Текст книги "Она уходит по-английски (СИ)"

Автор книги: Сергей Докучаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– В смысле? Ты что на день рождения одна поедешь? Это ты считаешь нормальным? – Ты там никого не знаешь и будешь лишним, да и что вообще такого? Мне теперь дома сидеть с тобой всегда? Я не могу с друзьями встретиться?

– У тебя кто-то есть?

– Ревнуешь? Как это трогательно.

– У тебя есть кто-то?! Отвечай!

– Не ори. Нет у меня никого.

– Я не верю тебе. Ты врешь. Кто он?!

– Я только твоя и ничья больше, – пританцовывая около зеркала, сказала она.

Я жевал кусок жареного бекона, больше похожего по вкусу на резину, и не знал, как поступить дальше.

– Чего ты молчишь, дорогой? – ехидно спросила она, садясь на табурет напротив.– Ты уже не любишь меня?

Она всегда так делала, а я не успевал перестраиваться.

– Люблю, но знаешь, мне кажется, мы поспешили со свадьбой. Ты еще, видимо, не нагулялась. Я даже так скажу, меня ты видишь отличным заботливым отцом лет так через пять, может семь, а сейчас тебе это совершенно не нужно.

– Да, зайка, – ерзая от возбуждения на стуле, сказала она. – Ты прав. Я действительно не нагулялась.

Я встал и начал мыть тарелку под краном. А она подошла сзади и обняла.

– Ну не сердись, Максик. Я очень тебя люблю, но ты тоже должен меня понимать. Все у нас будет хорошо. Через недельку мы обязательно купим тортик и приедем к твоим родителям, а завтра я приготовлю что-нибудь вкусненькое. Просто обедала в офисе с коллегами, а сейчас есть, совсем не хотелось. Еще регионал отчет заставил за неделю сделать.

– Все нормально, – ответил я, как обычно смягчаясь.

Я очень ее люблю и боюсь потерять. Жизни без нее не представляю. Это – как отрезать половину сердца и залепить пустоту цементом.

С того вечера все хлопоты по дому пришлось взвалить на себя. Раз в неделю пылесосил полы, стирал белье, выносил мусор, начал сидеть на кулинарных сайтах и в блогах, вычитывая рецепты. Учился готовить.

Я ничего об этом не говорил ни ее родителям, ни своим, хотя моя мама чувствовала, что сын не весел. Мы все чаще стали устраивать вечеринки на съемной квартире, приглашая только ее друзей. Все чаще стали проводить время в торговых центрах, этих островках призрачного благополучия. Когда свадебные деньги закончились, Катька настояла, чтобы я продал свои "Жигули" двенадцатой модели, которые мне подарили родители на восемнадцать лет.

Если сейчас скажу, что все деньги от продажи мы потратили за один день на шмотки, вы поверите?

Вся квартира была завалена пакетами. От лейблов рябило в глазах, словно золотой осенью в лесу. Мы отложили, правда, немного, но почти вся сумма камнями легла на дно бездонной реки потребления. Ссоры с Катькой прекратились на несколько месяцев. Золотой телец был задобрен. От мамы продажу машины я скрывал до последнего.

Заводской район, где жили родители и родились мы с братом, издавна был промышленным, центром которого являлся литейно-механический завод с грозными, как огнедышащие драконы, доменными печами.

После школы у ребят был небольшой выбор. Либо идти учиться в техникум, осваивая профессию металлурга и ежи с ними, либо, кому позволяло положение в семье, поступать в институт, учиться на инженера.

Заводской район был местом обитания целых поколений трудового народа, нескончаемыми ниточками тянущихся в далекое прошлое, и одновременно местом последнего пристанища. Так сложилось, что рядом с котлованом будущего, вечно угрюмого гиганта, располагался старый, всеми забытый погост за чертой города, с покосившимися и полусгнившими крестами.

Условия работы на заводе всегда были тяжелыми, порой нечеловеческими, люди умирали, как мухи, кто от рака или силикоза легких, всю жизнь вдыхая смолу и черную сажу в чугунных цехах, кто умирал от разрыва сердца при попадании на ноги или грудь жидкого раскаленного металла. Не спасали даже стальные башмаки и защитный стальной фартук. Кому-то просто проламывало череп вместе с каской тяжелыми крюками. Ломали спины, ноги, руки, выбивало плечи, засыпало рудой или углем.

