Текст книги "Суховей из поднебесья(СИ)"

Автор книги: Сергей Эс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

...И тут старый китаец шевельнулся. Я машинально оглянулся на него и вздрогнул – на меня исподлобья, словно из узких амбразур, смотрели маленькие щелочки глаз...

Эс Сергей

Эс Сергей

Суховей из поднебесья

Суховей из поднебесья.

Странная фраза – не правда ли?

Впрочем, она не совсем точна. Это приблизительный перевод одного восточноазиатского изречения, которое по законам, неведомым европейцам, имеет еще и второй смысл, означающий "урок хунвейбина". В таком виде – как "Суховей" – она вылепилась в моей голове после долгой и странной беседы. Вылепилась как итог длинного несвязного, точнее сказать, так до конца и не связавшегося в моей голове рассказа старого-престарого китайца.

Удивительная штука – общение. Каждый живущий рядом ли с нами, далеко ли от нас проносит в себе бездонный мир. Он несет в себе его бесконечность, холит, кормит, питается ею сам, и никак через свою оболочку ее не раскрывает. Он проживает с ней долгую или короткую жизнь, умирает с ней, и... никто так и не узнаёт об ушедшем в никуда огромном мироздании.

Но иногда случаются часы, когда человек неожиданно приоткрывается, и его внутренний мир становится немножко доступным. Когда это бывает? Очень и очень редко. И, самое удивительное, что иногда для этого нужны какие-либо стесняющие обстоятельства. Например, длительное совместное пребывание с этим человеком в замкнутом пространстве. Скажем, долгая поездка в купе вагона.

Ехали со мной в таком купе два китайца. Один: средних лет, полноватый, пышущий здоровьем и оптимизмом. Другой: дряхлый старик. Его даже описывать не надо – дряхлый, он и есть дряхлый. Худой, с погасшим взглядом, отсутствующим выражением лица и поначалу практически не разговаривающий. Как быстро выяснилось, это были внук и дед. Ехали мы по нашей России-Матушке. Покачиваясь под мерный стук колес, плыли по сибирским просторам в направлении столицы нашей Родины – Москвы. Внук оказался коммерсантом, и, судя по обильно источаемому самодовольству, вполне себе успешным. Он ехал в Москву по своим делам, а дед зачем-то зацепился за ним, совершая поездку по северной стране просто так. Внук мог бы добраться до Москвы самолетом, но дед захотел на поезде – чтобы своими глазами посмотреть на пустую по китайским меркам страну.

Мои попутчики свободно общались на русском и поэтому мы скоро разговорились. Правда, поначалу беседовали только с внуком. Поговорив о его бизнесе, перешли, как это часто бывает в разговорах настоящих мужчин, на глобальные мировые вопросы. Я не мог не заговорить о том, что китайские товары практически заполонили весь мир. Китаец от моих слов просто засиял от удовольствия. Какие эмоции при этом овладевали дедом, я не видел. Он сидел молча у окна и совсем не смотрел в нашу сторону. Не оглядывались и мы на него.

Заговорили о сильных мира сего – об Америке, Китае, России. Причем, Россию к сильнейшим причислил мой собеседник. И как ни приятно было слышать такое от иностранца, я внутренне расстроился: очевидно было, что это прозвучало лишь как вежливый ответ на мой реверанс в сторону китайских товаров, и для меня похвальба стала еще одним напоминанием об утерянной мощи былой сверхдержавы.

На некоторое время я даже замолчал, отвернувшись в окно. Там колыхались бескрайние просторы той самой державы. Не помню, о чем я думал тогда, – наверное просто слушал ритмичный перестук колес, который будто рассказывал нам о силушке, дремлющей в этих полях, о том, что пока только в ней – спящей – теплится огонек нашей национальной гордости. Почему-то вспомнился знаменитый эпизод из фильма "Брат-2", где главный герой говорит американскому бизнесмену фразу, ставшую у нас популярной. И хотя она совсем не вязалась с тем, что я ощущал в тот момент, тем не менее я проговорил ее вслух.

