Текст книги "Приговоренный к жизни"

Автор книги: Сергей Дунаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

12. … Так и не доехал до Питера…

II. ЗИМА НАЧНЕТСЯ В РОССИИ

Свеча в руке плавится,

Не плачь, красавица

Может станется

Станцевать с тобой…

1. БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ПЯТЬ

Лондон – не Москва, а со мною совсем не Катя, а юная особа семнадцати лет Синтия Линда Лауренс, по ирландски – Син, то есть по английски – грех. Вот уже год предаюсь я развлечениям праздных идиотов; утром – лошади, вечером – наркотики где-нибудь в Taberne, толпы титулованной мрази вокруг, но со мной лучший наркотик – фотомодельная девушка из далекого Топа (где это? сказал бы кто…) – милая и догадливая. Иногда вечерами мы садимся в ее темно-синий «Порш» и несемся куда-глаза-глядят эдак до четырех утра на скорости двести с лишним, чтобы проснуться поутру где-нибудь на обочине в деревенском Сассексе или на родине собаки Баскервилей. Я все мечтаю добраться до Эдинбурга, но никак не выходит – засыпаю. Мы живем в районе Стрэнд в особняке, который скорее сон, чем особняк; зато близко от центра. К нам приходят странные гости, ведут странные беседы, а Син садится на ковер в углу и сверкает преданными глазами – девушка в зеленом плаще, свет очей моих, смертельное проклятие церковной падали. Они приходят смотреть меня, им сказали будто я великий маг и diamond, сиречь брильянт оккультного мира, что-то типа дьявола – а может, впрочем, и сам дьявол. Со мною рядом постоянно два охранника, не помню их имен впрочем, и две собаки страшной неизвестной породы. Только я умею усмирять их непомерный пыл и иногда ношу им еду, благо они не воняют. Ходят к нам и всяческие друиды, внимательно меня разглядывающие и обзывающие именами своих давешних подзабытых богов. Один из них как-то попросил меня написать ему что-нибудь, я и написал какую-то лабуду набекрень, как в детстве. Это ж древнекельтский, обрадовался он. Дорогой сэр!.. славно и то, что не древнекитайский. Иногда я скучаю и тогда Син молча (она все понимает…) зажигает много много свечей на полу и медленно расставляет их по комнате, в самых неожиданных местах. Да, она молится мне, я знаю. Я люблю высокие скорости, Син, быстрых белок неслышных в ее загородном парке. Я люблю дорогие сводящие с ума запахи, что так напоминают мне небо, сюрреалистические картины, висящие у нас в доме и клавесин, на котором она мне играет по вечерам, чтобы я не умер ненароком от тоски. Ветер поет на мансардах, сердце ноет по-вчерашнему; как много надо вдохнуть, чтобы чувствовать всю их боль, всю надежду, всю страсть, с которой они выдыхают три слога моего имени… Дети, наивные. А когда мне совсем дурно, я пишу письма Моему Лорду, улетевшему на небо. От него все по-прежнему нет вестей…

Мой Лорд! Воля твоя – не отвечать, но кажется мне, ты немногим возвеличишь себя таким молчанием. Если есть за что – накажи меня, но только не прячься невидимым котенком в углу. Мне помнится, ты был решительнее – раньше. Они говорят мне, что взять мир – значит отнять его у тебя. Но ведь ты ушел сам – а для чего тогда приходил?.. И верю я, что ты вернешься очень скоро, пусть глупый и наивный Даэмон падет первой твоей жертвой, но только приди, descend on me… Весь этот мир и знать о тебе не знает, какой ты есть на самом деле, только глупый Даэмон это знает. В том его проклятие, в том его вера…

