Текст книги "Хуже всех (сборник)"

Автор книги: Сергей Литовкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Членский билет

Вырос я в семье православных атеистов и прошел обычный маршрут советского инкубатора, который включал ясли, детсад, школу с октябрятской звездочкой, пионерией и комсомолом, военное училище и, наконец, партию. С раннего детства я усвоил, что система управления обществом и принятия решений построена разумно и служит всем и каждому. Постепенно накапливались сомнения, и ко времени окончания КПСС изрядная доля цинизма заместила иллюзии. Теперь уже мне казалось, что почти все руководящие действия диктовались личными пристрастиями, глупостью, жадностью, завистью, гордыней или, в лучшем случае, ленью. Обстановка обострялась разрушением контрольно-карающих монстров в виде парткомов, КГБ, женсоветов, комсомола и других системообразующих агрегатов. Крах жизнеустройства был очевиден и неизбежен, однако он затягивался. Я квалифицировал это как чудо и, на всякий случай, принял крещение для приближения к силам, созидающим и поддерживающим мировую гармонию. Но это все – совсем недавние годы, а тогда, в семидесятых прошлого века, был я умилительно наивен и гордился записью в аттестации: “Политику Партии и Правительства понимает правильно. Делу КПСС предан“. Так оно, наверное, и было на самом деле.

Имел я звание лейтенанта ВМФ, пару морских походов за плечами и полтора года партийного стажа, а также партбилет нового образца. Надо сказать, что проходившая тогда шумная кампания по обмену партдокументов была в самом разгаре. Однако носителей новых корочек на флоте можно было пересчитать по пальцам. Мне они достались по случайному совпадению сроков и обстоятельств, но я был горд своим билетом и не упускал возможности похвастаться им.

* * *

Вторую неделю я пребывал на Николаевском судостроительном заводе, где уже водоизмещала у причала коробка головного крейсера последнего проекта, на который я получил назначение. Мои новые сослуживцы базировались в береговой части с замечательным названием – Экипаж. В процессе достройки и оборудования корабля шло его изучение и освоение командой. Возглавлял это дело старпом – человек, по общему мнению, грубый и бесчувственный, как, впрочем, и все известные мне старпомы. Оставалось, однако, тайной, откуда брались поголовно демократичные, душевные и заботливые командиры кораблей, если все они неизбежно проходили через должности старпомов? Командир нашего корабля (бывший старпом с БПК) был уже назначен, но, по слухам, находился в госпитале. Злые языки утверждали, что он перенес трепанацию черепа, возможно, как раз для блокирования старпомовских рефлексов.

То ли отсутствие командира повлияло, то ли общая неразбериха сыграла свою роковую роль, но формирование команды корабля было пущено на самотек. В бригаду ушла разнарядка на откомандирование к нам определенного количества матросов разных специальностей, но непосредственно на корабли за ними никто из наших не ездил и отбором не занимался. А посему большинство поступивших к нам матросов были «годками» последнего периода службы в полной готовности к ДМБ. По горькому заключению старпома, морально-нравственные качества пополнения были таковы, что треть из них следовало удавить еще в колыбели, а остальных – заключить в исправительные лагеря строгого режима на срок от десяти лет и более. Мы, несомненно, получали «сливки», что было совершенно естественно: какой нормальный командир по своей воле отдаст на сторону приличного, с потом и кровью воспитанного бойца, оставляя у себя неукомплектованным комплекс или боевой пост?

Четверо моих новых «однополчан» уже неделю находилось в бегах, а на двоих или троих было возбуждено уголовное дело по причине их агрессивных домогательств к заводским работницам малярного профиля. Определение «охренительный бардак», которым старпом завершил свою речь на сборе офицеров и мичманов, только частично отражало остроту ситуации. Была дана возможность высказаться и остальным желающим, но ничего, кроме расхожей флотской сентенции о том, что «куда матроса ни целуй – везде задница», они не сообщили. В результате старпомом была сформирована группа офицеров для десантирования в главную базу флота. Замполит должен был обеспечить циркуляр от политотдела с предъявлением повышенных требований к кандидатам в нашу команду, вплоть до выдачи им комсомольских путевок. Остальные «десантники» получили спирт и дефицитную краску для подкупа офицеров на кораблях-донорах.

