Текст книги "«Черный туман»"

Автор книги: Сергей Михеенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья

Лида спустилась вниз к ручью, прошла босыми ногами по натоптанной стежке, чувствуя кожей сырой песок и прохладную мелкую гальку. Поставила на пральню деревянное корыто, осмотрелась по сторонам и подоткнулась, чтобы не замочить подола.

Перво-наперво она выполоскала пеленки и подгузники, потом кое-какое свое белье. Внизу лежала гимнастерка. Погоны Лида отстегнула давно, еще прошлой осенью, перед первой стиркой, и спрятала их в сенцах под дежкой, в которой хранила запас ободранной гречки, пропущенной через крупорушку.

Старший сержант Калюжный встал на ноги зимой. До весны ходил в гражданской одежде. Так приказал местный полицай. И вот, забросив под горку костыль, упросил Лиду привести в порядок его летную одежду.

– Ой, Феденька, – принялась она уговаривать Калюжного, – погубишь ты нас.

– Пора мне, Лида. Пора. – И Калюжный с тоской смотрел на восточный край неба, откуда на Чернавичи всегда наползали серые дождевые облака и где слышались порой раскаты дальней канонады. Именно оттуда чаще всего появлялись самолеты. Поблескивая алыми звездами на плоскостях и фюзеляжах, они стремительно проносились над хутором в сторону Омельяновичей. Иногда это были «петляковы», иногда илы. Калюжный провожал их пристальным взглядом до тех пор, пока они не исчезали за горизонтом и гул их моторов не таял в тишине окрестностей.

– Так бы и полетел за ними, – вздыхала Лида, видя его тоску.

– Станцию и аэродром крушить полетели, – говорил он и стоял еще минут пять, вглядываясь в горизонт и вслушиваясь – вот-вот донесется оттуда гром далекой бомбардировки.

Когда за лесом грохотало, он мысленно считал: один заход, второй, а теперь отстреляют РСы…Так оно и происходило. Назад штурмовики возвращались другим курсом. И он понимал, почему.

В небе шныряли поджарые «мессершмитты», стремительно проносились скоростные «фокке-вульфы».

В тот день они перебирали картофель. Открыли копец, взвернули почерневшую отволгнувшую за зиму солому и начали сортировать, что на семена, а что на еду. И в это время над хутором показались самолеты сопровождения, начался воздушный бой. Пара «лавочкиных», сопровождавших звено пикирующих бомбардировщиков Пе-2, схватилась с четверкой «мессершмиттов». «Мессеры» атаковали, но Ла-5 довольно легко выскользнули из зоны огня, тут же, еще на вираже, перестроились для атаки и мгновенно обрушили на противника такой шквал огня, что те сразу же потеряли строй. Один немец тут же «клюнул» и пошел вниз, оставляя густеющий шлейф. Второй отвернул и кинулся догонять пару, которая преследовала «петляковых». Пикировщики, разгрузившись где-то в районе железнодорожной станции, вскоре тем же плотным строем протянули назад. А вот истребители летели порознь. Ведомый немного покружил и ушел догонять бомбардировщиков. А ведущий тянул почему-то низко. Мотор его делал частые перебои. Вскоре он выпустил узкий шлейф сизого дыма. Шлейф с каждым мгновение густел и окрашивался бурым.

– Подбили. Не дотянет, – тут же определил Калюжный.

Калюжный по шаткой лестнице забрался на сарай. «Лавочкин» миновал поле, потянул над Чернавичским лесом и там резко пошел на снижение. Ни взрыва, ни удара о землю Калюжный не услышал. Шасси истребитель не выпускал, пошел на посадку так, на брюхо, стараясь как можно ниже опустить фюзеляж, чтобы не уткнуть машину носом и не взорваться.

– Сел.

Спустя полчаса Лида ушла на ручей полоскать белье. А по хутору тем временем прогромыхала повозка полицая Рогули.

