Текст книги "Канон отца Михаила"

Автор книги: Сергей Бабаян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

XI

Это было два дня назад – и за эти два дня отец Михаил, сидевший сейчас за столом и пивший чай с бабы-Катиными пирожками, не сделал решительно ничего. Он знал, что ему надлежит развестись… и, конечно, он разведется, – но пока он как будто спрятался в скорлупу, отгородившись от мира, так измучившего его. Он устал, ему надо было хоть чуть-чуть отдохнуть.

Он допил чай, вытряхнул хлебные крошки, застрявшие в бороде, перекрестился… посмотрел на висевший у него над столом образ Иисуса. Отец Михаил не любил распятий – ему было больно смотреть на них, и еще у него было даже чувство (оно шло в столь глубокий разрез с двухтысячелетней традицией, что он никому, кроме Орлова, об этом не говорил) совершаемого святотатства, кощунства – из-за той, иногда казалось ему, холодной, спокойной, противоестественной даже жестокости, с которой в муках угасавшего человека выставили… да, на праздное обозрение всем. Это чувство возникло – или, может быть, резко усилилось – лет десять назад, когда Михаил, листая в гостях художественный альбом, наткнулся – как будто с размаху ударился – на картину Гольбейна “Труп Христа”. Картина эта не просто взволновала, а совершенно раздавила его: страшно костлявое, с огромными суставами тело, развороченные багровые, наверное, гниющие раны на руках и ногах, противоестественно длинное, посинелое, костяное лицо с закаченными под полуприкрытые веки глазами и отвалившимся подбородком… нестерпимо жутко, больно было смотреть, – а он смотрел и, умоляя себя не смотреть, не мог оторваться. (Позже он узнал, что эта картина сто лет назад жестоко потрясла Достоевского; сам же он после увиденного месяц болел душой – и до конца, наверное, так и не излечился.) При его предшественнике, покойном отце Николае, над столом висело большое распятие из темного дерева и крашенного маслом папье-маше. Отец Михаил его снял и отдал Василию – оно ему “нравилось” (это же надо было такое сказать), а себе повесил старый темный бабушкин Спас.

Он встал, прошелся по комнате, посмотрел в черно-синее, забираемое леденистым узором окно… Хватит тянуть, хватит мучиться, а главное – хватит лукавить перед Богом и перед собой. Завтра надо исповедаться отцу Филофею и подавать… что там подают? Какое-нибудь заявление на развод… “Почему же Ты не прощаешь прелюбодеяние? – вдруг – осторожно – подумал он. – Ты прощаешь всё и всем, искренне раскаявшимся, а прелюбодеяние нет. Хотя… хотя как нет: Мария из Магдалы была блудницей, и Ты простил ей и больше того – по воскресении первой явился ей. И в Иерусалиме Ты сказал о другой: кто из нас без греха, первый брось в нее камень…Но тогда почему Ты брату велишь прощать до семижды семидесятираз, то есть всегда, а разводиться дозволяешь за одно-единственное прелюбодеяние? Я это не потому спрашиваю, что усомнился в Твоих словах, – Ты знаешь, что я не усомнился, я весь перед Тобою, – а потому, что, может быть, Твои слова записали как-то не так?…”

“Действительно, непонятно”, – несколько смущенный, подумал отец Михаил, возвращаясь к столу. Домой идти не хотелось… рано идти домой. Он сел, открыл дверцу стола, взял с полки старинное, тоже бабушкино, Евангелие. Он знал Его почти наизусть, поэтому сразу нашел Мф. 5, 32: кто разведется с женою своею, кроме вины любодеяния…

Переведено, конечно, не совсем по-русски, об этом еще что-то Орлов говорил, но по смыслу – за любодеяние можно разводиться. У Матфея же 19, 9: кто разводится с женою своею не за прелюбодеяние…Можно. Параллельные места Мк. 10, 11, Лк. 16, 18, 1 Кор. 7, 10, – ну, Павел-то ладно… Так, Марк: кто разводится с женою и женится на другой, тот прелюбодействует. О том, что можно разводиться за прелюбодеяние, ничего не сказано. Раньше он не придавал этому никакого значения – зачем это было ему? (“А сейчас зачем?…”) Так… Лука – то же самое: всякий разводящийся с женою своею прелюбодействует. Павел… не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем и мужу не оставлять жены своей. Никаких оговорок о прелюбодеянии. Получается, Матфей против Марка, Луки, да еще и Павла, который здесь, в отличие от многих своих поучений, подчеркивает: “Господь говорит”, – а Церковь разрешает развод, а клириков так еще и обязывает разводиться… В дверь постучали.

