Текст книги "Хуже всех (сборник)"

Автор книги: Сергей Литовкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

* * *

С тех пор прошло двадцать лет, и я решительно бросил курить. Всерьез.

Фотограф

Заболел фотограф. Не смертельно, но довольно тяжело. Если б это случилось в фотоателье на Приморском или на Большой Морской, тогда нечего было бы и рассказывать. Но это был не рядовой кустарь, а военно-морской ас экстра класса в звании мичмана, правда, самоучка, как, впрочем, и множество других, небесполезных для флота специалистов.

Долбануло его, буквально, в бок. Аппендицит. Вроде, не проблема: вырезать да зашить. Однако произошло это на гидрографическом судне в западном Средиземноморье. При этом судно следовало через Гибралтар для выполнения задания, главным действующим лицом которого как раз и был этот самый мичман, от которого требовалось засечь, подкрасться и сфотографировать во всех видах новую американскую атомную подводную лодку, по всем данным пересекающую Атлантику по пути в Испанию в подводном, естественно, положении.

Америкосы по понятным причинам фотографироваться не очень любили и всплывали только почти у самого побережья, что препятствовало получению приемлемых снимков. Если, конечно, не впереться по-нахалке в чужие терводы и не приблизиться к объекту на дистанцию фотозалпа. Можно было, наверно, и чуток подождать, когда в зарубежных журналах появятся качественные изображения лодки на стапелях, на ходу и у причалов. Обычно больших задержек с этим в семидесятые годы прошлого века не было: налогоплательщикам исправно демонстрировали этих монстров, сжиравших их трудовые доллары в лихорадочных попытках запугать «красных», то есть нас, а заодно и своих – «синих», наверно, или «голубых». Мы ведь их именно такими цветами рисовали на своих оперативных картах. Впрочем, не в цветах дело; руководство требовало изображения новой супостатской подлодки безотлагательно, с обычным в СА и ВМФ сроком готовности – вчера и до обеда, что обсуждению не подлежало. Потому-то и был послан специалист по фотосъемкам с двумя ящиками уникальной техники, хитрыми объективами и многими километрами пленок. И на тебе – заболел.

Корабельный доктор на гидрографе, старлей Веня, был врач толковый, но вовсе не хирург, а дерматолог по призванию и основной специальности. А посему диагноз он поставил дня через два, пощипав кожную складку на пузе мичмана, пролистав стопочку своих справочников и переговорив в телеграфном режиме с флагманским медиком эскадры, тертым и опытным, как старая повитуха. Тот, мудрствуя лукаво, сообщил, что, согласно собранной им за многие годы статистике, у моряков в этом месте может быть только один дефектный элемент – аппендикс. По его словам, дети, женщины, алкаши, слесаря, бухгалтера, администраторы и прочие штатские типы с подобными симптомами способны страдать десятком различных заболеваний, что моряку – ни к лицу, ни к заднице. Поэтому, утверждал заслуженный мастер скальпеля, надо без тени сомнения и интеллигентских раздумий удалять к чертовой бабушке лишний отросток, пока тот не рванул, как старая якорная мина, сорванная штормом с вечной привязи и выброшенная к причалам.

На живом человеке Вениамин раньше ничего более серьезного, чем волосы, ногти и прыщи, не терзал. Оперировать в одиночку он отказался категорически и потребовал себе в ассистенты хотя бы такого же пытливого медика, каким был сам. И надо же было случиться, что поблизости, в суточном переходе, оказался только один советский корабль – эсминец, на котором служили добрый доктор Леня и я.