Всех хоронили тут же, под стенами завода, давая в их честь последний паровой гудок, а по мере роста района места стали давать уже всем жителям. Я запомнил картину из детства, когда мы с мамой ждали возле проходной отца. Из одних ворот валит мужичье, после ночной смены, быстрей выпить холодную кружечку пива, а через соседние ворота, внутрь кладбища, двигается похоронная процессия. Вот такие два потока жизни. Завод был сердцем района, а рабочие его кровью, которой требовалось постоянное обновление.

Весь двадцатый век гигант богател, расширялся, расстраивался, становясь похожим на огромного спрута. В своих щупальцах крепко держа не только цеха и склады, но и детские сады, техникум, пионерские лагеря, два бассейна, стадион, десяток многоэтажных жилых домов, садовые товарищества, больницу, библиотеку. Завод десятилетиями кормил целые семьи, награждал медалями и грамотами, выписывал путевки на море, бесплатно лечил. На первое мая отец всегда надевал свои трудовые ордена, прицепляя их на лацкан пиджака, и с гордостью проходил мимо доски почета, где совсем недавно повесили по центру его фотографию.

После перестройки и последующей за ней разрухой и приватизацией, завод представлял собой жалкое зрелище, доживая свои последние дни. Директора менялись с умопомрачительной быстротой, успевая все же ухватить свой лакомый кусок. К середине 90-х за долги было распродано почти все имущество: бассейны, лагеря, больница, дома, стадион. Цеха начали закрываться один за другим, отмирая от тела завода как гангрена, и тут же сдавались в аренду под производство конфет, печенья, выпуск журналов. Даже кино снимали. Такой антураж еще поищи.

Последний свой дом завод с горем пополам сдал в 1992 году, тот самый, в котором сейчас обитали мои родители и где мы не так давно жили с братом.

Конечно, когда организм умирает, когда сердце начинает барахлить – это непременно сказывается на качестве крови. Рабочие, месяцами сидящие без зарплаты, потихоньку спивались, опускаясь на дно. Молодежь больше не шла на завод. Начиналась новая эпоха.

Эпоха бизнеса, рэкета, легких денег, эпоха компьютеров и торговли. Кладбище, правда, отнюдь не пустовало. В лихие девяностые заводская поросль вступала в ряды различных группировок и довольно быстро оседала на погосте, успев принести в дом пожилых родителей цветной телевизор или видеомагнитофон.

Завод еле дышал, сердце района мучила нестабильная стенокардия от нехватки финансирования и отсутствия заказов. Перспектива родителям найти другую работу, потерявшим здоровье в цехах, была невелика, но я старался об этом не думать. Мы с Катей были счастливы. Мы любили друг друга и наслаждались молодостью, близостью и свободой. Я создал свою собственную семью, и мне нужно было думать только о ней. У нас и своих нерешенных проблем хватало.

Проходная завода была закрыта на большой замок, рядом в сугробе на двух опорах стояла покосившаяся доска почета. Включив аварийку, я вышел из машины, достал из багажника тряпку, пролез по снегу к доске и вытер с чудом сохранившегося стекла всю придорожную грязь. Моему взору предстали три фотографии почетных работников завода за 1987 год, среди которых по центру был отец. Еще молодой, с волосами, улыбающийся. Фото, правда, немного выцвело, поблекло за десятилетия, но черты лица оставались различимы.

Я поднял голову и посмотрел за ограду. Вдалеке виднелись остовы наклонившихся печных труб, которые подобно карельским корабельным соснам больше никогда не будут использоваться по назначению. Их век давно прошел и сам я уже никогда не смогу надеть тяжелые чугунные башмаки, как мечтал в детстве.

– Ладно, пора ехать, – подумал я, садясь в машину. – Странно, что фото еще осталось...

Я побрызгал духами пальто в попытке скрыть запах табака, понимая, что бесполезно. У меня всегда была одна отмазка для мамы: "Коллеги дымят в машине". Говорить, что я начал курить, как-то не решался. Посмотрел в зеркало заднего вида на свое бледное лицо, мешки под глазами и пожелтевшие местами зубы.