– Войдите, рад вам, – привычно сказал отец Михаил. Вошел – Алексей Иванович.

– Здравствуйте, отец Михаил.

– Здравствуйте, Алексей Иванович, – со стеснившимся сердцем сказал отец Михаил, вставая.

Алексей Иванович – человек лет пятидесяти, невысокого роста, с широким грубоватым лицом и задубелыми красными, несоразмерно большими руками, – года полтора или два назад вдруг и горячо уверовал в Бога. Произошло это потому, что с ним случилось, в его понимании, чудо. Алексей Иванович работал на стройке; однажды его окликнул издалека бригадир, Алексей Иванович положил инструмент и пошел к нему… и тут же на то место, где он только что стоял, рухнула сорвавшаяся со стрелы железобетонная балка. Потрясенный, Алексей Иванович уверовал сразу, безоговорочно и навсегда; он купил Библию, стал читать ее каждый день, в церковь ходил не реже двух раз в неделю, исповедовался безо всякого снисхожденья к себе и после службы нередко поджидал отца Михаила на паперти, прося разъяснения или совета, – и, вообще говоря (хотя и дурно было так говорить), иногда отцу Михаилу надоедал. Кстати сказать, отец Михаил с трудом добился у него отчества: Алексей Иванович, как это принято в товариществе простых, рабочих людей (впрочем, как и в паучниках буржуазно-богемных гостиных), несмотря на разницу в возрасте, упорно представлял себя Алексеем. Конечно, на исповеди отец Михаил говорил ему по традиции “ты” и “брат”, но при разговоре вне церкви ему было неудобно называть по имени человека вдвое старше себя.

Вера у Алексея Ивановича была дремучая, темная, полуязыческая – как, впрочем, у многих из тех, кто пришел к Богу по случаю, вдруг, а не просветленный медленной и многотрудной работой души. Богу он был бесконечно благодарен – и страшно Его боялся, – боялся за то, что Бог, Всемогущий Бог, Который его пожалел и спас ему жизнь, в другой раз может жестоко и столь же всемогуще его покарать ( вот, ты выздоровел; не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже). Отец Михаил ему объяснял, что бояться надо не наказания за грехи – такая боязнь уже грех, жить надо праведно по убеждению, а не из страха, – бояться надо утратить Его любовь – или даже не так: бояться надо огорчить своим поведением любимого Бога, а не наказания, – объяснял терпеливо, стараясь говорить проще, мирским языком, – но Алексей Иванович, чувствовалось, не понимал. По натуре он был человеком неустойчивым, слабым, без твердых понятий о жизни, и раньше, по рассказам его, много грешил: мог выпить лишнего, обидеть жену, утащить со стройки исправную, а на ее место положить свою сгоревшую дрель, обыденно сквернословить и лгать, – грешил без осознания и раскаяния, а в некоторых случаях, как, например, со сгоревшей дрелью, даже радуясь и гордясь своей ловкостью; будучи человеком, редко и мало думающим на отвлеченные от обыденной жизни темы, – как многие из недостаточно развитых и выполняющих тяжелую и грубую работу людей, – он и уверовав, забываясь, грешил (хотя, по его словам, и вполовину не так, как прежде), но искренне каялся в этом, – хотя и трудно было сказать, чего в душевных терзаниях его было больше: светлого раскаяния или темного страха…

Год назад Алексея Ивановича постигло несчастье: у его жены, которую он называл Марусей, обнаружился рак. Алексей Иванович был сокрушен; оказалось – прежде для него самого неведомо, – что он очень любит жену. Во время службы он теперь часто стоял на коленях и исступленно молился, а по ее окончании прямо шел к отцу Михаилу. Отец Михаил как мог утешал его; вообще говоря, это было делом ему привычным: многих из его прихожан приводила к Богу беда, чаще всего болезнь, – но он и глубоко уязвлялся страданиями Алексея Ивановича: здесь была и невыносимая жалость к жене, стремительно пожираемой страшной болезнью, и жесточайшие угрызения совести за те действительные и воображаемые обиды, которые он ей наносил, и горе и страх, что после стольких лет жизни вместе он останется жить один, без нее, и непрерывно сосущая мука вопроса: “За что?!”. Отец Михаил призывал надеяться, уповать на милосердие Божие, – Алексей Иванович не понимал: если Бог милосерд – то есть да! да! конечно, Он милосерд, – но если в чем-то виноват муж, за что Бог карает жену? Его Маруся – святой человек: добрая, спокойная, работящая, красивая – такая была красивая! – двадцать пять лет терпит его, – за что?!