Леня тоже не был хирургом, а имел прекрасную специальность анестезиолога, что позволяло ему безапелляционно заявлять о своей способности вырубить кого угодно по мере необходимости. Иногда, когда доктор был обижен или слишком возбужден, он обещал вырубить всех без исключения. Звучало это несколько самоуверенно, учитывая его небольшой рост и худощавое телосложение. Вместе с тем, он смело применял на нас все имеющиеся знания и заблуждения, а в прошлом месяце произвел уже вторую за этот поход операцию по удалению аппендикса. Его жертвой на сей раз оказался мичман Мизин, старшина команды БЧ-2, известный своей прижимистостью. На корабле с недоверием отнеслись к известию, что тот дал у себя что-то вырезать. Ассистентами в ходе данного действа были кок Слава и я. Кок был выбран, естественно, благодаря своему опыту работы с соответствующими продуктами животного происхождения на камбузе. Вторым подручным я оказался случайно, пытаясь выпросить у доктора стакан спирта для празднования Дня Парижской коммуны. Он пообещал выделить даже больше запрошенного, но при условии моей встречной поддержки в ходе предстоящей операции. Добровольцев не было. А на прошлом аппендиците, увидев первый неглубокий, но кровавый разрез, штатный санитар отключился и чуть было не угодил головой в операционное поле. Была небольшая качка, и, к счастью, его отшатнуло в сторону. Я нерешительно колебался с ответом, но Леня подкупил меня заявлением об ограниченности перечня ли, достойных доверия. По его мнению, в этот круг, кроме нас с ним, могли войти еще человека два-три, которые отсутствовали ныне в ближайшем и отдаленном окружении. Операция и праздник Коммуны прошли успешно.

Я был на вахте во время получения указания с эскадры встретиться с гидрографом и рубануть общими силами по отростку фотографа. У меня засосало под ложечкой и появилось нехорошее предчувствие, что без меня здесь не обойдется. С прошлого раза осталось тошнотворное впечатление от кровавых пятен, слепящего света и панического напряжения поиска куда-то запропастившегося объекта удаления, а потом моточка ниток и, наконе, после завершения манипуляций, зажима с тампоном. Предположения подтвердились с избытком. Оказалось, что кроме работы ассистентом, мне предстоит еще одна особо ответственная миссия.

Дело в том, что прибытие лодки ожидалось в течение последующих двух-трех дней. Трудно было рассчитывать на эффективную работу фотографа сразу после, а значит, его должен был кто-то заменить, желательно, знающий толк в технологии получения волшебных картинок. Об этом тоже было указание с эскадры, чему я значения почему-то не придал. Командир же нашего эсминца, которому был поручен выбор фотомастера, сомневался недолго и быстро назначил меня таковым. При этом решение его было основано на одной несуразности, возникшей еще несколько месяцев назад при проходе Босфора, когда особист засек меня за киносъемкой чудесного моста через пролив.

Рассматривая в видоискатель полуметровой толщины тросы подвески моста и прочие красоты побережья, я тогда прозевал появление нашего домашнего контрразведчика, за что поплатился. Кинокамеру отобрали на основании правил хранения подобного имущества на военных кораблях и заперли в старпомовский сейф. Через пару дней я так же погорел с фотоаппаратом, однако успел-таки припрятать его от экспроприатора и с тех пор частенько выполнял групповые и индивидуальные съемки, выставляя дозор и оцепление и тщательно скрывая свой «Зенит» от неприятеля. Тот, однако, открыл на меня охоту и даже провел пару обысков в каюте и на боевом посту, но безуспешно. Думаю, что на самом деле ему не очень-то и хотелось меня ловить, но долг, как он его понимал, был выше всего и требовал жертв, а отсюда и были все «шмоны». Иными словами, история эта получила широкую огласку и привела к тому, что стоило командиру подумать о фотографировании, как в его мозгу тотчас всплыло мое имя. Отбрехаться, понятно, не удалось.

План был прост и легко выполним, а поэтому вызывал сомнения. Нам с Леней надлежало перебраться на гидрограф, который полным ходом аж в двенадцать узлов следовал к району предполагаемого всплытия лодки. Далее предполагалось следующее: режем и откачиваем фотографа, ловим в прицел подлодку, делаем снимки, возвращаемся на гидрографе в Гибралтарскую зону, пересаживаемся назад к себе на эсмине, принимаем поздравления и грамм по сто с лишним, а далее – по плану. Все довольны и радостны.

Проблемы, однако, начались уже на начальном этапе. Погода была, что называется, свежая. Гидрограф вышел в точку встречи с задержкой на десять часов и подскакивал на волне, как мячик. Доктор взял с собой небольшой чемоданчик с хирургическими штучками, медицинскими шпаргалками и роскошным атласом внутренней компоновки человеческих органов. Я же прихватил почти все свое имущество, включая съестные, табачные и алкогольные запасы, упакованные в двух парусиновых сумках. Пытался даже нацепить на себя шинель, которая не влезла в поклажу, но старпом, сделав несколько издевательских и едких замечаний, принудил оставить ее в каюте, о чем я потом жалел. Флотский опыт учил тому, что, перебравшись с корабля на корабль, ты вроде как заново открываешь свой личный вахтенный журнал, делая первый ход. Каким будет ход ответный и куда тебя занесет – зависит уже от моря, корабля, звезд на небе и суммарного количества везенья у членов экипажа. Сменил борт – сменил судьбу.

