Текст книги "«Черный туман»"

Автор книги: Сергей Михеенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Глава двадцать вторая

Вечер в мае наступает не скоро. Природа, совершая свою церемонию, вначале любуется закатным солнцем, потом, пока еще не торопя сумерек, длит бархатный розоватый свет только что завершенного дня. И только после этого позволяет сумеркам начать свою кропотливую работу.

Ночевать они решили в Чернавичах.

Разведка, высланная вперед, застала Василя Рогулю в огороде. «Самооборонщик» делал грядку в огороде. Рядом ходила одна из дочерей, и, сложив пальцы щепотью, что-то ловко совала в рыхлую, как подушка, теплую землю. Разведчиков, прокравшихся на хутор задами, мимо гумна и остатков сена, наспех собранных в небольшие копны, он заметил слишком поздно. Он тут же присел, схватился за живот и пополз было к дощатой будке уборной, прилепленной к хлеву, но младший лейтенант Акулич окликнул его на местном говоре, и тот, видать спутав его с кем-то, может, приняв за партизан, махнул рукой и распрямился. На голоса из дому вышла жена Василя, повела животом и встала рядом с мужем, давая понять непрошеным гостям, что никуда она его не пустит.

– Забирайте что хотите, хоть коня, хоть корову, а его не трогайте, – сказала она дрожащим от отчаяния голосом и обхватила мужа обеими руками. – Он еще слабый. До леса не дойдет.

– Немцы или полицаи на хуторе есть? – спросил Акулич, пропустив мимо ушей бабьи причитания.

– Никого нет. Никого. – Рогуля бережно отстранил от себя жену, что-то ей тихо сказал, и она, часто и беспокойно оглядываясь, пошла к дому. Оттуда уже слышался детский плач. – Утром были. Свояченю, Аксинью, забрали и ушли. Ваши тоже были.

О Стрелке он на всякий случай умолчал.

Уже начало темнеть, и опушки за полем на востоке, где полчаса назад раскачивались над пашней розовые столбы мошкары, потонули в вязкой синеве. А еще некоторое время спустя там ничего нельзя было уже разглядеть.

Капитан Омельченко, принявший на себя командование объединенной группой, предупредил:

– Отдых – четыре часа. В два тридцать выступаем.

Выставили ближние и дальние посты и разошлись по дворам и сараям. Коноводы завели лошадей в дощатые шула, положили им вволю сена из хозяйских запасов. Наскоро поели сами. Открыли тушенку – по одной банке на двоих. Осмотрели оружие, зарылись в солому и захрапели смертным сном.

Первую смену постов Воронцов выставлял сам.

Когда возвращался, увидел во дворе Лиду. Та тоже пристально смотрела на него. Махнула рукой. Подошла, сказала:

– Ночевать приходи в дом. Я ужин приготовила. Будто знала, что вернетесь.

– Мои уже ужинают.

– Твои? Солдаты, что ли?

– Да, солдаты. Солдаты, подчиненные, товарищи. Моя фронтовая семья. Так у нас говорят.

– Семья? А женщины у вас есть?

– Есть и женщина. Санинструктор роты, старшина Веретеницына.

– Одна?

– Одна.

– Как же вы ее делите?

Воронцов усмехнулся, покачал головой. Характер Лиды он знал.

– А мы ее не делим. Она сама выбирает.

– Хорошо ей.

– Не знаю.

– Что, не попал в число избранных?

– Не попал.

– Бедненький. А ко мне сегодня придешь?

Воронцов вздохнул.

– Помнишь, как ты меня любил? – снова зашептала она, опахивая его своим теплом. – Помнишь, как нам было хорошо вместе? Никто нам тогда не смог помешать. Ни война, ни дядя Захар. А знаешь, что потом было? Когда он все понял, что ты ушел, хотел меня в казармы отдать. Это называлось – неделю полы мыть. Я ему сказала, что беременна. И он меня пожалел.

Значит, это его дочь бегает по дому. И назвала ее Лида в память о нем – Александрой.

– А Федор давно здесь?

– Будто ты не знаешь. Будто он тебе не говорил. – Она с укоризной посмотрела на него и отвернулась с горькой усмешкой обиды. – Что ты мне о нем сразу? Подобрала я его в лесу. Не бросать же живого. Привезла на хутор. Выходила. А дальше что… Дальше по природе…

По природе. Это было ее выражение. Его он помнил. Однажды, два года назад, когда он жил в ее доме и спал на лавке у двери, она сказала ему, чтобы шел на кровать. Позвала. А он не пошел. Ни в первую ночь, ни во вторую, ни потом. И она сказала ему: «Не люба я тебе. Не красивая, да? Если так, если не можешь забыть ту, которую любишь, сойдись со мной так, без любви, по природе».