Калюжный выглянул через забор и увидел: Рогуля поправил винтовку, сунув ее на полок под подстилку и повернул в сторону переезда через ручей. Эта дорога вела на Омельяновичи, где находилась ближайшая полицейская управа и квартировал взвод каминцев[4]4
  Каминцы – члены воинского формирования, так называемой Русской освободительной народной армии (РОНА) или, как их также называли «Бригады Каминского». Сформированы обер-бургомистром Локотского округа самоуправления Б. В. Каминским. Воевали на стороне германской армии. Особой жестокостью отличились во время антипартизанских операций.


[Закрыть].

Калюжный быстро оседлал коня, сунул за ремень под рубаху ТТ и по стежке спустился туда же, к ручью. Здешние места он успел изучить неплохо. Однажды взглянул на них через боковое стекло «фонаря» стрелка штурмовика Ил-2. А когда их самолет приземлили недалеко отсюда и когда Лида подняла его на ноги, он объездил на коне и обошел на лыжах весь Чернавичский лес, все окрестные луга. Ходил и вдоль Омельяновичского большака. Правда, недалеко. Побаивался встречи с полицаями или жандармским патрулем.

Калюжный знал, как причудливо петляет среди болот дорога и что, если ехать тропами, то путь можно сократить вдвое. А значит, полицая можно перехватить еще до того, как он достигнет ближайшего поста каминцев.

Он поправил под ремнем ТТ, сверху прикрытый рубахой и полами пиджака, прислушался. На крыльце играла со своими куклами Саша. Девочка укладывала их спать, бранила и целовала. Калюжный улыбнулся ей, беспокойно посмотрел в сторону ручья, куда ушла Лида. Он знал, что, если Лида увидит его верхом на коне, сразу поймет неладное. К тому же Рогуля проехал через брод. А значит, Лида его наверняка видела. И то, что полицай одет на выезд, с повязкой на рукаве, должно быть, уже насторожило ее. Надо быстрей уезжать, решил он. Иначе отнимет коня и спрячет пистолет. Такое уже случалось. Когда зимой на хутор забрела наша разведка, Лида перетащила Калюжного в баню и закрыла на замок. Он тогда еще не наступал на ногу. Рана сочилась гнойной сукровицей. Но, если бы не Лида, он бы уговорил разведчиков забрать его с собой. Саночки он уже приготовил. В лесу, неподалеку, в укромном месте с выходом в овраг, чтобы прятать его в случае крайней опасности, она вырыла землянку. Несколько раз Калюжный ночевал в ней. Один раз вместе с Лидой. В тот раз с торфяников приехала крытая машина. Кого-то искали. Офицер и трое солдат. С бляхами полевой жандармерии. Этим лучше не попадаться на глаза.

Конь послушно рысил по склону оврага, легко перескочил через ручей, миновал болотину и вскоре вынес его в березняк. Впереди начинался лес, который местные называли Чернавичской пущей.

Пистолет командира, торчавший за ремнем под рубахой, холодил кожу. Это был тот самый ТТ, с которым они выходили из немецкого тыла после того, как их самолет упал в лесу неподалеку от переправы. Несколько 20-мм зенитных снарядов во время выполнения ими противозенитного маневра попали в машину, и дотянуть до линии фронта они уже не смогли. Пистолет тогда послужил и им, и командиру отряда, к которому они прибились. Командира звали Курсантом. Когда расставались, Курсант вернул лейтенанту Горичкину его личное оружие, и с тех пор командир с ним не расставался.

Тело старшего лейтенанта Горичкина рядом с обломками самолета похоронила Лида. А его, раненого, потерявшего сознание от удара, как пишут в донесениях, вследствие соприкосновения падающего самолета с землей, взвалила на коня и привезла на хутор. Пистолет она вытащила из кобуры погибшего командира и сунула в мох под приметную сосну. Потом, когда Калюжный пришел в себя, она, уступая его просьбам, сходила к упавшему самолету и принесла ему командирский ТТ.