Вспомнилась любимая фраза Катьки: "А где деньги, дорогой? – В мешках. – А где мешки? – Под глазами, дорогая". Взяв с заднего сиденья коробку конфет, я вышел из машины и направился к родителям.

Глава 4

Дома никого не было. Я достал свои ключи, открыл дверь и вошел внутрь. Еще не успел снять пальто, как все нутро постепенно стало заполнять странное щемящее чувство, проснувшееся в самых глубинах моего сознания.

Воздух, наполненный запахами жареного мяса вперемежку с лаком для волос и дешевыми мамиными духами, манил и будоражил все рецепторы головного мозга.

Врачи правы, когда говорят, что человек находящийся в коме, может реагировать на голос матери, запах ее кожи и прикосновения рук.

Все эти запахи, бытовой уют, наледь на стеклах вызвали во мне приступы ностальгии о давно ушедшем детстве.

Как просыпаешься утром в воскресенье позже всех, подбегаешь к окну босыми ногами, а на градуснике мороз в минус тридцать и метель. Тут же нос улавливает, как с кухни веет духовитым лавровым листом и жареным фаршем. Засовываешь ноги в тапки и, не умываясь, бежишь на кухню, где вся семья – брат, мама и отец, под радио "Маяк" с чаем едят блины, начиненные мясом, да так, что трещит за обеими щеками.

– О, кто к нам пришел, – говорит мама, улыбаясь. – Чаю и блинов его величеству пожалуйте.

Папа брал меня своими ковшами и усаживал на табурет рядом. Мама ставила тарелку с пышущими от жара блинчиками и наливала чашку свежезаваренного чая. А я сидел и, болтая ногами, как хомяк, поедал блины один за другим.

Кажется, что совсем недавно эта квартира была моим домом и крепостью, где я из стульев, подушек и покрывал строил свои непреступные замки, где всего пару кубиков, солдатиков и заводная машинка были мне целым миром, рисуемым в воображении.

Сейчас в моей комнате остался только стол, на котором стоял компьютер с обоями двухлетней давности, да потрепанный сборник научной фантастики из заводской библиотеки, который я не успел вернуть до ее закрытия. Всю остальную мебель либо продали, либо выкинули, либо отвезли в деревню по моей же просьбе, когда мы съехали на съемную квартиру.

Я помыл руки душистым мылом, сполоснул бледноватое лицо, вытерся чистым, пахнущим свежестью полотенцем, и лег на мягкий диван в зале.

Сразу отдалились проблемы, склоки на работе, но вернулось бульканье в легких и хрип.

– Нужно как-нибудь выкроить время и все-таки сделать флюорографию, – подумал я.

Потрогал лоб – горячий. Подмышки тоже горели.

Входная дверь открылась, зажегся свет в коридоре, и послышался голос мамы. Я не спеша встал и пошел встречать.

– Неужто его величество само пожаловало? – спросила с улыбкой мама, ставя к зальной двери пакеты.– Здравствуй, сынок.

– Привет, – сказал я, немного, смущаясь.

– Сейчас разденусь, руки помою, и будем обедать.

– Я ненадолго.

– Что значит, опять ненадолго? Ты посмотри на себя. Дошел весь.

– Ничего не дошел, – пробубнил я. – А отец где?

– В гараже. Где ему еще быть. Днями там торчит. Лучше бы работу нашел.

– А я сегодня Витю видел. Приезжал ко мне утром.

– А твоя-то королева куда делась?

– Она на тренинге. Скоро должна уже вернуться.

– На тренинге.... Знаю я эти тренинги. Муж дома, а она гуляет.

– Ну не начинай. Она действительно по работе улетела. Кстати, скоро могу получить повышение. В пятницу на собеседование заключительное ходил. Знаешь, какой там строгий отбор?

– Я и вижу. Одежда мятая, грязная. Щеки ввалились.

– Да где она грязная-то?

– Вон коленки на брюках желтые, посмотри. Оставь дома, постираю. Джинсы на переменку наденешь.

– Ну, мам...

– Снимай, снимай.

Я бросил взгляд на пакеты с едой.