Что мог сказать на всё это отец Михаил? Что Бог посылает нам испытания, но претерпевший до конца спасется!Что неисповедимы пути Господни, что Бог знает, что делает, и что бесконечно малому человеку даже задаваться вопросом, почему или зачем Бог сделал то или это, – не то что гордыня, а просто до невероятия глупо? Что даже если у матери умирает ребенок, то горе матери есть недоразумение и даже грех, ибо детей есть Царство Небесное, – что Бог не ошибается и как знать, не выросло ли бы из невинного младенца чудовище? Что всё в воле Божьей, что ни одна птица не упадет на землю без воли Отца вашего, у вас же и волосы все на голове сочтены!Что такой добрый человек, как Маруся, непременно спасется: блаженны кроткие, ибо они наследуют землю, и милостивые, ибо помилованы будут, и чистые сердцем, ибо они Бога узрят?…

Но в расхожую фразу “Бог посылает нам испытания” отец Михаил не верил, потому что не мог понять, откуда следует, что Бог посылает нам испытания, – напротив того: Бог не искушается злом и Сам никого не искушает(иудейское Бытие с искушением Авраама он, естественно, не признавал). Не верил он также ни в полное, ни в частичное предопределение судьбы человека и в этом был тайным пелагианцем – тем более что у вас же и волосы все сочтеныобращено было только к Апостолам, чтоб укрепить их дух перед проповедованием Слова Христа. Говорить же о Царстве Небесном как о тихом пристанище, “идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная”, о том, что в смерти не зло, а воссоединение с Богом: ибо душа его была угодна Господу, потому и ускорил он из среды нечестия, – что неразумно жалеть усопшего, а не себя, разлученного с ним, – говорить всё это, пока Маруся, благодарение Богу, была жива, у отца Михаила не поворачивался язык – уже потому, что Алексей Иванович, кажется, и не верил в загробную жизнь… и что сам отец Михаил знал о загробной жизни?… Он утешал, как мог, – а Марусе становилось всё хуже и хуже.

XII

Однажды вечером Алексей Иванович пришел к нему в трапезную – отец Михаил, отслужив, собирался домой. Увидев Алексея Ивановича в дверях своей комнаты, куда тот никогда раньше не заходил, он первым делом подумал: “Всё…” – и поднялся из-за стола с тем чувством какой-то торжественной, светлой печали и одновременно вины, которое в нем всегда пробуждала смерть… но, подойдя к Алексею Ивановичу поближе и увидев его против ожидания не убитое, а страшно возбужденное, растерянное лицо, решил, что, дай Бог, ошибся.

– Извините, отец Михаил, – задыхаясь, прошептал Алексей Иванович, – думал уж, вы ушли… – Лицо его было даже для его обветренной кожи красным, волосы прилипли косицами к мокрому лбу, губы дрожали. – Извините, отец Михаил… я это…

Он сунул руку за лацкан потертого, лоснящегося на сгибах пальто – и вытащил и протянул отцу Михаилу – бумажник: толстый, размером с книгу небольшого формата, из зеленоватой блестящей кожи под крокодила (а может быть, и крокодила?), обжатый медными кантами по углам, – кричаще неуместный в его огромной, корявой, неотмываемой от грязного масла руке…

Отец Михаил, не понимая, смотрел на него.

– Вот… нашел.

Отец Михаил взял бумажник – потому что Алексей Иванович тыкал им чуть не ему в лицо, – бумажник был сухо-скользкий, тяжелый, тугой, – коротко осмотрел его и протянул Алексею Ивановичу.

– Да вы посмотрите!

– Это не мое, – кротко – чтобы не обидеть,– сказал отец Михаил. Алексей Иванович взял подрагивающей рукою бумажник, осторожно открыл его, двумя рубчатыми заскорузлыми пальцами залез в гармошку многочисленных отделений, – наполовину, углом, вытащил серовато-зеленую пачку… долларов.

– Вот… три тыщи… в телефоне, на полке… – прохрипел Алексей Иванович, глядя на деньги, – и вдруг с ужасом, с мольбою, с тоской уставился на отца Михаила. – Что с ними делать-то, отец Михаил?!