И вот теперь Калюжный ехал по лесной тропе, торопил коня, чтобы попасть к переезду через Каменку раньше Рогули, и время от времени трогал рубчатую рукоятку пистолета. ТТ, конечно, не ШКАС[5]5
  ШКАС – 7,62-мм скорострельный авиационный пулемет системы Шпитального и Комарицкого образца 1932, 1937 годов. Выпускался в крыльевом, турельном и синхронном вариантах и устанавливался на многих боевых самолетах периода Великой Отечественной войны. Стрелок штурмовика Ил-2 имел именно такой пулемет. Его высочайшая скорострельность – 3000 выстрелов в минуту – не имела аналогов.


[Закрыть], но, во-первых, другого оружия у него сейчас не было, а во-вторых, он – память о командире, а в-третьих, в ближнем бою ТТ – штука незаменимая. Обойма – полная.

Солнце яркими бликами играло на тропе, на зарослях мха, на тусклых листочках черничника. Черничник еще не очистился после зимы от паутины, не встал, не распрямился, придавленный снегами и засыпанный рыжими сосновыми иголками. Он словно еще не верил, что зима прошла, снега растаяли и талицей ушли к корням, чтобы до первых дождей питать в лесу все живое. Внимательный глаз Калюжного все примечал. Чуткий слух не пропускал ни одного звука. Выросший в таежном поселке на реке Каменке, притоке Ангары, он прекрасно знал, что такое лес, как в нем ориентироваться, если даже здесь ни разу не бывал. Как найти следы и как скрыть их. Что можно есть. И какую воду пить. Где ночевать, если это понадобится.

И он спешил сейчас на речку Каменку, как на реку своего детства. Он и сам еще не понимал до конца, что заставило его метнуться сюда, чтобы остановить полицая Рогулю. То ли надежда, что летчик благополучно посадил в лесу свою машину и что, возможно, он жив и нуждается в помощи. То ли другая надежда, которая простиралась дальше. Если пилот жив, он сможет уйти через линию фронта вместе с ним. Теперь, когда рана затянулась и почти не беспокоила, он не будет обузой. Более того, он сам мог помочь тому, кто в этом нуждался. Тем более в пути к фронту, где идти придется все время лесом.

Но сейчас предстояло остановить Рогулю.

Василь Рогуля был из местных. Просторный дом его с добротными хлевами и амбарами, выстроенными еще до колхозной круговети, стоял наособицу, возле самого леса. Ставил усадьбу Рогуля вместе со старшими братьями. Их было четверо. Двоих расстреляли продотрядовцы. Один исчез. Оставил семью и ушел куда-то в сторону польской границы. Старшего взяли в тридцать шестом и дали десять лет лагерей. А он, пятый из корня Рогулей, самый молодой, вступил в комсомол, нацепил на грудь красный бант и остался при родителях. Хутор Чернавичи в тридцатые годы начал разрастаться. Сюда сселяли с мелких хуторов, вытаскивали из лесу зажившихся на воле хозяев, сгоняли в общественные конюшни и коровники скот и тягло. Когда-то тут было людно, шумно и весело.

Когда Лида вместе с дочерью и раненым летчиком появилась в Чернавичах и остановила коня возле двора своей тетки, Аксиньи Рогули, местный полицейский тут же наведался к ним при форме и оружии и с порога, не успела еще Аксинья обнять племянницу, поинтересовался, кто пожаловал к ним на хутор. Но Аксинья только мельком взглянула на Василя и, подбежав к коню, на котором поперек седла лежал наспех перевязанный летчик, сказала ему властным тоном:

– А ну-ка, деверек[6]6
  Деверь – брат мужа.


[Закрыть], помогай. Видишь, люди в беде. И не чужие.

Вот так Аксинья разом все и расставила на свои места.