В детстве я всегда ждал маму из магазина. Мне все казалось, что вот следующий кулек будет обязательно с чем-нибудь необычным. Все эти пакетики, бутылочки, коробочки -такие редкие и только в день зарплаты, которую могли по полгода задерживать. Приходилось экономить, чтобы прокормить семью из трех мужиков. Это, наверное, был единственный повод, когда мама причисляла меня к мужикам. Так обычно я всегда в ее глазах оставался маленьким сыночком.

Мама начала возиться на газовой плите с утварью, подогревая обед. Запахло жареными яйцами и вареной колбасой, картошкой с луком. Из холодильника были вытащены на свет миски с квашеной деревенской капустой, домашними опятами и солеными огурцами. Все из деревни.

На деревенской картошке, сале и яйцах мы и выжили в голодные девяностые, когда рушилась страна, и лихорадило завод.

Что-то со мной происходило в эти минуты. Мне не хотелось вставать из-за стола. Я снова был ребенком, мама была рядом. Даже любовь к жене отодвинулась на второй план. Я понимал, что вот только стоит сейчас сделать маленькое усилие, стоит только принять твердое решение, и я обрету покой и полное умиротворение.

Нужно просто не уходить никуда из квартиры, и все вернется на свои места. Все будет по-прежнему. Злой, суетный мир оставит меня в покое. Не будет спешки, недосыпов, ссор с женой, призраков ее измен, вечных недомолвок, дурацких подколок и насмешек со стороны тестя с тещей.

Запереться сейчас в теплой квартире, отключить телефон и остаться здесь навсегда. Стоит только подойти к маме, этой худенькой измученной семейными неурядицами женщине, обнять ее, как раньше, попросить прощения, и король вновь обретет свое маленькое королевство.

Но я не мог. Слишком далеко зашел. Слишком далеко. Я завишу от Кати. От ее запаха. От ее волос, глаз, улыбки, скул, шеи, ног, бедер, груди. Я не могу без близости с ней. Когда ее долго нет, я страдаю.

Я ревную ее к каждому, кто оказался рядом: кто ее подвез, похвалил, слегка тронул, улыбнулся ей. Я ревную ее к контактам в телефоне, к чекам, понимая, что она могла строить глазки официантам или тем, кто сидел за столиком напротив.

Она любит игры, она любит выпить, и, самое страшное, она не контролирует себя в таком состоянии. Степан был прав, я давно болен ею.

Однажды на отдыхе в Турции мы здорово напились и возвращались в отель запоздно. Я тащил ее по пляжу, утопая в мокром песке. Луна освещала нам путь. В номере кинул на кровать, уже спящую. Неприкрытая нагота сводила меня с ума.

Я не смог сдержаться и накинулся на свою жену, как животное, будто на любовницу после двадцати лет в браке, испытывая греховную страсть. Но, когда закончил, понял, что вот так мог сделать любой. Она все равно бы ничего не вспомнила, и в ту ночь я впервые заплакал, будучи женатым.

Немного перекусив, на сладкое мы выпили по чашке свежезаваренного черного чая с конфетами. Мама дотронулась морщинистой ладонью до моего лба и заявила, что я весь горю.

Срочно был найден градусник. Под нажимом пришлось рассказать о высокой температуре двухнедельной давности и про то, что вообще последние полгода я часто болел простудой, заверив, что сейчас все хорошо, что я пил сильные антибиотики.

Мама как обычно вся разнервничалась, начала сыпать вопросами. Градусник еще больше накалил воздух, показав 37,8.

– Да ты горишь, Максим! Ты что совсем без чувств? Тебе лежать нужно, а не ходить!

Пришлось выпить таблетку парацетамола и дать обещание, что завтра же пойду к врачу. Как назло, от горячего чая еще и кашель начался.

Я пошел, лег обратно на диван в зале и тут заметил вмятину на шкафу. Какой-то давний еще из самого детства дремотный ужас стал просыпаться внутри. Тошнотворный комок вновь подкатил к горлу.

Кто-то совсем недавно в этой комнате защищался, а кто-то нападал. Все опять всплыло из памяти наверх. Как я прятался под кровать от страха, как рыдал и умолял не трогать маму. Как искали отца по району и обзванивали морги, а на утро он приходил весь перевязанный и побитый, словно на него, как на волка, охотился весь район.

