Текст книги "Переговорщик"

Автор книги: Сергей Гатаулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

День памяти

Пустые граненые стаканы, громко звякнув, подпрыгнули над выцветшей, с жирными пятнами, скатертью. Кулак гулко впечатался в толстую столешницу, и только благодаря ему я не рухнул на пол. Упираясь в стол побелевшими костяшками пальцев, обвел притихших гостей мутными, осоловевшими глазами.

– Хочу выпить за город без заразных. Чтобы завтра мы проснулись, а они все сдохли… И нам некого было охранять, – хватаясь за стул, я в очередной раз качнулся, громыхнул кулаком по столу, налил себе полный стакан мутного перегона и впился взглядом в недовольную физиономию Крота.

Пожилые мужики были когда-то друзьями моего отца, и только поэтому я терпел их выходки весь вечер.

Кирза, Самопал, Затвор – все из старой гвардии. Крепкие и упрямые, все они не один раз побывали за МКАДом, сотни раз участвовали в боевых операциях. А сейчас молчали. Опустив седые головы, буравили обшарпанные доски пола виноватыми взглядами, словно именно они виноваты в смерти моего отца. Только Крот заметно перебрал и, хотя с трудом держался на ногах, продолжал вскакивать и тянуться к большой пузатой бутылке.

– Палыч, кончай борзеть! Нажрался – веди себя прилично. Мы не для того здесь собрались. – Запал в очередной раз отодвинул громадный бутыль подальше от Крота.

– Я бы тоже глотнул пере-гона за… ик!.. Чтобы некого охранять… – Крот опасно покачивался, с трудом справлялся с заплетающимся языком, но упорно находил пьяным взглядом чужие стаканы и тянул к ним подрагивающую руку. – А еще я бы выпил за Переговорщика, – на какой-то миг он пришел в себя, повысил голос, но тут же скис. – Ик!.. Хороший мужик был твой батя, Серега. А майор, что? Ик!.. Скотина. Ик!

Я слушал Крота и закипал, как чайник, гудевший на печке-буржуйке в углу комнаты. Нельзя позволять пьяному рядовому поганить имя доблестного майора, нельзя забывать дружбу командира с моим отцом. Сколько себя помню, они всегда были рядом и по жизни, и на службе. И умер отец на руках у майора. Тогда они, правда, были лейтенантами: и отец, и дядя Саша.

В те времена общегородское командование, заседавшее в Кремле, думало, что все еще руководит страной. Оно периодически пыталось вспоминать о людях, живущих за кольцом. И, несмотря на полную уверенность здоровых граждан, что, кроме заразных, за МКАДом никого не осталось, отправляло в пригород одну экспедицию за другой.

Не знаю, зачем, но каждые полгода мой отец и дядя Саша исчезали на несколько дней, иногда недель, а когда появлялись, грязные, небритые и уставшие, для меня наступал праздник. Я перебирался из ненавистного детдома с рядами многоэтажных кроватей в нашу квартиру и запоем читал старые книги, которые отец приносил в своем вещмешке. И дядя Саша в такие дни всегда был рядом, всегда – папа и он, всегда вместе, как и полагается настоящим друзьям.

Это потом, когда отца после очередного похода разжаловали, и нас выселили в угловую комнату в казарме, он почему-то стал появляться все реже и реже, а через какое-то время и вовсе исчез из нашей жизни. Но в последний поход они ушли вместе, только отец остался там, в лесах Подмосковья, среди заразных, а дядя Саша вернулся и рассказал всем, каким героем был его друг, мой отец, и как он погиб, выполняя свой долг.

– Его ошибкой было то, что он верил заразным, твердил о каком-то сотрудничестве с ними. Его убили именно в тот момент, когда он пытался с ними договориться. Нельзя с инфицированными вести переговоры. Ни-ког-да! Эти лживые твари только и ждут, когда ты повернешься спиной, чтобы подло напасть на тебя сзади. Никогда не забывай об этом, малыш! – заявил дядя Саша, забирая меня из детского дома.

Он приютил меня у себя, а когда я подрос, добился места в казарме, где я мог жить на правах одного из бойцов. С этого момента началась моя боевая биография.