Потом сошлись. По природе.

– Численко! Численко! Проснись, Иван! – растормошил он старшего сержанта.

Численко открыл глаза. Тут же нашарил автомат. Автомат у него всегда лежал под рукой. Сапоги старший сержант никогда не снимал, ремней не расстегивал. Воронцов никогда его не видел босиком и в распущенной гимнастерке.

– Через два часа разведешь посты. На дальний поставишь Егорыча. С пулеметом.

– А ты куда? – сразу догадался Численко.

– Я с Калюжным. В доме лягу.

– Понял.

– Егорычу объясни, что пойдем мимо него. Сразу его и заберем.

– Понял.

Ничего он не понял. Воронцов отдавал необходимые распоряжения, думал, как бы не забыть чего утром. Уходить придется еще потемну. Но в голове клубилось другое.

Когда он зашел в дом, Калюжный в одной исподней рубахе, уже умывшийся и свежий, как после бани, сидел за столом и бережно обдирал картофелину. Дети уже, должно быть, спали в большой горнице. Дверь туда была прикрыта. Ни звука не доносилось оттуда. Но когда Воронцов шел к крыльцу, видел, что в комнате горит керосиновая лампа. Свет приглушенный, тусклый, он все же оживлял пространство, расцвечивал белую занавеску и оттенял кустик герани в глиняном горшке на подоконнике.

– Садись, – сказал Калюжный и указал на табуретку рядом.

Воронцов повесил на гвоздь ППШ. Расстегнул верхние пуговицы комбинезона.

Калюжный посмотрел на него и отложил картофелину.

– Пойдем-ка во двор. Там в чугуне вода осталась. Теплая. Полью тебе.

И тут только Воронцов понял, что весь провонял потом. Ему стало неловко, и он попятился к двери. Вышли во двор. Автомат свой Воронцов взял с собой. Разделся до пояса. Вода уже остыла. Но и такая была приятна. И он вспомнил, как мылся такой же пахучей водой, пахнущей дымком, в бане у Пелагеи зимой сорок первого года, когда с Кудряшовым и Губаном после неудавшегося перехода через большак вернулись в Прудки. Губан был откуда-то из этих мест. Выговор у него такой же, как у местных.

Когда вода в чугунке кончилась, Воронцов увидел Лиду. Она быстро шла к ним, сияя в сумерках ослепительно белым полотенцем. Она молча подошла, накинула полотенце на плечо Воронцова, растерянно смотревшего на нее, и так же стремительно исчезла за штакетником.

– Мне полотенце никогда не приносила, – скупо заметил Калюжный.

Воронцов промолчал.

Когда он начал одеваться, вдруг обнаружил, что ни нательной рубахи, ни Зинаидиного полотенца, которым он обматывал себя перед боем, на березовой поленнице, где он оставил их минуту назад, нет.

– Забрала, – сказал, наблюдая за его напрасными поисками, Калюжный. – Постирает, отдаст. – И Стрелок усмехнулся.

Что было в его усмешке? Кто поймет. Спроси его самого, старшего сержанта Калюжного, что в ней, вряд ли и он сам скажет.

Воронцов натянул комбинезон на голое тело, подобрал с земли автомат и пошел вслед за Калюжным к крыльцу.

– Это что у тебя за полотенце? – спросил он.

– Да так, – нехотя ответил Воронцов.

– Память?

– И память, и… – Не хотелось Воронцову ничего сейчас говорить.

– Понятно.

Какая-то необъяснимая неприязнь к Стрелку вдруг охватила Воронцова. Такое он испытывал на вечерних гульбищах в Подлесном, в клубе, когда на его Любку поглядывал кто-нибудь из парней. А если из соседней деревни, то через минуту-другую вспыхивала драка, в которую потом втягивались все. Так что потом уже и вспомнить не могли, из-за чего вся каша заварилась.

