Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 4"

Автор книги: Сергей Довлатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Вот сволочи! Они подали не всего судака. Смотри. Этот фрагмент был. И этот был. А этого не было. Пойду выяснять.

* * *

Спрашиваю поэта Наймана:

– Вы с Юрой Каценеленбогеном знакомы?

– С Юрой Каценеленбогеном? Что-то знакомое. Имя Юра мне где-то встречалось. Определенно встречалось. Фамилию Каценеленбоген слышу впервые.

* * *

Найман и Губин долго спорили, кто из них более одинок.

Рейн с Вольфом чуть не подрались из-за того, кто опаснее болен.

Ну, а Шигашов с Горбовским вообще перестали здороваться. Поспорили о том, кто из них менее вменяемый. То есть менее нормальный.

* * *

– Толя, – зову я Наймана, – пойдемте в гости к Леве Друскину.

– Не пойду, – говорит, – какой-то он советский.

– То есть, как это советский? Вы ошибаетесь!

– Ну, антисоветский. Какая разница.

* * *

Звонит Найману приятельница:

– Толечка, приходите обедать. Возьмите по дороге сардин, таких импортных, марокканских… И еще варенья какого-нибудь… Если вас, конечно, не обеспокоят эти расходы.

– Совершенно не обеспокоят. Потому что я не куплю ни того ни другого.

* * *

Толя и Эра Найман – изящные маленькие брюнеты. И вот они развелись. Идем мы однажды с приятелем по улице. А навстречу женщина с двумя крошечными тойтерьерами.

– Смотрите, – говорит приятель, – Толя и Эра опять вместе.

* * *

Найман и один его знакомый смотрели телевизор. Показывали фигурное катание.

– Любопытно, – говорит знакомый, – станут Белоусова и Протопопов в этот раз чемпионами мира?

Найман вдруг рассердился:

– Вы за Протопопова не беспокойтесь! Вы за себя беспокойтесь!

* * *

Однажды были мы с женой в гостях. Заговорили о нашей дочери. О том, кого она больше напоминает. Кто-то сказал:

– Глаза Ленины.

И все подтвердили, что глаза Ленины.

А Найман вдруг говорит:

– Глаза Ленина, нос – Сталина.

* * *

Оказались мы в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Я говорю Найману:

– Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом мерзком районе.

Найман отвечает:

– Пушкин не согласился бы жить… в этом году!

* * *

Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью.

– Интересно, где Южный Крест? – спросил вдруг Бродский.

(Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.)

Найман сказал:

– Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Эфрона. Найдите там букву «А». Поищите слово «Астрономия».

Бродский ответил:

– Вы тоже откройте словарь на букву «А». И поищите там слово «Астроумие».

* * *

Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде.

Воскобойников надулся:

– Я, – говорит, – напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.

А Бродский ему и говорит:

– Ты напиши «до востребования». А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется: «Снова от Воскобойникова ни звука!..»

* * *

Беседовали мы как-то с Воскобойниковым по телефону.

– Еду, – говорит, – в Разлив. Я там жилье снял на лето.

Тогда я спросил:

– Комнату или шалаш?

Воскобойников от испуга трубку повесил.

* * *

Воскобойникову дали мастерскую. Без уборной. Находилась мастерская рядом с Балтийским вокзалом. Так что Воскобойников мог использовать железнодорожный сортир. Но после двенадцати заходить туда разрешалось лишь обладателям билетов. То есть пассажирам. Тогда Воскобойников приобрел месячную карточку до ближайшей остановки. Если не ошибаюсь, до Боровой. Карточка стоила два рубля. Безобидная функция организма стоила Воскобойникову шесть копеек в день. То есть полторы-две копейки за мероприятие. Он стал, пожалуй, единственным жителем города, который мочился за деньги. Характерная для Воскобойникова история.

* * *

Воскобойников:

– Разве не все мы – из литобъединения Бакинского?

– Мы, например, из гоголевской «Шинели».

* * *

Шли выборы руководства Союза писателей в Ленинграде. В кулуарах Минчковский заметил Ефимова. Обдав его винными парами, сказал:

– Идем голосовать?

Пунктуальный Ефимов уточнил:

– Идем вычеркивать друг друга.

* * *

Володя Губин был человеком не светским.

