Текст книги "Приговоренный к жизни"

Автор книги: Сергей Дунаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

5. АРИЯ МОСКОВСКОГО ГОСТЯ

Даэмон вернулся свежим огурцом. Посмотрел на меня торжественно, утащил к себе Кэтти, скучавшую уже в моем обществе, и предупредил, что едет в Москву сегодня же вечером.

– Вот твой билет, – сунул он мне его в подарок.

– Как ты добр, – ответил я ему в тон.

– Но ты возьмешь?

– Ну разумеется. Это необходимая твоя жертва. Иди шали дальше.

– Слушаюсь, ваше благородие, – он удалился. Я остался один. Дел у меня не было и я решил пройти еще раз по старому городу, все-таки в нем особенная атмосфера. Уже в первые полчаса я понял, что мне просто скучно, как в зоопарке. Этот город он такой кукольный, как интерьер Комеди Франсез, насквозь фальшивый. Потому Даэмону и нравится, он такой же точно. Впрочем, зачем я думаю о нем плохо? Он такой, каким я хочу его видеть. Захочу – будет мне преданной собакой, только мне же потом будет скучно. Все справедливо… «Захоти!!!» – зашептал голос, – «проверь себя, ты ведь можешь!» Могу. Но это будет воспринято как мелкая ненужная месть. Он сам этого хочет от меня, он хочет, чтобы я подыгрывал ему. Фу, вот еще! Г-н петрушка обойдется.

Вечером мы садились на поезд, и мне впервые захотелось все бросить. Когда я увидел Катю на перроне… Она вся расцвела, была одета роскошно (петрушка прикупил), сзади шел он сам и осликом тащил ее ящики. Это было первое, что меня поразило – он сам играется в ее куклы. Надо же, какая сентиментальность. Я поймал себя на том, что Даэмон злил меня, досаждал. Мне захотелось аннигилировать его в альфа-центавру прямо вместе с этими ящиками. Я картинно вздохнул и предложил даме свою помощь – у петрушки же руки заняты.

– Ой, боги, боги, – завопил тут Даэмон, как паяц, – билеты-то наши пропали, и деньги все, ой! Бедная Катя, пойдем мы с тобой теперь бродячими артистами по свету, подберем разных собак да кошак, так и до Москвы карнавалом дойдем! Кэтти совсем не среагировала на его паясничанье, ей было и того много, что он рядом, и можно хоть пешком до Москвы. Даэмон меж тем разошелся не на шутку:

– Разве что дядя, добрый, добрый дядя купит нам с Катей билетики, а то пропадем мы с моей птичкой, ой ведь пропадем. Спаси Господи! Последнее было откровенным ерничаньем, я подумал, что и ударить его было бы славно.

– Каспадиин шутит или ни эдит? – спросил проводник с лицом синьора помидора.

– Какие уж шутки, – причитал Даэмон, кудахтая, – пропало все мое добро, тщанием неустанным нажитое! Увы, что делать мне, презренному потешному арлекину!

– Дэвушкаа с вамии? – заинтересовался помидор. Кэт вздрогнула.

– Девушка со мной. – сказал я тихо и быстро, – и этот… господин тоже. Я протянул проводнику двести баксов.

– Благодетель! – заорал на весь вокзал Даэмон, падая на колени, – спаситель, помиритель и родитель! Добрый дядя, ура! Он играл отменно, подумал я, проникаясь к нему восхищением, меж тем как он в плаще баксов за пятьсот подметал собой окурки и блевотину, ползая по перрону. Надо теперь и самому сделать что-то артистичное. Я улыбнулся и поставил ботинок ему на голову. Толпа было отхлынула, на Даэмон и здесь нашелся.

– Все правильно, товарищи! – заорал он, – дядя дал, дядя в праве! Пусть себе самодурствует. Он купил меня за двести баксов, ему можно. Только девочку мою не тронь, а то убью, – сказал он спокойно и зло, отряхиваясь безнадежно и картинно.

– Поросенок, – шепнул я.

– Кобель, – ответил он. Глаза его так и блестели.

– Два-ноль, – сказал Даэмон, вталкиваясь со мной в вагон, и я заметил, что он постарался измазать меня своим вонючим плащом как только мог.