Но не драться же с Калюжным. Он прожил с Лидой всю зиму. Гораздо дольше, чем Воронцов с ней в то лето. Их объединяло большее. Большее? А ребенок? Дочь? Девочку, которую дочери хозяйки называют Сашей. Лида не произнесла о дочери ни слова. Ни имени ее не назвала, ни обмолвилась даже о ней и словом. Ждет, когда он спросит. Значит, им все-таки надо побыть наедине. Неужели Стрелок этого не мог понять?! Черт бы его побрал с его услужливостью и двусмысленными усмешками. А может, зря он вообще пришел сюда?

На столе уже стояла бутылка самогонки, картошка в чугунке, квашеная капуста в алюминиевой миске. На дощечке – аккуратно нарезанное сало. Жареная рыба в сковороде, залитая томленой сметаной с луком. Это была щука, он ее узнал по запаху.

– Щука? – удивился он.

– Да! А чему ты удивляешься? Рыба у нас никогда не выводится. – В голосе ее была какая-то веселая, победная нотка, что, вот, мол, и без тебя мы на свете не пропали, без рыбы не остались…

Пили и ели почти молча. Не вязался у них ни разговор, ни вечер. Воронцов больше пил, чем ел. На Лиду старался не глядеть. Думал о своих бойцах, которые сейчас стояли на ближних и дальних постах и отдыхали возле лошадей, зарывшись в солому. Такой ночлег был для них делом привычным, но все же ему было совестно за то, что они сейчас лежали там, прижимаясь друг другу, чтобы согреться и уснуть, а он, умытый, прибранный, сидел за столом, уставленным яствами, и ждал чего-то еще. Чего-то большего, ради чего и пришел сюда, приняв приглашение хозяйки. Нет, зря он сюда пришел. Он посмотрел на часы и вдруг сообразил, что как раз успеет на смену. Он решил не просто развести последнюю смену постов. Темникова будить не надо, на дальний пост смену отведет сам. Сменит там Лучникова. Заодно и можно будет поговорить с ним. Разговор назрел давно. И Воронцов уже покосился на висевший на гвозде автомат, но вспомнил о полотенце и рубахе, которые забрала Лида. И догадался запоздало: вот баба, она ведь нарочно это сделала. И не уйдешь теперь никуда. Пока не отдаст сама. А когда она отдаст? Что у нее на уме? Что на уме… Что у бабы на уме? У Веретеницыной вон тоже все время на уме одно и то же.

– Белье твое до утра высохнет. Над печкой повесила. – Она посмотрела на него так, как смотрела не раз. Конечно, она все чувствовала. Она понимала все, что происходило сейчас в душе Воронцова. Его небогатый опыт общения с женщинами подсказывал ему, что такой силой интуиции, какой обладали женщины, которых он знал и знает, не обладал никто из мужчин. Даже видавший виды, битый-перебитый жизнью Кондратий Герасимович не мог и сравниться, к примеру, с Веретеницыной, которой, казалось, только скажи что, а она уже, оказывается, все наперед промыслила. И без твоей подсказки.

– Лида, – сказал он, – мне через час на посты. Смену поведу. Так что принеси все мое. На теле досохнет. Спасибо, что выстирала.

– Полотенце-то красивое, – заметила она как бы между прочим. – Подарок? Она, Пелагея, подарила?

И Воронцов, услышав дорогое имя, подумал вдруг о том, что эти два года вместили целую жизнь, что они прожили ее не то чтобы украдкой друг от друга, а просто вдали, что накопилось много того, что им уже и не рассказать друг другу, да и незачем.

– Тогда я сейчас раздую утюг. Угли в печи еще жаркие, живые. Я и трубу не закладывала.

Лида ушла. Выскользнула из-за стола. И Воронцов с Калюжным опять остались одни.

– Ну что, Курсант, давай допьем? Тут ж немного осталось. А потом морды друг другу набьем. А?

– Да это вряд ли.

– Почему?

– А потому.

– Считаешь, что ты здоровей? Или званием выше?

Воронцов вылил из бутылки последнее, поднял свой стакан и, не дожидаясь Калюжного, выпил одним махом, как научился на фронте. Он и хмелел, и не хмелел. В голове стоял какой-то туман, клубился лицами. Лица были разные. Некоторые он любил, а другие ненавидел. То вдруг улыбка Пелагеи и ее торопливый голос с хрипотцой усталости. То ее же улыбка, но на другом лице – Улиты. То лучистые глаза Зинаиды и запах ее волос. То мать, то отец. То брат Иван на сенокосе. То Любка. Нет уже ни Пелагеи, ни Любки, вспомнил он и стиснул зубы. И живы ли отец с Иваном? То майор Лавренов со своей Золотой Звездой на новеньком кителе… То Андрей в куртке и кепи «древесной лягушки»… А Георгий Алексеевич и не знает, что Анны Витальевны давно уже нет на свете, что как раз на Пасху в Прудках по ней справили полгода и Зинаида возила на могилу Алешу. Он подумал о Радовском с такой болью, что захотелось вдруг увидеть этого чужого и странного человека, в котором ему всегда угадывалась такая твердь и такая личная правда, что хотелось понять его, хотя бы вглядеться в эту его твердь. Если понять и постичь ее невозможно.