Отец Михаил – дрогнул. Он знал, что лечение Маруси требовало денег, больших денег, – проклятых денег, которых у Алексея Ивановича и его одинокой дочери не было. Просто так, без всякого продолжения – нельзя было думать о продолжении, – он подумал об этом. Он стоял и молча смотрел на бумажник, своим видом как будто кричащий… нет, скорее даже снисходительно уведомляющий – о богатстве и силе его владельца. В целлулоидном окошке поблескивала разноцветная карточка с фотографией вывалившей по-козьи расходящиеся груди девицы, надписью ДОСУГ и телефонными номерами под ней; груди были зримо тяжелые, тугие, лоснистые, с румяными луковицами огромных сосков; девица улыбалась – одновременно дерзко и робко, похотливо и неприступно, отталкивая и зовя… великая блудница на звере багряном, с чашей в руке своей, наполненной мерзостями и нечистотою блудодейства ее, упоенная кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых…Пышущая жаром, соромно-прекрасная, упивающаяся своим всемогуществом, гордая своим всеоскверняющим унижением плоть смеялась в лицо отцу Михаилу, смеялась над памятью тысяч мучеников, смеялась – над Богом… Отец Михаил резко поднял глаза; в нем вспыхнуло раздражение против вторгшегося с этой кастью в его жизнь человека, – но, увидев его лицо, он сразу и виновато остыл.

– Что же делать-то?… – жалко спросил Алексей Иванович.

Отец Михаил глубоко вздохнул. Он знал, что делать, и знал, что надо сказать, – но еще не нашел слов, которыми надо сказать. Алексей Иванович вдруг сморщился, быстро перекрестился, вновь засунул пальцы в бумажник – и, как будто ожегшись, выдернул из него визитную карточку.

– Вот…

Отец Михаил взял карточку. Совместное предприятие “Гиперкон”. Свирский Александр Дмитриевич. Адрес, телефон… да и в этом ли дело? Отец Михаил отдал карточку. Само промедление – уже грех, причем грех, конечно, больше на пастыре, чем на пасомом. Он молчит и этим молчанием лишь усугубляет соблазн. Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня…Годами Алексей Иванович не дитя – но он ли не малый! Грех во спасение – пустейшая, до титла мирская фраза, неверно понятый церковнославянский текст. Не человеческое дело решать, где спасение; во спасение можно делать только одно – следовать предначертаниям Божьим. Отец Михаил опустил глаза – на бесформенные, разбитые чоботы Алексея Ивановича… посмотрел на Бога – и твердо сказал – про себя:

“Алексей Иванович. Заповедано – не кради. Кто нарушит одну из сих заповедей малейших, тот малейшим наречется в Царстве Небесном.Молитесь и верьте; ибо если вы будете иметь веру в горчичное зерно и скажете горе сей: перейди оттуда туда, – она перейдет. Просите, и дано будет вам; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и всякому стучащему отворят…Алексей Иванович, деньги надо вернуть”.

Отец Михаил поднял глаза.

Алексей Иванович с ужасом смотрел на него.

Отец Михаил сказал:

– Это вам самому решать, Алексей Иванович. – Помолчал. – …Неисповедимы пути, по которым снисходит к нам благостыня Господня…

Алексей Иванович заморгал, быстро с поклоном перекрестился – и вышел почти бегом… Отец Михаил очнулся. Что он сказал?…

Ведь он – усомнился в Боге!…

Отец Михаил бросился к образу, громко шепча молитву. Человек, не чувствуя в себе достаточно сил для борьбы с соблазном, обратился к нему за помощью. Вопрос был самый простой: что делать с найденными деньгами? Ответ был один: вернуть. Он, Михаил, не мог усомниться в этом… но усомнился?! “Нет, нет, нет! – восклицал он про себя, глядя снизу вверх на лицо Иисуса, – Ты мог подумать, что я не верю Тебе… что я пренебрегаю Тобой, – но Ты же видел, что всё было не так…” В ту минуту, когда он дал ответ Алексею Ивановичу, он не знал, почему произнес именно эти, а не заготовленные слова, – за него говорило сердце; он видел, что Алексей Иванович колеблется, что его мучит соблазн, что он надеется, что неправедные деньги помогут Марусе, – наверное, он пожалел Алексея Ивановича, чувствуя, каким тяжелым ударом будет для него совет их вернуть…

Растерянный и расстроенный, отец Михаил опустился на стул. Нет, он не крал… и не помог украсть, – он просто сказал: “Это вам самому решать, Алексей Иванович". Соблазн? Кто соблазнит… Но Алексей Иванович не дитя, он вдвое старше его; и душа укрепляется в самостоятельной борьбе с искушениями, а не в слепом следовании за пастырем. Пастырь помощник, а не поводырь. Да, но потом он еще сказал… что он сказал? Неисповедимы пути Господни… неисповедимы пути, по которым Господь идет к нам на помощь. Так?! Так… Отец Михаил встал. Это соблазн? Это не соблазн, это прямое указание пастыря: “укради”.