Потом я узнал, что после смерти отца экспедиции за МКАД запретили. Это дядя Саша, став капитаном, сумел убедить наше командование прервать всякую связь с внешним миром. Провинция и раньше не особо праздновала нас – москвичей. Завидовала благополучию Москвы. Ведь мы всегда жили стабильно. Плохо ли, хорошо ли, но стабильно. А теперь, когда общество разделилось на здоровых и заразных, и подавно – московиты стали врагами всего оставшегося мира. Ведь ни для кого не секрет, что кроме Москвы не осталось места, которое бы ни захлестнули различные эпидемии.

Мы с дядей Сашей жили душа в душу. Он учил меня и воспитывал как сына. Очень скоро я понял, что нет на белом свете человека роднее и ближе, чем он. Он заменил мне отца, в котором я тогда, как и любой пацан, так сильно нуждался. Он дал мне все, что у меня есть, все, что я знаю, что умею.

Когда его повысили до майора, а я перебрался в казарму, мы стали встречаться реже и реже. Он, казалось, позабыл обо мне. Но к этому времени я уже стал соображать, как взрослый, и понял, что у него и без меня забот по самое не могу. Откуда время, ведь он теперь отвечал за целый гарнизон. А это ого-го какая ответственность! Каждого защити, каждому помоги.

Были, правда, в Коньково и более важные шишки, но они скорее походили на солидные портреты в красивых пыльных рамах на стенах кабинетов – смотрится неплохо, а толку, что муха насрала. Взять того же полковника Кудасова. Старого пердуна уже давно можно было зацементировать и установить на постаменте перед входом в подземку. Там он точно приносил бы больше пользы жителям района, чем в своем кабинете. Чванливый себялюбивый толстяк не замечал никого вокруг. Да и его мало кто видел вживую. На самом деле нашим гарнизоном давно уже управлял дядя Саша. Судьба целого района, жизнь нескольких тысяч людей была в его руках.

Могу ли я в таких условиях требовать для себя каких-то привилегий? Конечно же, нет! Настоящий боец не нуждается в особом отношении командира. Он – один из всех. Часть целого. Винтик в отлаженном механизме.

А я? Кто такой я?

Вот именно! Один из бойцов под началом майора. Один из многих. И не больше.

Напрасно Крот сейчас пытается лезть в бутылку: командир никогда не забывал ни обо мне, ни о моем отце, ни о нашей давней и долгой, длиной в целую жизнь дружбе. А то, что он сегодня не пришел на годовщину смерти отца, вовсе не значит, что он забыл о ней. Наверняка дел невпроворот. О живых нужно думать, о пока еще здоровых, тех, которые вокруг нас, тех, которые требуют стабильной, спокойной жизни. Чтобы здоровые жили в оставшихся домах, окружающих, как правило, выходы из подземки, а больные – там, где им и положено – в зонах отчуждения. Вот только откуда обо всем этом знать пьяному старпёру, если он ничего, кроме своего штрафного изолятора, последние десять лет не видит. Пригрел, сука, задницу в теплом подвале. Там, среди трусов, предателей, только что заразившихся, ожидающих отправки под землю, геройство ни к чему – там собирают отбросы общества перед исполнением приговора. И получается, что Крот – охранник свалки. Ни больше, ни меньше. Ну, и мысли у него, значит, соответствующие.

Мое терпение не безгранично и то, что я сам пригласил друзей отца, вовсе не означало, что они могут поливать дерьмом моего командира. Весь вечер я терпел пьяные закидоны Крота, но когда он, в очередной раз ругая майора, поднялся со стула и смачно харкнул, я не выдержал и резко качнулся ему навстречу. На какое-то мгновение ярость вытолкнула хмельной дурман из моей головы. Кровь бросилась в глаза. Багровая пелена застила предметы, искажая лица людей, превратила их в расплывчатые злобные хари.

– Гов-варю вам, э-та Дубинский виноват в смерти Пере-гаворщика, – Крот широко разевал рот, стараясь говорить внятно. Вот только перебрал он крепко – слова растягивались, рвались на куски, но продолжали терзать мою захмелевшую душу. Я смотрел на белую пену в уголках его рта, видел тонкую ниточку слюны, цепляющуюся за нижнюю губу. Растягиваясь, как и слова, она готова была сорваться вниз.