Два месяца назад я сидел на кухне, делая отчет, в пепельнице дымилась сигарета, по телевизору показывали серию "Квантового скачка", как вдруг зазвонил мой сотовый телефон. Это была мама. Катька сидела в соседней комнате, тоже мучаясь с отчетом. Сделав глоток виски со льдом, чтобы промочить горло, я нажал "ответить":

– Сынок, приезжай домой, – плачущим голосом, сказала мама. – Отец пьяный. Драться лезет.

– Блин, вы достали меня уже со своими проблемами, – срываясь, сказал я. – У меня своих трудностей хватает.

– Приезжай, сынок. Я боюсь домой возвращаться. На улице сижу на лавке.

– Сама, небось, напросилась опять.

– Клянусь, слова не сказала. Как зашел домой, сразу матом. Я к стенке прижалась и стою, дрожу. Ты же знаешь, ему пить нельзя, голова вся битая. Приезжай, пожалуйста.

– Как же я рад, что женился и, наконец, избавился от всех этих ссор ваших и драк. От пьянок этих. Звони Вите. Он старший. Пусть и разбирается с отцом.

– Ну, ему, сколько ехать-то, и ребенок спит уже. Приезжай, пожалуйста!

– Нет. Сами там разбирайтесь. Иди назад и не бойся.

Я положил трубку и сделал большую затяжку сигаретой, так чтобы аж до легких достало.

– Кто там, милый?

– Мама.

– Ну ты посмотри на этого непослушного мальчика. Опять с мамашкой сплетничает. Мог хотя бы до утра подождать, пока я уйду на работу? Все, ночью ничего не будет.

– Да что за бред ты несешь? Ей помощь нужна была. Отец пьяный пришел.

– И что? У них есть старший сын. Пусть он решает эти проблемы. Сама опять, небось, виновата. Твой папа – очень клевый мужик. Лезть просто не нужно. Скандалить не нужно. Она ему слова сказать не дает. Затыкает. Если бы моя мама так делала, то ничего хорошего не вышло бы. Мой отчим тоже часто пьяный приходит, но его лаской встречают и заботой, а не матюками. Мужики ласку любят.

Она подошла и, закурив сигарету, села рядом. Помахала рукой, разгоняя дым перед своими, уже начинающимися слезится зелеными глазами.

– Разве я не права, дорогой? – рассматривая тлеющий кончик сигареты, спросила жена.

– Права, наверное, – сказал я, тоже уставившись на ее сигарету.

– Вот видишь, но ночью все равно сегодня ничего не жди. Ты наказан.

– Это не честно.

–Еще как честно, милый.

Я лежал на кровати под одеялом, весь вспотевший после таблетки. Тело стало вялым. При каждом вдохе и выдохе слышался непонятный свист. Мама принесла чая с малиной и лимоном. Пришлось нехотя выпить. Потом я провалился в сон.

"– Катя, ты такая у меня красивая. Я так тебя люблю. Ты всегда будешь рядом?

– Куда же я от тебя денусь, котенок.

– У тебя такие красивые глаза и волосы. Руки. Плечи. Ты самая лучшая девушка на свете.

Пауза

– Катенька, чего ты замолчала.

Пауза.

– Катенька!

Я взял ее за руку, потрепал и ужаснулся. С ее лица начали отпадать куски кожи, как старая штукатурка. Она распадалась, как будто умерла в глубокой пещере еще лет сто назад, и только сейчас, под воздействием света, процесс ускорился. Мне стало страшно. Я отстранился от нее, готовый побежать, а она начала звать меня и плакать. Она тянула ко мне руки и просила обнять".

Тут я проснулся от шума. По голосу понял, что пришел отец. Пришлось встать, надеть шорты и выйти в коридор.

– Привет, – сказал я отцу, протягивая потную руку.

– Привет, – ответил он, пожав ее своим ковшом. – Совсем что-то забыл родителей.

– Пить меньше нужно, тогда и сына видеть будешь чаще.

Отец не отреагировал.

Да, это уже был не тот улыбающийся молодой подтянутый отец с фотографии на доске почета. На табурете сидел полысевший, поседевший, потолстевший, осунувшийся мужик с кучей складок на лице, с синими мешками под глазами и сухими заскорузлыми губами. Коридорный полумрак лишь усиливал непроглядную тоску в его уставших глазах.