В купе Даэмон был совсем уже спокоен. Ящиками он заложил одно нижнее место, на другое усадил Катю.

– Придется тебе ехать наверху, всевышний – поклонился он мне картинно. Я молча полез наверх. Счетчик бешено работал в его пользу.

– Эй, служивый, – давай сюда! – закричал он вдруг продавцу, предлагающему отъезжающим всякую снедь, – мне шампанского дорогого три бутылки и одну водку. Спасибо, родной. Русские дивизии придут сюда скоро и тебя не забудут. Продавец шарахнулся от него, как от чумы.

– Смущается туземец, – заметил Даэмон, – пора их обратно завоевывать, а то задолбали с паспортами…

– И деньги у тебя нашлись, мошенник… – сказал я с выражением.

– Жадничаешь, – моментально отреагировал он, – зря. Я к тебе со всей душой. На, – он протянул мне на верхнюю полку бутылку шампанского. Я принял его бесценный дар:

– А ведь поверил на перроне, что ты их потерял.

– Да, оттого все твои беды. Доверчивый…

– Девочка, – сказал я Кате, – твой друг надувала и кидала. Катя не отвечала, сотворяя ему бутерброд.

– И тебя это не трогает совсем? – не унимался я. Она выразительно посмотрела на меня, как на больного.

– Да, – произнес Даэмон, – но ведь если я перестану тебя веселить, меня не станет.

– Надоел, – сказал я так, как говорят неправду. На самом же деле он восхищал меня все больше.

6. ГОРОД НА ПОЛПУТИ

Однако, пора и действовать. Мне надоело молча ждать, что он еще выкинет. Чувство подсказывало, одного движения моей руки достаточно, и его миражные замки рухнут. Что он такое, в конце концов? Издевательское недоразумение, не больше. Даэмон понял, что я думаю о нем, и смотрел на меня из угла как провинившийся котенок. Ну все, хотелось сказать мне, отстрелял всю свою обойму?

– Мне уже страшно.

– Правильно, Даэмон. Ты сам-то веришь в меня?

– А то как же… Ради тебя все это и делается. Разве я был таким вот (он с грустью посмотрел на плащ) еще вчера? Нет, я играю в твоем спектакле. И она в нем играет – он показал на спящую Катю.

– Успокоился. Хорошо-то как.

– Я тоже не хочу быть веселым, мне это противно. С вечера я чувствую, как ты вколачиваешь в меня обоймы – одну за одной. Я беззащитен, но не потому, что не могу, я просто не хочу делать что-то против тебя. Ты сам меня заставляешь, неужели не видишь?

– Тебе больно? – привстав, я внимательно посмотрел на него.

– Я поверил в тебя как в звезду. Это ли не боль? Но сейчас, когда поезд тихо встанет посреди ночи и никто не услышит, мы сойдем с тобой с поезда, сойдем в таинственный город, возведенный безумными зодчими. Город, о котором никто не помнит и не возит сюда толстых американских туристов с библиями и сандвичами. Это тайна и мой подарок тебе. Идем! Мы вышли из вагона и проводник поклонился нам, не произнеся ни звука, и было слышно каждое дыхание вокруг, но его не было. На перроне ни пассажиров, ни торговцев курями, тихо.

– Куда мы? Поезд же уйдет?

– И это говоришь ты? – изумился Даэмон.

– Я смеюсь. Веди, дьявол. Мы прошли через пустынный вокзал.

– Никак не пойму, куда ты привез меня. Это Бологое?

– Бологое…

– Непохоже… Небось врешь?

– Как можно, монсеньер? – Даэмон поцеловал мне руку. Как здесь тихо. Остаться бы здесь, послать все к… (я покосился на Даэмона – он, по-моему, не заметил). И ветер так целует, как на небе.

– Ты тоже это вспомнил? – спросил Даэмон патетично.

– Отстань. Он как растворился в ночи, оставив мне смотреть. Какой необыкновенный город, подумал я, стоя на холме. Странно, что я не видел его раньше. Здесь мрамор легче дыхания, и цвет его – небесный шторм. Все строения были так знакомы мне, словно в детстве нежные руки вели меня этими дорогами к облачным крышам, и звезды хотели найти меня там одного…

– Спасибо, – сказал я Даэмону, – но я не останусь здесь, не надейся. Я вижу насквозь тебя, о моя обезьяна, и я знаю, что моя ставка в игре – весь мир. Я, впрочем, могу оставить здесь тебя, подарить тебе мое сердце, невелика потеря. Но ты не согласишься… А по мне – весь мир, и только.