– Заткнись, сука!

Кулак рванулся вперед и, найдя небритую физиономию Крота, воткнулся в мощный квадратный подбородок. Противно хрястнула челюсть.

Я споткнулся. Теряя равновесие, непослушное тело мотнулось вслед за рукой и наступила серая пустота…

Похмелье

Черт, как спать хочется!

Выныривая из теплого небытия в болезненную реальность, я вытащил тяжелые ноги из-под старого байкового одеяла и пошевелил непослушными пальцами.

Ну, я вчера и набрался! Ничего не помню: как мужики разошлись, как спать улегся? Хотя, нет, приход майора помню. Вот они ругаются с Кротом, и тот тащит из-за пазухи пистолет. А дальше?

С трудом отрывая чугунную голову от подушки, я недовольно фыркнул. Пошамкал растрескавшимися пересохшими губами, шевельнул шершавым, покрытым вонючим налетом языком, напоминающим сейчас подошву старого сапога. В мозгах шелохнулся громадный кирпич, поселившийся там после вчерашней пьянки. Он, казалось, весь состоял из острых углов, которые топорщились во все стороны и, задевая мозги, вызывали резкие болевые спазмы. Невыносимые ощущения. Шевелиться не хочется.

Как эти заразные живут со своими болячками десятки лет, если здоровый мужик, выпив на сон грядущий пару стаканов крепкого пойла, без головной боли с утра встать не может? Посмотришь на бродящих за колючей проволокой задохликов, ходят как приведения, никогда не подумаешь, что каждый из них – страшный агрегат, смертельная машина, живой инкубатор, производящий вирусы, которые только и ждут, как бы вырваться наружу и найти новое пристанище для себя и своих родственников. И этот агрегат может функционировать не один год, выдавая на гора миллиарды миллиардов невидимых киллеров.

– Сержант Белов, вас вызывает майор Дубинский! – противно зашипел висевший на противоположной стене кубик радио-информатора. – Сержант Белов…

Резкие звуки разрывали мою голову на части. Кирпич в голове превратился в острое лезвие, которое резало мозг по живому. Я выпростал руку из-под выцветшего, местами протертого до дыр, одеяла, тяжело и протяжно вздохнул. Перевернулся набок, пошарил сонными глазами по полу.

Где же он?

А вот!

Тяжелый армейский ботинок внезапно оказался в моей руке, на секунду завис в воздухе, выцеливая источник мерзкого звука. Затем не приспособленный для полетов снаряд метнулся к стене.

Пластиковая коробка громко хрустнула. Радио хрюкнуло, издало короткий жалкий хрип и смолкло.

«Мастерство не пропьешь», – подумал я, когда ненавистные динамики заткнулись.

За пять лет я дослужился до сержанта, но – это если дурака валять. А если говорить серьезно, как был я сержантом, когда меня зачислили в заградители, так и болтаюсь по служебной лестнице, то добираясь до лейтенанта, то падая вниз.

«Азинус буридани интер дуо прата», – повторяет дядя Саша, когда я в очередной раз опускаюсь по служебной лестнице. На вопрос, что он имел в виду, поясняет: «Ты, как буриданов осел, застрял между двумя лужайками с сочной травой. Не знаешь, какую выбрать».

Станешь еще капитаном и даже полковником, говорит он, хотя, я-то вижу, что в последнее время он все больше смотрит на меня с укором и какой-то затаенной непонятной грустью, как будто знает обо мне что-то такое, что мне пока еще недоступно, что-то из моего будущего. Ты так похож на своего отца, повторяет он и вздыхает. Понятно. Наверняка, друга в этот момент вспоминает.

Впрочем, о чем это я? Майор – кремень, образец непримиримости к врагу, стальной человек. А грусть и жалость – удел слабаков и никчемных соплежуев.