– Да нет. Приезжаю, когда могу, пап.

– Как жизнь вообще? – спросил он, вешая свой старый пуховик, промокший от снега на вешалку.

– Нормально. Вот скоро новую должность должен получить. Машину новую, наверное, дадут.

– Должность... Детей-то там не раздают? Взяли бы какого-нибудь мальчугана деду понянчиться.

– Нет, пап, – заулыбался я. – Мы пока не планируем детей.

– Пора бы, – сказал он, проходя на кухню. – Чего откладывать в дальний ящик.

– Мы с Катькой к вам заедем как-нибудь, – перевел я тему. – Посидим, чаю попьем.

– Ты знаешь, тебе я рада всегда, сынок, а вот твоей так называемой жене – нет, – сказала мама, наливая тарелку щей отцу. – Я тебя расстраивать не хочу, но не пара она тебе. Столько девушек хороших в нашем доме, а ты выбрал эту шальную, как и ее мама. Их еще на заводе звали "проблемные" люди.

– Не начинай, прошу. У нас все нормально. Мы современные люди и не собираемся жить по вашим советским законам. Сейчас другое время. Стало больше свободы. Больше доверия.

– Разврата стало больше, а не свободы, – сказала мама, отрезая хлеба. – Бездарные жены. Лишь бы по морям мотаться. За плитой никого не увидишь. Они вас, ребят, совсем унизили, дочери эти. Только матери сыновей меня поймут. Вон соседка тоже все свою дочку замуж никак не отдаст. "Одни пьяницы и лентяи, – говорит она". А позвольте спросить: кто ее дочь, что она умеет? В солярии часами ходить да ногти красить? На машине ездить? Так и хочется иногда по глазам резануть этих мамаш. Кто они сами-то были? Такие же заводские работяги из грязи. Беднота, а зятьев хотят себе таких, что диву даешься.

– Вечно у тебя примеры одни и те же. Десять лет прошло, а примеры не меняются. Узко живешь, мам. В Москве еще, помимо твоих заводских, живут несколько миллионов человек. Я часто бываю в гостях, часто общаюсь с людьми, и они нормально живут с родителями. Просто современней, что ли, без стереотипов живут. А с тобой жить нельзя. Ты всех учишь. У тебя все плохие.

– Да, я плохая. Я вообще не заслужила ничего хорошего, сынок. Тридцать лет на заводе пропахала. Вас троих обстирывала, готовила, а в награду слышу – тварь да дура.

– Надоели мне ваши разборки и серость эта. Мне с Катькой хорошо потому, что не ссоримся. Что нам вдвоем легко. И, кстати, родители ее тоже живут так же.

– Я и видела, как они грызутся.

– Это у них игры такие. Они не всерьез.

– Я не понимаю таких игр.

– Все я поехал домой.

– Возьми банку грибов!

– Не надо.

– К врачу сходи завтра, – услышал я, когда входная дверь уже захлопнулась.

Холод кусался, как бешеный пес, не помогала даже шапка и шарф. Я скинул щеткой снег со стекол, сел в машину и повернул ключ зажигания, но двигатель не заводился.

– Только не это.

Я начал мучить стартер, в надежде, что вот сейчас машина заведется.

– Вызывать эвакуатор в воскресение? – подумал ужасающе я.

Согласно уставу компании пользоваться служебным автомобилем во внерабочее время было запрещено и каралось увольнением. Моя карьера повисла на пустяке.

Достал телефон из кармана и набрал номер отца. Как всегда, трубку долго не снимали.

– Не понимаю, зачем вообще ему телефон? Вечно не дозвонишься.

Наконец, отец ответил.

– Пап, слушай, ты не спустишься? У меня машина не заводится что-то.

– Сейчас, – ответил он угрюмо.

Смертельно хотелось курить. Ступни пронзало острыми иголками от холода. Пришлось немного попрыгать, чтобы хоть как-то согреться. Я увидел, как в окне моей комнаты появилась мама.

– Ну как же без этого, – подумал я и отвернулся.

Из подъезда, наконец, появился отец, в старом зеленом пуховике с плоскогубцами в руках.

– Ну чего у тебя тут?

