Текст книги "Гражданская война 1918-1921 гг. — урок для XXI века"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Охранка поддерживала прямую связь с террористами. Начальник Петербургского охранного отделения А.В.Герасимов давал согласие на приезд царя из загородной резиденции в столицу, только получив от Азефа сообщение, что его боевиков в этот день в Петербурге не будет. Для нас здесь важен не Азеф, а политика Столыпина как самого способного и эффективного политика российского государства в тот период. После провала Азефа Столыпину был сделан запрос в Госдуме, поскольку убийство агентами департамента полиции государственных лиц такого масштаба, как министр внутренних дел Плеве и великий князь Сергей Александрович – дело в истории неслыханное и для государства разрушительное.

Убийство министра В.К.Плеве, которое полиция практически не стала расследовать, было своего рода «платой» за надежность такого ценного агента, как Азеф. Эта его «победа» стала для него гарантией безопасности в среде эсеров. В сентябре 1905 г. Л.П.Меньшиков, один из наиболее опытных (с 1887 г.) служащих политической полиции, но тайно убежденный революционер, передал в ЦК партии эсеров письмо, разоблачающее с неопровержимыми подробностями двух главных агентов охранки – Азефа и Н.Ю.Татарова. Но так был велик авторитет Азефа после покушения на Плеве и настолько эсеры не могли поверить в такую аморальность полиции, что Азеф смог свалить всю вину на Татарова и добился, чтобы его казнили. На слушаниях по делу Азефа в Госдуме были, например, такие выступления депутатов:

«В Твери окружной суд судит за убийство агента губернского жандармского управления, и подсудимый оказывается агентом охранного отделения. В Екатеринославе обливают серной кислотой помощника полицейского надзирателя. Подсудимый заявляет, что служил в охранном отделении по специальности провокатора. В Гродно судебная палата разбирает дело об организации социалистов-революционеров, и главным организатором группы, создавшей целый план террористических действий, оказывается агент охранного отделения. В Киеве окружной суд рассматривает дело об экспроприации, и начальник сыскной полиции сообщает, что руководил экспроприацией отдел сыскного отделения…» [21, c. 69].

Для многих читателей сегодня, похоже, непонятно, почему раскрытие провокатора Азефа и последующее обсуждение нанесло такой тяжелый удар по всей государственности России. В этом непонимании – признак некоторой культурной деградации. Надо сделать усилие и понять, что тогда, в 1908 г., очень многие в России поняли, что монархическая государственность обречена, что она попала в порочный круг, из которого не видно выхода – сам ее организм стал взращивать провокацию и требовать все больших и больших ее доз. Провокация как защитник государства неминуемо становится и его убийцей (после убийства Столыпина отмечали, что оно было организовано по тем самым канонам, которые и вырабатывал Столыпин – связкой «провокатор-охранка»).

В 1991 г. в Москве вышла важная книга выдающегося русского историка-эмигранта Б.И.Николаевского «История одного предателя» [55]. Автор ее работал в 1917 г. в комиссии о изучению деятельности охранки, и с тех пор собирал документы о провокаторах. В Гуверовском институте в Стэнфорде хранится огромная коллекция собранных им документов – более 250 фондов. Книгу об Азефе он закончил в 1931 г., и с тех пор этот классический труд регулярно переиздается за рубежом. Он считал, что без понимания дела Азефа нельзя понять многого в истории русской революции. Книга эта, действительно, исключительно много дает для объяснения сути важных событий31. Во введении к своей фундаментальной книге Б.Николаевский пишет:

«Именно Россия дала миру тот пример провокации, которому суждено войти в историю в качестве классического примера провокации вообще.

Таким примером бесспорно является история Азефа. Человек, свыше 15 лет состоявший на службе в качестве тайного полицейского агента для борьбы с революционным движением и в то же время в течение свыше пяти лет бывший главой террористической организации – самой крупной и по своим размерам, и по размаху ее деятельности, какую только знает мировая история; человек, предавший в руки полиции многие и многие сотни революционеров и в то же время организовавший ряд террористических актов, успешное проведение которых остановило на себе внимание всего мира; организатор убийств министра внутренних дел Плеве, вел. кн. Сергея Александровича и ряда других представителей власти,… – Азеф является поистине еще не превзойденным примером того, до чего может довести последовательное применение провокации как системы» [55, с. 22-23].