Он говорил:

– До чего красивые жены у моих приятелей! У Вахтина – красавица! У Марамзина – красавица! А у Довлатова жена – это вообще что-то необыкновенное! Я таких, признаться, даже в метро не встречал!

* * *

Художника Копеляна судили за неуплату алиментов. Дали ему последнее слово.

Свое выступление он начал так:

– Граждане судьи, защитники… полузащитники и нападающие!..

* * *

У Эдика Копеляна случился тяжелый многодневный запой. Сережа Вольф начал его лечить. Вывез Копеляна за город.

Копелян неуверенно вышел из электрички. Огляделся с тревогой. И вдруг, указывая пальцем, дико закричал:

– Смотри, смотри – птица!

* * *

У Валерия Грубина, аспиранта-философа, был научный руководитель. Он был недоволен тем, что Грубин употребляет в диссертации много иностранных слов. Свои научные претензии к Грубину он выразил так:

– Да хули ты выебываешься?!

* * *

Встретились мы как-то с Грубиным. Купили «маленькую». Зашли к одному старому приятелю. Того не оказалось дома.

Мы выпили прямо на лестнице. Бутылку поставили в угол. Грубин, уходя, произнес:

– Мы воздвигаем здесь этот крошечный обелиск!

* * *

Грубин с похмелья декламировал:

 
«Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, очнись и поддадим!..»
 

* * *

У Иосифа Бродского есть такие строчки:

 
«Ни страны, ни погоста,
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать…»
 

Так вот, знакомый спросил у Грубина:

– Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?

Грубин ответил:

– Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.

* * *

Валерий Грубин – Тане Юдиной:

– Как ни позвоню, вечно ты сердишься. Вечно говоришь, что уже половина третьего ночи.

* * *

Повстречали мы как-то с Грубиным жуткого забулдыгу. Угостили его шампанским. Забулдыга сказал:

– Третий раз в жизни ИХ пью!

Он был с шампанским на «вы».

* * *

Оказались мы как-то в ресторане Союза журналистов. Подружились с официанткой. Угостили ее коньяком. Даже вроде бы мило ухаживали за ней. А она нас потом обсчитала. Если мне не изменяет память, рублей на семь.

Я возмутился, но мой приятель Грубин сказал:

– Официант как жаворонок. Жаворонок поет не оттого, что ему весело. Пение – это функция организма. Так устроена его гортань. Официант ворует не потому, что хочет тебе зла. Официант ворует даже не из корысти. Воровство для него – это функция. Физиологическая потребность организма.

* * *

Грубин предложил мне отметить вместе ноябрьские торжества. Кажется, это было 60-летие Октябрьской революции.

Я сказал, что пить в этот день не буду. Слишком много чести.

А он и говорит:

– Не пить – это и будет слишком много чести. Почему же это именно сегодня вдруг не пить!

* * *

Оказались мы с Грубиным в Подпорожском районе. Блуждали ночью по заброшенной деревне. И неожиданно он провалился в колодец. Я подбежал. С ужасом заглянул вниз. Стоит мой друг по колено в грязи и закуривает.

Такова была степень его невозмутимости.

* * *

Пришел к нам Грубин с тортом. Я ему говорю:

– Зачем? Какие-то старомодные манеры.

Грубин отвечает:

– В следующий раз принесу марихуану.

* * *

Зашли мы с Грубиным в ресторан. Напротив входа сидит швейцар. Мы слышим:

– Извиняюсь, молодые люди, а двери за собой не обязательно прикрывать?!

* * *

Отправились мы с Грубиным на рыбалку. Попали в грозу. Укрылись в шалаше. Грубин был в носках. Я говорю:

– Ты оставил снаружи ботинки. Они намокнут.

Грубин в ответ:

– Ничего. Я их повернул НИЦ.

Бывший филолог в нем ощущался.

* * *

У моего отца был знакомый, некий Кузанов. Каждый раз при встрече он говорил:

– Здравствуйте, Константин Сергеевич!

Подразумевал Станиславского. Иронизируя над моим отцом, скромным эстрадным режиссером. И вот папаше это надоело. Кузанов в очередной раз произнес:

– Мое почтение, Константин Сергеевич!

В ответ прозвучало:

– Привет, Адольф!