– Ты хочешь Катю? – спросил он печально. Я наотмашь ударил его по лицу.

Мы вернулись в купе, и поезд тронулся. Я посмотрел на спящую Кэтти и сложил над нею руки в благословении. Даэмон молча сел в углу, достав газету THE FINANCIAL TIMES, которую таскал с собою по миру уже пятый год.

– Монсеньер, – сказал он, – спи. Я не дам тебя в обиду.

– Пошел на хер.

– Какой ты красивый… Может, ты на самом деле…

– Вот же гад, – мне расхотелось спать, – ты ведь врал мне, что веришь.

– Но я не говорил, что не сомневаюсь. Спи, монсеньер. Завтра тебе победить меня. Игра кончается, я ухожу.

– Зачем?! – я вскочил на постели, – что еще за чушь ты мелешь?

– Я расплавлен огнем твоей бессмертной красы, – сказал Даэмон, – и рассыплюсь песком у твоих ног, харе Кришна, только слезами твоих рек, каплею дождя на твоем лице…

– Что за чушь ты мелешь? – я швырнул в него чем-то попавшимся под руку. Даэмон засмеялся:

– Нет, торжествуй, во мне еще слишком много сил, чтобы противиться тебе. Все это правда… но правда и другое. Рука его запылала, как свеча и он посмотрел на себя в ярко освещенное зеркало:

– Это я, лунный Даэ, призрак шепчущих роз, дождь черных цветов, опадающих на землю, и мне приносят в жертву свою кровь молодые девицы. Я Лючаферул Всеславный, и я – их красота, я – в их любви, они – мои лики и тело. А ты упадешь, если и летал когда-то. А ты один, я же – во многих, как в зеркалах, где вижу свой бессмертный образ… Рука его вошла прямо в стекло и то осветилось кровью. Огонь погас.

– Как тебе удалось зажечь руку? – воскликнул я, впервые в жизни не веря ни во что.

– Я владыка огня… безымянное пламя без жара и боли, томный бред умирающего от любви, я есть САТАНА!

Естественно, этими эксцессами он разбудил Кэтти, которая быстро поцеловала его, заставив замолчать. Впрочем, он уже все сказал. Чувства мои были подобны осколкам, разбросанным по полу. И вдобавок он посадил Кэтти перед собой и заявил ей:

– Раз, два, я люблю тебя! Я заметил вслух, что вид целующихся отвратителен, и с тем заснул… а впрочем, нет. На границе сна я слышал, что он хотел от нее получить и получал это. Я уверен, это была демонстрация специально для меня. Тяжело быть запертым в комнате с любимой, которая услаждает твоего врага, да еще так непристойно и долго. Однако он этого и хотел, он хотел моей любви к ней, любви поверженного. Он хотел разменять Кэт на всю мою власть. Эти звуки… они стали мне вдруг совершенно безразличны. Я знаю одно, я понял внезапно, это так просто:

– Если он – сатана, то я действительно Бог!

7. ДАЭМОН РАССКАЗЫВАЕТ СКАЗКИ

– Скоро Москва!.. Я взглянул в окно, проснувшись с тяжелой головой. Где я, ой? Вспомнил. Джордж спал напротив, весь из себя гордый, даже во сне. По-моему, его окончательно достали события ночи и он улетел в мир грез. Он не слышал даже, как я расплачивался с проводником за разбитое стекло, а когда тот увидел опаленные пятна на стене, то чуть было не лопнул от своей чухонской спеси и изумления перед лицом антинаучного феномена. Я заплатил ему, едва не послав к черту, но вовремя образумился. Из коридора донеслось отвратительное воркование, что-то о том, что подъезжаем.

– Возлюбленный мой монсеньер, – громко сказал я, – проснитесь, мы с Кэтти давно ждем вас. Джордж поднял голову. Он посмотрел на Катю печальными глазами.

– Мадемуазель, принеси мне чего-нибудь такого поесть, – столь же печально сказал он. Я протянул ему таллинскую булку.