Как бы то ни было, но за время службы я два раза дорастал до лейтенанта, и два раза был разжалован за излишнюю мягкость в отношении охраняемых. Один раз гонял куском арматуры молоденького вича, когда тот прорвался в жилую зону через запретку. Вместо того, чтобы пристрелить заразного, как предписывает устав караульной службы, я рассек ему ржавым прутом икру до самого колена так, что он бегать никогда в жизни не сможет. Да и не будет у него больше жизни. С его-то иммунной системой и такой раной долго не протянет. Однако, как говорит наш командир, я «подверг риску население Коньковского гарнизона и должен был понести адекватное наказание».

Второй раз меня разжаловали, когда я проворонил нападение вичей на одного из новобранцев-охранников. Ну, не мог я подумать, что этот идиот устроит пикник прямо возле колючки. Да ладно бы сухпай грыз, если жрать так охота. Нет! Этот придурок где-то голубя подстрелил, костер развел и… Исчез любитель голубятинки – обвинили меня. Что тут скажешь, воруют ведь вичи наших вояк. Я, как непосредственный командир, должен был его контролировать. Должен! Но я же не нянька, ходить за ним по пятам.

А может, он сам дезертировал? Кто сейчас будет разбираться?

Может, и врут те, кто доказывает с пеной у рта, что доходяги крадут здоровых крепких парней. Ведь список исчезнувших заградителей постоянно растет. Исчезают только молодые и здоровые. Почему бы не предположить, что их утаскивают вичи в свои катакомбы. Правда это или нет, но бойцы исчезают, а разговоры ведутся. Даже в нашем гарнизоне за последний год больше ста человек пропало. И это притом, что дееспособных бойцов у нас в гарнизоне сейчас всего несколько сотен осталось. Новобранцев и запасников полно, хромых, убогих – каждый второй, а действующих опытных вояк – с гулькин нос.

Так что задерживался я в лейтенантах оба раза недолго. Ни дня в офицерском общежитии не прожил. Не успевал вселиться даже. Да и ладно – не жили красиво, не будем привыкать.

Рожденный заградителем не станет чистильщиком, говорит Марта, когда мы обсуждаем мою карьеру. Зачем тебе это? Может, займешься чем-нибудь другим? Есть же дела и у гражданских.

Не знаю, может она права, может, не мое это! Но и отец мой был отменным бойцом, и я с самого детства рядом с армейскими. Нет! Кем я еще могу быть? Мерзкие мысли! Лезут в голову, выбирая самый неподходящий момент, сбивают с толку.

Марта – моя девушка. Мы познакомились пять лет назад, когда я спас ее от инфицированных. Возвращаясь с курсов определителей, в соседней подворотне я услышал крики. Конечно же, я поспешил на помощь, и в тот момент, когда прибыл на место, самый здоровый вича… Черт! Здоровый вича – смешно получается. В общем, подоспел я вовремя. Заразные подонки пытались изнасиловать бедную девушку. А может, это были дикие вичи. Живут же такие в развалинах, пока мы их не поймаем и не отправим в карантин.

Раскидал я ублюдков без особого труда. Не зря же всю свою сознательную жизнь занимался рукопашкой. В наше время – хочешь жить, умей постоять за себя. Кругом враги, даже тот, кого сегодня считаешь другом, может завтра ударить в спину, за… да мало ли за что! За бутылку перегона с бодуна пристрелит, не задумываясь, за теплые шмотки зимой, за пачку махорки.

Злобные лица и сейчас стоят у меня перед глазами. Таких тварей я не видел ни до, ни после того случая. Синие, опухшие, покрытые жуткими язвами – как в дурном сне. Хотя, и в самом страшном сне не увидишь столь отвратительных физиономий. Короче, судя по описаниям в старых учебниках, это были больные на последней стадии СПИДа, дай бог памяти… а, вот – термальной! То есть амба сволочам, конец скоро должен прийти. А они? Вместо того, чтобы лежать и подыхать где-нибудь в темном туннеле подземки или прятаться в развалинах, лезут в жилую зону – к здоровым их тянет, видишь ли.

А действительно, что же гонит их на открытый воздух? Ведь здесь в любой момент можно пулю в лоб схлопотать. Любой заградитель, чуточку сдрейфив, рванет спусковой крючок. Да просто так – рука дрогнет! И не важно – специально он палить начал или случайно. Конечно, по уставу в таких случаях должно проводиться служебное расследование. Но уставу нашему в обед триста лет, а в жизни – кому нужны разборки? Да и было бы из-за кого. Вичи – они и в Африке вичи.

