Текст книги "За час до срока…"

Автор книги: Сергей Галихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Сергей Галихин
ЗА ЧАС ДО СРОКА…

Некоторые исторические события притянуты за уши, а факты выдуманы.

1893 год

Два дня дождь не останавливался ни на минуту. Свинцовые облака монотонно роняли на землю холодные капли, осенняя степь смиренно принимала влагу.

Кургузые мазанки маленькой деревеньки смотрели на мир пустыми глазницами покосившихся окон. Дождливая осень заполнила все без остатка. Урожай был давно убран, улицы опустели. Селяне выходили из своих домов лишь для того, чтобы утром выпустить скотину в стадо, а вечером загнать ее во двор.

Наконец небо устало, и дождь закончился. Ранним утром в густой туман выпустили коров. Резкий голос кнута разрывал рассветную тишину и гулким эхом отзывался в сыром воздухе. Кнут говорил все дальше и дальше. Светало. Из-за толстого покрывала тяжелых туч лучи солнца с трудом пробивались к земле.

Около двенадцати часов из деревеньки вышла тощая серая в яблоках лошаденка, запряженная в телегу, правое переднее колесо которой, каждый раз завершая полный оборот, издавало скрип, напоминавший сдавленный стон. Лошаденка шла, лениво переставляя ноги. Копыта тяжело отрывались от земли и возвращались к ней, словно невидимый магнит притягивал их к сырой глине. Дорога медленно поднималась в гору. Под уздцы лошаденку вел старичок в распахнутом коротком овчинном полушубке. За телегой шли восемь человек, одним из которых был мальчик лет пяти. Рядом с ним, держа сына за руку, шла его мать.

На телеге везли гроб, обитый голубовато-лиловым позументом. На протяжении всего пути от деревни до кладбища траурная процессия не проронила ни звука.

На лицах взрослых была скорбь. Обычная скорбь, когда хоронят человека.

Даже ребенок понимал, что сейчас не время для разговоров.

Поднявшись на гору, лошадь прошла вдоль невысокого забора и остановилась возле ворот старого кладбища. Четыре мужичка подошли к телеге и взяли гроб на руки. Мимо неровных рядов крестов его пронесли на плечах к вырытой вчера могиле и поставили на два некрашеных табурета. Селяне прошли за гробом, но близко к могиле подходить не стали. Кладбищенский сторож, ветхий старичок, сгорбленный, с седой бородкой, опираясь на клюку, медленно подошел к односельчанам и перекрестился.

Священник открыл потертый требник и начал монотонно читать печальные строки панихиды. Селяне стояли, чуть склонив головы.

– Во блаженном успении вечный покой подай, Господи, рабу твоему новопреставленному…

Все, кто стоял на кладбище, перекрестились.

– …в месте злачном, месте покойном и сотвори ему вечную па-а-мять… – продолжал тянуть священник.

Закончив скорбный обряд, священник благословил пришедших на кладбище и, развернувшись, не торопясь пошел прочь, не дожидаясь, пока гроб опустят в могилу. Старик в полушубке вернулся к лошади и принес вожжи. Те же четверо, что несли гроб от телеги к могиле, принялись за дело.

– А почему гроб-то закрытый? – спросил сторож.

– Говорят, ему голову отсекли… – тихо сказал один из мужичков. – На второй день, как преставился.

– Говорят… – сказал второй.

– Вона как… – подивился сторож.

– Да что голову-то, – вмешался третий, – его только осиновым колом убить можно.

– Он, чай, не упырь, что его колом-то протыкать, – возразил второй мужик.

– А кто же он? – спросил сторож.

– А Бог его знает, – ответил второй. – Родился здесь, в гимназию в волость уехал. Писатель, говорят, был известный. В Петербурге даже жил. А боле ничего не известно. Воля его последняя была, чтоб на родине похоронили.

Гроб, опоясанный вожжами, приподняли. На какое-то время он завис над ямой, покачиваясь на вожжах, а затем медленно стал опускаться вниз.

– А зачем ему голову отсекли? – шепотом спросил ребенок, услышавший разговор взрослых.

– Не знаю, сынок, – ответила мать, осеняя себя крестным знамением. – Может, и не отсекли вовсе. Мало ли что люди болтают.