* * *

Как-то раз отец сказал мне:

– Я старый человек. Прожил долгую творческую жизнь. У меня сохранились богатейшие архивы. Я хочу завещать их тебе. Там есть уникальные материалы. Переписка с Мейерхольдом, Толубеевым, Шостаковичем.

Я спросил:

– Ты переписывался с Шостаковичем?

– Естественно, – сказал мой отец, – а как же?! У нас была творческая переписка. Мы обменивались идеями, суждениями.

– При каких обстоятельствах? – спрашиваю.

– Я как-то ставил в эвакуации, а Шостакович писал музыку. Мы обсуждали в письмах различные нюансы. Показать?

Мой отец долго рылся в шкафу. Наконец он вытащил стандартного размера папку. Достал из нее узкий белый листок. Я благоговейно прочел:

«Телеграмма. С вашими замечаниями категорически не согласен. Шостакович».

* * *

Разговор с ученым человеком:

– Существуют внеземные цивилизации?

– Существуют.

– Разумные?

– Очень даже разумные.

– Почему же они молчат? Почему контактов не устанавливают?

– Вот потому и не устанавливают, что разумные. На хрена мы им сдались?!

* * *

Летом мы снимали комнату в Пушкине. Лена утверждала, что хозяин за стеной по ночам бредит матом.

* * *

Академик Телятников задремал однажды посередине собственного выступления.

* * *

– Что ты думаешь насчет евреев?

– А что, евреи тоже люди. К там в МТС прислали одного. Все думали – еврей, а оказался пьющим человеком.

* * *

Нос моей фокстерьерши Глаши – крошечная боксерская перчатка. А сама она – березовая чурочка.

* * *

Костя Беляков считался преуспевающим журналистом. Раз его послали на конференцию обкома партии. Костя появился в зале слегка навеселе. Он поискал глазами самого невзрачного из участников конференции. Затем отозвал его в сторонку и говорит:

– Але, мужик, есть дело. Я дыхну, а ты мне скажешь – пахнет или нет…

Невзрачный оказался вторым секретарем обкома. Костю уволили из редакции.

* * *

Журналиста Костю Белякова увольняли из редакции за пьянство. Шло собрание. Друзья хотели ему помочь. Они сказали:

– Костя, ты ведь решил больше не пить?

– Да, я решил больше не пить.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Значит, больше – никогда?

– Больше – никогда!

Костя помолчал и добавил:

– И меньше – никогда!

* * *

Тамара Зибунова приобрела стереофоническую радиолу «Эстония». С помощью знакомых отнесла ее домой. На лестничной площадке возвышался алкоголик дядя Саша. Тамара говорит:

– Вот, дядя Саша, купила радиолу, чтобы твой мат заглушать!

В ответ дядя Саша неожиданно крикнул:

– Правду не заглушишь!

* * *

Однокомнатная коммуналка – ведь и такое бывает.

* * *

В ходе какой-то пьянки исчезла жена Саши Губарева. Удрала с кем-то из гостей. Если не ошибаюсь, с журналистом Васей Захарько. Друг его, Ожегов, чувствуя себя неловко перед Губаревым, высказал идею:

– Васька мог и не знать, что ты – супруг этой женщины.

Губарев хмуро ответил:

– Но ведь Ирина-то знала.

* * *

Моя дочка говорила:

– Я твое «бибиси» на окно переставила.

* * *

Я спросила у восьмилетней дочки:

– Без окон, без дверей – полна горница людей. Что это?

– Тюрьма, – ответила Катя.

* * *

Наша маленькая дочка говорила:

– Поеду с тетей Женей в Москву. Зайду в Мавзолей. И увижу наконец живого Ленина!

* * *

– Буер? Конечно, знаю. Это то, дальше чего нельзя в море заплывать.

* * *

Сосед-полковник говорил о ком-то:

– Простите мне грубое русское выражение, но он – типичный ловелас.

* * *

В Пушкинских Горах туристы очень любознательные. Задают экскурсоводам странные вопросы:

– Кто, собственно, такой Борис Годунов?

– Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?

– Где здесь проходила «Болдинская осень»?

– Бывал ли Пушкин в этих краях?

– Как отчество младшего сына А. С.Пушкина?