Так они и сидели вдвоем, думая каждый о своем и переживая это свое каждый по-своему. И когда вернулась Лида, им стало и легче, и тяжелее одновременно. Она положила перед Воронцовым стопку выглаженного белья. Сверху лежало полотенце, расшитое алыми кониками и крестами с аляповатыми буквами, разбросанными по всему полю вышивки, но если их сложить воедино, то получалось: «Кого люблю, тому дарю». И Лида, конечно же, не случайно положила перед ним его белье так, вышивкой вверх. Она разглядела эти буквы и собрала их воедино. Потому что именно они, а не коники и не кресты, образующие удивительную гармонию линий и символов, составляли суть полотенца.

Лида не сказала ни слова и ушла в большую горницу. Дверь за собой не притворила, оставив щель, в которую сквозила темень, пахнущая женщиной. Но разве протиснешься в прошлое через такую узкую щель?

Погодя начали готовиться ко сну и они.

– Ну, кто пойдет к ней? – спросил Калюжный.

– Иди. У меня жена есть. – Воронцов обмотал себя полотенцем и лег прямо тут, на широкой лавке, немного сдвинув ее к окну.

– Когда ж ты жениться успел? Или у тебя, Курсант, жонка на каждом хуторе?

Воронцов повернулся к стене и больше не проронил ни слова. Ночевать им на хуторе, в тепле и под крышей, осталось недолго, часа два.

III. День третий

Глава двадцать третья

Рассвет застал их возле Котовичей. Позади раздвинулась хмарь отступившей на запад ночи, высветлилась неожиданно яркая полоска освободившегося от туч неба и нежным светом зари легла на плечи идущим. Кто-то из них оглядывался на этот благодатный свет, должно быть, вспоминая себя в другой жизни, на родине, в детстве. И их души тоже озарялись негаданным светом, даря мгновения, казалось, уже навсегда утраченного и погубленного в хаосе войны.

Воронцов заметил, как остановился коновод Добрушин и некоторое время смотрел на разгоравшееся небо. Именно в нем, в этом старом солдате, неизвестно как попавшем на передовую, он почувствовал в этот миг родственную душу, способную разделить с ним всю муку радости и тоски, которую он сейчас испытывал. Он окликнул старика, шагнул к нему и, наблюдая, как меняются и тают отблески зари на его заросшем двухдневной щетиной лице, кивнул:

– А день-то будет другой.

– Да, – задумчиво согласился Добрушин, видимо, все еще переживая свое, и признался: – Аверьяновна моя седни капусту высаживать будет. Ясно как божий день – седни. Самая пора для капусты.

– Откуда вы знаете, Василий Фомич?

– Знаю. – На лице старика играла улыбка, она едва сдвинула его грубые черты, но мгновенно совершила в нем такое преображение, что лицо крестьянина, по нелепой случайности переодетого в солдатскую униформу и оказавшегося здесь, в чужом и враждебном лесу, показалось таким же юным и радостным, как и вся весенняя земля. – Говорю вам, самая пора. И комари уже кусаются. И землю я потрогал. Пахоту. Там. – И Добрушин кивнул назад, в сторону хутора.

Там, возле Чернавичей, они действительно проходили краем поля, по жнивью, наполовину вспаханному и, кажется, уже засеянному. Именно возле поля группа старшего лейтенанта Васинцева отделилась и повернула на север. Там Воронцов простился с Иванком, пожелав ему удачи. Иванок, задумавшись, сказал ему:

– Там, на хуторе, эта женщина, которая нас провожала… – Но махнул рукой.

– Ладно, как-нибудь в другой раз расскажешь.

– Расскажу.

