Текст книги "Канон отца Михаила"

Автор книги: Сергей Бабаян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

VI

Пришло время сказать несколько слов о жене отца Михаила.

Как мы уже предваряли, женился он не по любви – то есть сам он думал, что это любовь, но на самом деле это было просто тем доброжелательным чувством, которое он, по природе своего сердца и воспитанию, испытывал ко многим знакомым людям и, согласно с Божьими установлениями, стремился испытывать ко всем. На настоящую любовь мужчины к женщине это чувство показалось ему похожим лишь потому, что было ярко окрашено естественным влечением молодого мужчины к молодой и красивой женщине – тем более при его целомудрии. Не чувствуя, повторимся, в себе достаточно сил для безбрачной жизни, на которую он обрекал себя, будучи рукоположен неженатым, зная о препятствиях, которые стародавний обычай чинил рукоположению холостых, и, кроме того, искренне желая иметь семью – жену и детей, Михаил незадолго до выпуска из семинарии, поехал в очередной раз домой, к матери и бабушке в Тверь (отец с матерью развелись, когда Михаилу было пять лет; отец сильно и буйно пил и сгинул где-то в Сибири на заработках; в Твери у них был рубленый дом – большой, крестовый, но очень старый – середины двадцатых годов). Приехав к своим, Михаил попросил мать и бабушку познакомить его с доброй и, по возможности, верующей девушкой, с которой бы он, если Бог даст, мог соединить свою жизнь…

Через месяц девушка отыскалась. Михаил приехал, их познакомили, была весна, всё зеленело, пело, цвело, – Оля была светловолосая, голубоглазая, несколько пышная для своих лет, по разговору разумная, скромная и добрая, сказала, что верит в Бога… она ему очень, очень понравилась. Оля заканчивала курсы медицинских сестер; мать ее работала библиотекарем с матерью Михаила, отец был мастером на заводе, брат, несколькими годами старше ее, держал привокзальный ларек… – впрочем, всё это к сведению: для Михаила главное было то, что Оля ему понравилась. До выпуска оставалось полгода; он приезжал еще несколько раз и раз в неделю звонил – и радовался, видя ее и слыша ее нежный, с волновавшими его придыханиями голос – и мысли, что у него будет такая жена… Закончив семинарию, он вернулся домой, и через месяц они обвенчались, – а еще через месяц Михаил был направлен в Москву и рукоположен в дьяконы в церкви Мирона-мученика. Поселились они в маленькой двухкомнатной квартире на третьем этаже пятиэтажного кирпичного дома на Масловке: квартиру снимала епархия.

Наверное, через полгода – или год? – отец Михаил понял, что его жена… нет, не неразумна, нескромна и недобра, а просто не так разумна, скромна и добра, какой она казалась ему до свадьбы. Сказать, чтобы он был разочарован, было ни в коей мере нельзя, – не только потому, что он сам был о себе самого смиренного мнения, не только потому, что разумом решительно отказывал себе в праве судить (чувства иногда прорывались), не только потому, что он привык и привязался к жене (но мы со стороны говорим: он был уверен, что он ее любит) и жили они скорее все-таки дружно (скорее все-таки относилось к тому, что Оле случалось и сердиться, и плакать, и несколько раз даже кричать – причем по ничтожным поводам: “Миша, давай сходим на Киркорова… ну, или в театр”. – “Оленька, это неприлично моему сану”. – “Ну, поедем хоть к твоему Орлову”. – “Обязательно поедем, но после поста. У него очень много пьют”. – “Я еще синий костюм ни разу не надевала! Зачем же…” – и т.д. и т.д.); он был нисколько не разочарован еще и (подсознательно) потому, что все его очарования и разочарования были совершенно бессмысленны: слова – что Бог сочетал, то человек да не разлучает– были для него не сентенцией, но были – Закон; венчаясь, он твердо знал, что с женою его разлучит только смерть, и принимал ее такою, как она есть, – как мать или бабушку, то есть как родного тебе, навсегда связанного с тобой человека, – тем более что Бог располагал жену даже ближе: сего ради оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене, и будет два в плоть едину…