Сны иногда напоминают мне истории с моим участием – очень древние. Возможно, им тысячи лет и больше даже. Я вижу давно пролетевшие сражения, самые смелые планы, рожденные мною верно что в бреду, свои падения и падения тех, кто падал ради меня. Там все – истории древних, уже и легендами позабытые, картины недавнего прошлого, возникновение каких-то непонятных религий, отсюда я вижу все это и мне смешно. Син читает мне сказки про меня, сказки на гэльском. Это ее родной, и она произносит слова с неподражаемой нежностью, что даже зеркала светятся от ее присутствия. Так – целый год, но заклинания прочитаны и они летят из дальних краев ко мне, собирают свои силы, готовясь к войне. Соседи шарахаются при виде Даэмона, им кажется, будто он окружен привидениями. Кругом и вправду что-то неправильное, в воздухе – нездешние сны, окна в подъездах светятся тусклым синеватым светом по ночам, когда лампы выключены. Они рядом, я чувствую это. Я уже могу говорить с ними на их языке, впрочем, теперь-то я знаю, он и мне – родной. Иногда так трудно уснуть, они окружают меня и шепчут. Я не скажу, что, но мне странно на душе от их слов и я поднимаюсь на крышу. Передо мной какое-то красное мелькание, их много, они рядом. Один жест рукой – и они признают Хозяина. Тогда я рисую им знак, от которого замедляется мое дыхание. Я чувствую разряд в воздухе, словно мир качнулся. И тут – новое чувство, будто не чувствуешь, где верх, где низ, где «направо», где «налево». «Ты смог, ты сделал это» – слышу я и понимаю, что достиг настоящей невидимости – даже магическим зеркалам. И тогда вспомнил все, открыв двери в свой потайной мир, куда даже им нет дороги. «Явись миру» – сказали они вослед. Но фиг. Синтия Линда Лауренс вчера предложила мне нечто более интересное, чем пришествие Люцифера.

Например, день рождения лунного зайца какого-нибудь отпраздновать…

2. ЛЕТИ СО МНОЙ…

А поутру приперся Дэн Родмен, голландская балаболка. С собою он привел «молодого многообещающего» режиссера – Ангуса Айрема. Припоминаю последний фильм этого Ангуса, триумфальная получилась херня, нет слов. (Вообще, кино не люблю – но фильм его увидел совершенно случайно, это верно судьба, опять судьба…) Только посмотреть на него было забавно (на Родмена я не смотрел вовсе) – старомодные очки типа «не забуду Джона Леннона», козлиная такая бородка, придающая всему остальному лицу принципиально идиотическое выражение – но эта ирония в глазах, черт побери, она стоила всего остального! Айрем похож был на огненно-рыжего призрака, и гэльская внешность только прибавляла ему этакого нечаянного очарования пофигиста. О внешности своей такие люди обыкновенно не заботятся, здраво рассуждая, что безнадежно некрасивы. Но было в нем небрежное притягательное не знаю что. К тому же Айрем одет был как беглый душевнобольной, чем окончательно расположил меня к себе – ибо я психов люблю, и сам такой, каюсь.

– Мистер Дэймон, мисс Лауренс, позвольте вам представить вершителя судеб мирового кинематографа – вот он…

– Рад-то как, – я сел, а они все еще стояли, – мистер Родмен, а вам я с безнадежностью повешенного напоминаю, что я зовусь и пишусь Даэмон и никак иначе. Сожалею, но ежели вы и впредь будете меня обижать вот так ни за что, я выкину вас в окно с данного четвертого этажа. И выпил шампанского. Все молчали, привыкая к разговорам Даэмона.

– Вы аристократ, верно? – спросил Айрем с усилием: он еще не освоился в логове Зверя.

– Что изменит мой ответ?

– Видимо, будет означать невозможность моего предложения вам, ведь сословная лестница…

– О, здесь все просто. У меня ведь есть много ответов. Вам как несомненному простолюдину да будет прелюбопытно узнать, что я разумеется имею титул, но, слава Богу (именно Ему) – не английский. Оттого не робейте при мне, ведь по правде говоря на их английскую аристократию мне… (я задумался над глаголом).

– А как ты сама его зовешь? – бесцеремонно спросил он Син.

– «Милый…»

– Да… это, конечно, снимает проблемы в общении.

– А вы с ней знакомы? – удивился я.