Капитан Омельченко торопил группу. Вот уж он-то, человек сугубо военный, смотрел на разгоравшуюся зарю с ненавистью. Дождь прекратился, облака поднялись, небо расчищает, и, значит, жди – полетят самолеты. И свои, и немецкие. Они тоже будут искать то, что ищут они. Что они уже нашли и к чему сейчас торопились. А значит, обнаружат их на чужой территории. Вытащить самолет, даже с помощью местных жителей, они по такой погоде вряд ли смогут. Единственное возможное – демонтаж некоторых особо секретных узлов и механизмов и уничтожение истребителя.

А герой-то оказался парнем слабоватым, зачем-то подумал о постороннем капитан Омельченко и машинально оглянулся назад. Он почувствовал, как тонкая кожа шрама на подбородке натянулась и нервно запульсировала. Он прижал ее пальцем, словно пытаясь остановить испуганный трепет. Не ее, нет, – себя самого. Заря уже охватила половину горизонта позади, и он затылком чувствовал напиравшее оттуда тепло. День обещался быть жарким. В какое-то мгновение ему показалось, что там, позади, на просеке, рядом с двумя всадниками охранения качаются в седлах еще несколько фигур. Встряхивался, оглядывался снова – нет, это играли в глазах призраки усталости. Ни младшего лейтенанта Баранова, ни старшего лейтенанта Нелюбина с его людьми там не было. Капитан Омельченко успокаивал себя тем, что часть операции уже была успешно выполнена. Часть операции выполнена успешно. Ночью рация, работавшая на прием, приняла сигнал: «Сваты прибыли с женихом и подарком. Ждем остальную свадьбу». Ладно хоть так. Летчик и прибор уже дома. На той стороне фронта. Старший лейтенант оказался человеком бывалым. В представлении к наградам, решил капитан Омельченко, впишу его фамилию первой. И он поискал глазами Воронцова. Но всадники впереди двигались настолько плотной колонной, что разглядеть среди пятнистых спин и поднятых капюшонов того, кто ему сейчас был нужен, он не смог. Еще раз прокрутил в голове доклад Воронцова о встрече с «древесной лягушкой». Ведь они закопали тело немца где-то здесь.

Воронцов доложил капитану Омельченко о схватке с «древесной лягушкой» вечером, когда подъезжали к Чернавичам. Тот насторожился и хотел было отменить ночлег на хуторе. Но потом успокоился. Кругом стояла тишина.

– Вы хорошо прикопали этого немца? – спросил капитан.

– Прикопали так, что и сами теперь вряд ли найдем.

О том, что это был не немец, Воронцов промолчал. Гришка, он хоть и Гришка, но работал в СМЕРШе. И Воронцов уже имел возможность наблюдать, как хладнокровно он умеет разделять службу и дружбу. От Андрея, зарытого где-то здесь, среди осин и орешника, ниточка тут же потянется к Георгию Алексеевичу. От Георгия Алексеевича к Анне Витальевне, на хутор Сидоряты, на озеро, где смиренно, между небом и землей, живет монах Нил. А там – к Алеше, к Зинаиде. Первым, конечно же, возьмут бывшего старосту. Без отца детей Зинаида не удержит. Вот и думай, старший лейтенант Воронцов, как тут поступить, о чем доложить капитану Омельченко, а о чем помолчать, хотя бы пока. Как же так случилось с Анной Витальевной… Вдвоем с Зинаидой им было намного легче. Война… Война – это не только фронт, и не только то, что делают они сейчас за линией фронта. Война – это еще и не просыпать ненужного слова. Когда вернется Кондратий Герасимович, Гришка, конечно же, спросит о «древесной лягушке» и его. Пусть спрашивает. И Воронцов подумал, что лучше бы Нелюбину с группой не возвращаться. Погода для перехода линии фронта неподходящая. Хорошая видимость. Даже туман слабый. Да нет, подумал он с надеждой, Кондратий Герасимович не такой дурак, чтобы выложить офицеру СМЕРШа то, о чем, как они решили, докладывать будет Воронцов.