– Была ли А. П.Керн любовницей Есенина?!.

А в Ленинграде у знакомого экскурсовода спросили:

– Что теперь находится в Смольном – Зимний?..

И наконец, совсем уже дикий вопрос:

– Говорят, В. И. Ленин умел плавать задом. Правда ли это?

* * *

Случилось это в Таллине. Понадобилась мне застежка. Из тех, что называются «молнии». Захожу в лавку:

– «Молнии» есть?

– Нет.

– А где ближайший магазин, в котором они продаются?

Продавец ответил:

– В Хельсинки.

* * *

Некий Баринов из Военно-медицинской академии сидел пятнадцать лет. После реабилитации читал донос одного из сослуживцев. Бумагу пятнадцатилетней давности. Документ, в силу которого он был арестован.

В доносе говорилось среди прочего:

«Товарищ Баринов считает, что он умнее других. Между тем в Академии работают люди, которые старше его по званию…»

И дальше:

«По циничному утверждению товарища Баринова, мозг человека состоит из серого вещества. Причем мозг любого человека. Независимо от занимаемого положения. Включая членов партии…»

* * *

Некто гулял с еврейской теткой по Ленинграду. Тетка приехала их Харькова. Погуляли и вышли к реке.

– Как называется эта река? – спросила тетка.

– Нева.

– Нева? Что вдруг?!

* * *

Мемориальная доска:

«Архитектор Расстреллян».

* * *

Осип Чураков рассказал мне такую историю:

У одного генеральского сына, 15-летнего мальчика, был день рождения. Среди гостей преобладали дети военных. Явился даже сын какого-то маршала. Конева, если не ошибаюсь. Развернул свой подарок – книгу. Военно-патриотический роман для молодежи. И там была надпись в стихах:

 
«Сегодня мы в одном бою
Друг друга защищаем,
А завтра мы в одной пивной
Друг друга угощаем!»
 

Взрослые смотрели на мальчика с уважением. Все-таки стихи. Да еще такие, можно сказать, зрелые.

Прошло около года. И наступил день рождения сына маршала Конева. И опять собрались дети военных. Причем генеральский сын явился чуть раньше назначенного времени. Все это происходило на даче, летом.

Маршал копал огород. Он был голый до пояса. Извинившись, он повернулся и убежал в дом. На спине его виднелась четкая пороховая татуировка:

 
«Сегодня мы в одном бою
Друг друга защищаем,
А завтра мы в одной пивной
Друг друга угощаем!»
 

Сын маршала оказался плагиатором.

* * *

Издавался какой-то научный труд. Редактора насторожила такая фраза:

«Со времен Аристотеля мозг человеческий не изменился».

Может быть, редактор почувствовал обиду за современного человека. А может, его смутила излишняя категоричность. Короче, редактор внес исправление. Теперь фраза звучала следующим образом:

«Со времен Аристотеля мозг человеческий ПОЧТИ не изменился».

* * *

Лев Никулин, сталинский холуй, был фронтовым корреспондентом. А может быть, политработником. В оккупированной Германии проявлял интерес к бронзе, фарфору, наручным часам. Однако более всего хотелось ему иметь заграничную пишущую машинку.

Шел он как-то раз по городу. Видит – разгромленная контора. Заглянул. На полу – шикарный ундервуд с развернутой кареткой. Тяжелый, из литого чугуна. Погрузил его Никулин в брезентовый мешок. Думает: «Шрифт в Москве поменяю с латинского на русский».

В общем, таскал Лев Никулин этот мешок за собой. Месяца три надрывался. По ночам его караулил. Доставил в Москву. Обратился к механику. Тот говорит:

– Это же машинка с еврейским шрифтом. Печатает справа налево.

Так наказал политработника еврейский Бог.

* * *

Молодого Шемякина выпустили из психиатрической клиники. Миша шел домой и повстречал вдруг собственного отца. Отец и мать его были в разводе.

Полковник в отставке спрашивает:

– Откуда ты, сын, и куда?

– Домой, – отвечает Миша, – из психиатрической клиники.

Полковник сказал:

– Молодец!

И добавил:

– Где только мы, Шемякины, не побывали! И в бою, и в пиру, и в сумасшедшем доме!