Я тоже напросился в эту группу, куда меня взяли за обещание организовать поддержку нашей миссии со стороны флотского отдела кадров, где у меня был знакомый столоначальник. Мне хотелось самому набрать матросов в свою группу РТС, а главное – повидать жену и дочку.

* * *

В Севастополь я добрался на автобусе вместе со старлеем из БЧ-5, который очень красочно описывал свои посещения машинного отделения. Рассказывал он, в частности, о том, что перед спуском в низа всегда запасался двухметровой стальной цепью: уже несколько раз ему пытались сделать темную, вырубая освещение и накидывая на голову брезент. Он отбивался, ловко отмахиваясь цепью. По характерным отметкам на физиономиях он определил злоумышленников и за небольшую плату в «жидкой валюте» заключил с местной гауптвахтой договор об их перевоспитании. Не дожидаясь препровождения в комендатуру, субъекты эти, однако, удрали в самоволку.

Я поинтересовался перспективами подобных взаимоотношений в дальнейшем, на что бывалый механик спокойно ответил:

– Притремся, не впервой!

Я почувствовал к нему огромное уважение.

* * *

К своему знакомому кадровику (шефу – как он себя называл) я прибыл с двумя здоровенными банками салатовой корабельной краски и сурика. Считалось хорошим тоном, покрыть такой краской стены кухни, а свинцовый сурик был незаменим для предохранения индивидуальной автотехники от коррозии. Шеф щедро поделился краской с сослуживцами, и после нескольких телефонных звонков вопрос комплектования моей группы отличниками боевой и политической подготовки был решен положительно. Более того, пошла указивка об ограничении отправки «уголовников» на нашу новостройку, впредь до особого распоряжения. Теперь у меня было время сгонять на какой-нибудь корабль с последней модификацией радиолокационного комплекса, который должны были поставить и у нас. Хотелось хоть немного с ним ознакомиться, о чем я и уведомил шефа.

– Послушай, – произнес он, наморщив лоб и изображая задумчивость.

– Вот возьмешь ты отличных матросов, отвезешь их в Николаев, а до выхода корабля на испытания больше полугода, а то и целый год. Деградируют у тебя матросы. И сам ты сдуреешь на этой стройке.

Зная изобретательность шефа, я настороженно попытался поймать его взгляд.

– Сделаю я для тебя еще одно доброе дело, – продолжал он, пряча глаза. – Отправим на твой корабль молодого мичмана с матросиком для охраны боевого поста от разграбления, а тебя с новобранцами – на эсмине «N-вый». Он через неделю идет на боевую службу. Там как раз некомплект личного состава РТС. Вашей группой мы его и компенсируем. И станция там – совсем как твоя. Вернешься через пару месяцев с крепкими знаниями и спаянной группой, а?! Ну, я пошел готовить директиву. Не спеши благодарить, но банкет – за тобой.

– Да вы, что?! – возмутился я, – всего-то двадцать дней, как я с моря вернулся – и снова?! У меня семья. И вообще…

– Предупреждали меня, что ты неблагодарный, а я не верил. Подумай! В заводе – дурдом. Семью в Николаев везти нельзя: дома все равно бывать не будешь. Жена обидится, разругаетесь. А я даю тебе возможность изображать гордого скитальца морей и океанов. Романтика! Деньжат заработаешь, боны получишь. Планируется заход в Алжир. Отращивай усы, учи французский. Я сам бы рад, да кто меня пустит? Ну? Вижу, что согласен. Ступай домой, обрадуй жену. Завтра – ко мне, обговорим детали, получишь предписание. А на крейсер я сам сообщу, что ты в интересах подготовки подразделения командируешься по адресу: Севастополь-50 ЮЯ. Гы, гы!

* * *

В те годы в Средиземном море и Восточной Атлантике находилось не менее полусотни кораблей ВМФ СССР – от тральщиков до вертолетоносцев. Корабли выходили на боевую службу (БС) на срок от двух до шести месяцев и более. Некоторым здорово везло: они получали заход в иностранный порт в Алжире, Египте или Сирии на три-четыре дня для заправки, отдыха и демонстрации флага. Команде доставалась инвалюта или ее эквиваленты в виде бонов и чеков. Другим везло куда меньше – они возвращались с БС, ни разу за много месяцев не ощутив земли под ногами, отдыхая в точках якорных стоянок, заправляясь топливом и харчами от наших танкеров, а то и от случайных траулеров, охотно подкидывавших рыбки отощавшим военным землякам. Наши вероятные по тем временам противники – американские авианосцы и фрегаты – через каждые две недели в обязательном порядке посещали какую-либо крупную базу, например Неаполь или Афины, и расслаблялись по полной программе не менее недели, частенько, с прибытием семей моряков на самолете из Штатов. Зато мы были круче, беднее, злее и боеспособнее. Служба наша была утомительна и тяжела, но создавала неповторимый психологический фон – чувство избранности, причастности к чему-то настоящему и значительному и особый вкус взаимопонимания и братства.