Дело Азефа потрясло российское общество тем, что оно показало, как далеко зашло в России развитие системы провокаций, этой «раковой опухоли государства». Депутат Государственной думы Н.Н.Львов говорил в ходе обсуждения дела Азефа, что «в российской действительности есть почва для взращения провокации». Один депутат в Госдуме сказал на слушаниях:

«Нет ни одного уголовного процесса на политической почве, в котором не присутствовал бы и не играл бы своей роли провокатор. Провокация Азефа отличается от других только тем, что она более красочна и по составу убивающих, и по составу лиц убиваемых. Но она решительно по принципу ничем не отличается от всех обыкновенных политических провокаций, которые есть альфа и омега нашего политического управления».

Горький, которому о деле Азефа сообщила Е.П.Пешкова, писал 15 января 1909 г.: «Письмо твое – точно камень в лоб, у меня даже ноги затряслись и такая тоска, такая злоба охватила – невыразимо словами, впечатление оглушающее». Тем более можно понять, как был деморализован делом Азефа сам государственный аппарат. Новые провокации только запутывали дело, и в высших кругах раздавались требования о предании военному суду то одного, то другого руководителя политической полиции, которых приходилось защищать лично Столыпину. Б.И.Николаевский пишет:

«Уже сама возможность разговоров на эту тему достаточно ясно говорит о том, какая обстановка создалась после дела Азефа на верхах политической полиции. Полное разложение, полное недоверие ко всем на этих верхах – с одной стороны; глубочайшая дискредитация во всем мире – с другой, – такова была месть Азефа-провокатора той системе, которая создала возможность его появления на свет божий» [55, c. 301].

Из возникшего порочного круга правительство и лично Столыпин нашли, пожалуй, наихудший выход – они встали на защиту Азефа. Б.И.Николаевский пишет:

«В свое время, в дни после разоблачения Азефа всех поразило определение роли последнего, данное в первом правительственном сообщении по этому делу: как известно, тогда он был назван „сотрудником правительства“. Все были уверены, что это только злополучная обмолвка составителя сообщения, который „агента полиции“ назвал небывалым титулом „сотрудника правительства“ [55, c. 188].

Но далее автор объясняет, что это выражение «по существу, несомненно, более точно отвечало действительной роли Азефа за последние годы его работы на полицию, чем стереотипное название „агент полиции“.

Здесь есть важная для нас сегодня сторона. Азеф – провокатор-предприниматель, фигура новая и немыслимая в культуре традиционного общества. Включение такой фигуры в систему власти идеократического монархического государства неминуемо вело к его коррозии. Азеф строил всю свою работу на принципе денежной выгоды – с помощью полиции он добился возможности распоряжаться очень большими средствами кассы Боевой организации эсеров, а затем, шантажируя полицию угрозой терроризма, все время требовал повышения заработка. Азеф произвел десакрализацию, разрушение авторитета даже кровавого подвига террористов.

А по своим убеждениям он вовсе не был ни революционером, ни эсером, он был большой поклонник реформы Столыпина. Да и Столыпин находил общий язык с Азефом. Через начальника Петербургского Охранного отделения и прямого руководителя Азефа в 1906-1909 гг. А.В.Герасимова он советовался с ним перед разгоном I Государственной думы, а затем и относительно планов аграрной реформы. Герасимов пишет в важной книге воспоминаний «На лезвии с террористами» (Париж, 1985):

«По своим убеждениям Азеф был очень умеренным человеком – не левее умеренного либерала. Он всегда резко, иногда даже с нескрываемым раздражением, отзывался о насильственных, революционных методах действия. Вначале я его этим заявлениям не вполне доверял. Но затем убедился, что они отвечают его действительным взглядам. Он был решительным врагом революции и признавал только реформы, да и то проводимые с большой постепенностью. Почти с восхищением он относился к аграрному законодательству Столыпина и нередко говорил, что главное зло России в отсутствии крестьян-собственников» [55, c. 18].