– В чем си-ла аме-рика-нец?... – непроизвольно отчеканил я под колесный набат. – В день-гах?... Нет... в прав-де!

Не знаю, почему я вспомнил эти слова. Быть может, потому, что они стали для нас неким болеутоляющим рефреном, не дающим угаснуть нашей последней надежде на поднятие с колен, а может и потому, что хотелось хоть что-то сказать в пику бахвальству преуспевающего в деньгах китайца. Но... неубедительно прозвучало, натянуто...

И тут старый китаец шевельнулся.

Я машинально оглянулся на него и... вздрогнул – на меня исподлобья, словно из узких амбразур, смотрели маленькие щелочки глаз.

– Да, – сказал он, – сила Америки в деньгах, деньги – это ложь, ваша сила – в правде. Но не обманывайте себя: ни ложь, ни правда – не настоящая сила.

Я с удивлением остановился на нем взглядом.

Молодой китаец вдруг расхохотался.

Он угловато двинул в мою сторону ладонью.

– Ну вот вы и зацепили деда, – смеясь, проговорил он. – Сейчас он вам про силу-то расскажет.

Дед, не обращая на него внимания, продолжал смотреть на меня немигающим взглядом.

– Обман и правда, – растянуто проговорил старый китаец, – это только игра... не сила...

Внук встал и полез в карман висящего на крючке пиджака за сигаретами.

– Деда вам многое может рассказать, – со смешком бросил молодой.

– Как вы думаете, – он перешел на заговорщический шепот, – кто перед вами?

Я с удивлением перевел взгляд на него и вновь на старого китайца. Впрочем, выдерживать немигающий взгляд узких щелочек-амбразур было тяжеловато.

– Перед вами, – покидая купе, проговорил внук, – хунвейбин... Бывший... правда...

Грохот закрываемой двери, от которого я непроизвольно вздрогнул, перекрыл его смех.

Оп-па!

По спине пробежали мурашки. Вспомнилось всё прочитанное и услышанное однажды о китайской "культурной революции" в шестидесятых годах, о погромах и убийствах...

Старый китаец продолжал сидеть не двигаясь.

– Сила не знает игры, – проговорил он, когда мы остались одни. – Она не действует ни по правилам, ни против правил. Она не знает правил.

На некоторое время мы замолчали. Китаец перевел взгляд на окно. Я почувствовал себя неуютно. Захотелось встать и выйти вслед за молодым. Сосед сидел словно ссохшаяся мумия – воскресшая из затхлой древности и теперь неотрывно смотрящая куда-то за горизонт – будто в далекие ушедшие века.

– Ложь, – изрекла мумия, – имеет видимость мощи, но под ней скрывается прогнившее нутро, а Правда с годами превращается в окостеневшую догму.

Именно так! – "Ложь" и "Правда" я неслучайно написал с больших букв, чтобы передать, с каким нажимом были сказаны эти слова.

Все еще находясь в замешательстве, я вслед за стариком повернулся к окну. Некоторое время мы просидели, как два изваяния, неподвижно смотрящие на кружение изгибистых полей.

Хунвейбин! Я переваривал свое новое неожиданное соседство. Мысли скакали подстать проносившимся за окном одиночным деревьям. Я не знал, как вести себя – спорить ли с таким соседом или пропускать мимо ушей его слова?

Но плывущий ландшафт и мягкое покачивание вагона делали свое дело, они постепенно успокаивали мысли, приводя их в порядок.

"Как же сила не знает правил? – начал я мысленно подбирать возражения. – Не будь правил, мелькали бы сейчас на этих просторах юрты потомков Чингисхана".

Почему мне вспомнился Чингисхан – даже не могу сказать. Может, причиной тому был соседствующий образ сухого китайца.

– Вы держите эти большие земли, – китаец будто угадал мои мысли, – не потому что правы, а потому что сильны.

Старик смотрел в окно, но будто в никуда – в какую-то далекую-предалекую даль.

Невольно поддавшись его взгляду, я представил ее. Конечно же, не в даль веков смотрел старый китаец – в той стороне, за бегущими полями, за изгибом вращающейся Земли простиралась его огромная страна с полуторамиллиардным населением.