Гроб коснулся земли и замер на дне могилы. Из-под него вытащили вожжи.

Каждый из стоявших на кладбище по очереди подошел к могиле и бросил в нее горсть земли. Та гулко отзывалась, падая на крышку гроба. Вскоре землю уже бросали лопатами.

Подровняв со всех сторон холмик, старичок, что вел лошаденку, отошел к своим односельчанам и, тяжело вздохнув, оперся на лопату. Постояв в тишине какое-то время, он выпрямился и надел шапку. Еще раза три перекрестившись, люди развернулись и пошли с кладбища прочь.

1909 год

По Москве всегда ходило множество разных слухов. Одни были отражением реальных событий, о которых городские власти предпочитали умалчивать, другие – обычные «легенды», которые придумывали люди, пытаясь объяснить то, чему они не знали объяснения. Обывателя всегда пугало непонятное.

Вот уже несколько лет по городу ходила история о том, что один очень богатый господин, меценат, почитатель театра и литературы, коллекционирует черепа великих людей: писателей, актеров, ученых, мыслителей. Это само по себе способно вселить ужас в умы обывателей, но однажды этот господин заполучил в свою коллекцию череп человека, чья судьба и смерть до сих пор представляют собой странную череду непонятных и необъяснимых происшествий. Произведения Никольского рассказывали о том, чего обычный человек не мог ни знать, ни выдумать. Если только он не продал душу дьяволу. Почти сразу же в Москве начали твориться жуткие вещи. Десять человек из тех, что находились в услужении у мецената, лишились рассудка. И несмотря на то, что он щедро платил, никто из москвичей не хотел идти к нему на службу. Именно поэтому нового кучера и повара пришлось выписывать из провинции.

Наконец слухи дошли до внука писателя – Николая. Кто из людей сможет терпеть надругательство над останками своего предка?

Николай часто думал, как вернуть череп деда, чтобы захоронить его по православному обряду, но всякий раз что-то останавливало его от решительных действий.

Но сегодня он решился. Сегодня он придет и потребует вернуть то, что должно покоиться в земле, а не лежать в коллекции. Мать знала о планах сына.

Также она знала, что человек, который хранит у себя череп, очень опасен.

Он не щадит никого, кто становится на его пути.

Николай медленно ходил по комнате взад и вперед, готовясь выйти из дома, быть может, в последний раз, когда, постучав, к нему в комнату вошла мать.

На ее плечах была черная с красными и желтыми цветами шаль, подаренная двоюродным братом, в глазах – тревога. Николай не выдержал взгляда матери и, отвернувшись, отошел к окну.

– Коленька, не ходи туда, – умоляя, проговорила она. – Не надо.

– Кто, если не я, мама, сделает то, что нужно? – сказал сын, глядя на улицу. – Кто-то должен остановить это. Кто-то должен.

В свете тусклых фонарей по улице проехала коляска.

– Я боюсь за тебя, сынок. Помнишь, прошлой зимой его кучера нашли с лицом, опаленным как будто адским пламенем… А ведь он только на секунду заглянул за приоткрытую дверь.

– Да, я слышал про то, что он в тот день рассказывал в трактире… Свечи, черепа…

Николай замолчал и не торопясь подошел к письменному столу.

– Ох, господи. Чувствую, не послушаешь ты меня, все равно пойдешь.

– Пойду…

– Ну что же, видно, не судьба тебя отговорить. Иди, коль решил. Храни тебя Господь.

Мать перекрестила сына и поцеловала в лоб. Чувство того, что происходящее сыграет большую роль в его судьбе, становилось все сильнее. Николай обнял мать и через несколько минут вышел из дома.

Оказавшись на улице, он осмотрелся, плотнее натянул перчатки и быстрым шагом пошел к дому Лукавского. Весна переползла в конец марта, и, хотя оттепели только начались, под ногами на мостовой уже хлюпала вода, перемешанная с оледеневшим снегом.

Особняк Лукавского стоял в некотором отдалении от мостовой. Его окружал высокий чугунный забор с массивными воротами. Окна первого этажа были забраны чугунными решетками. Перед подъездом раскинулась большая клумба.