Большое потрясение в обществе вызвали разоблачения, сделанные бывшим начальником Департамента полиции А.А.Лопухиным. В 1906 г., после его увольнения с должности (в 1905 г.), он явился на прием к Витте и сообщил, что в полиции под руководством Д.В.Трепова и при участии П.И.Рачковского была создана и действует секретная группа, изготовляющая «провокаторские прокламации». Он попросил Витте (а потом и Столыпина) закрыть эту «подпольную» типографию.

Витте потребовал доказательств, и Лопухин принес ему образцы отпечатанных «прокламаций». Но Витте, как сам он признается, не дал делу хода, считая некорректным разглашение служебной тайны. Тогда Лопухин отдал документы своему родственнику депутату Урусову, и тот сообщил об издании провокационных прокламаций на заседании Думы 8 июня 1906 г. В 1907 г. Лопухин выпустил книгу с критикой жандармско-полицейской системы в России – «Из итогов служебного опыта. Настоящее и будущее русской полиции». Он писал о политической полиции:

«Охрана государственной власти в руках корпуса жандармов обращается в борьбу со всем обществом, а в конечном счете приводит к гибели и государственную власть, неприкосновенность которой может быть обеспечена только единением с обществом. Усиливая раскол между государственной властью и народом, она создает революцию. Вот почему деятельность политической полиции представляется не только враждебной народу, но и противогосударственной».

За то, что Лопухин выдал эсерам провокатора Азефа, он был отдан под суд. В разговоре с начальником петербургской охранки А.В.Герасимовым Лопухин так объяснил свой поступок и отношение к Азефу: «Вся жизнь этого человека – сплошные ложь и предательство. Революционеров Азеф предавал нам, а нас – революционерам. Пора уже положить конец этой преступной двойной игре» [55, c. 11].

Разрушительное влияние на общественную мораль и авторитет власти оказывала в начале ХХ века нарастающая коррупция государственных чиновников. Само слово коррупция означает подкуп – продажу должностным лицом частицы своей власти ради личной выгоды. В государстве, пораженном коррупцией, становится трудно делать доброе и законное дело – за это надо давать взятку чиновнику. Но зато становится легко делать злое и преступное дело – за это всего лишь надо дать взятку чиновнику. У простого человека, ежедневно становящегося свидетелем и жертвой этой коррупции, возникает и укрепляется темное антигосударственное чувство, для него народ делится на устойчивое «мы» – и «они», коррумпированная власть.

Известно, что коррупция в так называемом «традиционном» обществе, каким было и российское общество, носит совершенно иной характер, чем в обществе «либеральном», рыночном, где все продается и покупается. Вторжение западного «либерального» капитализма породило коррупцию, которая глубоко деморализовала и власть, и общество. В широких слоях народа зрела ненависть к акулам коррупции, гнездящиеся на вершине пирамиды. Для них зло – основа и необходимое условие их бытия. Они – творцы коррупции, они не только ею питаются, но и дышат. Они даже вынуждены заражать ею людей и общество, как торговец наркотиками соблазном и силой приучает к ним подростков. Они – безжалостные, смертельные враги народа. Они и враги государства, независимо от цвета его флага, они кормятся его кровью и мозгом, превращают в труху.

Разлагающее действие на государственный аппарат производили иностранные банки и вообще иностранный капитал в тот период, когда он захватывал командные высоты в российской экономике. Вот справка из книги М.Галицкого “Иностранные капиталы в русской промышленности перед войной” (М., 1922):

“Добыча угля в 1912 г. на рудниках 36 акционерных обществ Донбасса составляла 806,78 млн. пудов. 25 АО имели почти исключительно иностранный капитал, они добывали 95,4% угля от добычи АО. Правления 19 АО из этих 25 находились в Бельгии и Франции. В руках иностранных обществ было свыше 70% общей добычи угля в Донбассе… Около 90% добычи платины в России находится в руках иностранных компаний… Помимо концентрации свыше 3/4 торговли нефтью в России, иностранные финансовые синдикаты располагали в 1914 г. собственной добычей нефти в размере около 60% общеимперской добычи” [12, c. 195].