В Чернавичах люди жили незлобно. Из мужиков на хуторе почти никого не осталось. Молодых почти всех призвали еще первым военным летом. Некоторые из них вскоре вернулись из-под Брянска, Рославля и Вязьмы, где попали в окружение два наших фронта, около десяти армий. Они добрели по лесам до родного хутора, приволокли раненых односельчан. Но прожили здесь недолго. Уже к весне сорок второго многие из них ушли в лес, к партизанам. А летом в Чернавичах начали мобилизацию призывных возрастов в Корпус белорусской самообороны ^{1} и 69-й батальон «Schuma» ^{2}. Кто не оказался в списках, бежали в лес. Некоторые вскоре вернулись, перезимовали дома, надеясь, что скоро Красная Армия освободит местность. Но Красная Армия продолжала стоять в пятидесяти километрах от Чернавичей и атаки ее направлением на Омельяновичи особого успеха не имели. А месяц назад подчистили последних хуторских мужиков. Местные власти провели мобилизацию в Белорусскую краевую оборону[7]7
  БКА – Беларуская краевая абарона. Создана с согласия генерального комиссара «Белоруссии» СС-группенфюрера фон Готтберга и, по его замыслу, должна была сменить немецкие охранные части в ближнем тылу и вести борьбу с партизанами, а также, если бойцы БКА проявят себя с лучшей стороны, то и занять участки на линии фронта. Обязательному призыву в БКА.


[Закрыть].

Рогуля благодаря своей изворотливости и чутью сумел избежать и мобилизации в Корпус, и в БКО, и в батальон «Schuma». Не пошел и в лес. Хотя знался и поддерживал кое-какие связи и с теми, и с другими. Осенью 1943 года, когда по инициативе руководителя Министерства оккупированных восточных областей Альфреда Розенберга на территории Белоруссии («Остланд») немцы начали создавать «самооборонные деревни», он понял, что тянуть больше нельзя, что пробил наконец и его час, и надел полицейскую повязку. И, похоже, не промахнулся.

«Самооборонные деревни» получали в полную собственность землю. К тому же из деревень, входивших в эту категорию, население не подлежало мобилизации в Белорусскую краевую самооборону. Правда, призывать в БКО из Чернавичей к тому времени было уже некого. Из мужиков остался только он и слепой восьмидесятилетний дед Рыгор. Вот тут-то и встрепенулось затаившееся в ожидании своего часа сердце Рогули и он явился в Омельяновичи, в полицейскую управу. И вышел оттуда с повязкой и старенькой красноармейской винтовкой, к которой ему выдали три обоймы патронов. Винтовка ему досталась хоть и без ремня, и с порядочным налетом ржавчины, так что прежде чем открыть затвор, ее металлические части пришлось обернуть тряпкой, намоченной в керосине, но вполне исправная, с хорошим боем и безотказная. Стрелял он из нее трижды. Один раз по стае одичавших собак в Чернавичском лесу. Один раз по связке щук в ручье во время весеннего нереста. И один раз в воздух, когда на переезде через Каменку в полночь он встретил не то человека, не то зверя. Тот вышел ему навстречу и остановился. Остановился и Рогулин конь и прижал уши, как перед стаей волков. Сердце Рогули заколотилось так, что стало закрывать горло. Он дрожащими руками дослал в патронник патрон и выстрелил поверх головы стоявшего на том берегу речки.

Винтовка винтовкой. Но стать полновластным хозяином Чернавичей ему не дали обстоятельства, которых он сразу не учел.

Хутором к тому времени управляла его свояченица Аксинья Северьяновна Рогуля, жена брата Андрея, ушедшего то ли в Польшу, то ли в Литву десять лет назад и с тех пор будто сгинувшего. Аксинья имела от Андрея двоих дочерей. Жила в таком же просторном, как и у Василя, доме над ручьем, умело вела хозяйство. Дочери подросли, тоже быстро ухватились за хозяйство, стали помощницами. Характер свояченица имела твердый. До прихода немцев председательствовала в здешнем колхозе. В колхоз, кроме Чернавичей, входили еще три хутора – Васили, Малые Васили и Закуты.