«В зоне их трогать нельзя, но и наружу выпускать ни в коем случае. Попытка вырваться из зоны отчуждения должна пресекаться любыми доступными средствами», – утверждает наш майор, дядя Саша. Вот это я понимаю! Пусть и не по уставу, но не поспоришь ведь.

Правила, инструкции, объяснительные. Главный принцип – сдержать заразу в пределах зоны, а если очередная тварь сдохла, кто будет докапываться и выяснять, почему это произошло, и как тело вича оказалось так далеко от колючки? Ведь нарушитель хотел одного – вырваться за периметр. Умирая, отполз, гад! Не веришь, бери труп и обследуй, коли кишка не тонка! И неважно, вича он, гепат, хрипушник или тубик. Зараза, все одно – всегда при нем, как пятизначный номер на руке у каждого из нас.

Только номер – он снаружи, на коже: едва заметные синие цифры, а зараза – внутри. И никуда он от нее не денешься.

Вот и я говорю, кому нужны разборки? Сдох еще один вича. А дальше? Может, свои назло нам от колючки оттащили, чтобы, значит, наших бойцов запятнать. Кто знает, что у них, заразных, на уме?

Майор, тот улыбается, когда сталкивается с подобными нарушениями устава. Я и сам как-то стал свидетелем: доброволец Зум на глазах Дубинского всю обойму в заразных выпустил. Слегка поцарапался о колючее заграждение и… Понятное дело, трухнул, сучонок! Да так, что контроль над собой потерял. Зло его, видимо, взяло. Плюс страх. Ведь в один момент можно самому превратиться в вичу. А на ком еще, кроме инфицированных, отыгрываться?

За колючкой в это время несколько стариков грелось на солнце. И как эти гнилушки до старости умудряются доживать? Может, лекарства где-то остались, еще с тех пор, как их лечить пробовали? Ведь не врет же майор, когда говорит, что раньше вичей лечили. Вот только им что-то не понравилось. То ли методы, которыми их пытались спасти от неизбежной смерти, то ли лекарства, которые им давали. Мало кто сейчас знает, что именно. Дядя Саша, по крайней мере, говорит, что не знает. Хотя, я с трудом верю его словам. По мне, так он все о заразных знает.

Выхватил, значит, Зум автомат из-за спины и давай греющуюся на солнце мразь свинцом поливать. Смачно так, с душой спусковой крючок на себя рвет. В глазах огонь – боевой блеск. Хоть и не виноваты вичи в том, что он такой трус, но любо-дорого посмотреть. А за спиной майор стоит и задумчиво так постукивает позолоченной рукояткой тонкой трости по начищенному до блеска сапогу. Кругом шум, гам. Жадный до зрелищ народ собрался. Только майор спокоен. Подтянут, рубаха выглажена, пуговицы на солнце блестят, погоны золотом отливают – картинка в старой книжке! Стоит чуть позади и наблюдает, как новобранец душу отводит. Лицо отстраненное. Улыбается даже. Глаза, по крайней мере, точно ржут. Впрочем, нет, ржут они у простых бойцов, а у майора, все-таки, улыбаются. Постоял майор, посмотрел, потеребил отутюженный до болезненного хруста черный мундир, и только, когда все трухлявые гнилушки на землю трупами осыпались, приподнял руку в кожаной перчатке и, положив на плечо новобранца, громко рявкнул:

– От..ставить!

Зум дернулся, как ужаленный. Обернулся. Собрался уже послать непрошенного указчика куда подальше, но, натыкаясь на ледяной взгляд майора, моментально сник. Глаза к земле, сопит виновато, как пацан, которого отец выпорол и в угол поставил. Осталось только слезу пустить да пальцем в носу поковыряться.

– Хватит землю без толку рыхлить, – улыбнулся наш боевой командир и добавил, кивая в сторону мертвых тел. – Молодца, новобранец! Так держать!

– Рад стараться! – выпучил глаза удивленный Зум.

Он ждал наказания и, обрадованный похвалой, безуспешно пытался втянуть выпирающий живот, очень похожий на походный рюкзак, только одетый не на ту сторону. Со спины, впрочем, Зум также не казался особо поджарым.