После нескольких дальних и продолжительных походов и я испытал это на себе. Уже через полмесяца нахождения на берегу начинало непроизвольно тянуть к причалам, появлялась хандра и неуверенность. Наверное, хорошо, что жизненные обстоятельства через несколько лет после описываемых событий вытолкнули меня далеко от береговой черты в сторону суши. Сухопутные друзья, замечая иногда за мной излишнюю задумчивость, шутили, что мне необходимо выдавать солидную спецдобавку к окладу за удаленность от моря, вроде доплат «за вредность» или особые условия службы. С этим я был согласен.

Прошли те времена. По полгода и более не появляется наш военно-морской флаг в Средиземноморье, штурмана ведут прокладку только на картах. Вернемся ли?..

* * *

Этот поход на эскадренном миноносце ЧФ «N-вый» был в моей жизни этапным событием, серьезно меня закалил, переколбасил и утрамбовал как личность. Сказал бы иначе, да не могу. За эту БС один старлей попытался с ума свихнуться, и ему это удалось, а один матрос – повеситься, но неудачно, его на этот раз спасли. Другим тоже есть что вспомнить. Стоит ли? Я, пожалуй, когда-нибудь расскажу подробно об этом походе, но пока морально не готов к процедуре последовательного извлечения из памяти событий и сопровождавших их эмоций. Не прошло еще и тридцати лет. Скажу сейчас только, что мы вернулись не через два, а через восемь месяцев, пришвартовались у Минки и находились в состоянии типа: «Неужели здесь ничего не изменилось? Неужели это мы здесь?»

* * *

Как я узнал, мой крейсер уже прибыл в главную базу ЧФ в ходе заводских, медленно переходящих в государственные, испытаний и торчал на внешнем рейде. Не составило большого труда найти буксир, который по два раза в день курсировал к крейсеру, подвозя аппаратуру, рабочих, моряков и членов комиссий. Не теряя зря времени, я отправился туда в надежде на хорошие вести. Дело в том, что прошло уже больше месяца, как истек срок присвоения мне очередного звания – старлей. Еще с БС я инициировал пару похвальных радиограмм с намеками на то, что надо бы все бумаги отправить своевременно куда положено. Я полагал, что все уже решено, и даже проковырял в погонах пару отверстий под очередные звездочки. Поймав на палубе крейсера начальника РТС, я несколько минут объяснял ему, кто я, откуда взялся и что мне требуется. Ответ меня разочаровал. Обо мне давно забыли, и никому не было до меня и моего звания дела.

НРТС пожаловался мне на многочисленные «фитили», полученные им лично и всеми офицерами, и категорически отказался принимать в свое подчинение блудного сына без указания старпома. Командир по-прежнему хронически отсутствовал.

По громкой матерщине я без труда отыскал старпома и внаглую накатил на него, спекулируя своими, якобы необычайными, заслугами перед Родиной на дальних рубежах смертельного противостояния с империализмом. Старпом устало огрызнулся, пообещал мне «губу», но, вникнув в проблему, приказал срочно и собственноручно нарисовать на себя представление, подмахнуть у мелких начальников, у него самого, у замполита и живо тащить на горку, в штаб.

В старпоме, похоже, проснулось что-то человеческое. Возможно, он готовился стать командиром. Печатая одним пальцем на машинке, я передрал стандартный текст представления на звание, добавив несколько намеков на свои загадочные заслуги на БС. Все подписали не читая, кроме замполита. Тот долго меня расспрашивал о семье, походе, моем отношении к какому-то БАМу. Замполита живо интересовало, не подавал ли я милостыню нищим в иностранных портах и за сколько можно толкнуть там наш фотоаппарат «Зенит-E». Я держался как партизан в фильмах о войне. Потом инквизитор потребовал показать партбилет. Дескать, все ли в порядке со взносами? Я ответил, что документ в корабельном сейфе на эсминце, а сейф будет вскрыт только завтра.