– Но и ваши территории, – наконец, я нашелся что ответить, – тоже не малы.

Ни одна морщинка не двинулась на лице моего попутчика.

– Давным-давно, – заговорил он, – мальчишкой я смотрел оттуда... сюда – на далекий север.

– Иногда с севера дул ветер, – продолжил старик. – Он приносил в наши дома разные вести.

Старик посмотрел на меня. Спокойно и даже мягко.

– Ветер рассказывал нам, что есть на севере большая страна. Что в ней живут люди. И они взялись строить лучшую жизнь.

Китаец снова отвернулся к окну.

– И для нас это было загадкой – мы не понимали, что значит лучшая жизнь. Рисовые лепешки, соевое молоко, крыша над головой, родители, братья и сестры. Какая еще жизнь может быть лучшей?

В купе вернулся внук, который тихо сел на свое место.

– Но у нас есть еще Харбин, есть Яньцзин.

На некоторое время установилось молчание.

– Яньцзин, – вдруг негромко пояснил внук, – это другое название Пекина.

Старик не шевельнулся.

– Приезжавшие из Яньцзина родственники, – продолжил старый китаец, – тоже рассказывали о другой жизни. Взрослые ее бурно обсуждали, а я – мальчишка – слушал и ничего не мог понять.

Дядя Ли каждый раз, приезжая из большого города, угощал меня мутными сахарными шариками на палочках. У них был прохладный мятный вкус. Когда шарики заканчивались, мы – дети – играя, делились друг с другом тонкими деревяшками, по очереди обсасывая их. Некоторое время в них еще сохранялся сладкий холодок. Для меня эти шарики на палочках, привезенные из большого города, и были той самой жизнью, которая по моему детскому представлению и была лучшей.

Старик замолчал. Слегка удивленный поэтичностью его рассказа я бросил на собеседника любопытный взгляд. Сосед сидел с закрытыми глазами. За окном раздался далекий приглушенный свист локомотива. Мерно перестукивались колеса, под их "там-там", глядя на мягко сдвинутые веки старика, я невольно погрузился в его рассказ – вообразил щекастого китайчонка, слушающего странные байки взрослых и смотрящего на них широко раскрытыми (насколько это было возможно) щелочками глаз. Вообразил его таких же щекастых друзей-сверстников – маленьких китайчонков, обсасывающих палочки. Представил сахарные шарики. Они увиделись мне похожими на чупа-чупсы. Представил взрослых – тоже китайцев – самых разных: худых и полных. Вообразил себе их речь – мультяшно забавную и по-детски мяукающую.

Молчание затягивалось, а мне вдруг вспомнилось, что этот щекастый малыш затем станет хунвейбином. Я невольно поежился.

– А убивать вам доводилось? – самопроизвольно вырвалось у меня.

В приоткрытое окно купе ворвался грохот встречного одиночного локомотива. Веки старика приоткрылись и застыли на месте.

– Убивать? – сипло переспросил он.

Старик мутным взглядом посмотрел перед собой.

– Я слышал, – смущенно пояснил я, – что во время вашей культурной революции и такое случалось.

Китаец снова устремил на меня немигающие жутковатые щелочки глаз.

– Да, – ответил он. – Сорняки... дергали...

Холодок пробежался по моей спине.

– То есть? – переспросил я.

– Когда вы дергаете сорняки, вы называете это убийством?

Я в шоке всмотрелся в его чернеющие щелочки.

– Вот и мы... – заключил он.

– Но постойте! – воскликнул я. – Люди, ведь, не сорняки!

– Люди – нет! Но сорняки – не люди... Умереть суждено каждому, но не каждая смерть имеет одинаковое значение

Я смешался. Мне подумалось, что из-за неполноценного перевода мы просто недопоняли друг друга.

– В отличие от северного соседа, – неожиданно ясно заговорил дед, – Китай получил социализм без революции, без гражданской войны. Просто в подарок. Мы не боролись за лучшую жизнь, как вы. Нам просто открыли в нее двери. Вы – русские – получили ее в борьбе против богатеев, и вы уже знали, что для всеобщего блага в стране не должно быть таких людей.