– В том-то и дело, что я к вам приехал по настоятельной рекомендации этой молодой леди, она ведь говорила со мной недели две назад – говорила о вас. Я, впрочем, так и не разобрался с вашим титулом…

– «Князь мира сего»…

– Вы Антихрист?

– Что-то вроде.

– Как интересно, – сказал он с выражением полнейшего безразличия.

– А какая, собственно, разница? Ну да, я презабавная зверушка 666, а будь перед вами хотя бы дистанционный гном с аэрокосмическим модулем заместо чего-нибудь жизненно важного – и что тогда?!

– Тогда бы его внесли бы в книгу рекордов Гиннеса, – Айрем спокойно взял со стола круассан, – а так я просто хотел предложить вам некий бизнес на несколько миллионов долларов.

– Нет, меня не интересуют деньги.

– Неважно. Отдадите бедным. Меня интересует эта девочка, она в перспективе великая актриса, она нужна мне для нового проекта. Я откинулся в кресле и закурил, получая удовольствие от его бормотания и еще от того, что видел – он совершенно не ориентируется куда попал, почему эта богиня красоты со мной (а не с ним, к примеру). Но это же здорово – впервые за год я могу поговорить с кем-то как раньше, до этого.

– Третий раз: ну и? – мне пришлось изобразить некое нетерпение.

– Мисс Лауренс сказала мне да, только уточнила, что ей надобно ваше благословение. Я посмотрел на нее, она зарделась и смущенно бесстрашно посмотрела мне в глаза. Совсем маленькая еще, подумал я, обнимая ее и запуская руку ей под юбку. Многообещающий только что режиссер передумал жевать свой круассан и с видом неожиданно заинтересованным смотрел на все это дело – но недолго; Синтия исчезла под столом и он перестал видеть. Мистер Родмен высокочастотно проверещал, будто торопится на какой-то показ мод и без него там никак, но этот предсмертный свист донеслись уже далеко из коридора. Все-таки ему почти шестьдесят – пуританское воспитание; а может, просто в туалет захотелось. Айрем же не двинулся с места.

– Здорово, – сказал он спокойно, – шляпу бы снял, если б имел. Простите за американскую прямоту, но я с самого начала неверно оценил вас, сэр Дэй.

– И чего теперь? – мы с ней совсем свалились под стол, но я продолжал пытаться вести разговор с ним оттуда.

– Разрешите ей, – требовательно сказал Айрем, – я-то вижу ее сумасшедшее будущее, я сделаю ее культовой звездой, и сотни, нет – тысячи, сотни тысяч сексуально озабоченных идиотов отныне будут грезить о ней и засыпая, надеяться встретить ее хотя бы во сне, если уж наяву не суждено. Это будет вожделение века, поверьте… Ведь вам забавно смотреть, как мир вокруг становится безумным, не так ли?

– Абсолютно нет, – ответил я ему, – ты же – просто неразумный человек, ни с того ни с сего взявшийся говорить со мной едва ли не на равных. Но я сегодня добрый. Давай выпьем еще, а потом – пошел вон.

– Мистер Дэй, вы не поняли меня. Современники считают меня гением, мои фильмы продаются дороже всех остальных, вместе взятых. Если я говорю, что готовлю событие, я говорю правду, нет вам основания сомневаться в моих словах…

– Помолчи немного, – я взял милую за руку и повел к окну:

– Не бойся… Ведь если ты и вправду поверила в меня – ты отныне все сможешь. Сейчас мы сделаем одну вещь, Син. О ней написано в сотне книг, ты видела это по телевизору – не раз, поручусь. И думала, наверно это неплохо. Тебе снилось это, волновало, как непристойные девические сны. Но только не бойся.

– Я прыгну, – решительно сказала Син. Умная девочка, она все поняла.

– Мне не страшно… или да, но я люблю тебя больше. (Она впервые сказала мне об этом…)

– Руку… – сказал я властно, – и не бойся ничего.

– Эй, вы чего? – спросил американец с голубыми глазами, – это что за издевательство?