* * *

Я был на третьем курсе ЛГУ. Зашел по делу к Мануйлову. А он как раз принимает экзамены. Сидят первокурсники. На доске указана тема:

«Образ лишнего человека у Пушкина».

Первокурсники строчат. Я беседую с Мануйловым. И вдруг он спрашивает:

– Сколько необходимо времени, чтобы раскрыть эту тему?

– Мне?

– Вам.

– Недели три. А что?

– Так, говорит Мануйлов, – интересно получается. Вам трех недель достаточно. Мне трех лет не хватило бы. А эти дураки за три часа все напишут.

* * *

Можно, рассуждая о гидатопироморфизме, быть при этом круглым дураком. И наоборот, разглагольствуя о жареных грибах, быть весьма умным человеком.

* * *

Это было лет двадцать назад. В Ленинграде состоялась знаменитая телепередача. В ней участвовали – Панченко, Лихачев, Солоухин и другие. Говорили про охрану русской старины. Солоухин высказался так:

– Был город Пермь, стал – Молотов. Был город Вятка, стал – Киров. Был город Тверь, стал – Калинин… Да что же это такое?! Ведь даже татаро-монголы русских городов не переименовывали!

* * *

Это произошло в 20-е годы. Следователь Шейнин вызвал одного еврея. Говорит ему:

– Сдайте добровольно имеющиеся у вас бриллианты. Иначе вами займется прокуратура.

Еврей подумал и спрашивает:

– Товарищ Шейнин, вы еврей?

– Да, я еврей.

– Разрешите, я вам что-то скажу как еврей еврею?

– Говорите.

– Товарищ Шейнин, у меня есть дочь. Честно говоря, она не Мери Пикфорд. И вот она нашла себе жениха. Дайте ей погулять на свадьбе в этих бриллиантах. Я отдаю их ей в качестве приданого. Пусть она выйдет замуж. А потом делайте с этими бриллиантами что хотите.

Шейнин внимательно посмотрел на еврея и говорит:

– Можно, и я вам что-то скажу как еврей еврею?

– Конечно.

– Так вот. Жених – от нас.

* * *

Одного моего знакомого привлекли к суду. Вменялась ему антисоветская пропаганда. Следователь задает ему вопросы:

– Знаете ли вы некоего Чумака Бориса Александровича?

– Знаю.

– Имел ли некий Чумак Борис Александрович доступ к множительному устройству «Эра»?

– Имел.

– Отпечатал ли он на «Эре» сто копий «Всеобщей декларации прав человека»?

– Отпечатал.

– Передал ли он эти сто копий «Декларации» вам, Михаил Ильич?

– Передал.

– А теперь скажите откровенно, Михаил Ильич. Написали-то эту «Декларацию», конечно, вы сами? Не так ли?!

* * *

Реплика в Чеховском духе:

«Я к этому случаю решительно деепричастен».

* * *

Я уверен, не случайно дерьмо и шоколад примерно одинакового цвета. Тут явно какой-то многозначительный намек. Что-нибудь относительно единства противоположностей.

* * *

– Какой у него телефон?

– Не помню.

– Ну, хотя бы приблизительно?

* * *

Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим быть хочется только на Чехова.

* * *

Режим: наелись и лежим.

* * *

Это случилось на Ленинградском радио. Я написал передачу о камнерезах. Передача так и называлась – «Живые камни». Всем редакторам она понравилась. Однако председатель радиокомитета Филиппов ее забраковал. Мы с редактором отправились к нему. Добились аудиенции. Редактор спрашивает:

– Что с передачей?

Филиппов отвечает:

– Она не пойдет.

– Почему? Ведь это хорошая передача?!

– Какая разница – почему? Не пойдет и все.

– Хорошо, она не пойдет. Но лично вам она понравилась?

– Какая разница?

– Ну, мне интересно.

– Что интересно?

– Лично вам эта передача нравится?

– Нет.

Редактор чуть повысил голос:

– Что же тогда вам нравится, Александр Петрович?

Филиппов поднял глаза и отчетливо выговорил:

– Мне? Ничего!