Я невольно прокашлялся.

М-да! Социализм. Китаец заговорил о социализме. Впрочем, от него – живущего под красным флагом – можно было этого ожидать. У нас таких разговоров уже давно нет.

– Мы же поняли новый строй, – продолжал китаец, – как возможность простым людям стать именно богатеями. И ринулись туда... за благами, которые вдруг оказались доступными.

Я помню, как жадно светились глаза родственников, приезжающих из Яньцзина. Дядя Ли больше не угощал меня сахарными шариками. Он продавал их моему отцу – своему родному брату. И меня – к тому времени уже подростка – это удивляло. Я никогда прежде не видел дядю Ли таким...

Старик не докончил – его неожиданно прервал внук. Он что-то возразил деду по-китайски. Мой старый собеседник некоторое время просидел с помутневшим, расплывшимся взглядом, затем повернулся к внуку и устремил на него свои щелочки-амбразуры. Несколько секунд он подавляюще смотрел на молодого человека.

– Повтори на русском, – наконец проговорил он.

Молодой китаец с виноватой растерянностью посмотрел на меня и вновь на деда.

– Я сказал, что и у нас была гражданская война, – пояснил он мне.

Старик снова повернулся к окну.

– Нехорошо, – проговорил он в пустоту, – говорить при человеке на языке, который он не понимает.

Старый китаец ненадолго задумался.

– Та война не была гражданской, – медленно проговорил он.

– Но... – начал было возражать внук, однако тут же сам и остановился, виновато посмотрев на деда.

– Надо знать их войну, – старик вдруг поднял свою иссохшую руку и устремил в мою сторону указательный палец, – чтобы понимать свою...

– Когда брат идет на брата... – морщинистый палец с полупрозрачной желтой кожей продолжал гвоздить в мою грудь. – Вот что такое гражданская. У нас же одна наемная армия воевала с другой, у нас не рвались семьи – в наших домах не убивали друг друга братья.

Старый китаец опустил руку и снова обратил взгляд в окно. Он смотрел на далекую плывущую линию горизонта.

– Затем я узнал Мао.

Китаец некоторое время задумчиво промолчал.

– Его имя пришло с первыми уроками письма. Оно пришло с первым пониманием иероглифов. Мао увиделся Большим Учителем, который помогал познавать неведомое. Я читал иероглифы, познавал новый мир, а промеж точек и закорючек мне виделся наш Великий Кормчий.

Много позже я узнал, что Мао – Великий Сын земли – первым увидел, что вместо социализма повсюду нарастают сорняки. Его идеи гигантского скачка большого Китая – из нищеты в социализм – такой, какой был в северной стране, – разбились. Сорняки стали не приумножать общее добро, а растаскивать его. Более того, они бросились продавать и проедать его и без того скудные крохи. Вместо социализма Китай валился в капитализм, который никогда ему был неведом и от которого китайцы не имели, как вы, иммунитета.

Мы не прошли гражданскую войну – такую, как ваша, и мы не умели распознавать сорняки – ни вокруг себя, ни... в самих себе. Но раз на нашей земле стала затягиваться тина капитализма, ее понадобилось вычищать.

Я слушал китайца, а за окном кружил и кружил плавно изгибающийся ландшафт. Мне представилась далекая китайская деревенька, которой я никогда в жизни не видел. Ни о какой тине капитализма я, конечно, не думал, но в моей памяти вдруг всплыл образ деревеньки моего детства, которую я недавно посетил, – с обезлюдевшими чернеющими домами и выброшенными в бурьяны коробками из-под сникерса. И китайская деревушка увиделась мне похожей на нее – нет, не обезлюдевшей, но такой же чернеющей и погружающейся в хлам и серость.

– Гений Мао увидел такую опасность вовремя, он увидел, что партийные комитеты – штабы революции – революционными быть перестали, что они перерождались в рассадники торгашества, а из их стен стал выползать дракон капитализма...