Другое дело, что отца Михаила иногда огорчало то, что Оля слишком, на его взгляд, увлекается косметикой и одеждами, – и он позволял себе иной раз напоминать ей: да будет украшением вашим не плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но нетленная красота кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом. Огорчало, что она любит смотреть телевизор намного больше, чем читать не то что духовные, но и просто хорошие книги, и, наверное, смотрит эти глупости целый день, когда его нет, – и однажды отец Михаил, когда она по какому-то поводу сослалась (как на авторитет!) на одну совершенно непотребного вида и образа жизни певичку, не выдержал – согрешил – и ядовито даже заметил: “Между прочим, “вземший в супружество блудницу или позорищную– певицу, актрису – не может быть в списке священного чина, а если уже состоит – да будет извержен”. Не так уж часто, как было бы хорошо, ходила она и в церковь – хотя она, конечно, верила (точнее, как и многие, полуверил а) в Бога, а как-то даже выразила неудовольствие телесным воздержанием отца Михаила во время поста (впрочем, увидев в его глазах негодование и изумление, глубоко и жалко, до слез, смутилась). Его огорчало, что она не работает какую-нибудь богоугодную, душеспасительную работу – например, воспитательницей в детском саду или медицинской сестрой (она собиралась – и всё никак не могла собраться; отцу Михаилу было положено хотя и не много, но и не мало, и денег хватало на жизнь вдвоем), и что, напротив, когда подруга предложила ей место в ларьке вещевого рынка, она легко согласилась и уже на другой день бы пошла – если бы не воспротивился расстроенный отец Михаил: он не любил… ну, не то что не любил, а душа его не лежала к торговцам…

Но всё это огорчало отца Михаила не более – или немногим более, – чем он огорчал себя сам: и тем, что ленив и до сих пор не озаботился поступлением в академию (под лукавым предлогом, что толковать Бога нельзя; а кто заставляет Его толковать? – но познание мира – обязанность перед Богом: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся); и тем, что часто прямо-таки выходит из себя, видя и слыша всякого рода скверну, – а ведь извергающие ее – в первую очередь глубоко несчастные люди, которых надо не казнить, а спасать ( идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева); и тем, что не только любит вкусно поесть и долго поспать, но и, живя семьей и пользуясь необходимым, казалось, для жизни имуществом, не исполняет, как должно, заповедь полного нестяжательства: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим– а вокруг было так много бедных, нищих и даже бездомных людей, – и что правильнее бы ему было, наверное, укрепиться и по выходе из семинарии принять постриг, а он оказался слаб и не сделал этого…

Но все эти огорчения, которые доставляла ему и Оля, и он себе сам, будучи и рассеяны во времени, и перемежаемы радостями, не нарушали спокойного, ровного течения его домашней и вообще жизни. Более всего его огорчало то, в чем ни он, ни Оля не были виноваты: минуло уже три года, как они поженились, а у них до сих пор не было детей.

VII

Вернемся к нашему повествованию. Несостоявшаяся исповедь – которую отец Михаил, однако, почему-то запомнил именно как первую встречу с нею – окончательно сокрушила его: с того дня он стал откровенно – уже не таясь от себя (таиться было уже бессмысленно и грешно, это был бы прямой обман) ждать эту женщину. И с такой томительной, с юношеских лет уже позабытой сладостью звучало в его ушах при воспоминании о ней это обычное, заурядное слово: женщина! Вместе с этой сдачей себя – безоговорочным признанием своего, пусть и сейчас не до конца ясного, чувства – резко возросло и смятенье в его душе. Он понимал, что ему нравится эта женщина, понимал, что чувство его совершенно бессмысленно и бесплодно, понимал совершенную невозможность хоть какого-то проявления этого чувства, его воплощения в жизнь: он женатый человек, иерей, посвятивший себя служению Богу и во всем стремящийся следовать предуказаниям Бога, – да и не желал (то есть не то что не желал, ему было даже дико подумать – да он и не думал! – об этом) никакого из-за этого чувства изменения в своей на всю жизнь определившейся жизни… Но подспудно в душе его, видимо, шла какая-то неосознаваемая им внутренняя работа, которая изменяла – и изменила – его, потому что когда через две недели он увидел еев дверях, он, конечно, обрадовался и разволновался, – но когда он увидел, что она идет прямо к нему – к людям, ожидающим исповеди, он вдруг почувствовал страх – и острое нежелание, чтобы она исповедовалась ему…