– Какая гадость, – сказал он, но булку съел. И тут же начал давать советы:

– Катя, тебе в коротких юбках лучше ходить, чем в такой хламиде. А ты со вчерашнего дня небритый остался. Грех и вообще стыдно, Даэмон. Кэтти вышла первая, и тогда Джордж обратился ко мне:

– Скажи, ты ведь хочешь, чтобы все прекратилось? Я показал ему на опаленную стену и покачал головой.

– Ты глуп, – возразил Джордж, – пусть это и малая тысячная доля твоих возможностей, но ты не можешь себе даже представить мои.

– Я их не видел, – отрезал я, упаковывая платья Кэт, – монсеньер, ты звезда в моей ночи. Но не жди от меня пощады. Я ненавижу тебя так же безумно, как и люблю.

– Я хочу оставить вас с ней, – сказал он.

– Ты уходишь?

– Мне не пристало быть с тобой рядом. Когда с тобой свет, тебе светло. Оставайся же во тьме, раз избрал ее сам. И будь проклят всякий, кто пойдет за тобой, тебе же мое наказание – спасение и вечный рай. Тебе не быть с теми, кто тебя любит, и в наказание я нарекаю тебя своим любимым сыном.

– Остановись! – буквально визг вырвался из меня, а он смотрел свысока, и после поцеловал.

– Ты выбрал бой, – продолжил он, – те, кто за тобой, отныне не в твоей власти. И они погибнут. До свидания. Это игра, твердил себе я, это только игра. Но когда я вышел на перрон и увидел Кэтти, такую прелестную, сердце мое сжалось от боли. «Не хочу» – хотело вырваться из меня, но замерло в горле кашлем безнадежного больного, и слезы выступили на глазах. Теперь навсегда.

– А где Джордж? – спросила она.

– Ушел. Ты хочешь есть?

– Я хочу того же, чего и ты. Что с тобой, мой единственный? Я ничего ей не ответил. Просто продолжал бессмысленно идти по перрону, где меня поминутно толкали прохожие, которых я мог бы испепелить одним только взглядом. Откуда знать им, кто я есть, бедным безмозглым божественным баранам. А какие мерзкие лица… Я посмотрел на мою приговоренную невесту, насколько она хороша… а ведь в аду будет пренепременно как на конкурсе красоты, – и обреченно засмеялся, чтобы не дать ей видеть мои слезы…

– Хочешь сказку про любовь, Кэт?

– Конечно, – она села на скамейку. На Бульварном кольце я провел ее мимо мест моих давных свиданий, первых «я твоя» и первых поцелуев – неумелых, нежданных. Кэт, бедная девочка моя, зачем ты со мной? Наивное дитя, я и прогнать тебя не сумею, да и чего для? А она тем временем беспокоилась моим молчанием, поминутно заглядывая в мои недобрые глаза. Кэт… я не ждал ее здесь. Все оказалось мерзким обманом, как вкус яда на губах. Минута торжества и жестокое падение, причем не мое даже. Мой парашют раскрылся, а Кэтти уже улетала от меня дальше жестоко неотвратимо. И ее не задержать…

– Жил-да-был на свете некто, все говорили, что он Бог. Он тоже верил в это, ведь ни он, никто другой, никогда не видел другого бога. А ночью на земле правил Мрак, откуда приходил ангел с темными крыльями, стелил на землю темно-синий бархат и ложился на него, а утром рано таял льдом. Но соседи боялись его, ведь ночи несли им холод и страх, и волчий вой шел след за ветром на их фермы, а потом по утрам они часто недосчитывались одной-двух овечек из стада, иногда даже трех. Его же волки никогда не трогали. Тогда люди обвинили Темного в бедствиях ночных и обещали примерно наказать. «Мы не посмотрим, что ты приходишь непонятно откуда, и, говорят, Самому Ему брат. Ты брат волкам, раз они не трогают тебя». «Я просто люблю их вой,» – сказал он им, «что же до ваших обвинений, то я не брал никаких овечек, они мне не нужны. Впрочем, вы и сами это прекрасно знаете. Если же вам угодно считать виновным меня, я готов признать свою вину. Делайте со мной что угодно, мне абсолютно безразлично». «Он признался!» – закричали тогда эти скоты, – «гоните его прочь». И его не стало. Но Бог, его старший брат, узнал о том, что жители сделали с Темным. И коснулась его печаль, непонятная им. Наутро они не нашли и его – Бог ушел следом за Темным. Он нагнал его очень далеко – там, где вода касается неба.