Старик неожиданно прервался. Я с удивлением увидел, что его лицо стало сухим и жестким.

– И, как Большой Отец, – завершил он фразу, – карающий своих детей-предателей, он дал команду "огонь по штабам". Вот тогда у нас и началась гражданская война... настоящая.

О-го!... Совсем не так я представлял их историю. О Мао я читал, как о большом авантюристе с его гигантским скачком, о том, что как раз его вариант социализма стал приобретать нелепые формы, о том, как сжигали книги... Да, кстати!...

– А книги? – спросил я. – Вы сжигали книги! Так делали только вы и фашисты в Германии.

– Книги? – отстраненно переспросил китаец. Он снова посмотрел перед собой рассеянным мутным взглядом. А до меня, наконец, дошло, что старый человек с трудом переключается с одной темы на другую. Стали объяснимы все его предыдущие странные паузы.

– Что это были за книги? – продолжил он после некоторого молчания. – Что за книги были в Китае в то время? Больше всего было книг из Европы и Америки. Простому китайцу было непонятно, что за жизнь там описывалась. У европейцев всё было по-другому. Их повествования не были похожи даже на наши сказки. Не понятны были ни их разговоры, ни их желания, не понятно было, чему они радовались, отчего плакали. Много появилось и ваших книг, но они также были непонятны китайцу. Одной из первых ваших книг у меня было переведенное на китайский "Преступление и наказание". Я теперь знаю, что не с этой книги мне надо было начинать знакомство с Большим Братом, но тогда я воспринимал ее просто как нелепое нагромождение иероглифов, которые никак не стыковались друг с другом.

– Однако для малограмотного человека ... – старик ненадолго замолчал, переводя дыхание.

– Однако для малограмотного человека, – снова начал он, – книги имеют магическую силу. Для китайца гипноз европейских книг усиливался тем, что они были непонятны даже умеющему читать. Любая серая и пустая книжонка о Западе превращалась для человека, выросшего в китайской глуши, в библию. Если находились читающие люди, то им начинали внимать, как священникам. Обладание книгами и умение читать давало человеку большой вес в глазах окружающих. Помню, отец одним из первых в деревне принес домой такую книгу. Она была написана непонятными европейскими буквами, и никто не знал, что в ней было. Однако взрослые с гордостью показывали ее гостям. На книгу приходила смотреть вся улица.

Первым, кто ее прочитал и объяснил нам, о чем эта книга, был дядя Ли. Правда, я до сих пор сомневаюсь – мне тогда показалось, что он схитрил. Затем дядя перекупил книгу у отца за большие деньги. Отец не хотел продавать, но дядя упросил его, сказав, что книга ему очень поможет в Яньцзине.

– Не надо было отцу это делать, – неожиданно просипевшим голосом проговорил старик. Лицо его потемнело. Он поднял взгляд и тут же опустил его. – В большом городе книги обращались во зло.

– Зло!? – изумленно переспросил я. – Но как же книги могут быть злом?

Старый китаец продолжительно посмотрел на меня.

– Книгами с выгодой пользовались сорняки. С их помощью они поднимались над толпой, открывали себе дороги на высокие должности, получали доступ к богатствам. Китайцы верили любым книгам. Те стали дорогой не к знаниям, а к обогащению. Люди часто их не понимали, но если честные, не кривые душой люди говорили об этом прямо, то сорняки врали, обращая книги в должности, почет и деньги. Книги стали знаком принадлежности к особым сословиям.

Старик неотрывно смотрел на меня, причем так тяжело, будто это я писал книги, с помощью которых китайские сорняки врали честным людям.

– Великий Мао раскрыл китайцам на это глаза. Мао объяснил людям, что книгами их обманывали.

– А поняв это, – старик понизил тон, словно подводя черту, – люди стали озлобляться против них. И достаточно было однажды поднести к одной поганой книге спичку, чтобы их стали повсюду сжигать – без разбора и без всякой команды сверху. Люди освобождались от низкопоклонства перед ними, пробуждались от их лживого дурмана. Огонь горящей книги действовал на китайца очищающе, как желтый дракон, изгоняющий иноземное наваждение и зло.