– Вот завтра и приходи, – дружески похлопал меня по погону замполит. – Да, кстати, подготовь-ка на себя еще одно представление. На медаль «За боевые заслуги».

Я чуть было не споткнулся о комингс и вопросительно уставился на политвождя. В глубине души я, конечно, считал, что достоин и большего, но чтобы так просто и быстро награда нашла героя – не верилось. Я вытянулся по стойке смирно в готовности заявить, что служу Советскому Союзу. Замполит смерил меня взором, почесал за ухом и произнес нечто обидное:

– Надо же кому-то дать медаль после приемки нового проекта. Вон, вчера разнарядка пришла. А ты у нас – единственный офицер без взысканий. У остальных, как в книжке Чуковского – от двух до пяти. В твоем боевом посту, между прочим, самогонку гнали и по огнетушителям разливали. Тогда за эту чачу строгачей раздали – штук шесть. Тебя на месте не было, про тебя забыли, а жаль.

Я пробубнил что-то про свои заслуги на БС, но замполит противно хихикнул и грубовато вытурил меня из каюты.

* * *

Примчавшись на эсмине «N-вый», я разбудил вздремнувшего после обеда парторга – мичмана из БЧ-3 – и уговорил его выдать мне из хранилища партбилет. Он сделал отметки об уплате взносов, но вышла заминка. Денег в карманах почти не было, но были боны – валютные чеки Морторгтранса, которые я успел получить вместе с командой эсминца. Приблизительно по двадцать с гаком чеков-рублей за каждый месяц похода, случившийся после нашего посещения алжирского порта Анаба. Вот этими чеками я и расплатился с партией. Вместо общепринятого курса один к десяти мичман потребовал расплаты из расчета один к одному. Никакие призывы к совести результата не дали, только угроза прославить его имя в известных кругах позволила добиться более приемлемого курса – один к пяти. Занять обычных рублей на эсминце было нереально – у всех только боны, а мотаться по другим кораблям – некогда. Ни до, ни после этого случая партийные функционеры не наносили мне столь очевидного ущерба.

Засунув партбилет в левый нагрудный карман офицерской рубашки (поближе к сердцу!), я отправился в каюту к своим друзьям-соседям: начальнику радиотехнической службы капитан-лейтенанту Александру Александровичу Курбатову, моему непосредственному начальнику на период прошедшего похода, и его «сокаютнику» – артиллеристу старлею Анатолию Лому. НРТСа мы звали Сан Санычем и уважительно выслушивали его иногда излишне длинные умозаключения. Был он доброжелателен, сдержан, но умел настоять на своем в подавляющем большинстве случаев. При этом не подтверждал, но и не оспаривал своего дворянского происхождения, если намеки на таковое звучали в его присутствии. Толик Лом оправдывал свою фамилию на сто пятьдесят процентов. Как по внешнему виду, так и по характеру он напоминал тяжелый, надежный и несгибаемый инструмент, способный пробить стену и расколоть льдину. О таких, наверно, и говорят, что против лома нет приема (если нет другого лома). Решения Толика иногда, правда, были весьма оригинальны.

Шел шестой меся похода, на корабле выпили уже все, что хотя бы внешне или на запах напоминало спиртное, и мы с Сан Санычем обсуждали взаимоотношения духа и интеллекта в человеческом обществе. Человек, говорили мы, отличается от прочих живых тварей способностью разумно, по плану и расчету строить свою жизнь. Он способен прогнозировать результаты своих решений и действий. Тем удивительней, решили мы, что в обществе выше всего принято ценить так называемые поступки по велению сердца – неразумные и даже вредные. Женитьба на бродяжке без роду и племени с перспективой нежизнеспособного потомства, но по любви, оценивалась предпочтительней брака по расчету на богатой, здоровой и достаточно привлекательной девие из хорошей семьи. Вспоминался нам в этой связи какой-то индийский или итальянский фильм, а потом речь зашла и о фольклоре. Беседа была в разгаре, когда вошедший в каюту Лом безапелляционно заявил:

– Общество благодарно влюбленному в бродяжку вахлаку за снижение опасной конкуренции в борьбе за руку, сердце и капитал девицы из приличного сословия. Кроме того, выбрав бродяжку, этот тип показал свою умственную недоразвитость, поэтому иметь детей ему противопоказано. Естественный отбор.