* * *

Председатель Радиокомитета Филиппов запретил служащим женщинам носить брючные костюмы. Женщины не послушались. Было организовано собрание. Женщины, выступая, говорили:

– Но это же мода такая! Это скромная хорошая мода! Брюки, если разобраться, гораздо скромнее юбок. А главное – это мода. Она распространена по всему свету. Это мода такая…

Филиппов встал и коротко объявил:

– Нет такой моды!

* * *

Допустим, хороший поэт выпускает том беллетристики. Как правило, эта беллетристика гораздо хуже, чем можно было ожидать. И наоборот, книга стихов хорошего прозаика всегда гораздо лучше, чем ожидалось.

* * *

Семья – не ячейка государства. Семья – это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Вот это и есть семья.

* * *

Ленин произносил:

«Гавнодушие».

* * *

По радио сообщили:

«Сегодня утром температура в Москве достигла двадцати восьми градусов. За последние двести лет столь высокая майская температура наблюдалась единственный раз. В прошлом году».

* * *

Дело было в пивной. Привязался ко мне незнакомый алкаш.

– Какой, – спрашивает, – у тебя рост?

– Никакого, – говорю.

(Поскольку этот вопрос мне давно надоел.)

Слышу:

– Значит, ты пидараст?!

– Что-о?!

– Ты скаламбурил, – ухмыльнулся пьянчуга, – и я скаламбурил!

* * *

Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит:

– Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу.

* * *

В психиатрической больнице содержался некий Муравьев. Он все хотел повеситься. Сначала на галстуке. Потом на обувном шнурке. Вещи у него отобрали – ремень, подтяжки, шарф. Вилки ему не полагалось. Ножа тем более. Даже авторучку он брал в присутствии медсестры.

И вот однажды приходит доктор. Спрашивает:

– Ну, как дела, Муравьев?

– Ночью голос слышал.

– Что же он тебе сказал?

– Приятное сказал.

– Что именно?

– Да так, порадовал меня.

– Ну, а все-таки, что он сказал?

– Он сказал: «Хороши твои дела, Муравьев! Ох, хороши!..»

* * *

Жил я как-то в провинциальной гостинице. Шел из уборной в одной пижаме. Заглянул в буфет. Спрашиваю:

– Спички есть?

– Есть.

– Тогда я сейчас вернусь.

Буфетчица сказала мне вслед:

– Деньги пошел занимать.

* * *

На экраны вышел фильм о Феликсе Дзержинском. По какому-то дикому, фантастическому недоразумению его обозначили в Главкинопрокате:

«Наш Калиныч».

* * *

Лысый может причесываться, не снимая шляпы.

* * *

Мог бы Наполеон стать учителем фехтования?

* * *

Алкоголизм – излечим, пьянство – нет.

* * *

У Чехова все доктора симпатичные. Ему определенно нравились врачи.

То есть люди одной с ним профессии.

* * *

Тигры, например, уважают львов, слонов и гиппопотамов. Мандавошки – никого!

* * *

Две грубиянки – Сцилла Ефимовна и Харибда Абрамовна.

* * *

Рожденный ползать летать… не хочет!

* * *

Кошмар сталинизма даже не в том, что погибли миллионы. Кошмар сталинизма в том, что была развращена целая нация. Жены предавали мужей. Дети проклинали родителей. Сынишка репрессированного коминтерновца Пятницкого говорил:

– Мама! Купи мне ружье! Я застрелю врага народа – папку!..

Кто же открыто противостоял сталинизму? Увы, не Якир, Тухачевский, Егоров или Блюхер. Открыто противостоял сталинизму девятилетний Максим Шостакович.

Шел 48 год. Было опубликовано знаменитое постановление ЦК. Шостаковича окончательно заклеймили как формалиста.

Отметим, что народные массы при этом искренне ликовали. И как обычно выражали свое ликование путем хулиганства. Попросту говоря, били стекла на даче Шостаковича.

И тогда девятилетний Максим Шостакович соорудил рогатку. Залез на дерево. И начал стрелять в марксистско-ленинскую эстетику.

* * *

Писатель Демиденко – страшный хулиган. Матерные слова вставляет куда попало. Помню, я спросил его:

– Какая у тебя пишущая машинка? Какой марки?

Демиденко сосредоточился, вспомнил заграничное название «Рейнметалл» и говорит:

– Рейн, блядь, металл, хер!