Посадка на баркас и высадка из него прошли почти без происшествий и потерь, если не считать пилотки Лени, унесенной свежим атлантическим ветром, и трехлитровой банки консервированных огурчиков, разбитой вдребезги внутри одной из моих емких сумок при подходе к борту гидрографа. Кому-то пришло в голову использовать багаж вместо причального кранца. Запах ароматного маринада, мгновенно окутавший нас в тот момент, до сих пор ассоциируется у меня с безвозвратными утратами и незаслуженными обидами.

* * *

Фотограф, хоть и страдал от острых болей, не переставал давать мне инструктивные указания по фотоделу, пока не отрубился на столе в кают-компании под действием анестезии, сотворенной доктором Леней с высоким искусством и известной элегантностью. Врачи Веня с Леней вступили в препирательство относительно направления и длины необходимого разреза, периодически подкрашивая пузо мичмана йодом. Я же никак не мог вникнуть в суть длинной заключительной фразы фотографа, в которой единственными знакомыми словами были «диафрагма» и «убью!». После завершения этой речи, как раз на последнем слове, он и отключился, изобразив на лице полное блаженство. Решив, что все это относится к наркотическому бреду, я раздраженно высказался, – Ну, режьте же, наконец!

Оказалось, что военной медицине не хватало именно этой команды. Пошла-поехала хирургическая страда, нарушить порядок которой не смогли даже мои неквалифицированные ассистентские действия и бездействия, волнение моря и выход судна в зону ожидания.

Завершилось все вполне успешно. Пациент был отправлен в спецотгородку амбулатории с жесткими рекомендациями о полном и длительном покое, а я с фоторужьем наперевес залег в каюте в сладкую дрему, ожидая в любой момент вызова на мостик. Все кассеты были заряжены мичманом и распределены по карманам куртки вместе с двумя экземплярами подробных его же указаний, предназначенных для полного профана, то есть для меня.

Неплохо отоспавшись, я заглянул в амбулаторию, где застал врачебный консилиум у постели спящего неестественным сном пациента. Консилиум был немножко навеселе. Предложили и мне отметить успешное окончание операции.

– Моя главная операция еще впереди, – ответил я с героическим пафосом в голосе и сглотнул слюну, – нужен верный глаз, твердая рука и холодный ум.

При этом, пронзительно себя жалея, я потряс над головой тяжелым фотобластером и не без гордости поймал восхищение во взгляде Вениамина. Леонида моя речь и отказ от выпивки удивили до потери голоса. Он просто покрутил пальцем у своего виска и пожал плечами. Следующий тост был за меня, но без меня. Уходя, я услышал, как Леня, обретя уже дар речи, что-то прозлопыхал по поводу охлажденного разума.

– Погоди, – подумал я, поднимаясь на мостик и перебирая варианты возможной мести доктору за оскорбление. Ход жестоких безжалостных мыслей был прерван окликом командира – Пал Иваныча, по кличке Поляныч, появление которой вполне ассоциировалось с именем-отчеством и образом круглой полянкообразной лысины, украшавшей голову этого, нестарого еще, морского волка.

– Хорошо, что ты подошел, а то уже вызывать тебя собирался. Глянь-ка, – командир подвинулся, уступая место у ВЦУСа – огромного бинокуляра, установленного на градуированной по курсовым углам турели. – Левее, левее.

– Не иначе она, давайте-ка поближе, – подтвердил я уверенным голосом. Мне никогда ранее в море атомные лодки не встречались, но ошибки быть не могло. В двух милях по правому борту из воды вырастало нечто невообразимо огромное, стремительное. Все, что поднималось над поверхностью, было распятнено черно-белыми кляксами, сливающимися с бликами морской поверхности. Буруна за кормой видно не было, но перемещение относительно береговых ориентиров чувствовалось существенное.

Поляныч что-то сказал вахтенному, и наша посудина, задрожав от напряжения, рванула наперерез супостатской подлодке. Сыграли боевую тревогу.