– Зачем ты идешь за мной? Знай, эта прогулка может кончится для тебя страшным. Здесь никто не признает тебя и правят Совсем Другие… Но Бог не испугался идти за ним и они пошли дальше, в незнакомый мир…

Ведь люди были скучны им, а те, кого они не знали – нет.

На триста пятнадцатые сутки совершенно пустого и одннообразного пути им завиделся свет вдалеке.

– Клянусь своим посохом, – сказал Бог, – нас идут приветствовать правитель этой волшебной страны и с ним те, кто у него в почете.

– Нет, – сказал Темный, – это просто девушка идет нам навстречу, и звать ее Соня. (А страна эта не волшебная, такая же пустыня, как и все остальные). Так оно и было, и когда братья поравнялись с ней, то захотели пойти вместе, но только каждому хотелось остаться с девушкой наедине. И Бог сказал ей, что он Бог, а Темный сказал – просто заблудившийся странник. Когда брат спросил его, почему он не представился благородно, чтобы его признали за ангела, темный сказал «достаточно мне будет того, чтобы меня признали за меня». Случилось так, что Соня оступилась о камень и подвернула ногу, и не могла идти дальше. И каждый из братьев предложил нести ее на руках. Тогда сказала она сказала старшему: «Я знаю, ты сказал правду». А младшему сказала: «Знаю я, что ты соврал мне. Но понесешь меня ты, ведь ты слабее и умираешь, я вижу в сердце твоем острую боль. Ты не сможешь жить с ней долго. Потому дороже мне твоя жертва, ведь она последняя «. «Ты же имеешь слишком много, чтобы много отдать. Оставь свои жертвы при себе» – сказала она старшему брату. И еще добавила, что отдаст себя тому из них, кто обречен, ибо мечтает она целовать в губы тех лишь, кто падает, чтобы не было им совсем страшно и одиноко, ибо видение красоты лучшее из видений и роза венчает чело лучшей из смертей. И видит он вовек то, что увидел в миг. Так сказала она. И беззащитная тьма милее ей торжествующего и всесильного света. Так отвечала она. Но Бог хотел ее любви и оттого захотел и сам упасть. Он бросился с высокой скалы вниз на камни, но камни стали мягкими, как перины. Он закрыл глаза, чтобы увидеть тьму, но яркий свет бил ему в глаза. Когда же он открыл их, он увидел, что младший брат его умер от недуга любви и Соня сидит над ним и читает непонятные стихи. «Спаси его теперь для меня», сказала Соня, «ведь я поверила тебе». «Нет у меня над ним власти», отвечал Бог ей, и еще сказал он «сам он держал свою смерть в своих руках, спасти же его могла только ты, но ты не спасла». «Вот как ты судишь!» сказала Соня и засмеялась, «откуда знать тебе, спасла я его или нет?» Тогда один глаз мертвого засветился багровым лучом и Соня ушла в этот луч, как в дверь. И луч исчез сразу, как и она исчезла. Темный был погребен в той же пустыне королевства Эферии спустившимися с безоблачного неба людьми в черных камзолах. Они не сказали его брату ни слова, хотя тот порывался заговорить с ними. Потом они ушли туда. Бог сказал никому: «Мой последний свидетель, кто остался со мной, что ближе мне – торжество моего сердца или сладость его? Первое навек лишило меня второго, и только ты знаешь, как я любил того, с кем теперь разлучен». Никто ответил ему: «Ты найдешь его, если будет новый мир. Не такой глупый, не такой несправедливый – и если в нем будет меньше жары, ведь твои люди изгнали ледяного призрака огнем – но гляди, что с ними стало». Он вернулся на землю, и увидел, что она вся сгорела. Никто летел следом и говорил: «Позови его из страны теней, и, быть может, он придет к тебе. Но вместе быть вы уже никак не сможете. Тебе придется заплатить за право вернуть его, и платой будет часть твоей власти, и Темный будет отныне равным тебе, как в прошлой жизни был он слаб, и бесстрашен, и безразличен. Но слабость его была его облачным благословением, бесстрашие – ядом, а безразличие – только маской великой любви и стало крыльями, на которых он улетел от нас…»

– Даэмон, это о нас с тобой, да? Ты сам придумал?