* * *

Расположились мы как-то с писателем Демиденко на ящиках около пивной лавки. Ждем открытия. Мимо проходит алкаш, запущенный такой. Обращается к нам:

– Сколько время?

Демиденко отвечает:

– Нет часов.

И затем:

– Такова селяви.

Алкаш оглядел его презрительно:

– Такова селяви? Не такова селяви, а таково селяви. Это же средний род, мудила!

Демиденко потом восхищался:

– У нас даже алкаши могут преподавать французский язык!

* * *

У моего дяди были ребятишки от некой Людмилы Ефимовны. Мой дядя с этой женщиной развелся. Платил алименты. Как-то он зашел навестить детей. А Людмила Ефимовна вышла на кухню. И вдруг мой дядя неожиданно пукнул. Дети стали громко хохотать. Людмила Ефимовна вернулась из кухни и говорит:

– Все-таки детям нужен отец. Как чудно они играют, шутят, смеются!

* * *

Яша Фрухтман руководил хором старых большевиков. Говорил при этом:

– Сочиняю мемуары под заглавием: «Я видел тех, кто видел Ленина!»

* * *

Яша Фрухтман взял себе красивый псевдоним – Дубравин. Очень им гордился. Однако шутники на радио его фамилию в платежных документах указывал:

«Дуб-раввин».

* * *

Плакат на берегу:

 
«Если какаешь в реке,
Уноси говно в руке!»
 

* * *

Лида Потапова говорила:

– Мой Игорь утверждает, что литература должна быть орудием партии. А я утверждаю, что литература не должна быть орудием партии. Кто же из нас прав?

Бобышев рассердился:

– Нет такой проблемы! Что тут обсуждать?! Может, еще обсудим – красть или не красть в гостях серебряные ложки?!

* * *

По радио объявили:

«На экранах – третья серия «Войны и мира». Фильм по одноименному роману Толстого. В ходе этой картины зрители могут ознакомиться с дальнейшей биографией полюбившихся им героев».

* * *

Ростропович собирался на гастроли в Швецию. Хотел, чтобы с ним поехала жена. Начальство возражало.

Ростропович начал ходить по инстанциям. На каком-то этапе ему посоветовали:

– Напишите докладную. «Ввиду неважного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена». Что-то в этом духе.

Ростропович взял бумагу и написал:

«Виду безукоризненного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена».

И для убедительности прибавил: «Галина Вишневская».

Это подействовало даже на советских чиновников.

* * *

Мой армянский дедушка был знаменит весьма суровым нравом. Даже на Кавказе его считали безумно вспыльчивым человеком. От любой мелочи дед приходил в ярость и страшным голосом кричал: «Абанамат!»

Мама и ее сестры очень боялись дедушку. Таинственное слово «абанамат» приводило их в ужас. Значения этого слова мать так и не узнала до преклонных лет.

Она рассказывала мне про деда. Четко выговаривала его любимое слово «абанамат», похожее на заклинание. Говорила, что не знает его смысла.

А затем я вырос. Окончил школу. Поступил в университет. И лишь тогда вдруг понял, как расшифровать это слово.

Однако маме не сказал. Зачем?

* * *

Отправил я как-то рукопись в «Литературную газету». Получил такой фантастический ответ:

«Ваш рассказ нам очень понравился. Используем в апреле нынешнего года. Хотя надежды мало. С приветом – Цитриняк».

* * *

Однажды я техреда Льва Захаровича назвал случайно Львом Абрамовичем. И тот вдруг смертельно обиделся. А я все думал, что же могло показаться ему столь уж оскорбительным? Наконец я понял ход его мыслей:

«Сволочь! Моего отчества ты не запомнил. А запомнил только, гад, что я – еврей!..»

* * *

Пожилой зэк рассказывал:

– А сел я при таких обстоятельствах. Довелось мне быть врачом на корабле. Заходит как-то боцман. Жалуется на одышку и бессонницу. Раздевайтесь, говорю. Он разделся. Жирный такой, пузатый. Да, говорю, скверная у вас, милостливый государь, конституция, скверная… А этот дурак пошел и написал замполиту, что я ругал советскую конституцию.

* * *

Театр абсурда. Пьеса: «В ожидании ГБ…»

* * *

Один мой друг ухаживал за женщиной. Женщина была старше и опытнее его. Она была необычайно сексуальна и любвеобильна.