– До берега миль пять будет, – констатировал командир. – Эй, штурман! Когда к трехмильной зоне подгребем – доложишь. А ты давай, щелкай, не зевай, – обратился он уже ко мне.

– Понимаю, что надо поближе, но боюсь не успеть, – продолжал он, – в терводы входить опасно. Мне строго-настрого запретили ближе семнадцати миль к берегу лезть. Штурман так и ведет по прокладке и журналу, что мы, дескать, миль за двадцать отсель. Там ты, правда, только нас с замполитом заснять сможешь. Хорошо, кстати, что его здесь нет. Появляется обычно в самое неудобное время и вопросы задает. Много вопросов.

Нам повезло, в том числе и с командиром, который удачно выбрал точку ожидания, и мы сблизились с лодкой на достаточное для съемки расстояние. Только-только я отбил первые сорок кадров, как прибежал механик и заорал Полянычу, что машина рассыпается и требуется срочно сбросить ход, иначе он не ручается за дальнейшую возможность самостоятельного передвижения.

– Товарищ командир, входим в терводы, – дуэтом пропели штурман и вахтенный.

– Товарищ командир, слева тридцать – надводная цель, пеленг не меняется, – прозвучал очередной доклад, а вслед ему: – цель опознана – эсмине типа «Гиринг».

– Тьфу, – сказал Поляныч. – Право на борт! Сматываемся!

Я лихорадочно отстреливал последние кадры на своих трех фотоустановках. Поймав в видоискатель рубку лодки, я увидел человек шесть американцев, размахивающих над головами своими кепочками. Видимо, прощались, заметив наш отходной маневр. Сделав им вслед последнюю полусотню экспозиций, я обнаружил с другого борта быстро приближающийся эсминец и отстрелял по нему заключительные кадры.

– Кто это? – задал вопрос командир, ни к кому и не обращаясь.

– Испанский эсмине, название из двух слов, первое – «Хорхе», – доложил вахтенный, листая справочник бортовых номеров.

– А второе слово?

– Второе невозможно прочитать.

– Что, опять на справочнике селедку кромсали?

– Нет, тут дырка в бумаге. Прожгли чем-то, может пеплом, а может так просто, прогорело. Мы, когда эту книжку из штаба уперли, то дырок уже хватало.

– Ну-ну. Хорхе, значит. По нашему – Георгий. Жорик. Кто видел замполита? Сюда его.

Вскоре появился снаряженный по полной форме замполит.

– Это правильно, что ты, Юра, с противогазом, – сказал ему командир, – кто знает, что враг-то удумал. А сейчас иди в радиорубку и крути по нижней трансляции «Варяга», «Не плачь, девчонка» и тому подобное, воодушевляющее. И приготовься с участием связиста уничтожать шифры, коды и таблицы там всякие. Но это – только по команде, после выстрелов и взрывов.

Замполит бодро, но с дрожью в голосе ответил «Есть!» и попытался бегом начать выполнение задания, но был остановлен Полянычем.

– Только смотри, не перепутай: готовься уничтожать бумаги с участием связиста, а не его самого – с участием бумаг. Его не трогать. А то я тут вдруг подумал, что не очень четко тебе задачу поставил. Связист все знает, он инструктаж получил. Ну, давай.

После ухода на негнущихся ногах замполита командир облегченно вздохнул и раздал дальнейшие указания. Весь личный состав был отправлен в низа, а присутствующие на мостике сняли куртки с погонами и приготовились изображать отдыхающих в морском круизе. Хотели было притвориться рыбаками, но обнаружили на карте запрет на рыболовство в этой зоне. Никто толком не знал, как выглядят отдыхающие круизники. Решили убрать с физиономий озабоченность борьбой с империализмом и загорать, имитируя игры в баскетбол и бадминтон. Так и сделали. Спрятав телеобъективы, я продолжал фотолетопись нашего похода.

Приближающийся корабль замигал светом.

– Просит показать флаг, – доложил полуобнаженный сигнальщик с теннисной ракеткой.

– Фиг ему, – сказал командир, – набери что-нибудь трехфлажником.

– Набрал.

– Что?

– «Ваш курс ведет к опасности!»

– Молоде, то, что надо. Поднимай. Штурман, мы где?

– Из тервод вышли, товарищ командир. Минут пять-семь, как вышли.