Старый китаец замолчал, а я застыл в ступоре.

М-да! Немцы, конечно, сжигали книги совсем по другой причине...

В замешательстве я повернулся к окну.

Ну надо же! Вот тебе и дикая китайская деревня!... "Достаточно было к одной поганой книге...", "иноземное наваждение..."... Каждое высказывание китайца было настолько емким и не лишенным резона, что требовало времени на осмысление.

Вагон плавно покачивался, и это уминало во мне скомканные мысли, укладывая их в относительный порядок. Мерный стук колес расставлял в них акценты. И все это происходило под слабое колыхание проплывающих за окном раскинутых полей и перелесков. Поезд уносил нас в глубины державы.

– Почему же вы назвали это культурной революцией? – спросил я.

Китаец поднял на меня взгляд. Ему опять понадобилось время, чтобы переварить вопрос.

– Потому что революция научила людей различать сорняки. Мы прозрели, мы поднялись, мы увидели сорняки в самих себе, увидели, как в погоне за богатством рождается зло, как оно прикрывается маской добра. Разве это не есть настоящая культура? Но мы поняли это не по мертвым книгам, а взглянув в зеркало – внутрь самих себя.

– Но, – возразил я, – для культурной революции нужны литература, искусство. Как у нас, например, Горький, Маяковский...

– Наша революция, – переварив мою тираду, проговорил китаец, – не имела своего Горького.

Я осекся. Тут в моей памяти всплыла давно подзабытая деталь – в годы китайской культурной революции в их театрах шли постановки пьес, написанных женой Мао, и только ее. Все остальные авторы – главным образом европейцы и американцы – были запрещены. Я непроизвольно усмехнулся. Ведь, даже несмотря на нехватку национальных авторов и гипотетический вред европейских и американских книг, о какой культуре можно здесь говорить – без книг Горького, Чехова, Шекспира, без музыки Бетховена, картин Рафаэля?

– Все равно! – возразил я. – Если не было своих писателей, то мир велик – взяли бы других. Разве культура – это только лишь понимание чего-то там?

Я постучал пальцем по голове. Китаец посмотрел на мой палец недоуменно раздвинувшимися щелочками.

– Это душа! – воскликнул я. – Это когда ты напитываешься духом и мыслями других людей, когда ты воспринимаешь мир через восприятие его великими людьми... через музыку, стих, живопись... Человек только тогда становится выше и чище, когда вбирает в себя великую литературу, музыку, искусство...

Китаец остановил на мне изумленный взгляд, а затем, снова сжав свои щелочки-амбразуры, пристально всмотрелся мне в глаза.

– Вот вы допустили, – тяжело дыша проговорил он, – на свои высокие должности людей, помышляющих о наживе и капитализме. Разве они не читали книг? Они не читали Толстого? Не слушали музыку? У них не висели на стенах картины? Почему, наполнившись вашей высокой душой, они не стали выше и чище? Где их культура?

Теперь китаец поднес палец к голове. Он ненадолго замолчал, ожидая от меня ответа. Я же от такого поворота оказался в легком ступоре.

– Где была ва-ша культура? – проговорил он, делая упор на слове "ваша". – Настоящая культура – не в стихах, а в головах, или, как вы говорите, в душе? Почему, читая и вбирая одно, вы делали другое? Почему вашей культурной душе не претило зло? Культура ли это? Почему вы, размахивая Горьким и Маяковским, откатились в капитализм, а мы без них остались верными их книгам?... Где настоящая культура души – в ваших толстых книгах, или в наших цитатниках Мао?

Бум!!!

Китаец вновь недолго промолчал, выжидающе глядя на меня и продолжая держать палец у головы.

– У вас не оказалось своего великого Мао, – тихо, но внятно проговорил он, – который бы раскрыл вам на это глаза, который помог бы вам понять, что ваша культура – это не культура.

– А что тогда культура?! – изумленно и с ехидцей воскликнул я.

Китаец, конечно, ловко подцепил меня Маяковским, но цитатники Мао здесь даже не смешно ставить рядом.