Он вспомнил убитого в лесу. Андрей… Это какой-то рок – половину войны воевал со своими. На той стороне мог оказаться и Кудряшов, его верный боевой товарищ, с которым он выбирался из окружения. Вначале под Медынью, потом под Юхновом. Из первого выбрались благополучно. А во время второго выхода Кудряшов погиб на льдине. Вот уж кого крепко обидела советская власть. Но все же не надломился в нем какой-то внутренний стержень и не ушел он к немцам. Не пошел и с Радовским. Хотя и причина, и обстоятельства толкали бывшего ссыльного на Енисей из раскулаченных брянских зажиточных крестьян именно туда. Да и Воронцов сам мог оказаться там. Вспомнились разговоры с Радовским. Георгий Алексеевич манил его к себе. Правда, открыто об этом почти никогда не говорил. Воронцов пытался убедить его взять чужие документы и пойти хоть в штрафную роту, хоть куда, но к своим, в Красную Армию. Однако оба остались на своих позициях. Там, где начинали войну. Воронцов слушал Радовского и понимал, что многих, кто рядом с ним воюет против Сталина и большевиков, он презирает. Но не всех. Народ среди них был разный.

– Быстрей! Быстрей! – услышал он голос капитана Гришки, а вскоре увидел и его самого.

– Что вы тут тянетесь, как беременные! – закричал капитан Омельченко на ехавших впереди. Его конь, пришпоренный, выкатывая глаза и ломая кусты, полез вперед, в протоку. И вскоре ухнул в болотину. Но это не остановило всадника, и он, матерясь, погнал его глубже и вскоре кое-как, с помощью Воронцова и Добрушина, вовремя оказавшихся рядом, выбрался на твердую почву.

– Ты, Гриша, вот что, – сказал ему Воронцов, так чтобы его не услышал никто из посторонних, – здесь лес, болота и ближний немецкий тыл. Погубить людей много ума не надо. Давай лучше подумаем, как лучше вывести отсюда всех. Без потерь.

Капитан Омельченко отреагировал мгновенно:

– Воронцов, – сказал он, – не ставь телегу впереди лошади. Мы с тобой здесь для того, чтобы выполнить задание. Суть его ты знаешь. И я его знаю. И ты, и я будем выполнять его до последнего человека. Что тебе не ясно? И еще. Чтобы на эту тему больше нам не разговаривать. Мы на войне. Без потерь войны не бывает.

– Все ясно.

– А я вижу, что не все.

– И я вижу, что ты не в себе, – взорвался в ответ Воронцов. – А в таком состоянии командир не способен в полной мере правильно анализировать ситуацию и ставить текущие задачи для группы. Тем более, мы здесь не одни. Представляю, что будет, когда мы окажемся под огнем. Так что возьми себя в руки.

Капитан Омельченко выругался и поскакал в голову колонны. Вскоре там, впереди, послышался его голос. Но быстрее колонна не пошла.

– Нервный у него конь, у вашего капитана, – сказал пулеметчик Темников и оглянулся на младшего лейтенанта Акулича, ехавшего рядом.

– Ты в свое дело смотри, – хмуро ответил Акулич и покосился на Воронцова.

Воронцов молчал. Выплеснув все накопившееся на капитана Гришку, он теперь думал о том, что, если будет бой, всех своих надо держать рядом, под рукой, иначе этот воин из СМЕРШа положит под пули всех. Он развернул Кубанку и кивнул Темникову:

– Егорыч, передай нашим – подтянуться.

Темников в окопах давно, с сорок второго года. Калач тертый. Он слышал их разговор и все понял. А потому, когда Воронцов произнес: «Передай нашим…», развернул коня и погнал его в хвост колонны, передавая всем бойцах Восьмой и Седьмой рот, чтобы подтянулись к ротному. Численко и Лучников двигались замыкающими. Их пулеметчик ждать не стал, подумал: отсталый заднему погоня, развернул коня и поехал догонять своего командира.

Бойцы из Седьмой, оставшись без Нелюбина, сразу сбились вокруг сержанта Пиманова и вестового Звягина.

– Вот они, Котовичи, товарищ капитан, – указал Калюжный на гряду тополей за протокой. – Самолет там.

Выслали разведку: младший лейтенант Акулич, Звягин, Добрушин. Следом за ними в пятидесяти метрах двинулась вторая группа: Воронцов, Темников, Морозов и Чебак.

– Егорыч, приготовь пулемет, – приказал Воронцов. – Чебак, вы у Егорыча – вторым номером.

– Понял, – ответил Чебак.

Акулич, Звягин и Добрушин уже перебрели через протоку, миновали Винокурню и спустились к дамбе. Воронцов со своей группой дошел до середины первой дамбы. И в это время справа в лесу, севернее, захлопали вначале одиночные выстрелы, а потом в перестрелку ввязались сразу несколько пулеметов. И Воронцов, резко натянув поводья, так что Кубанка присела на задние ноги, подумал: вот когда свадьба пошла, товарищ капитан…