– Что ты? Мы с тобой только марионетки в спектакле, что ставится бесконечно.

– А конец всегда один?

– Конец мне неизвестен… Я могу только чувствовать его. Кэтти потянулась поцеловать меня.

– Я знаю, я пропаду с тобой, – произнесла она так спокойно. Я обнял ее за плечи и не отвечал…

8. ТАНЕЦ СВЕЧЕЙ, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я хотел, чтобы она ушла, она поняла это. Ни прощаний, ни обещаний. Зачем? Все так обречено. Трамвай обгонял меня, я не хотел бежать и пробормотал что-то, скорее всего ругательство, сам не помню. Трамвай встал, похоже, полетела сеть. Прохожие в легком ужасе шарахнулись от меня, но необходимость перемещаться на большие расстояния вернула их на стезю здорового реализма и они отвергли предположение о дьявольщине как предрассудок. Я посмотрел на дугу и представил себе ток на ней. Как говорил Джордж, надо уметь представить… Меня аж передернуло, и на кончике языка ощутил я неприятный привкус металла, но дугу заискрило. Трамвай загудел и поехал дальше, гремя как Боинг на взлете. Я обернулся на чувиху, перебегающую дорогу, посмотрел на нее пристально – «подумай обо мне». Та встала как вкопанная среди улицы, беспомощно озираясь (а спешила-то как!) И увидела меня. Несколько минут она ходила вокруг медленно, как бы ни при чем. «Пошла вон», беззвучно сказал я, даже не посмотрев на нее. Она опустила глаза, но не ушла, а я уже увлекся новой игрой. Светофор. Вот предмет неорганической материи, верный моим повелениям и отказывший повиноваться законам электрической цепи. Я начал с одного светофора, на котором немедленно зажег три цвета одновременно, а потом начал хаотическое мигание. Машины встали и остервенело засигналили, выражая протест против таковой эстетики абсурда. Скоро по всей Москве светофоры беспорядочно мелькали, как на рейве. Огромные пробки парализовали движение во все стороны. Славно, значит Джордж догадается, что это я развлекаюсь. Мне тем временем захотелось новых развлечений и я начал демонстрировать технику прозрачности. Исчезновение с лотка банок лимонада прошло незаметно, продавщица просто поставила новые. Можно подумать, ей каждый час такое устраивают, подумал я обиженно, решив не печалить ее больше. А вот исчезновение в воздухе большого черного мерседеса вызвало нездоровую экзальтацию масс. Массы шумно обменивались впечатлениями. Хозяин тяжелого предмета работал в амплуа разнесчастного Пьеро – его заставляла страдать уже не столько причина несчастий, сколько фатальная неспособность занять себя чем-то другим. Народ одобрял пламенную скорбь мужика – еще бы, не по-пьяни разбил, а лишился в результате сверхъестественного антинаучного феномена. «…Нечистая сила…» – сказал мужик. Я восхитился его эрудицией и поставил машину на место, чуть дальше, конечно, чтобы не раздавить толпу граждан. Жестоко, ведь возвращение железного коня еще более поставило под сомнение его картину мира. Это был уже никак не Пьеро – явный Карабас-Барабас.

Можно было еще остановить часы Спасской башни, передвинуть какой-нибудь памятник, заставить закипеть воды Москвы-реки. Но делать это было уже скучно. Меня интересовало теперь одно – могу ли я летать. Но проверить мне хотелось красиво, то есть слетая с какой-нибудь крыши высокой – а там полететь или не полететь. Несколько раз я думал, что взлечу прямо на ходу, так сильны были мои фантазии. Но я не взлетал, так что, возможно, этого дара я был лишен. «Тем лучше», подумал я, подходя к высотке на площади Восстания. И пошел на самый высокий этаж. По ходу я выяснил, что могу быть невидимым (и это меня порадовало), зато не могу проходить сквозь стены. Так что с полетами было не так все и очевидно, и я почувствовал интерес к жизни. Моя любимая русская рулетка… Опять, еще раз… Мне было так необычно и странно, когда я спрыгнул, мой полет был наваждением. А дальше, дальше цвета исчезли. Все было прозаично. Я умел летать.