Рогуля, признаться, власть свою и не гнул. А зачем? Пусть свояченица и правит хутором. Ему и так жилось неплохо. Жонка ему досталась работящая, смирная и молчаливая. О такой только мечтать. Высватали ее за Рогулю в Малых Василях. Скромная, не заносчивая, из бедняцкой семьи. Однако в комсомоле его Аринка никогда не состояла, да и потом, став его женой, в актив не пошла. Стала рожать детей, и вскоре с комсомольской агитацией от нее отстали. И вот Аринка, будто дорвавшись до своего, бабьего, что, видать, и написано ей было на роду, нарожала ему детей – четверых сыновей. А теперь и пятого донашивала на последнем месяце. Так что война Василя Рогулю ни с какого бока, как говорят, не грела.

Винтовка колотилась под ногой, больно била по щиколотке. Василь посматривал по сторонам. Железные обода шуршали, утопая в песке, разболтанно звенели на камнях, когда выскакивали на простор. Но все звуки, которые доносились из лесу и из глубины дорожной просеки, помимо этих, тележных, его ухо улавливало чутко. Зачем он едет в Омельяновичи? Сидел бы со своей винтовкой и оборонял хутор там, не отходя от дворов. В управе как было сказано: охранять хутор Чернавичи от нападений партизанских банд, а также вылавливать одиночных диверсантов и разведчиков, засылаемых Советами через линию фронта. Никаких партизан и одиночных диверсантов и в помине не было. А он зачем-то мчится в Омельяновичи… Самолет упал. Вернее, скорее всего, сел. Ну и черт с ним, с тем самолетом. Какое ему до него дело? Упал и упал. Может, никто его падения с большака и не видел. Ближайший пост каминцев в нескольких километрах. До него даже от переезда через Каменку трястись и трястись по большаку. А может, пока не поздно, повернуть? И Аксюха обозлится, что с нею не посоветовался, а кинулся к каминцам самовольно. А вдруг те удумают прочесывать Чернавичский лес? Конечно, начнут прочесывать. И тогда обложат дополнительным налогом все окрестные деревни и хутора. Начнут приставать к бабам. Уж он-то знал этих разбойников, не понимавших ни своих командиров, ни немецкого порядка и строгости, ни Христовых заповедей.

Конь Стыр, словно чувствуя, какой туман хлынул в душу хозяина, перешел на шаг и понурил голову. Дрозд неожиданно сорвался с нижней ветки ольхи и кинулся чуть ли не под ноги коню. Видимо, семья лесных дроздов свила здесь гнездо. Вот и обороняли теперь свою территорию. А он, Василь Рогуля, зачем-то полез на чужую. Да какое ему дело до того, что делается в Чернавичской пуще?

Стыр хлопнул ухом и пошел еще тише.

Рогуля проводил шальной полет птицы и склонил наконец себя к тому, что надо поворотить назад. Но вначале решил доехать до Каменки, попить из родника. Заодно напоить из речки утомившегося Стыра.

Подъехав к песчаному броду через Каменку, Рогуля машинально посмотрел на противоположный берег, где недавно повстречал незнакомца, и вздрогнул в мгновенном ужасе, снова увидев того на прежнем месте.

Глава четвертая

Воронцов не стал менять свой надежный ППШ, который не раз выручал его в трудную минуту, на новый, со склада СМЕРШа. Добрушин, как было приказано, привел Кубанку. Лошадь тут же ткнулась в его плечо, понюхала руку, вздохнула. Воронцов вытащил из кармана кусочек сахару, и Кубанка тут же бережно взяла его с ладони своими теплыми и мягкими губами.

– До чего ж балуете вы ее, товарищ старший лейтенант, – усмехнулся Добрушин, снимая с седла металлический ящик рации, зачехленной в самодельный парусиновый чехол, заботливо сшитый связистом из трофейной плащ-палатки.