Почему?!!

Он, почти не слушая, принимал одного за другим прихожан – среди них опять был Георгий (кажется, от него пахло вином), мучил его своей неистребимой гордыней, – он чисто механически (сознание его цепляло сущность греха и тут же выдавало ответ) увещевал их памятными ему лучше других слов на свете словами Евангелия (и в этом уже был непростительный грех, грех небрежения Богом: святые слова звучали в его устах отговоркой!) – и одновременно напряженно думал о том, почему он не хочет увидеть и услышать ее на исповеди… что изменилось? Он понимал – или, вернее, чувствовал – поверхностную, скрывающую что-то очень важное и даже, может быть, тяжкое для него причину этого страха: почему-то ему казалось, что если он выслушает ее исповедь, то их отношения переменятся (какие отношения?… но ведь у них нет никаких отношений!), – то есть, конечно, не переменятся, а определятся каким-то неприятным для него и даже пугающим его образом, – что если он выслушает ее, то она… будет навсегда потеряна для него!? – но разве он когда-нибудь мечтал обрести ее?!! И вдруг – как будто разверзлась бездна в его душе, и он с ужасом, жадно, не в силах противиться искушению – иди и смотри– заглянул в нее: да! – он мечтает быть с этой женщиной! по одному ее знаку он сегодня, сейчас бросит всё и пойдет за ней ( и сказал ему: следуй за Мною; и он, оставив всё, последовал за Ним); и если он примет у нее исповедь, если она откроет ему свои, быть может, постыдные женские тайны и помыслы, он будет после этого в ее глазах не мужчина – будет священнослужитель, женский врач, бесполое существо, – да, она будет навсегда потеряна для него!… Он стоял потрясенный, раздавленный – осознанием вдруг открывшегося ему собственного ничтожества, отчаянием, что у него оказалась столь жалкая, не выдержавшая первого же серьезного (и это серьезное?!!) испытания жизнью душа, чувством уже никогда и ничем не искупаемой вины – перед висевшим над ним на раздирающих плюсны гвоздях, в муках и смертной тоске умирающим за него Иисусом… Кто-то, перекрестясь, отошел; на его место встала она.

Отец Михаил очнулся. Он увидел перед собою ее – близко, на расстоянии вытянутой руки, – и она заслонила всё. У нее были карие, золотистые, как будто немного печальные и ласковые глаза… и хотелось целовать эти глаза, хотелось сделать всё – совершеннейшая бессмыслица замелькала в мозгу: в клоаку города, в лес, в пустыню, пахать, торговать, взрывать!… – чтобы эти глаза были счастливы; брови у нее были черные и пушистые, и в чуть опущенных уголках ненакрашенных – или может быть тонко, бледно накрашенных – губ золотился пушок; она была невысокого роста, на голову меньше его, на ней был светлый струящийся плащ и светлый платок – наверное, снятый с шеи, потому что шея ее – белая, теплая, нежная – казалась беззащитно обнаженной в свободном вырезе кофточки, или блузки, или как это называется, открывающем хрупкие, светлые рядом с тенистыми ямочками ключичные бугорки… Он стоял и во все глаза смотрел на нее. Вот – это было счастье.

– Здравствуйте, – тихо сказала она.

Голос. Ее голос!…

– Здравствуйте… сестра, – наслаждаясь этим “сестра”, сказал отец Михаил.