– Вот ты сидишь здесь и думаешь, что представляешь из себя что-то ценное для космоса. А на самом деле… Смотри сюда – это высшая сила. Кто делает так, того не держит земля. Кого же она держит – как он решится держать ее сам? Объясню тебе, неглупый Ангус Айрем: прежде чем грезить о власти над миром, освободись сперва сам от его власти над собой. Не то я обижу тебя, перешагнувшего мой порог без должного почтения. До встречи, – я толкнул ногой раму, обнял юную леди и шагнул вперед. Земля полетела под нами, а ветер обнял нежно. Я поцеловал Синтию, восхищенный ее бесстрашием, и посмотрел вниз. Мы летели высоко над крышами домов, и вечер уже зажигал над городом первые фонари.

Ангус Айрем высунув голову смотрел с балкона, как мы летали над этажами. Ни слова не произнес он, встречая нас, только приоткрыл балконную дверь и налил по чашке чая.

– Что вы хотели сказать о сценарии? – спросил я громче, чтобы он услышал в этой тишине. Айрем ожил:

– Да, сэр. Сценарий, сэр. Вы… вы имеете идеи о сценарии?

– У меня их в голове великое множество, Айрем. Я постоянно присутствую не только здесь, но и в множестве историй, проносящихся перед моим взором – там… Потому я иногда отвлекаюсь и не могу понять, о чем вы таком говорите.

– Даже сейчас вы что-то такое видите? – спросил он недоверчиво.

– Даже сейчас. Нас вдруг прервал дворецкий, объявивший, что «имеет сообщить мне нечто весьма важное». Айрем поспешно откланялся, пригласив меня назавтра посетить его awards и, быть может, даже выступить.

– Зачем ты приехал, почтенный мой друг?.. Я вышел в соседнюю комнату, оставив мою леди, как только мне доложили, что внизу меня ждет гость из Москвы. Мой старый знакомый – хранитель стоял внизу смешной и наивный здесь в своей шапке-ушанке, печально уставившись на статую, изображающую Афину, утром однажды проснувшуюся в Свинодрищеве (о ужас, незабываемая сцена). Он отер пот со лба, падая в кресло без моего разрешения. Первый гость из России за целый год – и такой застреманый оказался, надо же.

– Год я ждал твоего ответа, – напомнил он мне, – ты хочешь владеть миром? Не так, как здесь. Зачем ты сидишь здесь в обществе пресыщенных извращенцев, зачем, черный принц?

– Я хочу… Но мне проще взорвать стакан воды прямо на столе или заставить девчонку быть без ума от меня, все забыть; а вот играть в политические игры мне совсем не хочется. Вернее, я не умею. Но я поверил тебе – я буду тем, кем рожден, тебе не придется просить дважды. Что я должен делать, чтобы столкнуть камень?

– Вернуться.

– Вернуться… Хорошо. Распорядись о билетах – скажи, это от моего имени. Мы можем выехать через неделю. Он высокопарно неслышно низко склонился передо мной. Я поднялся наверх, понимая, что предстоит прощаться со всем, что вокруг. И с ней – в первую очередь. Я не возьму ее с собой, этого нельзя даже представить. Мне осталось только ходить по огромному залу, полному дурманящих ароматов темноты, медленно, из стороны в сторону. Год проведен здесь, бессмысленный прекрасный год. Время псу под хвост, но это не зря. Не зря, потому что я перестал теперь отличать день от ночи, явь от сна, себя – от того, кто я на самом деле есть. Я стал забывать ту жизнь, которая была раньше, понимая, что она не вернется уже – никогда. Только и осталось мне сидеть у роскошного камина и сжигать письма, которые никто не прочтет… Думаю, Синтия понимала, что со мной, только не решалась сказать. Она взяла меня за руку.

– А что ты видел? – спросила она.

– Тогда?..