Взгляд старика сконцентрировался в одной точке.

– Настоящая культура, – проговорил он, – это революция.

Бум!!!

– Огонь по штабам, что ли? – уже открыто съехидничал я.

– Культура – это революция в самоосознании, – жестко продолжил китаец. – Огонь по штабам – это вершина самоосознания.

Бум!!!

– У вас была революция? – китаец вновь обратил на меня щелочки-амбразуры. – Да, была! И революция самоосознания была? Была!... Но не полная... Вам не достало лишь дочистить от грязи свои штабы. Вы остановились в полушаге от вершины.

Я оторопело посмотрел на китайца. Тот опустил руку и отвернулся к окну.

– Но... – я растерянно буркнул, – в смысле, вершины?...

Мои мысли стали сбиваться. Ведь где-то в глубине его слов была какая-то правда – особенно насчет грязи в штабах.

– Дочистить от грязи?... – проговорил я. – Это как?! Огонь по штабам, что-ли?!...

Взгляд старика застыл на месте.

– Огонь, – у меня неожиданно по-петушиному взвился голос, – это же убивать! Где тут культура?!...

Дед никак не реагировал на мои слова, будто я перестал для него существовать.

За окном проносился безликий ландшафт, стучали, стучали, стучали колеса.

Фу-ух! Такое без ответа оставлять было нельзя. Я начал внутренне собираться.

"То есть, культура души, по вашему, – я стал мысленно подыскивал возражения, – это что-то вроде того, чтобы оставаться верным Горькому и Маяковскому. И в штабах тоже. Ну, допустим!... Допустим даже, что это так, но..."

– Однажды, – тяжело сипящим голосом перебил мои мысли старый китаец, – мы вытащили на улицу одного профессора, таскали его за волосы по улицам, заставляли наизусть повторять цитатник Мао. В наших глазах он заслужил этого, потому что издевался над теми, кто оказался не способен к учебе, говорил, что их место в свинарнике. Он полагал, что знание английских книг сделало его над нами богом. После трехкратного повторения цитат Мао мы бросили его окровавленного на улице. Нет, он не умер, он уполз в свою квартиру и больше в университете не появлялся.

Шок от услышанного заставил меня непроизвольно подняться. Я застыл в неловкой позе и, чтобы оправдаться, сказал, что пойду заказать чай.

В коридоре я подошел к окну и остановился в размышлении. Поезд продолжал мерно постукивать колесами, покачивая вагон. Мне надо было прийти в себя от нелепого диалога – хоть как-то переварить несусветность услышанного.

А переварить было необходимо. Ведь какая-то малая, хоть и нескладная правда была в словах китайца. И эта малая правда била все мои сумбурные возражения. Ведь по его словам получалось, что разгул насилия в годы культурной революции был как бы даже оправдан. Вот ведь как! Все подано как их вариант гражданской войны, без которой они втянулись бы в капитализм...

Бум! Меня уже волнует, не втянулись ли бы они в капитализм! Ну и китаец! Повернул-таки в свою веру! Силен старик! Едва дышит, а бьет наотмашь! Ничего не скажешь!

Однако погоди, старик! Ведь с другой стороны...

А что с другой?...

Мысли начали разъезжаться. – Что с другой стороны?...

Ну да, конечно! – С другой стороны наказывать без суда – это не цивилизованно! Однако опять же – какой суд запретит хаму преподавать в вузе? Нет! Здесь что-то не то! Конечно не запретит... Не может цивилизованный суд это сделать. У нас, например, подобное – тоже сплошь и рядом, и мы ничего сделать не можем! А как тогда быть им – Китаю тех лет, с неразвитыми вообще традициями права? Как ни крути, старик прав по-своему – если даже для нас правовой, цивилизованный путь не без изъянов, то для них – это путь к торжеству хамов, в дикую безнаказанность и капитализм...

Тьфу-ты! Опять я о капитализме!... Ну и старик!...

Нет, давай все сначала... Что-то я путаю... Итак, по его словам получается...