Странно, вы скажете, чувак замечает за собой что-то не вполне обычное (вот именно, не вполне, а этого ли я хотел?) и так заурядно об этом говорит. Но поверьте, все было именно так. Я даже сигарету закурил только, когда понял, что она у меня есть. Может, это и есть признак особенного волнения? Но нет, не буду вас обманывать, я знаю, когда я действительно волнуюсь. Лишь две вещи радовали меня – возможность доставать деньги из воздуха и питаться в «Праге». Вторая – возможность невидимым преследовать девицу до дома и там смотреть ее голой. Ну еще в метро не надо было теперь ездить, конечно. Ладно, у меня способности. Но я за собой и раньше много такого замечал, до начала игры. Может, я и летать тогда умел, только не думал проверять? Из чего собственно следует, что я и есть неназываемый? Вон сейчас сколько идиотов сквозь стены ходят, а я даже этого не умею. Но если меня назовут «отец лжи», я обижусь. Потому что не вру; а если и вру, то редко и случайно. Я знал стольких людей, которых украсило бы это имя… Да, но их так никогда не назовут.

На том же Бульварном кольце двое умаянного вида граждан наивно рассматривали какую-то убогую новостройку, непристойно умиляясь. Я подошел ближе и понял, что они издеваются. Один обернулся и в глазах его будто что-то вспыхнуло и погасло, а после… после он посмотрел на меня ровным взглядом таинственным, приглашения (?), словно палец к губам приложил. Я шагнул навстречу. Оба обернулись в каком-то менуэтном поклоне.

– Мир прах у ног твоих, Обреченный призрак. Повелевай нами и убей нас.

– Десантный привет, – съязвил я – отчего же сразу «убей»? Ну, короче. Не знаю как, но вижу, вы меня узнали. Расскажите тогда, как дела на земле.

– Тебя ждут, – был ответ. Интересно, это тоже игра? Да, и сейчас из-за угла выйдет Джордж или на худой конец мой режиссер Комариков и скажут – вери велл, Даэмон, хорошо даешь типаж обреченности. Я подошел к углу и осторожно заглянул. Нет, никого. Те двое не двинулись с места, не понимая моих хождений. Но им, право, и объяснять не надо.

– А откуда мне знать, что вы не придуряетесь? – спросил я у первого, – небось, агентура с МУРА или прочие агенты МОССАД?

– Отойдем в сторону, монсеньер, – глухим голосом сказал он. Я не испугался.

– Пошли. Они спереди, я сзади. Мы остановились в каком-то дворике и первый достал пистолет.

– Очень мило, – сказал я, – давай валяй.

– Позволь мне на прощание поцеловать тебе руку? Я позволил. Тогда он сказал загадочную фразу:

– Каждый из нас воскреснет пылью на твоем плаще. Чего мне бояться? Я уже был в аду и смеялся там. Там ждут настоящих аристократов, чей сюзерен Дьявол, чья Прекрасная дама – Смерть. И красота По ту сторону стоит моей жизни. Я пред тобой… … Еще секунда, и он выстрелил себе в горло.

Второй не двинулся.

– Если хочешь, монсеньер, я докажу тебе, что и я – твой раб. Я дрожал от вида крови, словно попал в капкан. Эти ребята играли по-настоящему. Значит… это все правда и мы незаметно перешли границу. Неужели? И Джордж?! Тот не пошел за мной, когда я скрылся за углом, он не должен видеть, как меня тошнит. Я удивился – но меня не тошнило. Наоборот, стало легко и вакханально. Злая радость пронзила мне сердце, хотелось не плакать, а смеяться. Они, дети твоего глупого мира, падают под ноги мне, как спелые плоды, они готовы скорее умереть за меня, чем жить с тобой под одним небом. …Джордж, они не знают тебя. Отчего ты так жесток?

– Иди за мной, – сказал я второму, аннигилировав труп. Пятна крови оставались на грязном асфальте…

– Господин, – робко спросил он, – ты мог бы его воскресить?

– Зачем? – я пожал плечами.