Воронцов осмотрел копыта, почистил палочкой стрелки.

– Хорошая кобыла, – похвалил Кубанку связист. – Эх, такую б к нам в колхоз! Бабам нашим в помочи! А там, видать, Аверьяновна… – И горестно махнул рукой.

– Всем проверить оружие и боеприпасы. – Воронцов кивнул Лучникову, у которого увидел новенький ППШ с сияющим прикладом. – Тем, кто получил новое оружие, пристрелять автоматы. Там, в карьере, по мишеням. Быстро. Пока есть время. И обмотайте приклады тряпьем. Светятся, как…

– А где взять мишени?

Воронцов пнул сапогом каску с эсэсовским щитком на боку. Каска валялась у дорожной обочины среди какого-то мусора, видать, выброшенного из помещений торфопредприятия, когда новые квартиранты здесь размещали свои казармы.

– Так по этой мишени до нас уже хорошенько отстрелялись. – И Лучников указал на двойное входное пулевое отверстие в теменной части стального шлема.

– Отстреляйте теперь и вы. – И Воронцов взглянул на снайпера. – Колобаев, вас это тоже касается.

Снайперскую винтовку Колобаева они пристреливали втроем. Кондратий Герасимович, чтобы не сидеть без дела, тоже пошел на стрельбище. По примеру Воронцова он оставил при себе испытанное, хотя и порядком послужившее и потому потрепанное оружие. Нелюбин взялся ставить мишень. Командир Седьмой роты сидел в окопе за триста шагов и на палке высовывал над бруствером старое жестяное ведро. После каждого выстрела опускал «мишень» в окоп, осматривал ее и выкрикивал результат.

По эсэсовской каске молотили из автоматов в другом конце карьера.

А во второй половине дня они были уже в Чернавичской пуще.

Ехали парами. Стремя в стремя. Впереди капитан Гришка со своей группой младших лейтенантов. Следом они. Пока они двигались по своей территории, особо не таились. Тихо переговаривались.

– Сашка, ты мне растолкуй. Ты ж ученый человек. Сон мне один снится. Раз в неделю точно. Один и тот же. Как в автоматном диске – патрон к патрону. Будто выхожу я на крыльцо своей хаты в Нелюбичах, сажусь на лавочку и смотрю на дерево.

– Сон как сон. Дома тебе побывать надо. Вот что. Затосковал ты, Кондратий Герасимович, по своему дому, по семье.

– По дому и по семье все тоскуют. Но тут вот какая хреновина, Сашка. И хата моя, и лавка, которую я смастерил за год до начала этой проклятой войны. И округа, куда ни глянь, вроде вся наша. А дерево – не узнаю. Нет там у нас, возле хаты моей, такого дерева!

– А какое дерево? Береза? Тополь? Яблоня?

– Да вот в том-то и дело, что не понять, какое дерево. А смотрю на него, как на родное! Часами! Оторваться не могу! И все о чем-то думаю.

– О чем же думаешь, Кондратий Герасимович?

– Представь себе, и этого вспомнить не могу! О чем столько времени думаю? Так что это тоже – вопрос. Думаю, думаю. А о чем, не могу потом вспомнить, хоть убей. И думы-то вроде хорошие. Не особо радостные, но и не особо чтобы и горестные. Такие, как вся наша жизнь.

Воронцов усмехнулся причудливому рассказу Кондратия Герасимовича и долго смотрел в глубину просеки, по которой в те минуты они пробирались, не слезая с коней. В стороне вдруг открылся косячок леса, так похожий на опушку Красного леса. Ту самую опушку, с валунами и одинокими березами на краю поля, которая всегда вот так же внезапно открывалась со стороны Прудков, стоило только миновать овраг. Воронцов потрогал в нагрудном кармане последнее письмо от Зинаиды и полотенце за пазухой рядом с трофейным пистолетом. Полотенцем он обмотаться не успел. Ничего, думал он, еще успею.