Она застенчиво, чуть-чуть, улыбнулась. Отцу Михаилу стало трудно дышать. Не то чтобы он забыл, что идет исповедь, что его ждут люди, что впереди причащение Святых Тайн, – нет, он всё это помнил, просто ему больше всего на свете хотелось молчать и смотреть на нее – и он не мог совладать с собою и стоял и молчал… Наконец он сказал:

– Вы в первый раз у исповеди, сестра?

Она чуть кивнула.

– Я не так давно стала ходить в церковь… поверила в Бога.

– А как это случилось… сестра?

“Сестра, сестра, сестра… как это хорошо, как чудесно, как чудесно так говорить… Как мне с ней хорошо…”

– Я прочитала Евангелие, – сказала она, снизу вверх доверчиво глядя ему в глаза. – Мне подруга в аптеке дала… я работаю в аптеке. Я прочла и подумала: ведь это невозможно придумать, правда?

– Конечно, – легко и радостно сказал отец Михаил. Всё, что давило на сердце, исчезло: и нечистые его опасения, и чувство собственного ничтожества, и мука от осознания этого, и вина перед Богом… Сейчас в нем было только одно: он ощущал себя ее могучим, самоотверженным другом. – Вы знаете… мы, верующие, братья и сестры во Христе, обычно обращаемся друг к другу на “ты”. Вы не возражаете?

– Нет-нет, что вы, – испугалась она.

Он испугался того, что она испугалась.

– Как тебя зовут, сестра? – Он как будто прикоснулся – прикоснулся лаская – к ней этим “ты”: это было кощунственно, это было… но он как-то не почувствовал в этом кощунства.

Она два раза моргнула. Она моргала, как… лань. Отец Михаил так подумал – “лань”, хотя ни разу не видел, как моргает лань.

– Наташа.

– А меня – отец Михаил, – сказал отец Михаил и, как будто извиняясь перед ней, улыбнулся. При этом он заметил, как у него двинулась борода, и стороною подумал: “Надо постричь бороду… вот как у Василия. Зачем уж так-то, лопатой? Я ведь не старовер…” Кроме того, он почувствовал, что ему не хотелось говорить бесконечно привычное его и внутреннему, и наружному слуху “отец Михаил”, что ему бы хотелось – очень хотелось – сказать ей просто: “Михаил” – или даже, в ответ на ее простое “Наташа” – “Миша”, – ведь они были, наверное, ровесники…

Слева от них – там, где стояли люди в ожидании исповеди, – кашлянули. Отец Михаил понял, что ее… Наташу (теперь он знал, как ее зовут!), уже хотят у него отобрать, и, почувствовав раздражение (непривычное ему раздражение; вообще многие чувства, испытываемые отцом Михаилом сейчас, были непривычны или даже вовсе незнакомы ему), сурово, в осознании своей силы и власти – которых у него хватит, чтобы ее защитить, – посмотрел на очередь. В ней было три человека; первой стояла высокая жилистая старуха с недовольно поджатым и оттого неприятно-глубоко провалившимся ртом, – демонстративно поглядывала в сторону солеи, на которой никого, впрочем, не было: отец Филофей и Василий, в закрытом алтаре, приуготовляли Святые Дары, – только псаломщик Федя, одиноко стоя на правом клиросе, нараспев возглашал час третий. “Ну и куда ты торопишься?” – спросил про себя у старухи отец Михаил, – но тут к ожидающим вновь подошел, теребя бородку, Георгий, и следом за ним – незнакомая маленькая, серая, востроносая – совершенно воробьиного вида – старушка… Отец Михаил повернулся к Наташе, вздохнул – и чуть не развел руками.

– В чем ты хочешь исповедаться перед Господом, сестра Наташа? – ласково спросил он. Это “сестра Наташа” прозвучало, наверное, дико, он это почувствовал: он должен был назвать ее полным именем и по-церковному – “сестра Наталия”, но назвать ее так у него не повернулся язык. Это было еще более дико. “Буду называть ее просто "сестра"”, – подумал он.