Отец Михаил перекрестился. “Господи… без дурного умысла, не по воле своей!” В мятущейся душе его шевельнулось: “Всё равно эти деньги пошли бы на блуд…”. Не суди! не суди! – грубо оборвал он себя – и вдруг почувствовал угрызения совести: совесть обычно пробуждалась в нем раньше, чем он вспоминал Закон (в огромном большинстве случаев он его вовсе не вспоминал), но сегодня, до сей минуты, совесть его почему-то молчала. Это было странно – Закон нарушен, а совесть его молчит, – и это было страшно, потому что означало, что он внутренне, для души, для жизни своей не признает истинности Закона… но как он может не признавать заповеди “не укради”?! Но ему уже было стыдно, стыдно, – стыд нарастал лавиной после его механического укоряющего “не суди”… Не суди! – вот закон, который затмило его сочувствие Алексею Ивановичу и отвращение к неизвестному ему коммерсанту; вот закон, который по-другому осветил ему первый и пробудил его совесть! Мысли посыпались градом камней; отец Михаил стоял красный, с опущенной головой, не глядя в лицо Иисусу. А вдруг у этого человека тоже больная жена? А вдруг эта карточка попала к нему вообще случайно? А вдруг его дети в беде? А вдруг у его предприятия нет ничего, кроме долгов, и само предприятие – три человека с печатью? А вдруг он вез эти деньги, чтобы расплатиться за что-то, что жизненно важно ему? – кто будет просто так возить в кошельке три тысячи долларов? А вдруг… да и не в этом дело! Не кради и не суди, человек! А ты, не зная даже, судил!

…Происшествие это доставило отцу Михаилу немало тяжелых минут. На другой день он исповедался отцу Филофею. Старик выслушал его, покивал слабой своей головой и сказал:

– Отпускаю ти, чадо, только грех, что соблазнился судить, что угодно, а что неугодно Господу в столь затруднительном случае. В прочем же греха не усматриваю. Ты ведь сказал пасомому, что ему самому решать?

– Сказал, отец Филофей.

– Вот и хорошо. А что неисповедимы пути, по которым, как ты сказал, снисходит к нам благостыня Господня, – то разве не так?…

После этого отец Михаил успокоился; к тому же в один из ближайших дней он в первый раз повстречался на исповеди с Наташей – и новые, незнакомые ему чувства почти без остатка захватили его… Алексей же Иванович после того пропал, и отец Михаил не видел его даже в церкви – да и, по совести говоря, не хотел встречи с ним: он боялся и просто того, что Маруся умрет, – ему было жалко и Марусю, и Алексея Ивановича, – и того, что Алексей Иванович не вернул найденных денег (а скорее всего не вернул), а Маруся умерла, и, напротив того, что Алексей Иванович деньги вернул, а Маруся всё равно умерла, – и он страшно, опять же упрекая, презирая себя за суетность своих мыслей и чувств, боялся укора – даже не так в словах, как в глазах Алексея Ивановича… Но время шло, и ни Алексея Ивановича, ни… отпеванья Маруси не было, – значит, Маруся была жива; отец Михаил был этому рад – и понемногу начал уже забывать о Марусе и Алексее Ивановиче.

XIII

…И вот сейчас Алексей Иванович стоял посреди комнаты – в старом своем пальто, в грубых ботинках, в блеклой вязаной шапочке гребешком – и молча смотрел на него. Выражение его широкого, красного и, показалось отцу Михаилу, более, чем раньше, морщинистого лица было хмуро – не печально, а именно хмуро, недобро… Отец Михаил обреченно, со страхом подумал: “Всё?…” – и, глубоко незаметно вздохнув, как можно мягче спросил:

– Как Маруся, Алексей Иванович?

– Маруся померла, – сразу, безо всякого выражения сказал Алексей Иванович. – Месяц назад.

– Как… месяц назад?

– Месяц. Еще в том году схоронили.

– Господи, – от всего сердца сказал отец Михаил, – упокой душу новопреставленной Марии, возьми ее на Свои пажити, прости ей все прегрешения, вольные или невольные…

– Да не было у нее никаких прегрешений, – устало сказал Алексей Иванович.