– Мне так нравится слушать тебя, Даэмон. Поверь, твои сказки волнуют не меньше, чем даже полет в холодном осеннем безоблачном небе, что впервые…

3. ВЕЧЕР 6 НОЯБРЯ

Им зажгли фонари на крышах… И стало светло, как в сказке. Впрочем, они и были там, но не догадывались еще. Шаг навстречу… кто ты, прекрасная принцесса? Она засмеялась:

– Нет, ты ошибся. Я совсем не такая, нет…

– Для меня – да, – отвечал он. – Я вроде видел тебя во вчерашнем сне, ты там еще со зверями была. Это не я была, сказала она. Подожди минуту, я помогу тебе… И протянула руки к его лицу, снимая дурацкие репейники. Тебе не больно? Нет… но скажи, разве не ты? А кто же тогда ты?

– Я – бред шестого ноября…

– То есть сегодня?

– То есть вчера… Милая! – прошептали его губы. Беззвучно, он не хотел, чтобы она услышала. Она и не услышала, просто повела его на чердак и там поцеловала. А вокруг гуляли карнавальные люди, искусственные, бессмысленные. Дважды они задевали его, и он отстреливался. Бах, бах. Двоих нету. А ее поцелуй… его еще чувствовали губы и сено в волосах тоже… Как там, на чердаке. Эта таинственная барышня, нездешняя, ненастоящая. Она была или как? Видимо, нет; просто эта странность опять – которая в голове, когда будто уходишь из А в В и возвращаешься в С… Другой мир, да? Громкие сигналы это машины машины… Он обернулся на середине улицы. Движение остановилось и они сигналили ему, сигналили. Fuck you all… – сказал Дардаэдан и медленными шагами пошел на тротуар. Разноцветные железки поехали себе дальше. В небе летал чей-то ужин, сзади лаяли. 23.28. Кажется, мир пуст. Вау. А тогда… тогда мы поднялась на чердак какой-то и ты дала себя целовать и не… Когда ты в этом красном платье оказалась на столе, такая грациозная… хотя откуда здесь стол…

– Высоко, – почти небо. Да, это она сказала. А можно еще? Наверно, я задохнусь от твоих золотистых волос, нежных как ветер…

Совсем ведь не сентиментальный был. Только ночью, редко, иногда. Плакал себе в подушку, вспоминая сны, но наяву ее не было. Впрочем, кто бы мог подумать. Такой загадочный чувак в черном плаще с подведенными глазами, чуть что – и стреляет. Или того хуже. На супермена он, однако, явно не тянул. Дардаэдан никого не хотел, ни с кем не общался, только иногда у него всякие приключения случались… Но девочки любили его, наверное за то, что он никого не любил, даже себя. …Наверное, в этом какой-то шарм особенный. А еще у него был вид такой, будто он только вчера прилетел с Альфа-центавры или откуда там… Иногда ему снилась всякая ерунда, и когда ее не было, он спокойно просыпался в девять часов, пил горячий кофе без сахара и перся слоняться на стрит, фигея от собственной многозначительно обманчивой внешности. Да, конечно, ведь когда она не приходила, все было пусто и он ничего не чувствовал, как отключенный кипятильник. И все делал инерциально, даже подружек себе клеил так же бес… чувственно. Но иногда… иногда она приходила, и город вокруг превращался в пепел, а она открывала окно и вниз летели цветы. Почему-то последний раз, когда он ее увидел (говорят, это было наяву, да он и сам так думал…), случился в городе какой-то идиотский карнавал и оттого было шумно и неправильно. Сны в обратном времени приходили к нему все чаще, он уже привык воспринимать их зазеркальства и смирился, если только мог. И вдруг – на самом деле она; то ли новый, необыкновенно яркий сон, то ли на самом деле было… Ведь он и вправду ощущал, что был на том чердаке, и травинки сена оставшиеся на его плаще говорили да, но с другой стороны – как необычно все это кончилось – просто очнулся идущим на незнакомой улице в центре безжалостном, и все. А на самом деле она сказала ему:

– Никогда не смотри мне вслед, так нельзя…

– И не прощайся со мной, не надо, – сказала она.

