сын мой? Мы те, которых Бог поставил в первых рядах своего войска. Мы – мозг и меч правды».
И нам приходят на ум слова «величайшего поэта нашей эпохи», как назвал Маяковского Сталин: «Мозг класса, сила класса – вот что такое партия!».
Диего сопротивляется из последних сил: «Вы всё время толкуете о грядущем Царствии Божьем. Но у человека только одна жизнь».
«А что такое сегодня – без будущего? От нас зависит его приближение», – продолжает поучать жуткий наставник. И, уже уверенный в своей победе, подводит итог: «Служить вере надо без колебаний, вопросов и сомнений, без тени побочных мыслей, с безграничным доверием к верховной власти».
А вскоре Диего получает известие, что Великий Инквизитор удостоил его великой чести и назначил своим секретарём. И тогда «брат Диего стал быстро понимать, что только благодаря былой своей уединённости и несознательности мог усматривать в делах святой инквизиции триумф бесправия».
Теперь Диего уже со спокойной совестью присутствует на массовых сожжениях еретиков, даже произносит речи на тему слов Иисуса: «Не мир пришёл я принести, но меч».
Брат Матео, осведомлённый о недавних настроениях своего друга, оказался устранённым по просьбе Диего указом самого Великого Инквизитора. Это в порядке вещей: вокруг – предательство, ложь, смерть. «Дым костров разносил мощь чудесного очищения людских умов и сердец». А Торквемада неутомим: «Мы достаточно сильны, чтобы выявить и покарать любое зло. Мы будем безжалостно отсекать от древа жизни каждую больную или иссохшую ветвь».
И народ «благодарен святой инквизиции за то, что она избавляет его от одиночек, которым в обществе нет места. Враг не спит, окружает нас со всех сторон, наносит нам предательские удары в темноте, рассчитывает на нашу слабость. Жаждем единства и послушания вере». Как это похоже на истерию борьбы с «врагами народа» в середине XX века! Как и «весть, что вскоре их королевские величества огласят эдикт, обрекающих всех евреев на конфискацию имущества и изгнание из государства», которая «вызвала самое горячее одобрение широких масс правоверных» (курсив мой – С.Щ.).
Но «годы не щадили отца Торквемаду. Он сильно постарел» (как и Сталин?).
И вот на смертном одре Великий Инквизитор размышляет об итогах своей жизни: «Я создал систему, но благодаря ей и посредством её я создал также людей системы. Что делать с ними, если система оказалась губительным безумием? Как устранить террор, если я умудрился породить людей, лишь в нём видящих смысл своего существования? Уничтожить их при помощи террора?»
И некий голос слышится умирающему из темноты: «Ничего, к счастью, ты не сможешь изменить. Всё пойдёт указанным тобой и единственно верным путём. Будет крепнуть строительство Царства Божьего на земле, великое дело всеобщей неволи ради будущей свободы, равно как и насилия, и террора, чтобы справедливость могла восторжествовать. Конечно, время от времени будут наверняка появляться какие-то человечки, что-то бормочущие о какой-то туманной и неземной свободе. Но что они против той системы, которую ты создал? Можно склоняться либо к порядку, либо к хаосу. Tertium non datur[33]33
Третьего не дано (лат.)
[Закрыть]».
И всё же Торквемада находит в себе силы признаться Диего: «Если мы хотим, чтобы ложь не отравляла больше человеческого сознания, мы должны сами перестать лгать. Нужно сказать себе правду, какой бы трудной и болезненной она ни была. Попрали мы все права человека. Не устранили насилия, не устранили и тех причин, которые породили насилие. Зла та вера, которая могла нанести такой вред. Зла и фальшива эта вера, и надо сделать всё, чтобы искоренить страдание. Не будет Царствия Божьего на земле».
Диего, перед сознанием которого проходит весь его путь от благородного побуждения уничтожить мучителя до порога наследования ему, в ужасе. Торквемада умер у него на руках. И тогда наследник «бессознательно нанёс достойному отцу крепкий удар кулаком в лицо».