Вскоре нагнавший нас эсмине снизил ход и приблизился к нашему правому борту. По громкой связи донеслось несколько коротких фраз, нам помахали рукой с мостика, и эсмине лег на обратный курс.

– Что он сказал? – на сей раз командир обратился ко мне.

– Признали они нас. «Советико», «камрады», говорили, и «водка». Я четко слышал.

– Ага, и я слышал. А еще пару раз что-то похожее на то ли «трахать», то ли «траву хавать», а?

– «Трабаха» – это у них значит «работа». Работайте, дескать, не бойтесь.

– Откуда знаешь?

– Разучивал как-то с кубинцами русские пословицы. Они у нас на бригаде стажировались. Ну, там: «Работа не волк…», «Без труда и рыбку из пруда…» и все такое. Они выучили, а я запомнил.

Командир от воодушевления помотал над головой кулаком и прокричал – «НО ПАССАРАН!», однако на эсминце его услышать уже не могли. И слава Богу!

– Наверно, они америкосов не сильно любят, – сказал штурман. – Те их послали прикрыть прибытие лодки, а они из кожи вон не лезут. Хорошие ребята.

Мы все дружно согласились, что испанцы ребята хорошие, моряки отличные, Америку открыли, а их «Жорик» – прекрасный корабль.

– Ну, – сказал Поляныч, – курс на Гибралтар! И – ошибся.

* * *

Механик объявил, что машина устала и требуется три дня для профилактики. Еще пара часов ходу, и машину уже никто восстановить не сможет. Нечего будет восстанавливать. О том, что двигателю необходим ТО, Поляныч знал давно, но во время похода было явно не до того. А сейчас по настоянию мягкого и тактичного механика, занявшего жесткую позицию, командир принял решение застопорить ход и отдать якорь.

Надо сказать, что в обычных обстоятельствах командир выбрал бы более удобное место для якорной стоянки. Здесь же и течение было неприятное, и ветер продувной, и, что самое противное, ужасное дно, устланное обломками огромных плит, как говорят – обломками строений древней Атлантиды.

За эти три дня я рассортировал все пленки, сделал на них наклейки с легендами и точными данными хронометров, совмещенных с фоторужьями. Хотел даже заняться проявкой, но вспомнил последнее слово мичмана перед операцией и решил не торопиться. Фотограф уже немного оклемался и требовал встречи со мной для обсуждения результатов съемки. Консилиум же, не приходя в трезвое состояние, решил, что ему необходим полный покой еще на пару суток, что и было достигнуто очередной инъекцией, толк в которых Леня знал, как никто.

В качестве тяглового устройства для выбирания якорной цепи на гидрографе был установлен брашпиль – горизонтально расположенная катушка с электроприводом. Когда-то, очень давно, в этот комплект входил и автоматический выключатель, препятствующий излишнему натяжению цепи. Он щелкал всегда не вовремя и очень мешал работе боцманской команды, а поэтому, когда кто-то его утащил, жалеть об этом не стали. Сегодня, как и всегда, пожилой мичман – старшина боцманов Василий Степаныч опытным взглядом взвешивал натяг цепи и руководил работой брашпиля, вытягивавшего цепь при съемке с якоря. Трудно теперь объяснить случившееся, но факт остается фактом – цепь лопнула. Корма гидрографа при этом чуть задралась и с плюханьем шлепнулась о воду. Вторым чудом было то, что никого при этом не убило. Мичман бросился в сторону клюза, свесился за борт и застыл, пронзая взглядом толщу воды. Не исключено, что он видел дно и наш якорь, зацепившийся за монолитный постамент. Понимая, какое горе испытывает боцман, командир, сдерживая собственный гнев, подошел к нему и, тихонько похлопав по плечу, произнес:

– Брось, Вася. Не жди. Не всплывет.

Мичман горько всхлипнул, но продолжал находиться в оцепенении до тех пор, пока его под руки не препроводили в лазарет. Поляныч дал указание отпоить его валерьянкой, но к вечеру от бомана сильно несло спиртом, и он активно озвучивал версию о мстительных духах Атлантиды, которые, слава Богу, удовлетворились железякой в полтонны в качестве отступного, и только-то.