– Я приду еще, – сказала она совсем-совсем тихо, – мне сейчас пора. И лишила его памяти, когда они спустились вниз. Иначе бы он не забыл, как они шли по старой винтовой лестнице и принцесса повернула чуть направо, расстаяв в ночном свете фонарей переулка Зимнего тумана… …Но еще она рассказала Дардаэдану красивую историю любви – как ветер в зимнюю ночь, как следы Единственной на новогоднем снегу… Был на свете молодой человек со вкусом ко всему милому и таинственному, и была еще дева с алой лентой в волосах. Говорят, он любил ее, она не знала. И общалась с ним исключительно загадками. Например, никогда не назначала точно времени свиданий, и даже места не называла. Просто говорила: есть красивое место, там лебеди летали. Он понимал… Она и телефонов не писала, только что-то вроде 38265829:88652257 / 35786: 26895… Это первые две цифры, наверное… Однажды он спросил ее, может ли надеяться. А она была честная девушка и сказала не знаю. И что же, спросил он, впервые в растерянности. Я подумаю, сказала она и улыбнулась. Я положу тебе на окошко ранним утром что-нибудь радостное, это будет значить да. Или что-нибудь печальное, это будет значить нет…

«Любовь моя, ты знаешь, мне не найти тебя. Я даже не могу знать твой почтовый адрес, и поэтому оставлю тебе письмо прямо здесь – на витрине кондитерской на старой городской улице. Я просто положу его осторожно на окно – если судьба все благоволит ко мне, письмо мое и так найдет тебя. Тебе кажется это странным, а мне уже ничего не кажется. Когда ты ушла вчера (улетела? расстаяла в воздухе…), я долго ходил по центру, пытаясь догадаться, куда ты могла уйти. Естественно, я ничего не понял. Но когда назад? Скажи, ты вернешься еще? Если да, оставь на этом самом месте какой-нибудь радостный знак. Если нет – оставь какой-нибудь символ зимы. Пожалуйста, мне так плохо…» Спустя два дня он вернулся туда. Он чувствовал, она ответила. Даже подходя к магазину, он издалека разглядел на витрине… Там одиноко лежала новогодняя елочная игрушка.

4. ДАЭМОН НАДЕВАЕТ КОРОНУ

Зал замолчал, уставившись на меня, софиты нестерпимо больно обожгли глаза…

– Я нынче бесцельно очарован беспощадностью мира, жизнью, которая всегда обязательно = смерти… Неспокойствие, испытываемое ежесекундно, должно найти выход в бессмысленной агрессии – ведь осмысленная была бы непозволительной роскошью, а так получается эстетически выверенный ответ. Трагедия маленького заброшенного в пустоту террориста единственно достойна хотя бы заинтересованности – он бредит ответным ударом. Он думает, если мир способен нанести удар ему, отнять запросто и дыхание его и все что он любит, то сам он с неизбежностью найдет свое оружие, подобрав одну из неудачно выпущенных в него стрел… Сегодня он еще младенец и тянется ходить по выложенному бордюру, завтра кто-то толкнет его на опасные прогулки по карнизу. Не для того, чтобы девушка влюбилась, нет. Подходя же к пропасти на последнем этаже небоскреба, он каждый раз обнаруживал, как притягивает его эта искривленная перспектива, и волнующий запах, разлитый в воздухе на высоте 600, и собственное отражение, возникшее там на миг в турбулентном потоке ветра… А потом выход на крышу завалили хламом – опять же эстетика: чем еще завалишь путь на небо? Но агрессивность… истерика доступна всем, склонность к разрушению… сегодня он ударит об стену любимую игрушку, завтра взорвет себя передозом героина. В этот миг своего отчаянного безразличия, а значит – величия, он разрушает игрушки творца. Ведь те по инерции всякого несовершенства обречены на распад в его нетерпеливых руках. Он постоянно ощущает свою уязвимость и компенсирует ее уязвимостью других. И только разрушая себя – он неуязвим.

– Взяв в руки автомат. Взяв, как женщину.