– Мне тоже хочется стать деревом, – неожиданно для себя самого сказал он. – Чтобы просыпаться на рассвете и расти каждый час, каждое мгновение. И видеть вокруг себя всегда одно и то же. Небо, землю, людей, которые не сделают тебе зла. – Он посмотрел на Кондратия Герасимовича. Лицо того было растерянным. – Ты меня понимаешь?

– Может, и понимаю, – задумчиво ответил Нелюбин. – Тебя, агронома, понять нетрудно. А может, и не понимаю. Ты ж человек ученый. А я, ектыть, Маркса не читал.

– Тут Маркс ни при чем. Чтобы понять друг друга, тем более на войне, Маркс не нужен. А дерево… Дерево – это жизнь. Вот так я понимаю твой сон, Кондратий Герасимович.

– Стало быть, там у меня, в Нелюбичах моих, все живы и здоровы? Так, я понимаю?

– И это тоже.

– Что-то, Сашка, сердце мое неспокойно. А главное, писем нет. И Сима молчит. Будто знает что-то, а написать мне не осмеливается.

Воронцов и сам понимал, что такое долгое отсутствие вестей из родной деревни Кондратия Герасимовича могло означать все что угодно, и, скорее всего, худшее из всего, что можно предположить. Но как скажешь об этом боевому товарищу и фронтовому другу, с кем делил и лихо, и радость с октября сорок первого года и с кем теперь опять неизвестно куда влечет его солдатская судьба.

Из головы колонны отделился один всадник и подъехал к ним.

– Впереди линия фронта, – сказал он. – Передать по цепи: соблюдать тишину.

– Есть соблюдать тишину, – ответил Воронцов и тут же передал приказ следовавшей за ними паре.

Линия окопов тянулась вдоль ручья по пригорку. Кое-где славяне отрыли неглубокую траншею и, видать, продолжали копать. Но, скорее всего, ночами. Сейчас в траншее, в боковых ячейках, отрытых в полный рост, маячили только часовые и дежурные пулеметчики. Судя по некоторой расхлябанности, с которой несла свою службу здешняя рота, противник стоял от них на значительном отдалении и свое присутствие, даже на расстоянии, еще никак не обозначил.

– Смирные у вас какие гансы, – заметил Воронцов, когда они пришли на НП командира роты. Ротный, молодой лейтенант, затянутый в кавалерийские ремни, говорил с явным прибалтийским акцентом.

– Не у них в руках козыри, – ответил тот и передал Воронцову бинокль. – Вон, видите мысок в болоте? Там их наблюдательный пункт. Сидит один человек. Но туда от КП проведена линия связи. Если что заметит, сразу по телефону передает на КП. Правда, в последнее время мои наблюдатели видели его с рацией. Значит, провод сняли. Завели более мобильную связь. Понадежней. Мои ребята их регулярно прослушивают. Но свои сообщения они шифруют. Так что толку мало.

– Часто выходят в эфир? – спросил Воронцов, пользуясь молчанием старшего по званию.

– Каждые два часа. Видимо, по завершении смены.

– А где КП? – спросил Гришка.

– КП дальше, в лесу. Там хуторок небольшой. Дворов, может, с десяток. Васили называется. Но между наблюдательным пунктом и хутором есть блиндаж. Что-то вроде промежуточного КП или караулки.

– Все ясно. А тропы туда нет?

– Есть тропа. А вон, Яшин возвращается. Что-то несет. – И лейтенант плотнее прижал бинокль. – Опять уток наловил. Охотник!

– Курорт тут у вас, а не война, – заметил Гришка.

Воронцов достал свой бинокль: действительно, по болоту шел солдат с закинутым за спину автоматом и волок прямо по воде тяжелую связку диких уток.