Молодчага наш майор – суров к врагам и справедлив к подчиненным.

Ведь зачем мы здесь?

Чтобы гнусь заразная не передавала свои вирусы здоровым людям. Не прорвалась, значит, в ряды добропорядочных сограждан. В наши ряды, то бишь. С этими гадами только так и нужно, а то они на такое способны…

Сам я, конечно, не видел, на что они способны, но вот слышал не один раз. Случаев много, а еще больше рассказчиков. Не люблю я, правда, болтунов. Но порой так трудно разобрать, кто из них кто – кто врет, а кто правду говорит. В голову ведь не залезешь.

Недавно приходил к нам один такой сказочник, Вонючка – с соседнего, Беляевского кордона. Притащился уже под утро. Без сил, весь в крови, как со скотобойни. Руки трясутся, автомат дымится, язык заплетается, глаза навыкат.

– Ночью, – говорит, – когда застава спала, проникли два десятка вичей за нашу колючку и всех заградителей шприцами – раз! Двоих, что помоложе, утащили с собой в подземку. Видимо, чтобы насиловать потом. Мужиков эти твари больше жизни любят. Извращенцы! Что с них возьмешь? За это их бог руками генерала Кожемякина и наказал, – рассказывает Вонючка, а сам руками за пазухой елозит, словно проверяет что-то.

Сержант Ус, стоявший неподалеку, нахмурился, подошел к герою, взял за грудки, да как встряхнет.

– А ты об кого так ствол нагрел, поганка, коли их всего пару десятков было? – рявкнул свободный охотник. – Со шприцами! – кривляясь, передразнил он Вонючку.

– Может, и больше, – выдавил Вонючка, для пущей убедительности выпучивая глаза. – Я что, их считать буду? А насчет шприцев – это ты зря улыбаешься. Сам знаешь, что оружие у них не хуже нашего. Кое-как отбился, – Вонючка в очередной раз пошарил рукой под заляпанной кровью курткой.

– От больных со шприцами? – зло прошипел Ус.

Он не переставал встряхивать очумелого рассказчика, словно ожидал, что из того посыплется правда, или то, что спрятано за пазухой.

Вонючка безвольно, как тряпичная кукла, замотал головой из стороны в сторону.

– Когда поняли сволочи, что не взять им меня, под землю рванули. Знают, твари, что там их преследовать не станут. Оно и понятно. Кто же в здравом уме сам в подземку полезет?

Ус скривился, бросил Вонючку на землю и брезгливо отряхнул руки, словно к дерьму прикоснулся.

Зло меня взяло.

– Трепло! – кричу. – Как два десятка никчемных задохликов могут одновременно полусотне обученных бойцов шприцем кровь ввести?

Заерзал Вонючка, заюлил, как змея на раскаленной сковородке.

– Они, тех, кого не успели уколоть, тут же пристрелили, – завопил он, и почему-то спрятал глаза.

Глянул я на Уса в надежде получить подсказку, а он, гад, отвернулся. Изображает, что потерял интерес к разговору – опустился на мешок и устало глаза прикрыл. Дремлет.

– А что стало с теми, кого они укололи? – повернулся я к Вонючке.

Краем глаза вижу, командир приближается, а взгляда от Вонючки оторвать не могу. Что-то странное с ним происходит. Побледнел, трясется, окровавленные руки сжимают автомат до синьки. Смотрю на побелевший указательный палец, вижу, медленно к спусковому крючку тянется.

Ах, ты, сучара! Это же ты… своих. Что же, думаю, вы не поделили? А сам медленно автомат из-под локтя тяну. Шаг в сторону.

– Отставить! – крик майора расколол тишину.

Сбоку Ус закряхтел:

– Оставь ты это дерьмо, пока он от страха и тебя не шлепнул. Страшны не герои в рядах противника – страшны трусы в своих.

– Разговорчики! – майор уперся тростью в грудь вытянувшегося во фрунт сержанта Вонева. – Боец, зааа мной! – Рявкнул. Повернулся и, не оглядываясь, двинулся к штабу.