Мы с Санычем переглянулись и, по достоинству оценив заявление Толика, перешли к оценке возможности возвращения живьем в базу еще до впадения в полный маразм, который корабельный врач Боря как-то определил в качестве неспособности оспорить собственное мнение, не будучи политработником. Мне, признаться, эта формулировка показалась натянутой, но жизнь, похоже, подтвердила правоту медика… Словом, к этим самым соратникам я и забежал в каюту, чтобы попросить Сан Саныча засунуть на время в свой персональный сейф мои валютные поступления в виде нескольких книжечек чеков Мортранса. Мы быстренько обсудили возможности получения звания и медали, что могло быть обмыто, а, следовательно, представляло немалый интерес, и перешли к иным, не менее высоким темам дискуссии, когда раздался стук, и в каюту проник матрос со шваброй – наступило время вечерней приборки. Я резко поднялся с банки, и тут меня заклинило. Кто страдает радикулитом – знает, что это такое.

Застыл я в полусогнутом состоянии и попросил товарищей великодушно меня пристрелить. Однако они аккуратно оголили меня по пояс и уложили на палубу, предварительно подстелив шинель. Когда-то кто-то сдуру сказал Лому, что из него выйдет хороший костоправ, и он поверил. Возможно, что в его действиях и был какой-то смысл, но, по-моему, он пытался переломать мне хребет, ребра и свернуть шею. Когда я уже не мог орать, а начал вяло и нудно подвывать, позвали доктора, старлея Борю. Тот вкатил мне в задницу два укола и диагностировал у всей компании инфекционный кретинизм. Мне он рекомендовал постельный режим на жестких нарах. И больше никогда в жизни не работать грузчиком. Доктор был прав. Первый свисток из страны Радикулитии я получил с меся назад во время перегрузки аппаратуры с борта на борт в довольно свежую погоду. Мы получали для своей РЛС новые блоки весом по двадцать килограммов с гаком. Блоки были секретные, поэтому к погрузке были допущены только офицеры, а особист торчал на видном месте с расстегнутой кобурой. Борт плавбазы, с которой мы принимали ящики, был выше нашего, а тут еще и волна. Одним словом, когда я самоотверженно ловил тяжеленную коробку далеко за бортом, в хребте что-то треснуло и хряпнуло.

В качестве гонорара за экстренный вызов доктор любезно принял из рук Сан Саныча рюмочку коньяку, а под закуску переименовал Лома в Долболома. Толик не был излишне обидчив, но, бережно относясь к своей фамилии, сказал пару ласковых по адресу родственников Бори, именуя его военврачом корабл…ской службы. К тому времени, когда они пили мировую, уколы уже подействовали, и я смог самостоятельно встать. Сан Саныч отдал мне штук двадать фотографий – свидетельств нашего пребывания в дальних морях, я распихал их по карманам рубашки и, перенося свою поясницу шаг за шагом, как драгоценный сосуд, отправился домой.

* * *

Собираясь на добычу очередного воинского звания, я, понятно, хотел выглядеть достойно и даже решил надеть новую рубаху. Попросив жену разгрузить карманы и передав ей снятую с себя одежду, я рухнул в кресло, устраиваясь поудобнее, чтобы утихомирить боль в пояснице и пообщаться с дочкой, которой недавно исполнилось два с половиной годика.

Только вчера я появился дома после восьмимесячного отсутствия и с громадным удовольствием начал приучать ребенка к незнакомому дяде, листая детские книжки и попытался поиграть в ладушки. Было уже часов десять вечера, когда я начал загружать карманы новой рубашки. Отложив в сторону пачку фотографий от Сан Саныча и засунув в правый карман удостоверение, я собирался положить в левый партбилет, но его не оказалось. Поиски не увенчались успехом. Жена уверяла, что выложила на стол все содержимое карманов. Дочка охотно подтвердила, что взяла красную книжечку, и, воспринимая поиски в качестве новой игры с вновь обретенным папой, показывала то одно, то другое место, куда она якобы спрятала драгоценную книжицу.