Два года назад на ней росли лучшие цветы в городе, но после того как садовник сбежал, они начали чахнуть, клумба стала зарастать сорняками.

На звонок дверь открыл лакей. Одет он был в темно-красную ливрею, на голове красовался напудренный парик.

– Что вам угодно? – с достоинством осведомился лакей.

– У меня срочное дело к господину Лукавскому, – ответил Николай.

– Как о вас доложить?

– Мое имя ничего не скажет господину Лукавскому. Доложите лишь, что я настаиваю. Наша встреча в его же интересах.

Лакей пустил Николая в дом и предложил ему обождать в холле. Посреди холла с большими зеркалами в позолоченных рамах журчал маленький фонтанчик.

В дальнем углу стоял стол с двумя массивными кожаными креслами, рядом – большой кожаный диван. Николай осмотрелся, снял перчатки и, заложив руки за спину, застыл в ожидании. Лакей вернулся через пару минут, сказал, что гостя ожидают, и проводил к хозяину.

Лукавский, одетый в пестрый восточный халат, встретил Николая в своем кабинете, стоя возле камина с незажженной сигарой в руках. Он осмотрел незваного гостя, как ему показалось, морского офицера, и знаком приказал лакею удалиться, что тот и сделал с поклоном.

– Слушаю вас, молодой человек, – начал разговор Лукавский. – Мне доложили, что у вас ко мне дело.

Николай, постояв несколько секунд в нерешительности, проглотил ком, подкативший к горлу, и с небольшой дрожью, скорее от волнения, нежели от испуга, заговорил о цели позднего визита.

– Милостивый государь. Я пришел к вам в столь поздний час, чтобы забрать то, что по праву вам не принадлежит. Тем более что вы уже сами поняли, что это так. Если вы не соблаговолите прислушаться к голосу разума…

Николай большими шагами медленно подошел к столу, на ходу перекладывая перчатки в левую руку, а правой доставая из-под овчинного полушубка револьвер.

– Здесь два патрона, – сказал Николай. Револьвер лег на стол, гулко стукнув о дубовую крышку. – Один для вас, другой для меня. Мне терять нечего.

Выбор за вами. Встретить утром солнце или стать еще одним экспонатом в вашей дьявольской коллекции.

Лукавский смотрел на револьвер таким же устало равнодушным взглядом, каким встретил позднего гостя. Через несколько секунд он перевел взгляд на молодого человека и, опустившись в кресло у камина, закурил сигару. Николай был готов к любому ответу.

– Мне шестьдесят два года, – спокойно сказал Лукавский. – За свою жизнь я участвовал во многих рискованных предприятиях. Я вижу, что вы не шутите, но мне абсолютно плевать на ваши угрозы. Однако прежде чем сказать вам «убирайтесь вон», только из любопытства я задам один вопрос. О чем именно вы говорили?

Николай посмотрел в спокойные глаза пожилого человека. Он понял, что испугать его не получится.

– Ваше последнее приобретение для дьявольской коллекции.

Лукавский, после своего вопроса опустивший взгляд на левый рукав халата, медленно поднял глаза на гостя. Взгляд был напряженным. От него по спине Николая пробежали мурашки.

– Почему вас интересует именно это? – с металлической ноткой в голосе спросил Лукавский.

– Я его внук.

В кабинете повисло тяжелое молчание, которое, как показалось Николаю, длилось целую вечность. В этой гнетущей тишине было слышно лишь, как отсчитывают секунды большие напольные часы и потрескивают свечи.

– Да. Вы правы, – наконец заговорил Лукавский. – Я почти сразу понял, что совершил ошибку. Большую ошибку. Первой умерла моя собака. Она провыла всю ночь, а к утру умерла. Через сутки не стало моего двоюродного брата Федора. Он удавился в той комнате, где после обряда посвящения ненадолго остался череп вашего деда. А потом… Много еще что было потом. И знаете, сударь, я, пожалуй, отдам вам то, что вы просите…

Николай слушал слова Лукавского, и в его груди бешено билось сердце. Все оказалось гораздо проще, чем он предполагал, но именно это и вселяло чувство тревоги.

– Вы сказали «обряда»?.. – спросил Николай, чтобы хоть что-то сказать.