И так далее – по всем отраслям, особенно наиболее развитым в техническом отношении. К началу мировой войны стало очевидно, что такой уровень присутствия иностранного капитала уже лишает Россию и политической независимости. Иностранные банки контролировали производство и рынок стратегических продуктов – продовольствия, топлива и металла. Вот документ, который нам сегодня очень близок и понятен. Это выдержка из рапорта прокурора Харьковской судебной палаты на имя министра юстиции от 10 мая 1914 г., № 3942:

“В дополнение к рапорту от 25 апреля с.г. за № 3470 имею честь донести вашему высокопревосходительству, что в настоящее время продолжается осмотр документов, отобранных в правлении и харьковском отделении общества “Продуголь”, причем выясняется, между прочим, что это общество, являясь распорядительным органом синдиката каменноугольных предприятий Донецкого бассейна, находится в полном подчинении особой заграничной организации названных предприятий – парижскому комитету” [12, c. 191].

Далее в письме прокурора приводятся выдержки из документов, которые показывают, что парижский комитет диктует предприятиям объемы производства угля и цены, по которым уголь продается на российском рынке. К началу войны в России был искусственно организован “угольный голод” и повышены цены на уголь. В результате дипломатического нажима расследование деятельности «угольной мафии» было закрыто. Историк И.И.Решетникова пишет:

«В связи с тем, что факты, касающиеся противоправных действий монополии, приобрели настолько широкую огласку в печати и в Думе, правительству, несмотря на стремление не вмешиваться в дела монополий, пришлось проявить активность в судебном разбирательстве относительно „Продугля“. Были даже проведены обыски в помещениях синдиката в Харькове и Петербурге в апреле 1914 г. В защиту „Продугля“ выступил даже французский посол в России Палеолог и видный политический деятель, впоследствии президент Франции Поль Думер, не говоря уже о представителях русского финансового капитала. В результате судебное следствие по поводу „Продугля“ было завершено „за недостаточностью собранных улик“ [56].

Особенно тяжелый удар по авторитету верховной власти наносила коррупция высших чиновников, связанная с подрывом обороноспособности России и оплачиваемая большой кровью солдат. С появлением структур парламентаризма громкие случаи коррупции стали все чаще выходить на поверхность и информация о них быстро распространялась в обществе. Говоря в Госдуме о плачевном состоянии снабжения русской армии и флота как одной из причин поражения в японской войне, А.И.Гучков сказал:

«И этой бедной армии и ее начальникам пришлось вести две войны, войну на два фронта, одну с японцами, а другую с Петербургом, с Правительством, с Военным министерством. Это была мелкая, ежедневная, партизанская война и, разумеется, петербургские канцелярии победили».

Мнение, что правительство является врагом российской армии, так что с ним приходится вести войну («на два фронта»), войну очевидно гражданскую, укоренилось вскоре после поражения в русско-японской войне и потом стало привычным мотивом – причем даже в выступлениях политиков, стоявших на защите правящего класса. Так, в III Госдуме октябристы сделали запрос правительству по делу о строительстве в Англии крейсера «Рюрик». Обычный порядок состоял в том, что англичане строили корабль, а вооружался он в России. На этот раз англичанам заказали и изготовление орудий и передали секретные чертежи новых артиллерийских систем, разработанных в России, а также ряд других секретных технологий.

Это всплыло потому, что английская фирма «Виккерс» нарушила контракт, в срок не построила корабль и должна была выплатить крупную неустойку. С целью шантажа высокопоставленных чиновников Морского министерства фирма стала угрожать разоблачениями и сообщила некоторые сведения [7, c. 30-31]. Всплыли факты передачи за рубеж дорогостоящих и секретных российских разработок, и сомневаться в коррупции не приходилось.

С коррупцией было тесно переплетено и циничное корыстолюбие крупной буржуазии, которая, пользуясь войной, буквально грабила государство. Начальник Главного артиллерийского управления генерал А.А.Маниковский писал, что русские промышленники во время войны проявили непомерные аппетиты к наживе и «безмерно обогатились в самую черную годину России». За 3-дюймовый снаряд частным предприятиям переплачивали 5 руб. 49 коп., а за 6-дюймовый от 23 до 28 рублей. Председатель Госдумы один из лидеров партии октябристов взял подряд на изготовление березовых лож для винтовок – и ему сверх самой высокой цены пришлось накинуть по рублю на каждую штуку, ибо «Родзянко нужно задобрить» [7, c. 95]. Можно понять, почему А.А.Маниковский, в дни Октября бывший одним из руководителей Военного министерства Временного правительства, остался служить в Красной армии.