– Да вот машина не заводится.

– Так ты же говорил, у вас полное обслуживание в сервисе? Звони им, а то сломаю чего-нибудь. Это же не "Жигули".

– Сегодня нельзя никак. Машина только для работы. Уволят иначе.

– Что у вас за работа такая? Даже к родителям съездить нельзя. Ладно, открой капот, посмотрю.

Я дернул ручку снизу от руля. Он скрылся за капотом и начал что-то бурчать, понося кого-то и что-то.

– Здорово, Петро, – сказал пузатый мужик с пустыми бутылками в сумке.

Отец высунул голову.

– А, здорово, Федор.

– Чего у вас тут?

– Да, вот у сына машина не заводится. Видимо, примерзло все на морозе.

– Да, морозы нынче лютые.

– Слушай, представляешь, в нашем цехе недавно рейд проводили по нелегалам. Больше сотни вьетнамцев обнаружили за пошивом курток. Я картошку перебирал на балконе, а моя кричит, мол, иди, посмотри, до чего дожили. Прямо в печах баулы. В угольной шьют. Сборочная, как спальня.

– Да иди ты?!

– Я тебе говорю.

– Максим, заводи свою рухлядь, – сказал отец, почесав грязной рукой щеку. – Там клеммы я почистил немного. Должна завестись.

И действительно, только я повернул ключ зажигания, как машина сразу зарычала.

– Федор, слушай, там у тебя никто не нужен на складах? Спросил бы у хозяина, а то жена все рычит, что, мол, дома сижу.

– Не, Петро, сейчас никто не нужен. У нас таджики работают одни, да я по старой дружбе. Сам же знаешь– сын у меня инвалид. Лекарства нужны, а от государства не дождешься по три месяца.

– Понимаю. А Стас не знаешь, где сейчас работает?

– Его сын к себе взял. Не знаю, правда, чем он там занимается.

– Нужно ему позвонить, может, и я пригожусь.

– За спрос не бьют в нос. Ладно, Петро, пойду я бутылки сдам. Пятый раз за сегодня. На треть упаковки лекарства насдавал уже.

– Давай, Федор, удачи. Рад был видеть.

– Взаимно, Петро.

Федор поправил свою старую шапку-ушанку и поковылял между гаражей дорогой, ведущей к старому гастроному, где до сих пор принимали стеклотару.

– Пап, я тоже поеду, спасибо, что помог.

– Да ничего, – провожая взглядом Федора, сказал он.

– Извини, что ненадолго к вам, времени мало совсем.

– Ага, давай, не забывай, – все также, не поворачиваясь, сказал он.

Я сел в машину и, не прогревая двигатель, поехал. Достал из бардачка мятую пачку сигарет, вынул одну, подкурил от одноразовой зажигалки и жадно затянулся. Пот сразу выступил на лбу и начал застилать глаза, тело обмякло. Голова стала туманной.

– И почему я не остался? Лежал бы сейчас себе в теплой кровати.

Совсем не хотелось ехать домой и корпеть над планированием маршрутов. Я докурил сигарету, выкинул окурок в щель, выжал сцепление, включил третью передачу, как будто воткнул горячий нож в сливочное масло, и вырулил на бульвар.

В квартире, между коробками с брошюрами и ручками, между пакетами с так и не ношенной одеждой и прочим барахлом, витал полумрак. Зашторенное окно практически не пропускало свет. Дым от сигарет никуда так и не делся.

Я снял промокшую рубашку и затолкал ее в заполненную стиральную машину к другому грязному белью. В ванной почистил зубы отбеливающей пастой и тщательно побрился, понимая, что завтра на это просто не будет времени.

Собрал в квартире весь мусор: пустые бутылки с кухни, ненужные бумаги из комнаты и отнес их в мусоропровод. Налил немного виски в стакан, разбавив колой, и склонился над ноутбуком. Голова гудела.

Я не знаю, как назвать мое нынешнее состояние – ленью, усталостью или недомоганием. Пожалуй, и то, и другое сразу. Как представил, что сейчас нужно будет опять выдумывать маршрут на завтра, сразу затошнило. Что я буду делать, если мне не дадут должность? Куда уходить? Работать представителем сил больше не было.