– Айрем! – воскликнул я в ответ на эту нежданную пакостную реплику, – что ж за похабство? Я же играю сейчас, неужели вы не поняли? И что это за неприлично пафосные сравнения… Вот я однажды имел девушку сотовым телефоном, а вы автоматом, уверен – никогда…

– Верно, сэр Дэй. Но значит, я способен на большее. Нереализованные фантазии сильнее наркотиков. Я отвернулся от него, не удостаивая ответом.

– Мир этот живет бессмысленным насилием и в то же время печалью обреченности всего, что лишь может быть… Метагалактика божественности – это созвездие бессмысленности и красоты, бессмысленности красоты. Метагалактика Даэмона (я улыбнулся) – это почти безнадежное ожидание небывалого очарования. Но оно настолько сильно, что убивает. Но ради одного мига невиданных ощущений… Впрочем, все. Мне нечего больше сказать. Интереснее… наверное, забавнее будет говорить о разочаровании – разочаровании, неумолимом, как радость. В вашем же любимом «Терминаторе», помните, правильный как пропеллер Джон Коннор говорит – «все, во что я верил, оказалось дерьмом». Это фатальность всех, кто умеет верить (а те, кто этого не умеет, мне неинтересны). Разочарование – оно всегда за кадром подвига, преображения, любви. Черно-белый телевизор, мелькнувший цветной картинкой, завтра снова станет черно-белым… Томный девичий голос, еще вчера так настойчиво и очаровательно требовавший жертвы, не раздасться сегодня уже… И за гранью того, что внушало страх, – истерический смех. Ну и плакать захочется, конечно, ведь все это – лажа, но она отравляет кровь невероятным полетом.

– Я понимаю, – сказал Айрем задумчиво. – Жизнь оказывается совсем не тем, чем ожидал? Болезненный смех за гранью страха… То, что стоило жизни, оказалось просто наивным бредом. И все бессмысленно…

– Ты проснулся, да?!.. Это уже значило бы, что у игры есть правила. Но их нет. Возможно, наивно дрожа под небом незнакомого мира, ты узнаешь в сердце, что все это не более чем фанера и засмеешься. Но тот правдив, который помнит, что такой смех только пролог его завтрашних слез. Дальше все становится не так… в окне мелькнет принцесса, красивая девчонка – и застынет от боли сердце, снег заскрипит в ритме торопливых шагов никуда, вздох послышится с незнакомой стороны. А ты должен выйти из дурного сна, чтобы почувствовать это. Чтобы чувствовать, а не думать. Как цветы, например, чувствуют. Что, Ангус Айрем – непохоже на то, что все это правда? Он откинулся на спинку сиденья, предпочитая не отвечать. Мне тоже показалось, что так лучше.

– …Вообще мне все эти разговоры непривычны, как мыть зверинец. Но раз я вышел, придется сказать что-нибудь жизнеутверждающее. Но жизнь утверждает только одно – смерть. Карабас-Барабас с перепою возьмет да и швырнет вас об стенку или открутит голову, а то может по недосмотру зальет морковным соусом (какая гадость…) И чем плох мир – не тем, что означает боль, а тем, что она всегда неожиданна. И не зависит от тебя. Но я знаю, как уйти и разорвать. Когда боишься боли – сделай себе больно сам, и никто уже не сможет ничего тебе сделать. Бедные куклы… знаете ли вы, что можно бунтовать? Карабас-Барабас спит, так добавьте ему в суп керосин, а в табак подсыпьте пороху. Куда интереснее играть в непристойные волнующие игры с нежными таинственными феями, ходить по перилам и падать. Падать так прекрасно… Я научу вас любви, настоящей любви, от которой не можешь заснуть. От которой можно и камин зажечь… (опять же польза). Все это – слова и шутки, скажите вы. Обыкновенный фигляр м-р Дэймон, не больше чем фигляр. Тогда начнем рвать ниточки прямо сейчас, не спросив вашего великодушного разрешения, ибо уж в чем я не нуждаюсь – так это в ваших советах, и делаю то, что хочу, с кем хочу и когда хочу. А теперь вот вам за «фигляра». В тот же момент в зале свет погас и стало холодно. Они не сразу поняли в чем дело в темноте, а все было просто – ни стен ни потолка больше не существовало, равно как и пригорода Брайтона, где происходило действо. Пустынное снежное поле вокруг, и только…