– Там у нас боевое охранение. Вон на том островке с тремя березами. – К легкому акценту лейтенанта прибавилась интонация неловкости, которую он, должно быть, испытывал в присутствии старших по званию, когда его боец шел по нейтральной полосе на виду у немецкого наблюдателя со связкой диких уток в руке.

– А приварок неплохой, – чтобы помочь ротному выпутаться из неловкой ситуации, хмыкнул Гришка и скользнул линзами вправо. – Мы, лейтенант, не проверяющие из штаба полка, и нам наплевать, в какую деревню ходят по бабам ваши подчиненные. Наша задача пройти в Чернавичскую пущу так, чтобы нас не заметил ни ваш сторож, ни тот, который караулит ваших соседей. Батальонная разведка сообщила, что здесь есть брод.

– Брод-то есть. – Лейтенант снял фуражку, повесил ее на гвоздь, вбитый над столом прямо в бревно накатника. – Но там придется метров пятьдесят переправляться вплавь. Была здесь когда-то дорога. Гать. Пользовались ею, по всей видимости, местные жители. Скорее всего вывозили из пущи сено, дрова. А теперь гать сгнила. Рота, которая тут до нас стояла, сунулась было, но чуть лошадей не утопили. Переправляться не стали. Плацдарм на той стороне не понадобился. Вот и окопались здесь.

– Ну, что ж, здесь поспокойнее. А там… – Воронцов кивнул за протоку. – Там сидели бы сейчас, как на плацдарме, с поджатыми хвостами.

– Если бы вы, лейтенант, со своей ротой находились там, мы бы сейчас отсюда на тот берег в бинокль не смотрели, – сказал капитан Гришка и остановил ротного, взявшегося за чайник. – Чайку? Нет, с чаем давайте пока отложим. На обратном пути попьем. А сейчас пойдемте посмотрим на то место, где проходит эта гать.

Пройти старой гатью с лошадьми, даже без повозок, действительно оказалось невозможно. Бревенчатый настил давно сгнил, торчал торцами черных топляков, усиливая запах болотины. Возле берега, в ивовых зарослях, они увидели замаскированный еловыми лапками плот из свежих бревен.

– Разведка ходит, – пояснил лейтенант. – Вот он и стоит тут, чтобы каждый раз новый не вязать.

– Что на той стороне?

– Там тихо. Никого там нет.

– И что, они даже не простреливают этот промежуток из пулеметов?

– Из пулеметов нет. А из минометов иногда бросают с десяток мин. Так, для острастки. Разведчики, которые были на том берегу, говорят, что там есть несколько троп. Тропы натоптанные. По ним ходят патрули. Два-три человека с рацией. Вот они и корректируют огонь минометчиков.

– Акулич! Смирнов! Баранов! – тут же окликнул Гришка троих из своей свиты. – Живо на ту сторону. Времени вам три часа. Осмотреть лес. Определить маршрут движения группы. В боестолкновение не вступать. Себя не обнаруживать. Старший – Акулич. С собой ничего, кроме пистолетов и ножей, не брать.

Нелюбин толкнул Воронцова в бок, шепнул:

– Строгие порядки у этих «смерть шпионам». Как они, ектыть, без автоматов пойдут?

Ушли. Быстро переправились на плоту на ту сторону. Когда плот шатнулся у них под ногами, уткнувшись в берег, и разведчики тут же соскочили на песчаный мысок, правее, в рукаве, уходившем к немцам, бабахнули два выстрела. Лейтенант тут же махнул рукой, успокоил:

– Это ружейные выстрелы. Кто-то из офицеров на уток охотится. Немцы, разумеется.

– Романтики, снобы. – Гришка снова поднял бинокль. – Если бы мы сюда не подкатили, они бы тут уже на лодках плавали. В тирольских шляпах. С породистыми легавыми на борту да с корзинками со снедью. Ну, ничего, скоро взорвем мы этот тихий рай.

– Это точно, товарищ капитан. Считай, отохотились. Последний сезон им, ектыть, в чужих угодьях.