Негласное правило сотрудника компании гласило: "У медицинского представителя работа в полях начинается в конце квартала, когда за один-два дня нужно оббежать тридцать врачей и аптек тех, кто участвовал в акциях, не найти подтвержденных продаж, слепить липовые отчеты, сдать их руководителю, получить карточки на руки, зажать лучшее себе, а остатки раздать врачам".

Бессмысленность, за которую ты, помимо прочего, получал еще неплохую зарплату, машину, ноутбук, телефон, социальный пакет. Со стороны – прямо работа мечты.

Однажды отец спросил меня:

– Слушай, а в чем заключается твоя работа? У нас вот на заводе мы хотя бы видели результат, а у вас какое-то выбивание пыли из пустого мешка.

По сути, он был прав. Много болтовни, важности, спешки, цифр, и пустота на деле. Можно было, конечно, оправдаться благими намерениями, мол, наши препараты помогают людям выздоравливать, но с большой натяжкой.

Акции – в теории дело простое. Ты подключаешь какого-нибудь кандидата медицинских наук и, в случае подтвержденных продаж на его территории, где он работает, врач получает карточки на бытовую технику, например. Разве плохо? Конечно, нет. Ему и делать-то ничего не нужно. Выписывай себе препараты нашей фирмы, и дело в шляпе. Упаковки будут отгружаться со складов-поставщиков в аптеки, а ничего не подозревающие пациенты будут отдавать в окошко листочек с наименованием лекарства, платя немаленькую сумму. С врачом не спорят.

Ты почти три месяца ничего не делаешь, имитируешь бурную деятельность, выступаешь на еженедельном собрании, твердя о повышении качества визитов, а потом неожиданный звонок от начальника дрожащим голосом, и ты понимаешь, что попал. Начальник тоже это понимает. Он еще больше боится за свою шкуру.

Ты выкуриваешь пачку сигарет, семеня из одного угла комнаты в другую. Советуешься с женой, не пора ли увольняться, потом все-таки гладишь рубашку, надеваешь галстук, чистишь башмаки, заливаешь полный бак бензина и на следующий день в путь, с мыслью, что, может, еще не все потерянно.

Но в первой же аптеке ты с удивлением узнаешь, что было продано всего ничего. В другой аптеке препарат не заказывался уже несколько месяцев. В третьей – забыли о такой акции. В четвертой – даже не слышали. И ты уже потихоньку закипаешь, начинаешь злиться на провизоров, врачей, поставщиков, на эту акцию, а в итоге на самого себя, что не контролировал. Ты бежишь к своим врачам, пробиваясь сквозь полусонную охрану больницы, разгневанных пациентов и конкурентов из других фирм.

Они, кто с улыбкой, кто с явным раздражением, тебя выслушивают, ссылаются на недостаточное количество пациентов по заболеваниям, на высокую цену и дефицит препарата в аптеке, либо на все сразу. Но ты уже заметил на терапевте новенький халатик с логотипом другой фирмы, кучу ручек, блокнотов все с тем же логотипом и понимаешь, где мышь зарылась.

В общем, бегаешь по всем аптекам, собираешь печати с продажами и делаешь вывод, что этого не хватает даже на одного Карла Викторовича. Врача, которого поймали на крючок еще задолго до твоего прихода, и будут держать на этом крючке и после тебя.

Осознаешь перспективу потери такого лояльного клиента и покрываешься мурашками. Ты едешь на всех парах домой, вносишь липовые продажи и печатаешь их на заранее запасенных для таких случаев бланках с печатями этих аптек. Везешь их в офис, сдаешь. Начальник взводит бровь кверху, но ставит свою подпись. Деваться некуда. Над самим навис дамоклов меч.

Такая работа выматывала хуже разгрузки вагонов. Я понимал, что еще одного года таких вот унижений перед врачами, перед заведующими в аптеках, перед начальством, я не выдержу. Итак, весь погряз во вранье, двигаясь по замкнутому кругу. Стать менеджером не означало избавление от всего этого, нет, конечно. Это просто была возможность вырваться из одного круга вранья на другой, более высокий. По крайней мере, там повыше и видно, кто кому врет и кто кого подсиживает. Предстояло лишь вырваться из этого круга, с наименьшими потерями.