Отец Михаил смутился.

– Ну да, ну да… А… где отпевали?

– А мы ее и не отпевали.

Отец Михаил страшно – до потери себя – растерялся.

– Как… не отпевали?!

– В Библии не сказано, что нельзя помереть без отпевания, – с некоторым даже упрямством сказал Алексей Иванович.

– Но… есть же еще учение святой Церкви…

– А деньги я, отец Михаил, не вернул, – не слушая сказал Алексей Иванович. – Маруся во всю жизнь дня так не прожила, как эти два месяца в больнице… для богатых, которых не пустят в Царство Божие. В палате одна, сестры вежливые, чуть что простыни переменяют… главное, лекарства хорошие – почти не мучаясь отошла. А кормят как! Я, бывало, приду посидеть, она говорит: покушай, Алеша, я всё равно не хочу… я и покушаю, чтоб ей было приятно…

– Крепитесь, Алексей Иванович, – дрогнувшим голосом сказал отец Михаил. – Лишаясь жизни временной и многопечальной, мы обретаем жизнь вечную, безболезненную… Алексей Иванович, душа бессмертна, смерть тела не есть смерть души. Маруся просто в другом мире… она, может быть, видит и слышит нас.

Алексей Иванович опустил глаза и наклонил голову – и уже исподлобья посмотрел на него.

– Откуда вы это знаете, отец Михаил?

– Как?… Но в этом же смысл всего! Алексей Иванович, в вас говорит боль утраты. Прошу вас, не… не отвергайте Бога!

– Да я и не отвергаю… я просто вот что хотел сказать, зачем и пришел. Вот я до Бога жил не тужил… и злодеем не был; появился Бог – и всё перевернулось вверх дном… оно, может, и по-божьи стало, но, ей-богу, не по-человечески. Мясо каждый день есть – плохо, заказчику-кровопийце матерьял приписать – плохо, бабу одинокую пожалеть – плохо… у спекулянта деньги забрать для больной жены – опять плохо. Всё плохо. А что хорошо? Жрать нечего – хорошо, бьют тебя – хорошо… жена помирает – тоже хорошо, к Богу идет! Оно-то, может, и действительно хорошо… да только как жить-то? Где взять силы, чтобы так жить?! – Лицо его вдруг побагровело до синевы, в глазах заблестели слезы, – он резко повернулся к висевшей над столом иконе Спасителя и хрипло что есть сил закричал:

– Зачем ты, Иисусе, сын Божий, пришел мучить нас?!!

– Опомнитесь, Алексей Иванович! – ахнул отец Михаил. – Мучить нас! Ведь это Он за нас пострадал!

– Да как же он пострадал, отец Михаил? – Отец Михаил вдруг с ужасом подумал, что их могут услышать – в доме, во дворе… такие слова! – Он же Бог: его распяли, а он воскрес, – какое же тут страдание? Это мы живем однова… и никогда не воскреснем!

Отец Михаил расстроился, возмутился, смертельно обиделся.

– А крестные муки? А страх? Ведь Он послан был к нам человеком, Он страдания и страх испытывал человеческие! Ведь Он просил накануне смерти: “Отче мой, да минует меня чаша сия!”. Ведь… ведь Он на кресте изнемог и закричал: “Боже мой, Боже мой! для чего Ты меня оставил?…”.

Алексей Иванович поджал губы. Отец Михаил совсем потерял голову.

– Да ведь Он вас спас, неблагодарный вы человек!

– Да спас, спас… а зачем он меня спас-то? Чтобы мучить?! Мучить, мучить, мучить меня?!!

Отец Михаил убито молчал. Еще одна, едва узревшая свет, душа человеческая отторгалась от Бога! Еще один отвергал Божью любовь, отрекался от умирающего лютой смертью страдальца, воссоединялся с глумливой толпой: Радуйся, царь Иудейский! Спаси себя самого, если можешь, – сойди с креста!…

– Прощайте, отец Михаил, – глухо сказал Алексей Иванович. – Больше не приду и Бога просить ни о чем не буду. Я просил за Марусю и… хватит. Всю жизнь молить, просить, всю жизнь виноват… уж на что я человек негордый, но всё это время чувствовал себя просто гадом каким-то… да еще и мешком пришибленным.