С этим положением царское правительство справиться не смогло. Но в таком же состоянии были дела и при Временном правительстве – восстановление экономического и политического суверенитета России было невозможно без того, чтобы затронуть интересы иностранного капитала, который вступил в союз с отечественным криминальным капиталом. А пойти на это либералы, понятное дело, не могли.

Взрывной рост коррупции произошел в первые же недели пребывания у власти Временного правительства. Комиссар Временного комитета Госдумы в Министерстве путей сообщений жаловался своему руководству: «Прохвосты, проходимцы, хамы… Губят Россию. Они не просуществуют и двух месяцев…Все пойдет к черту. Их с позором выгонят. В чем дело? – В том, что такого кумовства и при Распутине не было» [7, c. 173]. И это было общее явление в органах управления, причем касалось самых важных вопросов. Вот выдержка из доклада министра юстиции Временного правительства В.Н.Переверзева на III съезде военно-промышленных комитетов в мае 1917 г.:

“Спекуляция и самое беззастенчивое хищничество в области купли-продажи заготовленного для обороны страны металла приняли у нас такие широкие размеры, проникли настолько глубоко в толщу нашей металлургической промышленности и родственных ей организаций, что борьба с этим злом, которое сделалось уже бытовым явлением, будет не под силу одному обновленному комитету металлоснабжения.

Хищники действовали смело и почти совершенно открыто. В металлургических районах спекуляция создала свои собственные прекрасно организованные комитеты металлоснабжения и местных своих агентов на заводах, в канцеляриях районных уполномоченных и во всех тех учреждениях, где вообще нужно было совершать те или иные формальности для незаконного получения с завода металла. Новый строй здесь еще ничего не изменил,… организованные хищники так же легко и свободно обделывают свои миллионные дела, как и при прежней монархии… При желании можно было бы привести целый ряд очень ярких иллюстраций, показывающих, с каким откровенным цинизмом все эти мародеры тыла, уверенные в полнейшей безнаказанности, спекулируют с металлом, предназначенным для обороны страны” [12, c. 358-359].

После февраля крупные промышленники вовсе не проявили солидарности со своим Временным правительством и, как говорилось, «объявили налоговую стачку». С февраля по октябрь 1917 г. буржуазия внесла подоходного налога менее трети от положенной суммы, что не только подорвало возможности правительства, но и озлобило трудящихся. Эту позицию буржуазии Керенский назвал в августе 1917 г. одной из причин «опустошения государственной казны».

Все это вызывало глубокое презрение народа. А Блок писал об этом чувстве уже в 1910 г.:

 
Презренье созревает гневом
А зрелость гнева – есть мятеж.
 

Разрушение местной власти и системы самоуправления

В процессе ослабления и распада государственности, который стал важной предпосылкой к Гражданской войне, особо надо выделить истощение, с начала ХХ века, того слоя государственной системы, который соединял подавляющее большинство населения в общество, а его – с верховной властью. Переход к сознанию гражданской войны означает, что у массы людей резко упрощается представление об обществе – оно разделяется на «мы» и «они». Они – враги нас.

То общество, в котором достаточно большая часть людей включена одновременно в разные группы, обладает прочной сетью человеческих связей, и такое разделение на «мы» и «они» достигается с трудом. Всегда около тебя есть люди, которые одновременно принадлежат и к «нам», и к «ним». Потому и устойчиво гражданское общество, что каждый индивидуум включен в несколько «ассоциаций».

В России не могло сложиться гражданского общества западного типа, но в пореформенное время введение начал самоуправления способствовало повышению связности сословного общества. Мы говорим о земстве – той большой системе местной власти и самоуправления в сельской местности, которая складывалась в России после реформы 1861 г. (в городах органами самоуправления были городские думы и управы).