И больше мы Вонючку не видели. Зато очень скоро услышали о назначении командиром Беляевского гарнизона лейтенанта Владимира Вонева. Лейтенант и командир гарнизона. За проявленную, значит, доблесть. Вот такой вот компот получается. Герой, говорите. Не знаю, может оно и так, может, бывают особые случаи, когда нужно и своих, и заразных, для пользы общего дела, но… должен же быть какой-то порядок, какие-то правила. А может быть, правду говорил Вонючка? Я тоже ненавижу заразных, терпеть не могу, всех бы… особенно тех, кто на поверхность рвется любыми путями.

Ходят слухи, что в последние дни всех инфицированных обуревает жажда мести, якобы вирус, пожирающий их организм, гонит их к здоровым людям – чтобы жертв побольше, значит, было. Как же, скопом помирать всегда проще. Послушаешь таких героев, как Вонючка, – и вздрагивать при каждом шорохе начинаешь. Как ни прикидывай, жутковатая картина получается. После этого и Зума поймешь – кому же хочется в подземку к вичам?

А майор? Ему я верю. Безоговорочно. Он нам всем как бог и родной отец одновременно. Дядя Саша своих ребят в беде не оставит, из любого дерьма вытащит. Так было всегда. И если сказал он, что Вонючка достоин быть лейтенантом, так тому и быть. Кто мы такие, чтобы его решения обсуждать. Вонючка не нравится? Да и черт с ним! Не баба.

Ус – здоровенный детина, с громадными кулаками и непривычно добрыми глазами. Он из подразделения счетчиков. Тех, которые бродят по развалинам и ищут людей. Здоровых и больных. Перепись производят. Неплохой мужик. Иногда мне даже кажется, что он мог бы стать моим другом. Таких единицы. Только добрый он слишком, и думает много, мусолит каждую мысль, как будто автомат чистит – не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой. Это же надо до такого додуматься: вичей больными называть или того хуже – положительными. Вот у меня, сейчас голова с похмелья трещит, я страдаю – я больной, значит. А они? Положительные?! Ха, ха! Это они то положительные! А мы тогда, что – отрицательные? Положительные – хорошие, а мы, значит, плохие. Дурак, Ус! Так он до цугундера договорится. Нашел, тоже мне, положительных.

Налюбится, значит, эта мразь друг друга, нажрется галлюциногенных поганок из заброшенных туннелей и кайфует день и ночь без перерыва. Сутками в беспробудном угаре. Нелюди! Говорят, они после этих поганок в темноте сами светиться начинают, сволочи. А еще рассказывают, что бабы у них отдельно от мужиков живут и тоже только друг дружку того… Оно и понятно: и те, и другие – извращенцы! Что с них взять, с заразных?

Вроде всё на местах в моих мыслях и докопаться не до чего, всё разложено по полочкам, но и здесь Ус у меня в башке сомнения посеял. Умеет гад задавать вопросы с подковыркой. В голове от них чесаться начинает, зудит, пока ответ для себя не найдешь.

– Как же, – говорит, – они детей рожают, если только друг дружку того?

Вот уж – вопрос на засыпку. Получается, они не только друг друга … Тьфу ты, ну ты! Даже думать об этом противно! Только за одно это застрелил бы любого из них. Злюсь я на вопрос Уса и понимаю, что накрепко засел он в моей башке, как ржавый гвоздь в толстой доске. Захочешь – не выдернешь. Ведь действительно, сколько лет прошло, как они под землю спустились, а до сих пор живут. Как так? Не от святого же духа поколение за поколением… Размножаются, значит.

Правда, дядя Саша утверждает, что вместе с вичами в метро ушли жалеющие их родственники, сочувствующие ученые, тогда их называли странным словом – спидиссиденты, и просто извращенцы, которым нравится возиться с живой грязью. Нравится в дерьме ковыряться. Майор их гумиками называет, от слова гуманисты. А заразных – гомиками, уж и не знаю, почему? Умный мужик наш майор – не чета нашим дуракам, необразованным, и самоучкам вроде меня.

– Вот от них и пошел мутировавший приплод, который и поныне в подземке живет, – говорит дядя Саша.