– Да не молить-просить! – из последних сил вскинулся отец Михаил, – нет да! да! – молить и просить! Но не просить – дай то, дай это, как все вы… как все мы просим, – а просить, чтобы наставил на путь истинный, чтобы… укрепил в борьбе с искушениями, с грехом. И что это за гордыня такая? И перед кем – перед Богом! Вот вы же, наверное, перед отцом своим не будете гордиться, а тут – Бог!

– Да… хрен с ней, с гордостью, не в этом дело. Я и без Бога знал, что хорошо, а что плохо, да не мучился так. Вот он к милосердию призывает, а сам милосерд? Чуть что – в геенну, во тьму внешнюю, будет плач и скрежет зубов… Людей мучить нельзя!

– Да нет никакой геенны, забудьте вы о ней! – Отец Михаил уже на всё махнул рукой… – И почему мучить-то? Он просто вам говорит: будете жить так, как я учу, – не завидуя, не гордясь, не делая зла, – будете жить хорошо… Не слушаете Меня – будете жить плохо… и долго не проживете: показываете глупые фильмы, как будете жить через тысячу лет, а не опомнитесь, не изменитесь – и сотни не проживете… А самое главное, вы поймите: доброму человеку – жить хорошо, а злому – плохо!

– А если я от природы злой? Отец Михаил потерялся.

– Ну какой вы злой…

– А чего ж он тогда мучил меня?

Отца Михаила больно кольнуло это не “мучит”, а “мучил”.

– Да это не Он вас мучит, а совесть ваша, которую Он в вас разбудил. Вот вы говорите – “зачем ты пришел мучить нас”. Да ведь это кричал бес в бесноватом! Иисус пришел мучить бесов, сидящих в нас, бесов, которых мы сами растим, – мучить совестью нашей. Ведь это чудо какое, бесценный дар – совесть!

– Да уж… бесценный. Ему легко судить человека, не зная греха… как старику молодого. Да вот и вы… не в обиду будь сказано, отец Михаил, я вас уважаю, – вот вы ведь, я знаю, без детей, и оклад у вас твердый, да и работа… служба ваша, если правду сказать, к греху не особо располагает, – вам ведь тоже просто жить без греха. А вот вы поживите среди людей…

–“Я?…”

Отец Михаил почувствовал, как кровь жарко заливает ему лицо. Просто жить без греха… не живя? А ты, ты живешь в скорлупе, среди ничтожных соблазнов, ни за чью жизнь, кроме собственной, не отвечая, – и ты не сумел устоять! Что ты после этого есть? Тебе ли учить людей истинному пути жизни? И кого ты любишь – Бога или себя, любящего Бога?…

– Ладно, – тихо сказал Алексей Иванович после долгого, мучительного молчания. – Простите меня, отец Михаил… Прощайте.

Повернулся – и вышел.

Отец Михаил тяжко осел на стул.

В черно-синем окне мертво голубели сугробы. Из сугробов поднимались чуть посеребренные инеем кресты и стволы деревьев. Над будкой Ингуса едва теплился одинокий фонарь. Что делать, что делать?… И вдруг – затрубили трубы, и обрушилась вся стена до своего основания: как?! ты не знаешь, что делать?! Нет, я знаю… знаю, что делать… но почему ты знаешь, что надо делать именно это: потому что так надо – или потому что так надо и ты чувствуешь так? Но я не чувствую так, я люблю ее… но мне жалко ее. И почему ты решил, что надо именно так?! Ага! опять заюлил?! Не знаешь, как надо? особенно теперь, когда всё это произошло?! Всё! А… те? Ведь могут узнать… А темя скажу: суббота для человека, а не человек для субботы!

Отец Михаил посмотрел на Иисуса, вытер вспотевший лоб – и придвинул к себе телефон. На третьей или четвертой цифре его вдруг охватил жуткий страх… “Господи, помоги!…” – но в чем, в чем тебе помочь?! – набрал последнюю цифру, подержал, – сердце билось так, что толкало в грудь, – отпустил: диск, стрекоча, вернулся на место… Занято.

Отец Михаил с рычанием выдохнул, набрал в другой раз, зажмурился, – вздрогнул под ударами пронзительных частых гудков, – положил трубку на рычаги. Занято. Опять поднял трубку, подрожал ею в руке, – положил… Вдруг страшно устал. “Как Ты дашь”, – спасительно-привычно подумал он – и осекся. Ну, нет… Бог тебе уже ничего не даст: всё, что нужно, Он тебе дал. Всё! – жизнь, и как эту жизнь прожить. Всё!! Стиснув зубы, он еще раз набрал телефон – не зная, как и что говорить… занято… Отец Михаил быстро оделся и вышел на улицу.