Вместе с ней мы облазили всю квартиру, бродили под окнами и перешуровали мусорное ведро. Наконе она потеряла интерес к игре, и поиски приостановились. Я же, забыв о радикулите, безрезультатно ползал на четвереньках под столом и за диваном. Ситуация была катастрофической, потому что утеря партбилета грозила суровым взысканием – строгачом с прицепом, как минимум. Со званием я, конечно, пролетал. О медали и речи быть не могло. Партийный «фитиль» в то время весил намного больше нескольких служебных. В будущем мне грозила убогая судьба бесперспективного младшего офицера на занюханном периферийном пункте базирования в местах, известных только комарам, крысам и тараканам. Такая возможность жену не обрадовала, и она тоже подключилась к активным, но безрезультатным поискам.

Совершенно неожиданно в комнату с характерным гоготом и шуточками ввалился мой стародавний приятель-однокашник, уже старлей, Юрик Лужский, которого я не видел года полтора. Его подводная лодка осталась на ремонте в Египте, в Александрии, а отправленный на Север экипаж задержался на несколько дней в Севастополе. Юра приволок в подарок моей дочери огромного плюшевого медведя. Обняв игрушку с себя ростом, она, не удержавшись на ногах, упала, не пройдя и пары шагов. Это совместное падение стало залогом их дальнейшей многолетней дружбы.

Поиски были прерваны на время праздничного ужина, но пропажа документа отравила мне радость встречи. Гость, выпытав у меня причину тревоги, ужаснулся и посоветовал вернуться на эсминец, продолжить поиски там. Я собрал оставшиеся бумаги и документы и с последней надеждой, в сопровождении соратника отправился на корабль.

* * *

Было уже около нуля на часах, однако Сан Саныч, Лом и Боря все еще продолжали вести свою высокоинтеллектуальную беседу за коньяком, полдюжины бутылок которого были нелегально переданы на эсминец вчера вечером. Начальнику РЛС. Лично. В портфеле. Без письма или какой-либо объяснительной записки. Понятно в этой связи, что каждый третий тост, сопровождавший высокоинтеллектуальную беседу моряков, был «За скромность!»

Мне с большим трудом удалось привлечь внимание беседующих товарищей. Дважды я четко изложил им свою трагическую историю, после чего был усажен на койку, а мне в лицо нацелились два отражателя. Саныч сурово потребовал правдивых ответов на его вопросы. Минут десять спустя этот Пинкертон сделал первый обнадеживающий вывод. Осмотрев пачку фотографий и удостоверение, он сообщил, что места в карманах для партбилета в обложке уже не оставалось. Значит, домой я ушел без него. Ура! С дочки сняты страшные подозрения. Таким образом, билет исчез в период моего пребывания в дружественной каюте. Скорее всего, потеря произошла в то время, когда с меня сняли рубаху, а тело уложили на палубу. Мы облазали всю каюту, но ничего не нашли Из добрых побуждений, искренне желая меня успокоить, Сан Саныч произнес небольшую речь:

– Известно, в каком виде и из какого места ты вывалился в этот мир. Партбилета при тебе тогда не было. Постоянно помни об этом, будь скромнее, но не унижайся: окружающие ничем не лучше тебя! Даже если им удалось приобрести и сохранить нетронутыми свои интимные политические взгляды и документы.

Грубить в ответ я не стал, но посмотрел на него с укоризной.

Саныч заявил, что если дело не касается женского пола, то он считает свою персону вне подозрений, а потом строго допросил Толика и Борю, которые ни в чем не сознались. И тут доктора осенило:

– А за мной вы кого посылали?

– Приборщика! – дуэтом ответили Лом и Саныч.

– А кто у нас приборщик? – спросил Сан Саныч у Лома.

– Точилин из моей БЧ-2, второгодник, тихий такой.

– Тихий, говоришь? – Сан Саныч нахмурился.

Толя вскочил и заявил, что, используя легкие подручные средства, сейчас же добудет и Точилина и истину. Однако Саныч Лома остановил, а меня отправил за старшиной второй статьи Чекрыгой, известным тем, что из-за задержки с возвратом корабля в базу переслуживал свой срок уже месяца на четыре. Саныч послал нас всех в амбулаторию к Боре, а сам задержался в каюте для разговора с Чекрыгой, после чего присоединился к нам.

– Подождем немного, – сказал он и начал склонять Борю к дегустаии его свежевосполненных запасов медицинского шила. Боря не поддавался. Минут через восемь-десять появился Чекрыга и сообщил, что билет нашелся якобы за рундуком в каюте, и вручил его Санычу. Тот открыл книжечку и достал боновый чек номиналом в один рубль.