Не знаю, мутанты они или нет, но неувязка все же остается. Даже после объяснений майора вопросы торчат в голове. Если они мутанты, то как выжили? Как смогли дожить до наших дней? Ведь мутанты не жизнеспособны – это даже я знаю. Или есть исключения, и прав майор? Наверное, я что-то напутал. Не будет же он врать.

– Почему же они не вымерли? – возмущается здоровенный Ус, когда я пытаюсь поделиться с ним сомнениями на этот счет. Как будто мысли мои читает.

Дубинский говорит, что в подземке сейчас живут носители вируса, которые сами могут долго не болеть. Слово он какое-то даже к ним применил. Не наше слово. Сложное, но близкое мне. Я его сразу полюбил, как только услышал. Крепкое, армейское, жесткое. Уж и не знаю, как его можно в разговоре о вичах употреблять. Вот только вспоминается с трудом. Нон.. п.. Нонпрогрессоры! Вот!

Живут, значит, эти самые нонпрогрессоры так долго, что успевают, как крысы, народить бесчисленное потомство. Большая часть выродков, конечно же, погибает, но что-то из приплода остается. И живет. Живет и болеет. Да и здоровых людей утаскивают под землю довольно часто. Не только же для развлечений? Может, они нужны для экспериментов. Может, они предназначены для продолжения рода.

А ведь это мысль! Недавно майор, правда, сказал, что вичи могут и из пробирки детей делать, но здесь я ему, как ни стараюсь, поверить не могу. Откуда у них в подземке оборудование для таких операций? Да и вообще, эта технология уже много лет как забыта. Я о ней читал в старой книге. Это он, наверное, для меня придумал, чтобы я меньше голову ломал. Он-то сам точно знает, почему они все не сдохли, но нам не говорит. Правильно! Может, это секрет? Военная тайна. Точно, секретная информация! Да и вообще, оно мне нужно?

Черт! Голова лопнет, если долго об этом думать будешь. Нужна тебя эта гнойная мразь? Пусть себе живут. Пока они в подземке, нам бояться нечего.

Как бы оно ни было, но именно вичи помогли мне встретить Марту. И хотя она до сих пор утверждает, что тогда, в подворотне, они просто пытались отнять у нее сумку с продуктами, а остальное я, мол, у себя в голове дорисовал. Но я-то знаю, что этим сволочам от нее нужно было. И что бы стало с бедной девушкой, не проходи я мимо. Естественно, либо изнасиловали ее, либо просто вогнали несколько кубиков своей заразной крови. В любом случае результат был бы один и тот же. Я же видел у одного из них в руках что-то очень похожее на шприц.

Опять же, зачем им девушка, если они мальчиков любят? Твою же за ногу! Конечно, шприц! Что же еще? Не иголка же для штопанья штанов. Ха! Ведь все знают, что инфицированные везде таскают с собой шприцы, чтобы колоть здоровых граждан. Завидуют, сволочи, здоровым черной завистью. Здоровье! Вот чего у них никогда не будет, а у некоторых никогда и не было. Вернее, у большинства, а еще точнее – у всех. Они ведь уже родились больными. Интересно, как они выживают? И кто позволяет заразным матерям рожать?

А кто им там, в темноте, запретит?

Марта всегда спорила со мной, когда мы вместе вспоминали происшествие в подворотне. Это ты, говорит, со страху напридумывал себе и синие морды, и иголки в руках. А может, они просто хотели еду у меня отнять, голодные были. Я поначалу пытался спорить. Убеждал ее. Но только поначалу. Со временем понял, что скромной девушке неудобно даже представить себе то, что могло произойти в той подворотне. Ну, да ладно! Главное, успел я! И теперь мы с моей голубоглазой скромницей и красавицей вместе. На всю оставшуюся жизнь вместе. До последнего вздоха. Навсегда.

Хотя, до сих пор меня терзают смутные сомнения. Почему, например, Марта не заразилась? Ведь они ее касались, руками лапали, но тестер не дал положительного результата. Я сам ей тестирование провел, и по всем показателям отрицательно. Тестер, как был бесцветным, так и до сих пор остается таким. Ничего не пойму, но рад, что так получилось. Иначе бы у нас с ней не заладилось. Я сдохну, но с заразной дел иметь не буду.