– Вы думаете это сон, дорогие мои? Вот вам ваше любимое солнце, чтобы вы больше так не думали… И я поднял солнце над пустыней, что была вокруг и они испугались, что не спят. Шорох пробежал среди собравшихся, а потом мороз. Ведь зимою… Они молчали, не в силах сказать. И я молчал, зная – всякое слово окажется теперь лишним. Айрем подошел ко мне, внезапно бесстрастен:

– Сэр, а Лондон сейчас на месте?

– И да и нет, Ангус Неглупый. Реален лишь тот мир, который ты видишь, мир в границах только этого горизонта. А дальше – пустота, нет ничего.

– Но ведь я могу позвонить в Лондон, хоть и не вижу его…

– Давай. Айрем достал сотовый телефон, включил и поднес к лицу. Но то, что он услышал, внезапно напугало его и он поспешил отключить трубку, бросил ее на холодную землю.

– Ну чего, вернуть все на место? Но ведь скажете, обычный фокус был или гипноз…

– Нет… – услышал я ни от кого. Медленно, как на проявляющейся фотографии, посреди снежной пустыни проступили безжизненные контуры улетевшего зала, полупрозрачные, призрачные. Сквозь них еще можно было ходить – туда, обратно. Они смотрели на меня бессмысленными глазами, и я ушел от них, шагнув в сгущавшийся туман. Расстаяв в облаке. Спустя мгновение стены стали реальными – уже позади меня. А я шел по снежному полю, матерясь от холода. Не хотел назад, вообще ничего не хотел. Быть может, только уйти в наркотический бред на границе смерти, увидеть принцессу Мэри Глендауэр, розу надзвездного сада, уже не раз спускавшуюся ко мне в комнату из своего занебесного царства. Я прошептал ее имя, но впервые она не появилась. Тогда я обернулся, чувствуя, что она может быть позади, но и там – никого. Как я благодарен им за то, что они не послушались меня тогда и не пришли – это возбудило мои остывшие ощущения… Бессмысленные шаги уводили меня все дальше на север, к Лондону, мне уже слышался далекий колокольный звон. Так несется призрачный всадник в спустившейся тьме. Пуста дорога перед ним, пуста и ненужна, и даже печаль его забыта и оттого печально ему; и лишь то, что было – будет и будет… Снег заметет одинокую душу, колокол прозвучит о ней вдалеке да одинокая птица мелькнет в небе… И еще я чувствовал, будто вдохнул слишком много и оттого переполнен не воздухом даже, а волшебной аурой, напоминающей драгоценные камни размерой с галактику и болезненные объятья с Син, когда у меня была простуда и температура под сорок градусов по Цельсию. Моя бесстрашная девочка, хотя бы ты иди сюда. Мне плохо. Она появилась справа, выхваченная из теплого дома, в легком платье и сразу побежала мне навстречу. Я сказал еще, и рядом упала роскошная русская шуба, подарок властителю зимы. Я набросил ее на плечи Син и мы пошли дальше, прислушиваясь к колокольному звону, который, казалось, уводил, раздаваясь то спереди, то сзади; еще не понимая, что начинается война. Потом мы набрели на тропу посреди поля и я увидел едва заметные следы, какие оставляют только привидения и какие лишь мне видны, расслышал их неслышные шаги, почувствовал в воздухе разлитый след их запаха, как в древнем гэльском храме. Здесь явно недавно прошли сиды и я понял, надо идти по этой невидной тропе в белоснежном снегу. Моя девочка мерзла и я взял ее на руки и понес, продолжая идти по неровным сугробам. На холмике, куда мы вышли спустя полчаса, лежала чудесная волшебная корона. Я почувствовал себя без сил, но Син взяла ее и надела мне на голову. И мир вокруг исчез.