Храм уже давно погасили; церковный двор был безжизненно темен и пуст. Справа и слева, и сзади поднимались, теряясь крышами в темноте, светящиеся глубокими, как будто насупленными окнами стены громадных домов. За близкой, казалось, хрупкой прутковой оградой колыхались, урча, бесчисленные толпы продающих и покупающих; над ними, озаряя тенты ларьков, бесновались огни реклам; напористо, с хулиганскими нотками, хрипло кричал мегафон: “Мом-ментальная лотерея! Подходите и выигрывайте! Пять тысяч долларов – за пять новых рублей!…”. Отец Михаил вышел из ограды, замкнул за собою калитку и стал пробираться между строем нахохлившихся нищих старух и бурлящей в переулке толпой. Метро было прямо за церковью… то есть это церковь, конечно, была за огромным вычурным павильоном метро, выходящим на необозримо-широкий проспект. Павильон этот был выстроен в виде полуротонды со входом и выходом по бокам, с внутренним двориком, огороженным по фасаду решеткой. Отец Михаил выбрался из потока, неудержимо вливавшегося, как в створы плотины, в светящиеся ячейки дверей, и остановился подле ограды: и в темной, безликой толпе ему было тяжко, еще страшнее показалось ему очутиться в освещенной толпе…

С ужасом и отвращением – изо всех сил борясь с этими дурными, недостойными чувствами и не имея сил их побороть – смотрел он на окружающий его мир. Перед метро кипела тысячами голов болезненно-ярко освещенная площадь. Вокруг дико расцвеченных, содрогающихся от тяжелых ритмов ларьков, как мухи над извержением, густо роились люди. За витринными стеклами буйно цвело похабное изобилие: раззолоченные бутылки сотен размеров и форм, торты, заплывшие лоснящимся жиром кремов, копчености, багровые с просинью от запекшейся крови, сырные головы, цветущие мраморной плесенью, ободранные и рассечённые трупы животных и птиц, неистовствующие красками кассеты видеофильмов… – всё для услаждения изгоняющей Духа плоти, для помрачения разума, для блуда очес, для разжигания зверской похоти: жри, пей, совокупляйся, мычи в упоении чрева и чресл, – ты могуч и свободен, выживает сильнейший, ты выжил и радуйся – smile! smile!! smile!!! – в лицо голодным, увечным, мертвым, – улыбайся всегда, Homo erectus, прямоходящий сверхчеловек! Тут же на лотках продавались книги, злосмрадные отправления освобожденного разума, – сверкали лакированной кровью, зубами, ножами, грудями, животами, ягодицами… За площадью ревел, гудел, переливался огнями проспект; к тротуару подкатывали огромные, сияющие зеркальными крыльями автомобили: из них выходили мужчины в ослепительно-черных пальто и женщины в серебрящихся шубах, – брезгливо ступая, с плакатно-неподвижными, обесчеловеченными сытостью лицами шли в соседствующий с церковью ресторан. Напротив выхода из метро мелкорослой гомонящей стеной тянулись старухи – с батонами хлеба, пачками сигарет, платками и кофточками, пакетами с яблоками и капустой; парень с опухшим лицом, с отрезанными до паха ногами, сидел в инвалидном кресле с картонкой в руках, рядом с еле слышно хрипящим магнитофоном; две девушки в красной и желтой куртках и черных колготках, казалось, без юбок, курили тонкие темные сигареты и презрительно посматривали в сторону выхода из метро; мальчик лет десяти, с напряженным усталым лицом, пиликал, спотыкаясь красными пальцами, на детской гармошке; из грязно-серой толпы под часами кто-то пьяно вдруг закричал, со злобой и гордостью: “Что ты мне, дура, мозги гребешь? – мне, православному!!!” Отец Михаил содрогнулся; “хочется быть Богом – и стрелять, стрелять!” – вспомнил он вдруг чью-то исповедь, – испугался, перекрестился: стоявший рядом мужчина с тусклым лицом, торговавший газетами, дико посмотрел на него… Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое; и не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их…Вот он! – великий город, Вавилон, великая блудница, сделалась жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу; и построила себе блудилища и наделала себе возвышения на всякой площади, и давала подарки и сыпала деньги свои, и яростным вином блудодеяния своего напоила народы и растлила землю любодейством своим…Это ваш град взыскуемый?!! Гроб повапленный, снаружи красивый, а внутри полон костей мертвых и всякой нечистоты!…