– Ты чего это, валюту в билете хранишь? – спросил он.

Я был страшно удивлен. Дело в том, что после уплаты партвзносов у меня оставался оторванным от чековой книжки единственный листок номиналом в одну копейку, который я и оставил в партбилете вроде закладки. Копейка реальной стоимости не имела, тогда как рубль в боновом виде был суммой немалой: бутылкой армянского коньяка тамошнего разлива в экспортном исполнении или псевдофранцузскими духами арабского изготовления.

Передавая мне краснокожую книжечку, Саныч глубокомысленно заявил:

– Не удивляйся. Этот бончик – результат многократного деления твоей одноклеточной копейки. Набежали, понимаешь, проценты на вложенный в партбилет капитал.

Мне было все равно: я с глупой счастливой улыбкой внимал его мудрым сентенциям, а всех остальных очень интересовало, что именно капитан-лейтенант сообщил Чекрыге и почему после его слов не только мгновенно нашелся партбилет, но и вложенный в него чек неожиданно подорожал. Саныч, однако, ничего не желал рассказывать, а требовал продолжения праздника, что было довольно сложно по причине позднего времени, а также царящего вокруг очередного периода очередной кампании борьбы с алкоголизмом. Впрочем, благодаря почти волшебным бонам Мортранса, которые тогда ценили гораздо выше, чем сейчас баксы, проблема была успешно решена.

И лишь ближе к утру Саныч поведал нам, что «по секрету» предупредил Чекрыгу о пропаже из каюты партбилета нового образца, которая может быть результатом происков иностранных разведок. На весь экипаж, сказал он страстно желающему поскорее попасть домой дембелю, падает опасное подозрение. Прежде всего, наверное, в застенках особого отдела будут допрашивать «годков» и «дембелей». Так что и Чекрыга мог подзадержаться еще месяцев на несколько до полного прояснения ситуаии.

Утром на приборку в каюту НРТС прибыл молодой матросик, а про Точилина стало известно, что на камбузе он обварил горячим компотом правую руку по самое плечо и убыл в госпиталь на излечение.

* * *

Благодаря помощи шефа и собственной беготне, старлейское звание я получил уже через три дня, хотя позже всех своих однокашников на ЧФ.

В этот же день с эсминца, наконе, проводили в запас ст. 2 ст. Чекрыгу Петра Сергеевича. Я подарил ему на память свой значок «За дальний поход» с редкой подвеской за участие в каких-то маневрах. В ответ на мои вопросы о бонах в партбилете он сделал круглые глаза и пожал плечами.

Медаль мне так и не досталась – представление, по-видимому, затерялось в наградных или иных органах.

Для ношения документов Сан Саныч презентовал мне специальный пояс с карманами и карманчиками, снять который можно было разве что с бездыханного тела. Он взял с меня клятву, что я никогда не буду вкладывать в документы деньги, чеки и иные приманки для воров. Эту клятву я не нарушаю и сегодня.

Когда Сан Санычу подошел срок получать очередное звание – капитан 3 ранга, он подал заявление на вступление в партию. Я дал ему рекомендацию. Для перехода в разряд старших офицеров партийность была условием совершенно необходимым, но не всегда достаточным.

* * *

Моей дочери сейчас столько же лет, сколько было в то время Сан Санычу. Она беспартийная, но в детстве была пионеркой. Сын мой сегодня чуть моложе меня и Лома тех лет. Он был октябренком. Ужас опасности утраты партбилетов им, слава Богу, неведом.

Для меня так и осталось загадкой: почему матросы заменили мою копеечку на полноценный инвалютный рубль? Наверное, впопыхах просто перепутали бумажки. Но возможно, это – плата за молчание. Я и молчал больше четверти века. А таких обалденных дивидендов на вклады не давал ни один МММ!

Я почти научился не делать резких движений, крайне опасных для разведчиков и радикулитчиков. Изредка меня беспокоят во сне погони за похитителями красных книжечек. Я их всегда ловлю, но, пробуждаясь, чувствую огромную усталость.

Записываю по памяти: 03402992. Это – номер моего членского билета единственной партии уже несуществующего, к горечи моей, государства. Документ лежит в нижнем ящике письменного стола в шкатулке с дипломами, патентами, грамотами и медалями. Он теперь кажется мне билетом на рейс «Титаника» или, пожалуй, паспортом гражданина Атлантиды.