К началу ХХ в. эта система имела следующий вид. Общины (общество), объединяющие крестьян-домохозяев деревни или малых соседних деревень, имели орган крестьянского самоуправления – сельский сход. Он избирал сельского старосту. Общества объединялись в волости, в которые входили несколько деревень с населением до 2000 человек. Старосты, волостные старшины и волостные судьи следили за порядком и сбором налогов, их контролировали мировые посредники, подчиненные губернскому присутствию по крестьянским делам. Законом 1889 г. мировые посредники и уездные собрания были заменены земскими участковыми начальниками. Они назначались из дворян и имели большие полномочия по утверждению решений крестьянских сходов, назначению и смещению должностных лиц и даже по наказанию крестьян.

Сельские старосты и волостные старшины, сборщики податей, сотские и десятские были для власти бесплатным дополнительным административно-полицейским звеном, охранявшим сословную дискриминацию и замкнутость крестьянства. Волостной старшина следил за «сохранением общественного порядка, спокойствия и благочиния в волости». Важной фигурой был волостной писарь, ведущий делопроизводство и назначаемый мировым посредником (позже земским начальником).

Население, разделенное на курии, избирало уездное земское собрание. Помещики и зажиточные горожане избирали прямо, а крестьяне (мужчины) – через выборных от общин. Имущественный ценз был очень высоким. Так, в Москве и Петербурге в выборах участвовали около 5% взрослого населения. При таком порядке в уездных собраниях дворяне составляли почти 50% депутатов («гласных»). Они избирали губернское земское собрание (в 1890 г. 89,5% их депутатов были дворянами) . Исполнительными органами в уезде и губернии были земские управы. Подробнее о государственных учреждениях царской России и месте в них земства см. в [52].

Создание земских учреждений шло очень медленно и даже в русских губерниях завершилось лишь после революции 1905-1907 гг. В тех местностях, где не было дворянства (например, в Сибири), они вообще не создавались. Права земств были очень ограниченными, выполнение их постановлений реально зависело от губернатора, которому подчинялась полиция. Денег на выполнение своих функций (местное благоустройство, содержание больниц, народных школ и т.п.) у земств почти не было, попытки учреждать местные налоги пресекались правительством. Либералы видели в земствах ступень к умеренному конституционному строю, кадет Струве даже считал «властное всероссийское земство» идеалом государственного строя.

Вплоть до крестьянских волнений начала ХХ века земские деятели занимали умеренно либеральную позицию, и отношения с правительством с самого начала были натянутыми. Особым законом было запрещено даже печатать земствам свои постановления и отчеты без специального разрешения губернаторов. В 1867 г. Сенат запретил сношения земских учреждений разных губерний – из-за опасения, что такие низовые связи поведут к возникновению зачатков парламентаризма. Эта запреты резко затрудняли общероссийскую «горизонтальную» консолидацию общества. В положении о земских учреждениях 1890 г. было предусмотрено дальнейшее ужесточение избирательной системы и правительственного надзора за их деятельностью (это положение называли «земской контрреформой»). Закон 1900 г. отстранил земства от продовольственного дела и еще больше сократил их финансовую базу.

Тем не менее, земское движение набирало силу и могло создать сеть низовых органов управления, лояльных по отношению к власти и укрепляющих всю государственную систему. Однако положение монархического режима в начале ХХ века было уже столь сложным, что он не мог сосуществовать даже с этой единственной формой легальной общественной организации, стоявшей на платформе либеральной буржуазно-дворянской оппозиции – земством. Став министром внутренних дел, кн. П.Д.Святополк-Мирский, сторонник развития земства, сокрушался: «Не хотят понять того, что то, что называется теперь либерализмом, есть именно консерватизм». Земство было, видимо, единственным резервом, за счет которого царский режим мог расширить свою социально-политическую базу. В ходе нарастания революционного движения он вошел с земством в тяжелый конфликт, и использование земства для стабилизации системы через укрепление зачатков гражданского общества стало невозможным.