– Девять лет назад я был в Индии. Там я узнал о культе «Двенадцати голов».

У одного из местных племен есть поверье: разум после смерти не покидает тело в отличии от душы. Для исполнения культа могут быть использованы только «вместилища разума» с весьма определенными характеристиками. Бывший обладатель черепа должен при жизни быть наделен талантом. После прохождения через обряд посвящения череп становится вместилищем колоссальной энергии…

– Кто те люди, что были с вами, когда всю эту чертовщину увидел ваш кучер?

– Незачем вам этого знать, – сказал словно отрезал Лукавский. – Я отдам череп. Но вы уверены, что справитесь с той ответственностью, которую берете на себя? Я это спрашиваю, потому что знаю, о чем говорю. Как вы намерены поступить дальше?

– Отвезу череп в Италию. В России, очевидно, его не оставят в покое. Дед говорил, что Италия – его вторая родина. Там череп захоронят по христианскому обычаю.

Лукавский молча поднялся из кресла и подошел к шкафу из орехового дерева.

Достав из кармана ключ, он повернул им в замочной скважине и открыл дверцу.

– Как бы там ни было, теперь это ваша ноша.

Палисандровый ларец с золотыми углами и накладками появился в руках Лукавского.

Он медленно повернулся и поставил его на стол. Кровь застыла в венах у Николая. Сердце бешено отстукивало ритм, отзываясь эхом в висках. Лукавский повернул маленький ключ, торчавший в замочной скважине ларца. Замок щелкнул.

Меценат неспешно откинул крышку. По кабинету прошелся ветерок. Пламя свечей дрогнуло и заколыхалось. В ушах у Николая появился легкий звон, он сделал шаг и заглянул в ларец. Изнутри тот был отделан черным бархатом, на котором покоился череп, увенчанный лавровым венцом из золота. Николай смотрел не мигая.

– Зачем вам это нужно? – наконец смог он выговорить. – Вы задумали посоревноваться с дьяволом, собирая головы умерших?

– Хм. Может быть, и так… – чуть улыбнулся Лукавский.

– Но ради чего?!

– На этот вопрос однажды ответил сам Никольский. Скучно жить, господа.

Скучно и неинтересно. А во что только не ввяжешься от скуки… Но плохо, когда невинное оккультное развлечение перерастает в служение.

– Заигрывание с дьяволом не самый лучший способ уйти от скуки.

Лукавский посмотрел на Николая.

– Вы молоды и горячи, голубчик, – со вздохом и снисходительной улыбкой сказал он. – Вам еще только предстоит осознать всю тяжесть того, во что вы ввязались по собственной воле. Дай вам Бог успеть сделать все, что вы задумали. Забирайте ларец. Постарайтесь все сделать как можно скорее.

Помните – череп уже не просто часть останков вашего деда.

– Что вы хотите сказать?

– Череп прошел обряд посвящения. Теперь он вместилище могущественной силы, и никто, слышите – никто! – не знает, в какой момент этой силе настанет время освободиться и что это за собой повлечет. Чье-то счастье или горе.

– У каждого дела есть конец. Что вы собирались получить в финале?

– Довольно, – сказал Лукавский. – Я и так уже рассказал больше, чем следовало.

Мне придется ответить за то, что я отдал череп, равный которому появится теперь лет через сто.

Лукавский осторожно опустил крышку ларца и запер его на ключ. Затем он положил ключ на палисандровую крышку, взял ларец и вложил его в руки внука Никольского. Николаю показалось, что на плечи легло по мешку с крупой.

Ларец был легким, но общее ощущение тяжести, появившееся неведомо откуда, было слишком явственно. Николай завернул ларец в предложенный Лукавским кусок цветастой материи, еще раз посмотрел в глаза человека, которому все равно с кем играть – с Богом или дьяволом, – и размеренным шагом пошел к дверям.

– Степан! – крикнул Лукавский. В дверях появился здоровенный мужик. – Проводи гостя до ворот. Потом с братом зайдете ко мне. А вы, сударь…

Николай остановился возле двери и, обернувшись, посмотрел на Лукавского.

– Остерегайтесь людей со шрамом на лице. От виска и до подбородка.