* * *

Еще до прохода Гибралтарского пролива стало известно, что так и не дождавшийся нас эсминец был отправлен в зону Суэца для обеспечения чего-то очень ответственного, но не подлежащего разглашению. Нам же с Леней было предложено оставаться пока на месте, перемещаясь вместе с гидрографическим судном в сторону Дарданелл и далее в Главную Базу.

– Ага, – сказал я себе, – там, небось, зима. А я без шинели, не говоря уже о Леониде. Ладно, на корабле не пропадем, Поляныч выручит. Это точно.

Вот уже несколько дней боцманская команда и несколько талантов, к ней примкнувших, ваяли деревянный якорь. По судну были собраны всевозможные древесные материалы, ставшие элементами муляжа. К концу творческой экспансии на баке было выставлено два одинаковых черно-битумных изделия. Только очень внимательный и въедливый наблюдатель был способен отличить деревяшку от железяки с расстояния в несколько метров. Необходимость этой работы диктовалась двумя важными причинами. Во-первых, утрата якоря для любого корабля – дело позорное и пакостное, ибо может стать поводом для издевок и острот недоброжелателей. Говорят, что не одному командиру такой казус становился неодолимой преградой для карьерного роста. Про таких командиров с издевкой говорили, что они якоря в море посеяли, и, как правило, не вспоминали ничего хорошего. Во-вторых, требования международных регламентов по проходу Черноморских проливов не допускали отсутствия существенных элементов якорного оборудования на кораблях. Пойманному за нарушение правил грозил штраф, сумма которого была вполне сопоставима с мечтой любого нормального человека о полном финансовом блаженстве. Короче, достойный искреннего восхищения муляж был аккуратно и прочно размещен в клюзе и служил предметом тихой гордости боцмана.

– Нет, – сказал Поляныч, – мы на этот якорь становиться не будем, беречь его надо. Представь, Вася, – продолжал он, обращаясь к виновнику торжества, – какая будет хохма, ежели он поплывет у тебя по морской поверхности, лапами загребая на виду у флотской общественности! Крепи надежнее, чтоб не вывалился, не дай Бог, при швартовке.

Уже через неделю после операции мы с фотографом проявили пленки и сделали пробные отпечатки. Лодка вышла превосходно. Все детали и оборудование четко просматривались на снимках. Были видны лица членов экипажа на рубке и надписи на кепках. Я начал было опухать от вполне законной, как мне казалось, гордости, однако настораживало поведение фотографа. Если до операции он придавал нашей работе огромное значение и считал ее чуть ли не важнейшим делом своей жизни, то, лишившись аппендикса, утратил и интерес к фотографии. Теперь главным в его беседах были не ракурс, диафрагма и экспозиция, а чувство единства природы и сознания, почерпнутое им в постоперационном периоде под действием наркоза. Он утверждал, что видел свет, которого нет в этом темном мире. Я попытался осмеять его измышления, но натолкнулся только на скорбь в его всепрощающем взоре. Извиняю тебя, неразумного, говорили, казалось, его глаза.

Допрос, который я учинил Лене и Вениамину, успеха не принес. Ссылаясь на усталость и алкогольно-абстинентный синдром, оба утверждали, что не помнят количество и комбинации болеутоляющих и снотворных средств, введенных пациенту. Дорога в верхний ярус осталась неизвестной.

– Пить надо меньше, – сказал я медикам, – такое открытие профукали. Хотя, может, мы к нему и не готовы. Без Атлантиды здесь явно не обошлось.

Оба согласились, но долго еще расспрашивали фотографа о его видениях, пытаясь привести в систему собственные заблуждения.

* * *

Командир подгадал прибытие на внешний рейд Главной Базы к вечеру, когда боновые заграждения уже закрылись. Боцман на баркасе с запасом спирта и консервов был отправлен к морскому причалу судостроительного завода. К утру у нас оба якоря оказались металлическими, а деревянный муляж исчез в бездонных боцманских закромах: вдруг еще пригодится. В Севастополь утром мы вошли победителями.

После этого похода я очень увлекся фотографией и достиг неплохих результатов. Думается, что помогло общение с профессионалом высокого класса. Фотограф же оставил службу и, говорят, удалился от мирских забот, приняв духовный сан. Кто-то встречался с ним якобы в местах близких. Иные видели его в землях отдаленных. Все, однако, уверяли, что встреча доставила им радость. Мне, пожалуй, тоже.