Верхушка царского режима относилась к либеральным деятелям земства как к своим противникам, хотя никакой реальной опасности от них не исходило. Княгиня Е.А.Святополк-Мирская в беседе с императрицей сказала ей:

«Я много жила в провинции, я знаю многих из этих господ, которых считают красными, и я Вас уверяю, Ваше величество, что если бы для них хоть что-нибудь сделали, они бы все стали консерваторами, всех их интересы заключаются в сохранении режима» [8, c. 13].

Но дело было не в непонимании. Придворная верхушка как раз понимала, что уступка либеральному земскому руководству откроет в структуре режима ту брешь, в которую ворвутся совершенно не консервативные силы, а то, что М.Вебер назвал «архаическим крестьянским коммунизмом». Так и получилось с I и II Государственными думами и «приговорным движением» крестьян – большой кампанией по подаче в Думу петиций и прошений. Кроме того, царское окружение верно оценивало глубину пропасти, которая отделяла либералов от народных масс, и не считало кадетов и земцев надежным заслоном против революции – к чему же тогда идти им на уступки, ослабляя структуру власти.

По этому вопросу в верхах шла дискуссия с 90-х годов XIX века, отраженная в записках С.Ю.Витте и тогдашнего министра внутренних дел И.Л.Горемыкина. Одна сторона доказывала, что в Западной Европе именно учреждения самоуправления «подточили абсолютную власть» и что «самодержавие с земством несовместимо». Другая сторона, напротив, видела в земстве «корректив против бюрократического абсолютизма» и средство предотвратить революцию32.

В декабре 1904 г. бывший заместитель Горемыкина, а теперь заместитель Витте (и впоследствии обер-прокурор Синода) А.Д.Оболенский писал Витте, который считался противником земства:

«Плотину прорвало, потока Вы не остановите, но в русло его направить можно и должно… Вы думаете, быть может, что Вам удастся чего-либо достигнуть силой? Мечты! К несчастию для нас, современников, и, вероятно, для наших детей, но, быть может, к счастью для будущего России – Вы ее в Испанию не превратите. Филипп II и католичество съели Испанию, наши бюрократические бредни Россию не раздавят, но, конечно, вызовут нечто такое, от чего нам тяжко придется» [8, c. 37].

С назначением министром внутренних дел вместо убитого эсерами Плеве более либерального Святополк-Мирского у земцев возникли надежды на более терпимое к ним отношение правительства, и было решено созвать 6-7 ноября 1904 г. в Москве съезд земских деятелей. Активное участие в его подготовке приняли кадеты, которые собирались выдвинуть на съезде свою конституционную программу. Этим предполагалось нейтрализовать набиравшее силу революционное движение. Видный земский деятель Е.Д.Кускова писала:

«Скорей, скорей! Левый крен наклоняет корабль! Делайте же ваши конституционные заявления! Внушите вашим славянофилам и вот этому безвольному часто плачущему монарху, что прямой, честный, открытый, нелицеприятный переход к народному представительству еще может спасти не только страну, но даже саму монархию!» [8, c. 15].

А видный деятель земства (впоследствии октябрист) граф П.А.Гейден так сформулировал необходимость конституционных инициатив земцев: «Если не будет дано правильно обоснованных начал, Россия пойдет с неизбежностью к революции».

Проводить земский съезд царь запретил, но его по обоюдному согласию провели как частное совещание. Земцы в своих резолюциях пытались склонить царскую власть на путь реформ, предоставляя ей инициативу, чтобы реформы не выглядели результатом давления снизу. Но и это не было принято царем, он отвечал, что реформ «хотят только интеллигенты, а народ не хочет».

Вслед за состоявшимся де факто земским съездом 1904 г. либеральная оппозиция прибегла к новой форме легальной борьбы – она начала «банкетную кампанию». В губернских городах собирались многолюдные банкеты с участием либеральной интеллигенции, произносились речи, выдвигались конституционные требования и принимались резолюции. Хотя над этими банкетами подшучивали (мол, это конституционные требования «за осетриной с хреном»), они ставили режим в трудное положение. Директор Департамента полиции А.А.Лопухин считал банкеты более вредными, чем студенческие демонстрации. Репрессии против участников банкета выглядели бы глупо и были неэффективны, так что оппозиционные выступления оказались легализованы явочным порядком и стали привычными.