Николай молча вышел из кабинета, и лишь когда за спиной лязгнули чугунные ворота, он почувствовал облегчение. Но ощущение легкости было недолгим.

Николай шел домой по пустой московской улице. Краем правого глаза он заметил, что чья-то тень скользнула вдоль домов. Внутри у него все обмерло, он резко обернулся. В тусклом свете фонарей улица была пуста. Николай достал револьвер и спрятал его под тряпицей, поддерживая ларец снизу. Ночные очертания деревьев, темные переулки и даже безлюдность улиц – все вселяло тревогу.

Оказавшись дома, он не лег спать, а просидел всю ночь в кресле с револьвером в руке. Главное было дотянуть до утра. Утром Николай должен уехать в Севастополь, а оттуда отплыть в Италию.

После ухода гостя Лукавский дал необходимые распоряжения Степану и Федору, двум братьям, служившим у него, объявив, что дом теперь на осадном положении.

Они спокойно восприняли сообщение барина о возможной угрозе. После того что они пережили в Индии, вряд ли еще что-то могло вселить в них ужас.

Уснуть, да и то с трудом, Лукавский смог лишь на вторую ночь. В общем-то, слово «заснул» не в полной мере отражало его состояние. Он лежал на кожаном диване, прикрыв глаза, повернувшись на правый бок лицом к спинке дивана, накрывшись овчинным тулупом. Комната освещалась одним подсвечником с тремя свечами, стоявшим на столе. Слабое, колеблющееся пламя свечей выхватывало край дивана, стол и левый угол комнаты. Часы негромко отбили одиннадцать ударов. Шесть минут назад Степан тихо зашел в комнату проверить хозяина.

Увидев его спящим, он так же тихо прикрыл дверь и, стараясь не скрипеть половицами, прошел к лестнице и спустился на первый этаж.

На улице залаяла собака, послышался шум. Лукавский оторвал голову от подушки, упиравшейся в диванный валик, и прислушался. Может, извозчики снова сцепились колясками? Непохоже. Лукавский скинул тулуп на пол и сел, опустив старые ноги в шлепанцы, привезенные из Турции. Он встал, шаркая подошвами по полу, подошел к окну. На улице, за забором, на мостовой слышался гомон.

Лукавский прислушался. Разобрать слова не удавалось.

Литые решетки ворот вздрогнули. Кто-то или что-то ударило в них, гулко отозвавшись чугуном. Потом еще раз и еще. Удары в ворота становились все более частыми и сильными. Собачий лай во дворе становился все более свирепым, все чаще срывался на хрип.

– Отдайте нам антихриста! – донеслось с улицы.

На лестнице послышался тяжелый топот. Лукавский резко обернулся и посмотрел на дверь. В комнату вбежал Федор.

– Уходить надо, барин. Народ буйствует. Тебя требует.

– Много их? – спокойно спросил Лукавский.

– Человек двадцать, – ответил Федор. – Но народ все идет. Все эти сплетни про дом дьявола… Уходить надо, барин. Степан их задержит, пока мы до подземного хода дойдем. А там, на пустыре, и коляска уже дожидается.

Собака, только что хрипевшая, вдруг взвизгнула и замолчала.

– Что с Маркизом? – спросил Лукавский.

– Не знаю, барин, – ответил Федор. – Сейчас посмотрю.

Он тут же выбежал из комнаты. Лукавский повернулся к окну и посмотрел во двор. От правого забора к дому скользнула тень. Лукавский вздрогнул и прислушался к шагам на лестнице. Он был смелым человеком, и смерть его не пугала, но… смерть смерти рознь. Та, что готовилась ему, Лукавского совсем не устраивала.

На лестнице кто-то издал стон, и после треска сломанной древесины что-то тяжелое с грохотом упало на пол. Лукавский стоял у окна и смотрел на дверь в ожидании неизбежной смерти. Крики на улице становились все сильнее.

Решетка ворот не выдержала и рухнула на землю. Степан выбежал навстречу неистовствующей толпе и первым же взмахом жерди шестерых сбил с ног. Махнув своей огромной палицей еще пять-шесть раз, Степан довольно усмехнулся тому, как толпа отхлынула и, все еще не бросая жердь, пошел к крыльцу.