Наташа опустила глаза. Отец Михаил вдруг заволновался. Вслед за этим – за первым своим, еще не осознанным волнением – он вдруг вспомнил отчего-то девицу в джинсах – и заволновался так, что тронул крест на груди.

– Отец Михаил… – неуверенно, тихо, не глядя на него, сказала Наташа; у нее была крохотная ямочка на кончике носа и чуть голубоватые веки с черными прямыми ресницами. Отец Михаил видел каждую ресничку. – Отец Михаил… я не люблю своего мужа.

В первое мгновенье его неприятно поразило слово “муж”: почему-то он раньше (или отчетливее) других услышал его (таинственна природа этого его неприятного удивления: оказывается, в недоступной его мыслящему “я” глубине крылась надежда, а может быть, и уверенность (надежда – для чего? уверенность – почему?…), что она не замужем; но он никогда отчетливо не думал об этом!), – в первое мгновение его неприятно поразило слово “муж”, но уже в следующее он воспринял всю фразу: “я не люблю своего мужа” – и она совершенно перевернула и… счастливо ошеломила его. “Хорошо, ах как хорошо! – прозвучало внутри него. – Как хорошо, что ты не любишь своего мужа!” Он вообще… как-то махнул на себя и на всё рукой. Вслух он сказал:

– А почему, сестра?

Он ожидал, что теперь, после ее признания, она поднимет голову и ответит, глядя ему в глаза – как они разговаривали до сих пор, – но она продолжала смотреть на Евангелие и крест, лежащие на аналое… и его вдруг охватил ватно обессиливший его страх: он был так рад видеть и слышать ее, что к нему не сразу пришла очевидная мысль: если она, такая красивая, нежная, молодая, не любит своего мужа, – значит, она любит кого-то другого!… Она молчала; он совсем потерял голову и быстро, настойчиво переспросил:

– Отчего же вы не любите вашего мужа?

Она подняла на него глаза – и, взглянув ей в глаза, он сразу счастливо успокоился.

– Нет-нет, я не испытываю к нему какой-то… вражды… просто он стал мне совсем чужим человеком. Понимаете… года три назад он занялся коммерцией, до этого был инженер, – продает какие-то вентиляторы; его интересуют только деньги… ох нет, что я говорю? Его и деньги не интересуют… мне кажется, его не интересует вообще ничего. – В ее тихом голосе зазвучало даже как будто раздражение – тихое, усталое раздражение. – Он как машина какая-то: уходит рано утром, приходит поздно вечером, а в воскресенье, – в субботу он тоже работает, – в воскресенье… ну, просто страшно смотреть: лежит целый день – просто целый день, с утра до вечера – и смотрит телевизор. Лежит на диване, курит и даже не встает, только нажимает кнопки на пульте… и, по-моему, ни одной передачи до конца не смотрит. С ним даже не о чем поговорить… то есть он со мною почти не разговаривает, да и мне не хочется с ним говорить. Ведь это плохо… плохо, отец Михаил?

Отец Михаил вышел из радостного недоумения (как это можно – жить рядом с нею и не обращать на нее внимания? И хорошо, и хорошо!) – и потерялся. Плохо?… Кому угодно другому он бы сразу сказал, что дурно здесь то, что к человеку, живущему без Бога в душе, должно испытывать сострадание (вспомнил чье-то ехидное: вера хороша уже тем, что люди сострадают друг другу: верующие – неверующим, неверующие – верующим…), что долг христианина – помочь блуждающему в потемках, тем более близкому, человеку нащупать дорогу к Богу… но говорить это Наташе отец Михаил не стал. Он – осторожно – сказал:

– Я не вижу в этом твоей вины, сестра. Ведь это твой муж (ему было неприятно произносить это – “твой муж”) отдалился от тебя. – Он помолчал. Долг боролся в его душе с чем-то дурным – этим дурным было то, что ему очень хотелось: пусть всё будет, как будет… даже не будет, а так, как было сейчас. Но здесь долг победил. – Ты… не пыталась обратить его к Богу?