Вернувшись спустя полчаса в купе, я наткнулся на настороженные взгляды четырех узких щелочек глаз. Я опешил. Спустя несколько секунд мне стала понятна причина их напряженности – ведь я вышел за чаем, а вернулся после долгого отсутствия с пустыми руками.

Немного помявшись на месте, я произнес какую-то нелепицу об отсутствии кипятка. Соседи продолжали сидеть, не шелохнувшись.

– Да, не бойтесь вы! – вдруг пришла мне в голову естественная для такого случая догадка. – Не стучать на вас я ходил!

Оба китайца обмякли. Однако если дед спокойно отвел глаза в сторону, то напряженность во взгляде молодого китайца не исчезла.

– А мы не боимся, – заговорил он.

– Нам, китайцам, не свойственно бояться таких ситуаций – продолжил молодой. – Если у нас чужак причинит китайцу зло, то это обернется местью сородичей обиженного. Нас, китайцев, очень много. Нас опа-а-асно обижать. Вы тут рассуждали о силе. Вот в этом и есть наша сила – в том, что нас много. Ваш мальчишка из кино говорил американцу, что у того, кого обманули, осталась правда, значит, он сильнее. А как быть, если его не просто обманут, но и убьют, а за спиной убитого никого нет? – китаец показал рукой на пустые горизонты за нашим окном. – Даже если ты будешь прав, никто не узнает правду. За спиной же любого китайца миллионы. Поэтому прав или не прав китаец, но за него заступятся и отомстят. Вот что такое настоящая сила.

Он посмотрел на меня с промелькнувшим чувством превосходства, а затем глянул на деда в поисках поддержки. Дед во время его тирады сидел молча с абсолютно отсутствующим лицом.

Однако!!! Такое без ответа оставлять нельзя!

– Но все-таки, – я решил парировать выпад по-своему, – что за дикость!... – я нарочно сделал паузу, чтобы придать своей фразе двусмысленность. – Что за дикость: огонь по штабам?! Почему просто не снять с должностей зарвавшихся людей?

Старый китаец скосил на меня взгляд.

– На верхушке сорняка, – проговорил он, – может быть красивый цветок.

Я непонимающе посмотрел на него.

– Вы снимали с должностей Горбачева и Ельцина, когда те шагали по карьерной лестнице?

Я смешался.

– Вы никого не сняли, – продолжил китаец, – кто затем, используя высокие должности, начал прибирать к рукам народную собственность.

– Кто будет снимать? – спросил он после паузы, обернувшись к окну. – Такие же зарвавшиеся?

– Великий Мао, – выговорил он, растягивая слова, – гениально понял, что никакие государственные органы не способны очищать себя и страну. Даже лично он не в силах почистить большой Китай – перед великим Мао все изображают себя правильными и идейными.

Китаец продолжал смотреть на проплывающий мимо окон ландшафт.

– На верхушке сорняка, – задумчиво повторил старик, – может быть красивый цветок. Грязь на сорняке лучше видна снизу, причем лучше всего ее различают чистые молодые побеги. Поэтому он и обратился к нам – тогдашним молодым людям. Он доверил огонь по штабам нам.

М-да... Опять обставил меня дед! И главное – красиво так, поэтично! Непросто состязаться с ним в двусмысленностях...

– Но молодежь разная бывает... – не сдавался я. – Толпа способна и на самосуд...

– А правовая система лучше? – со слабым раздражением бросил дед. – Она работает с уликами и свидетельствами, а это гнилая система, поскольку, если нет улик и свидетельств, то, выходит, что нет и права. Ваши суды – это шахматные игры обвинителей и защитников, где фигурками являются улики и алиби. В них нет человека. Простые же люди видят человека лучше, они без всяких улик различают реальное зло, которое может приносить человек, даже если он не нарушает закон. И, наоборот, они не поверят наветам и доносам на человека, которого хорошо знают. Великий Мао учел опыт вашей чистки тридцатых годов, когда ее проводили органы. Ваши органы оказались менее объективными, чем наша молодежь. Жертв хунвейбинов было меньше, чем жертв ваших репрессий тридцатых годов, а результат качественней!