Когда он поднялся на последнюю ступеньку, в дверном проеме появилась красивая женщина, с глазами глубже, чем море. Несмотря на мартовский холод, на ней было шелковое белое платье, на голове такой же платок с перекинутым через левое плечо правым концом. Тонкими, холодными пальцами она коснулась лица Степана. Он неестественно улыбнулся, выпуская из рук жердь…

Дверь в кабинет Лукавского вылетела, с мясом вырывав из косяка петли, и упала посреди комнаты. Лукавский из последних сил сумел совладать с собой и, не сводя глаз с чернеющего дверного проема, оперся двумя руками о подоконник за спиной. Огромного роста человек со шрамом на левой щеке уверенно вошел в комнату. Не задерживаясь у порога, он прошел к шкафу и, не обращая на Лукавского ни малейшего внимания, распахнул дверцы. По комнате, колыхнув пламя свечей и потушив половину из них, со слабым шипением скользнул легкий ветерок. Мороз прошел по коже Лукавского, но ни взглядом, ни жестом он не выдал ужаса, овладевшего им. Распахнув дверцы шкафа, громила отошел на три шага назад. Из тьмы полок в полумрак комнаты пустыми глазницами смотрело девять черепов. Громила поднял левую руку с растопыренными пальцами и горловым звуком прорычал слова древнего заклинания. Порыв ветра вышел из шкафа, и люстра под потолком качнулась.

На улице снова усилились крики, сначала мужские, сдержанно приглушенные, затем женские – душераздирающие. Лукавский, не отрывая глаз, смотрел на распахнутые дверцы шкафа. Все, что сейчас произойдет, он видел уже много раз, только теперь ЭТО должно принести ему жуткую смерть.

Шипение ветра сменилось легким стрекотанием. Громила вскинул к потолку обе руки. Из пустых глазниц и переносиц тонкими струйками потянулся черный дымок. Сначала из двух, затем еще из четырех, потом из оставшихся трех черепов. Тонкие струйки постепенно становились все гуще. Вытекающий из черепов дымок медленно опускался к полу, после чего поднимался к потолку, собираясь в отдельные маленькие облачка и образуя правильный круг. В комнате что-то взвыло, словно ветер в трубе. Черные облака пришли в движение и в дьявольском хороводе завертелись вокруг люстры.

Лукавский почувствовал холодное прикосновение ветра к щеке, со стола на пол слетело несколько бумаг. Не останавливая хоровода, облачка опустились к полу и по параболе медленно поднялись вверх, собираясь в большой черный сгусток, похожий на кокон. Через несколько секунд он принял форму капли.

Вдруг капля метнулась в правый, ближний от Лукавского угол комнаты, затем в левый, дальний, и, не долетев до него, резко изменив траекторию, опустилась к полу. Оттуда после небольшой паузы черная капля отлетела к входной двери и мгновенно метнулась к Лукавскому. Тот успел чуть приоткрыть рот, да так и замер на полувздохе.

Тело Лукавского, как губка, впитало в себя весь темный сгусток без остатка.

Глаза закрыла черная пелена, тело скрючило в страшных судорогах, и Лукавский повалился на пол. Боль была настолько ужасной, что мышцы с силой сокращались, заставляя конечности принимать неестественные положения.

В окнах особняка то там, то тут зажигался и потухал свет. Соседи по улице выходили из своих домов. Казалось, что все собаки в округе взбесились от полной луны.

– Пожа-ар! – раздался зычный протяжный крик.

– Пожа-а-а-ар! – отозвалось на другом конце улицы.

Дом Лукавского вспыхнул, как порох. Он загорелся сразу и весь. От жара лопались стекла в домах напротив. Невозможно было не то что подойти к дому, пройти мимо по улице и то было непро-сто. Дом полыхал всю ночь, а под утро погас в несколько минут, оставив чернеющие от сажи каменные стены. Толпа зевак, пожарные, полицейские еще какое-то время стояли возле пепелища, выдвигая версии о причине происшедшего. Кто говорил, что барин продал душу дьяволу и его Бог наказал, кто уверял, что, наоборот, он был слишком набожным и в доме всегда горело столько свечей, что немудрено было случиться такой беде. Удивлялись, как это еще раньше все не сгорело.