– Это совершенно бесполезно, – горячо сказала она. – Если бы вы… ты… вы… – она напуталась и покраснела. Отец Михаил должен был – понимал, что так правильнее всего было бы – сказать: “Говори так, как тебе удобнее, сестра”, – но впервые прозвучавшее в ее устах обращение к нему “ты” было так приятно ему – он как будто ощутил ласковый, осторожный – прикровенный – толчок, доставивший ему наслаждение, – что он не смог побороть желания еще раз услышать и почувствовать это и – наверное, виновато и чуть напряженно, фальшиво улыбнувшись – сказал:

– Мы же договорились обращаться друг к другу на “ты”, сестра?

И ему стало стыдно.

– Да-да… если бы… ты, отец Михаил, знали, что он смотрит по телевизору…

Отец Михаил вовсе не смотрел телевизор: он лишь видел иногда краем глаза, что по нему показывают, и не понимал, как можно такое и показывать, и смотреть: на его взгляд, это было (и с той, и с другой стороны экрана) полное сумасшествие.

– Да, это очень печально, – искренне сказал отец Михаил.

– Однажды я дала ему Новый Завет – он так на меня посмотрел… и сказал… он грубо сказал, он был чем-то раздражен по работе, и я нарочно ему дала, думала его успокоить… он сказал, что он еще не сошел с ума, – он сказал “ошизел”, – чтобы читать эти… бредни.

Как ни был отец Михаил поглощен своими новыми чувствами, его лицу стало жарко от негодования и обиды.

– Слепцы… Боже, какие слепцы, – с горечью сказал он. – Человек шесть дней бегает не помня себя и продает вентиляторы, а седьмой лежит на диване и смотрит телевизор… и он счастлив?

– Я не люблю его, – печально и твердо сказала Наташа. – И вы не представляете…

Она осеклась и опустила глаза. Отец Михаил подумал, что она что-то не договаривает… наверное, что-то интимное, – и конечно не договорит. Ему стало очень жалко ее… и тяжелое, недоброе чувство к этому неизвестному ему человеку (который из-за этой своей неизвестности казался еще более отталкивающим – потому что был лишен человеческих черт) поднялось у него в душе… Отец Михаил понял, что это ревность. Еще никогда в жизни он не испытывал ревности. Она посмотрела на него, и он посмотрел на нее – со всеми чувствами, которые сейчас жили в нем, – и они оба увидели, что в их лицах что-то переменилось.

– Я не хочу с ним жить, отец Михаил.

Теперь отец Михаил опустил глаза. Он стоял так, глядя на крест, на светлое тело Спасителя, поникшее на кресте, и молчал. Он молчал, хотя должен был ясно и твердо сказать: “Это грех, сестра, большой грех. Ты должна жить со своим мужем, ибо что Бог сочетал, того человек да не разлучает”. (Но ведь они скорее всего не венчаны, – как-то суетливо промелькнуло у него в голове. – Ну и что? Иисус ничего не говорил о венчании, Ты говорил: и будут два в плоть едину. Плоть едина – вот что такое муж и жена…) Ему надо было сказать: “Ты должна помочь своему мужу, помочь своей кротостью и любовью ( чтобы те мужья, которые не покоряются слову, чистым богобоязненным житием жен своих без слова приобретаемы были)…” А он сказал:

– Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, сестра Наталия, все согрешения твоя; и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

И задрожавшей от своей дерзости – и нежности – рукой возложил на ее склоненную голову лентие епитрахили.

– Спасибо, – прошептала она – и, перекрестившись и поцеловав Евангелие и крест, пошла… Он, волнуясь, смотрел ей вслед, и на душе его было необъяснимо светло. “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного…” Впрочем, он мог дать ей спасительный совет, но где сказано, что он обязан был сделать это? И ему ли судить, где обретается чужое спасение?…