Друг мой оказался с этой женщиной в гостях. Причем в огромной генеральской квартире. И ему предложили остаться ночевать. И женщина осталась с ним.

Впервые они были наедине. И друг мой от радости напился.

Очнулся голый на полу. Женщина презрительно сказала:

– Мало того, что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся.

* * *

Это было после разоблачения культа личности. Из лагерей вернулось множество писателей. В том числе уже немолодая Галина Серебрякова. Ей довелось выступать на одной литературной конференции. По ходу выступления она расстегнула кофту, демонстрируя следы тюремных истязаний. В ответ на что циничный Симонов заметил:

– Вот если бы это проделала Ахмадулина…

Впоследствии Серебрякова написала толстую книгу про Маркса. Осталась верна коммунистическим идеалам.

С Ахмадулиной все не так просто.

* * *

У режиссера Климова был номенклатурный папа. Член ЦК. О Климове говорили:

– Хорошо быть левым, когда есть поддержка справа…

* * *

Ольга Форш перелистывала жалобную книгу. Обнаружила такую запись: «В каше то и дело попадаются лесные насекомые. Недавно встретился мне за ужином жук-короед».

– Как вы думаете, – спросила Форш, – это жалоба или благодарность?

* * *

Это было в семидесятые годы. Булату Окуджаве исполнилось 50 лет. Он пребывал в немилости. «Литературная газета» его не поздравила.

Я решил отправить незнакомому поэту телеграмму. Придумал нестандартный текст, а именно: «Будь здоров, школяр!» Так называлась одна его ранняя повесть.

Через год мне удалось познакомиться с Окуджавой. И я напомнил ему о телеграмме. Я был уверен, что ее нестандартная форма запомнилась поэту.

Выяснилось, что Окуджава получил в юбилейные дни более ста телеграмм. Восемьдесят пять из них гласили: «Будь здоров, школяр!»

* * *

Министр культуры Фурцева беседовала с Рихтером. Стала жаловаться ему на Ростроповича:

– Почему у Ростроповича на даче живет этот кошмарный Солженицын?! Безобразие!

– Действительно, – поддакнул Рихтер, – безобразие! У них же тесно. Пускай Солженицын живет у меня…

* * *

Как-то мне довелось беседовать со Шкловским. В ответ на мои идейные претензии Шкловский заметил:

– Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно…

И затем он произнес дословно следующее:

– Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки…

* * *

Молодого Евтушенко представили Ахматовой. Евтушенко был в модном свитере и заграничном пиджаке. В нагрудном кармане поблескивала авторучка.

Ахматова спросила:

– А где ваша зубная щетка?

* * *

Мой двоюродный брат Илья Костаков руководил небольшим танцевальным ансамблем. Играл в ресторане «Олень». Однажды зашли мы туда с приятелем. Сели обедать.

В антракте Илья подсел к нам и говорит:

– Завидую я вам, ребята. Едите, пьете, ухаживаете за женщинами, и для вас это радость. А для меня – суровые трудовые будни!

* * *

Знаменитому артисту Константину Васильевичу Скоробогатову дали орден Ленина. В Пушкинском театре было торжественное собрание. Затем – банкет. Все произносили здравицы и тосты.

Скоробогатов тоже произнес речь. Он сказал:

– Вот как интересно получается. Сначала дали орден Николаю Константиновичу Черкасову. Затем – Николаю Константиновичу Симонову. И наконец мне, Константину Васильевичу Скоробогатову…

Он помолчал и добавил:

– Уж не в Константине ли тут дело?

* * *

Писатель Уксусов:

«Над городом поблескивает шпиль Адмиралтейства. Он увенчан фигурой ангела НАТУРАЛЬНОЙ величины».

* * *

У того же автора:

«Коза закричала нечеловеческим голосом…»

* * *

Два плаката на автостраде с интервалом в километр. Первый:

«Догоним и перегоним Америку…»

Второй:

«В узком месте не обгоняй!»

* * *

Голявкин часто наведывался в рюмочную у Исаакиевского собора. Звонил оттуда жене. Жена его спрашивала:

– Где ты находишься?

– Да так, у Исаакиевского собора.

Однажды жена не выдержала: