Текст книги "Она уходит по-английски (СИ)"

Автор книги: Сергей Докучаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Прошло немного времени, и Степан случайно познакомил робкую Ленку с нашим, еще более робким, Андрюхой. Через год они поженились. Будучи на свадьбе, я никак не отреагировал на слова Степана, толкнувшего меня локтем: "Что-то невеста больно печальная". Мне было уже все равно. Я тогда накидался алкоголем и полез танцевать с подружками невесты, тиская их за бедра.

После свадьбы Андрей из друга стал превращаться в замкнутого приятеля, все силы и мысли которого теперь были подчинены семье. С Леной, как мы заметили позже, тоже произошли изменения. Постепенно ее робость куда-то улетучилась, видимо через поры на коже, и нас видеть она желала все реже и реже, а уж когда мы звали Андрея посидеть где-нибудь, с ее стороны встречали непосильное для нас сопротивление. Шенгенскую визу было проще получить, чем вытащить к нам Андрея.

Уникальный монтаж жизни. Уникальная дефицитная пленка. Каждый кадр единственный. Только режиссеры меняются. Встретив свою Катьку, я уступил ей это кресло. Осталось только мое стихотворение в записной книжке на дне Ленкиной сумки. Я был уверен, что оно еще там, но не знал, любит ли она меня по-прежнему? Даже если и любит, то где-то в самых глубинах души, под договором ипотеки, кредита на машину, карьерой мужа и устройством благополучной судьбы ребенка.

Когда я вернулся из своих пунктирных мыслей, то на столе стояла пустая и одна наполовину полная чашки с кофе, а на тарелке лежал чек на триста рублей и сдача. Я посмотрел на часы и наморщил лоб. Стрелки показывали половину шестого утра.

"Ничего себе, – подумал я, той тривиальной частью мозга, которая еще оставалась свободна".

Допив кофе и надев уже почти сухое пальто на свои немного просевшие плечи, я вышел на улицу, словно капитан подводной лодки, вышедший на мостик после всплытия в Северном море. Включалось уставшее Солнце, медленно накаляясь, как старая лампочка.

Однажды в детстве последний сельский электрик, дед Егор, меняющий у бабушки в доме проводку, сказал мне поучающим голосом: "Пока человек молод, то он вот, как ты, внучок, норовит разбить лампочку выстрелом из рогатки, а к старости все хотят быть электриками, как я, чтобы лампочка никогда не гасла".

Вскоре для деда Егора лампочка погасла навсегда. Пошел на рыбалку с похмелья, обвязал леску вокруг себя, да щука и утащила его под воду, таская несколько часов, пока не выдохлась. Всей деревней поминали и щукой той закусывали.

Глава 2.

Я стал понимать Андрея только после того, как сам женился. Мои знакомые, приятели стали исчезать из жизни, словно файлы, когда ты нажимаешь кнопку «удалить в корзину». Так вот постепенно, один за другим.

Иногда ты с ними еще встречаешься, разговариваешь, пьешь кофе или чего-нибудь покрепче, но все это больше похоже на театр. Спектакль заканчивается, зажигается свет, и ты уже далек от действия, что вот только происходило на твоих глазах.

Корзина полна, а почистить либо некогда, либо боишься порвать последнюю связь с прошлым, но меня все это не сильно беспокоило. У меня уже была Катька.

На какое-то время я даже вновь сдружился с Андреем и Леной. Семьями летали отдыхать, выезжали на пикники, ходили в кино, но после того, как Лена родила, все сразу как-то закончилось. Позже я понял, почему. Катька не хотела в ближайшее время рожать и боялась, что я начну давить на нее.

С тех пор мы вновь отдалились, и лишь однажды Андрей позвонил мне и попросил срочно в долг пять тысяч, даже не сказав, на что. Я дал. Катьке об этом не сказал, иначе пришлось бы выслушивать лекцию о том, что, мол, тебе милый никто и рубля не даст в долг.

Поезд метро следовал до станции "Кузьминки". Напротив меня сидела спящая бабушка, вся в глубоких морщинах, хоть картошку сажай. В руках она держала холщовую сумочку синего цвета, откуда торчал хвост мороженого минтая. Мне всегда было интересно знать: как такие увядшие женщины выглядели в молодости? Кого любили? Как отдыхали? Кем работали? Какая помада была на их губах, какие туфли, какое платье было на них, например, далекой весной 1947 или 1959 года? Ведь никто же не рождается стариком.

Мы каждый день садимся в автобусы, спускаемся под землю в метро, ждем электрички, прячась в своих мыслях и проблемах, никого не замечая вокруг, а ведь вагоны, перроны, вокзалы минимум на треть заполнены пожилыми людьми, большую часть которых составляют женщины.

Кто они все? Куда едут? Почему уже никуда не спешат, как все мы, молодые? Мне кажется, мы сильно заблуждаемся, когда думаем, что их мир сузился до обсуждения пенсии и хронического артрита в очереди к врачу.

Никогда не замечали, как на вас или ваших соседей внимательно смотрит какая-нибудь бабушка в транспорте? Думаете, ей интересно ваше новое пальто или ваша сумка? Ничего подобного.

Она смотрит с позиции своей прожитой жизни, сравнивая себя с вами на уровне эмоций, жестов, слов. Это для нас она пожилой сморщенный человечек без прошлого, а для нее все, что когда-либо отражалось или отражается в глазах, – здесь и сейчас, потому что воспоминания имеют свойство быть настоящим. Настоящее в прошлом.

Для нее и полет Гагарина 1961 года, и комсомольские отряды 1968 года, и строительство "БАМ" в 1972-ом – это не редкие статьи в журналах и сериалы по второму каналу, а столько-то вдохов и столько-то выдохов, дни рождения 1961, 1968 и 1972 годов, лекции в институте и скованные поцелуи в подъезде.

Мы видим сморщенную старушку перед собой в маршрутном такси, а у нее внутри, может быть, до сих пор бушуют страсти любовного треугольника с Колей Васнецовым и Таней Нестеровой.

И неважно, что Колька уже как пятьдесят лет назад сгинул где-то в Сибири на торфяных разработках, а Таньке недавно левую ногу ампутировали в связи с сахарным диабетом. Главное – девичьи обиды, слезы и треугольный конвертик с ее именем на обратной стороне, а не Таниным.

Почти перед самым прибытием на станцию "Кузьминки" в вагон зашла парочка молодых и не совсем трезвых девиц. В черных длинных пальто и тяжелых армейских ботинках на ногах. Одна из них прислонилась к поручню, и, притянув другую, стала ее целовать.

– Товарищи, что же это такое творится?!

Но нет, никто уже этого не спросит. Никто не поведет их в отделение под руку. Не вызовут родителей. Я бросил взгляд на старенькую бабушку. Комсомол заснул навсегда, как и минтай в сумке.

Мне было противно смотреть на девиц, и я отвернулся.

– Толерантность доведет нас всех когда-нибудь до вырождения, – подумал я.

Город засыпало. Мне пришлось прямо-таки пробираться по сугробам до дома, где обитал Степан. Это причудливое ветхое пятиэтажное здание из красного кирпича, глазницы которого глядели на всех черными безжизненными дырами, странным образом вписалось в композицию с новыми типовыми высотками, словно заскорузлый гнойник на лице юноши. Оно ежилось, сутулилось, но покидать насиженного места, как будто не хотело.

Раньше я любил бывать в этом доме. Он был живым существом, с открытой душой, где соседи знали друг друга и ходили в гости, где двери не закрывались даже по ночам. Не то, что сейчас: тысячи мертвых клетушек за бронированными дверьми.

В подъезде стоял полумрак, из небольшого отверстия в двери наметал снег. Все стены были исписаны, к потолку прилипли горелые спички (неужели еще кто-то так делает?). Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, уже почти на самом верху, я почувствовал отдышку и слабость в ногах. "Странно, – подумал я. – Раньше такого не замечал". Пришлось постоять какое-то время, чтобы отдышаться.

Дверь в квартиру была не заперта, и оттуда несло жжёным кофе. Я прошел внутрь. Весь коридор был уставлен баулами, какие обычно можно увидеть на оптовых рынках, огромными сумками и коробками.

Кое-как была разбросана обувь, на вешалке, точнее, тут было четыре вешалки, висело несколько пуховиков и курток. Теперь к запаху жженого кофе добавился еще запах плесени, сырости, чеснока и чьих-то немытых ног. Я не стал разуваться и прошел на кухню по скрипучему старому паркету. Там, спиной ко мне, стоял высокий черноволосый молодой человек в мешковатом спортивном костюме и что-то мыл в раковине.

– Здорово! – сказал я. – Ты чего не спишь в такую рань?

Степан повернулся ко мне и стал водить языком по внутренней поверхности зубов, словно отыскивая остатки пищи.

– Я еще не ложился, – выдавил он из себя.– А ты откуда тут взялся? Здорово...

– Что такой хмурый? – улыбнувшись, спросил я. – Пил, что ли? Откуда только поводы берете.

– Разве нужен повод? – удивился он. – Холод этот собачий бесконечный, разве не повод?

– Повод, конечно, – сказал я в поисках, где бы присесть. – Слушай, можно я у тебя сегодня побуду до вечера?

– Будь, – сухо ответил он.

– Я могу у тебя тогда где-нибудь прилечь на часик отдохнуть? Что-то неважно себя чувствую.

– В зале на диване можешь лечь, – сказал Степан, вытирая руки бумажным полотенцем. – А мегера твоя чего не пришла?

– Она на тренинг улетела в Турцию, – не сдерживая смеха, сказал я. – Она, Степ, не мегера. Она хорошая.

– Ну да? – вопросительно подняв одну бровь, спросил он. – Я ей никогда не нравился. Помнишь, как она меня шизоидным назвала?

– У всех бывают свои заскоки. Главное, что на дружбу нашу это никак не повлияло.

– Как сказать, – закрыв кран, ответил он. – Я у вас, когда последний раз в гостях был? Правильно. Никогда.

– Блин, Стёп, ну ты же знаешь Катьку. Да, она не любит всю нашу компанию. Но я ведь к тебе приехал.

– Когда мы последний раз виделись? Вот сейчас – и то, только потому, что твой железный занавес уехал на тренинг. Под каблук она тебя взяла плотно, Макс, под каблук.

– Какой еще каблук? Просто не хочу ее расстраивать. Скандалы по пустякам не люблю.

– Небось, требует, чтобы все было, как она хочет? – ехидно спросил Степан. – Если что, то ночью ничего не жди? Так ведь?

Он облизнул губы, достав сигарету из кармана и сунув ее между губами.

– Давай не будем об этом, Степ. Главное, что я к тебе приехал. Вечером выпьем, и все будет по-старому.

– Не будет ничего уже по-старому, – ответил он, доставая чугунную сковородку из духовки. – Знаешь, Макс, Андрюха Ларин хоть и под каблуком, но с Ленкой ко мне по-человечески относятся. То бутылку из-за бугра привезут, то еще чего-нибудь вкусного. А от тебя с твоей Катькой я что-то не помню такого. Один фарс.

– Это ты называешь, относиться по-человечески? Я вот только от них. Звал его к тебе приехать вдвоем.

Я решил опустить подробности разговора с Андреем.

– Иди, поспи, – разбивая ножом в сковородку куриное яйцо, промямлил он. – Вид у тебя действительно какой-то странный. Как будто тебя семеро били в картофелехранилище. Только там смотри, не прибрано. Я квартиру сдаю, если не знаешь. Скинь с дивана все на пол и ложись.

– Чего я тебе сделал, Степ? Что вы сговорились с Андреем, что ли?

– Никто ни с кем не договаривался ни о чем. Иди, отдыхай.

Сняв пальто и повесив его на единственно свободный крючок, я прошел в зал. Здесь многое осталось так же, как было при жизни бабушки Степана: желтые обои в цветочек, местами отвалившиеся от стен, местами покрывшиеся бурыми маслянистыми пятнами, стол, сервант, как помню, югославский, мешковатого вида коричневые шторы, два зеленых велюровых кресла на деревянных ножках и такой же диван. И все же зал больше не был тем уютным местом, которое отложилось у меня в памяти.

– Надо бы прибраться, – сказал Степан, незаметно появившись у меня за спиной. – Уж извини за бардак.

– Ты кому квартиру сдаешь? Что за свинарник, Степ? Им что сложно бутылки выносить за собой? Ты чего их распустил так? Тебе самому не противно так жить?

– Да ладно, не нуди, – ответил он, уходя назад по коридору. – Ты еще будешь тут учить, как мне жить...

– Они тебе хоть платят за проживание?

– Попробовали бы они не заплатить, – отозвался он с кухни.

На стене, от входа, висела знакомая фотография в рамочке. Я подошел к ней: Степан слева, Андрей справа, Иван Просолов, Марат Таштеев, Колька Иванов, Никита Шпаковский, а в центре – бабушка Степана – Клавдия Натановна. День рождения, кажется, отмечали Степана. Сколько же лет прошло? Пять, шесть, семь? А как будто только вчера.

Мы ее очень любили. Все знали, что можно спокойно пошуметь, поиграть на гитарах, попить пива с вяленой рыбой. Она была хлебосольным человеком, и мы голодными никогда не уходили от Степана. Это был наш своеобразный сквот, как сейчас модно говорить. Бабушка появлялась нам на глаза только тогда, когда это было нужно, а все остальное время тихонько вязала на кухне или сидела у соседки.

Я скинул с дивана чье-то грязное тряпье, несколько пустых мятых пачек от сигарет, переложил стопку журналов, кое-как открыл форточку, чтобы впустить свежего воздуха и разогнать этот застоявшийся смрад.

Снял брюки, черный свитер и, оставшись в рубашке, лёг на диван (укрыться было нечем). Повернулся головой к стене, и, свернувшись калачиком, сразу заснул:

"Вихрь вместе с корнями выворачивал из глинистой земли высохшие деревья. Люди шли, закрываясь руками от палящего багрового солнца, песка и пыли. Шли они семьями, и дети своими тощими ручонками держались за родителей из последних сил. Все, молча, продолжали идти вперед. Я тоже, постоянно спотыкаясь о камни и булыжники, брел, пристроившись за спиной пожилого человека, который вел за руку сына, чуть старше меня, каждый шаг которого приносил ему нечеловеческие страдания.

Со спины можно было бы подумать, что парень танцует дабстеб. Вдруг налетел страшной силы порыв ветра и унес одинокую женщину, шедшую недалеко от нас. Потом следом оторвал от земли пару без детей, слева от нас. Только и слышно было, как они протяжно закричали. Другие продолжали идти, пытаясь как-то противостоять ветру, который был насмешлив. Он словно хохотал, напирая своим весом и ударяя исподтишка.

Я обратился к пожилому человеку, что брел рядом с сыном:

– Извините, а вы не скажете, почему ветер уносит с собой только тех, кто без детей? – закрываясь рукой от песчаного вихря, спросил я.

– Дети – это единственные якоря, способные удерживать нас на этой грешной земле так долго, насколько это вообще возможно, – ответил он почти шепотом.

– Вот как... – срываясь на хрип, сказал я. – А что же делать тем, у кого их нет? Несправедливо как-то.

–Дорога не всегда была такая, сынок, вначале пути тихо и безмятежно было. Дорога ровная и прямая шла, лишь потом, постепенно, она начала вилять, то вниз спуск, то вверх подъем, с годами путь все трудней и трудней. Так что есть время и детей завести. Было бы желание. Не обязательно ведь заводить своих. Много сирот. Но без них дальше никак, пропадешь.

Тут я почувствовал теплую и нежную руку в своей ладони, подумал, что это Катькина рука, но, повернув голову, увидел, что это было какое-то существо, лишь отдаленно напоминавшее мою жену. Лицо не выражало ни единой эмоции, как кукла из пластмассы. Я хотел что-то ей сказать, но тут вихрь сбил и меня с ног, а похожее на Катю существо унесло потоком воздуха. Песок забил мне глаза, проник через рот в гортань, в нос и уши, меня понесло по земле, словно привязанного ногами к колеснице, провинившегося раба".

– Вставай, Макс! – теребя меня за плечо, вскрикнул Степан. – Хватит дрыхнуть.

Голова раскалывалась от зудящей боли, было тяжело дышать. Каждый вздох отдавался каким-то бульканьем и хрипом в легких.

– Сколько времени? – вытирая ладонью, пот со лба, спросил я.

– Почти десять.

Было заметно, что Степан уже немного принял на грудь.

– Чего десять?

– Вечера, конечно. Чего же еще.

– Ну и ну, – сказал я. – Мне можно остаться?

– Оставайся, я же уже говорил.

– Слушай, я душ приму?

– Да, без проблем. По коридору и налево, щеколды нет. Смой там только, а то гости белье стирали свое.

– У тебя сколько человек квартиру-то снимает? – спросил я, все никак не придя в себя.

– Не знаю точно. Семья из Душанбе.

– Ты бы завязывал пить, да разобрался, что к чему, а то останешься без квартиры когда-нибудь, – проговорил я сквозь кашель.

– Может тебе лучше домой поехать, а? – зевая, спросил Степан. – Раз не нравится у меня. Тебя сюда никто не звал. Сам пришел.

– Да ладно, ладно, не ворчи. Я так... Пойду, душ приму.

Ванна была похожа на общественную сушильню. Пришлось попотеть, чтобы стало возможным помыться. Судя по шуму в коридоре, в квартире прибыло.

Выйдя из ванной, на ходу вытирая голову махровым полотенцем, я прошел на кухню и не поверил своим глазам. На шатающейся табуретке сидел розовощекий маленький мальчик, разглядывая банку с говяжьей тушенкой. Его ангельские глаза были открыты, но полны чем-то большим, чем просто любопытство. Он посмотрел на меня, улыбнулся и поставил банку обратно на стол, где лежал черный хлеб и увесистый пучок свежего зеленого лука.

Безумие этой новой одухотворенной детали делали квартиру Степана совсем немыслимой, как воздух на Луне.

Я убавил огонь на плите, чтобы в чугунной сковородке не подгорела картошка, и рассеянно спросил мальчика:

– Тебя как зовут?

– Паша, – тоненьким голосочком ответил он.

Его внимание привлекла пачка сигарет, лежащая на столе. Я взял ее и положил на холодильник подальше от глаз.

– Ты чей вообще? Как сюда попал?

Было слышно, как Степан где-то в закоулках своей квартиры с кем-то ругается. Причем самым наглым образом ему отвечали на нерусском языке. Был слышен детский плач.

– Я мамин и папин, – спокойно ответил Паша, совершенно не реагируя на шум и крики.

– Так... А где твои родители?

– Мама в больнице, а папа тут.

Ссора накалялась, и было слышно, как Степан угрожает выселить всех. Что-то упало на пол и с дребезгом разбилось.

– Ты тут посиди, дружок, а я пойду, посмотрю, что там случилось. Хорошо?

– Хорошо, – ответил он.

– Ну просто ангел воплоти, – подумал я и пошел по коридору на шум.

Картина, которая предстала моим глазам в коридоре, была плохо перевариваемой для моего сознания. Степан ползал на корточках и собирал стекла от разбившейся рамки с фотографией. Не чувствуя боли, он хватался за острые стекла, смешивая свою кровь с половой грязью.

Дверь в зал была закрыта.

Я поднял фотографию с пола и положил ее на галошницу. Потом сходил в туалет, взял веник с совком и подмел все стекла. Степан в это время что-то нечленораздельное бурчал под нос.

– У тебя есть перекись и бинты?

– Не знаю, – сказал Степан, заплакав. – Он снял рамку рукой, Макс, и кинул ее на пол со всей силы. Я ему этого не прощу.

– Успокойся, Степ, – зарычал я.

– Пошли на кухню.

В соседней комнате за дверью плакали дети.

– Не пойду, – хныча и вытирая сопли, сказал он.

Я взял его под руку и силой повел на кухню.

– Не бойся, малыш, дядя Степа порезался просто. Сейчас мы его перевяжем.

– А я и не боюсь, – играючи ответил он.

Усадив Степана на второй табурет и прислонив его спиной к холодильнику, я открыл дверцу в поисках водки, чтобы продезинфицировать руки.

– Так, что у нас тут... Пакет с апельсиновым соком. Мимо. Две бутылки с дешевым красным вином. Тоже мимо. Пиво опять мимо.

– В морозилке посмотрите, дядя, – сказал мальчик со смешком. – Папа туда положил огненную воду.

Я подмигнул ему и открыл отделение морозилки. Лежали кусок заледеневшего сала и две по 0,75 литра бутылки водки. Вытащил одну и закрыл холодильник.

– Подставляй руки, – отвинтив крышку, сказал я Степану.

– Что? Ты это... Чего удумал? Зачем продукт переводить, а?

– Замолчи и давай руки.

Он смиренно подставил свои ладони, и я полил их водкой. Степан застонал.

– Терпи.

Потом отмотал бинт, который нашелся в пустой хлебнице, и перевязал ладони.

– Ты теперь как кикбоксер, – сказал я, запыхавшись немного.

– Чепуха, пройдет, – пробубнил он и сделал несколько глотков водки из горла.

– Слушай, ты бы завязывал, а то до беды недалеко так.

– Не учи. Моя жизнь, моя квартира.

– Да я не учу, переживаю за тебя.

– А мне на твои переживания плевать! – отрезал он, ударив по столу кулаком. – Ты не бабка моя, чтобы переживать. Это та все переживала.

Паша впервые отреагировал не улыбкой, а испугом в глазах.

– Эй ты, потише. Ребенок все-таки, не будь свиньей.

Степан повернул голову к мальчику и сказал:

– Пардон, месье.

– Кстати, чей ребенок и что он тут вообще делает? Время недетское. Он сказал, что его мать в больнице, а отец здесь. Где отец-то?

Степан посмотрел на меня вытаращенными глазами. Я тоже на него посмотрел.

– Слушай, чего тебе вообще здесь надо? Вали к себе домой.

– Чей ребенок?! Это не шутки уже.

– Пошел ты...

– Паша, закрой ушки и глаза, досчитай до десяти и потом открой. Умеешь считать?

Он кивнул.

– Вот и хорошо. Закрывай.

Паша закрыл.

Я подошел к Степану, поднял его с табурета и потащил в зал. Степан зацепился рукой за клеенку, как за последнюю соломинку, и вместе с ней все попадало на пол. Одна банка тушенки закатилась за холодильник, а вторая подкатилась к раковине.

– Бум! – крикнул Паша.

– Хорошо, хоть бутылку с водкой поставил на холодильник, – подумал я.

Надежда уложить Степана на диван отсыпаться рухнула сразу, как я втащил его в зал.

Пришлось несколько раз самому закрыть и открыть глаза, чтобы поверить в реальность происходящего.

Какой-то мужик, с приспущенными брюками и в пиджаке, пристраивался сзади к девушке. Вообще ничего не понимая, я почти толкнул Степана на диван, а сам рявкнул:

– Ты кто такой ...?! Совсем .... что ли тут?!

Мужик лишь на секунду отвлекся, сказав:

– Я заплатил. В очередь если что, парень.

– Что?!

Я подошел к нему и оторвал его от бледной девушки за плечо.

– Ты что не понял, а? Убирайся отсюда, мразь! Тут дети!

Он, наконец, отцепился от женщины, встал во весь свой немаленький рост, откинул со лба темную путаницу волос и крикнул в коридор:

– Сынок, с тобой все хорошо?

– Да, пап, – ответили ему с кухни.

Я ошалело смотрел то на него, то на бурчащего Степана.

Мужик, поддерживая брюки рукой, пошел в соседнюю комнату, открыл дверь и с порога спросил:

– Николай, а в чем собственно дело? Почему мне мешают отдыхать?! Я за что плачу деньги?

Из комнаты на ломанном русском ему ответили, мол, все хорошо, Леонид Иванович, не обращайте внимания.

– Как не обращать внимания, когда меня силой пытаются выгнать! Я за что плачу участковому? Может, мне другую квартиру найти и другого Николая?

– Леонид Иванович, сейчас разберемся, не переживайте, – ответил тот голосом хоть чуть и визгливым, но непоколебимым.

Из комнаты, откуда доносился детский плач и на полную громкость орал телевизор, вышел небольшого роста, восточной наружности некий Николай, со смуглой морщинистой кожей, в черной застиранной футболке и таких же синих джинсах. Я обратил внимание на волосы. Они были, как гуталин, черные, с мелкими седыми вкраплениями. На правой щеке красовался глубокий шрам от брови до носа, будто бы Адрианов вал на границе Римской империи с непокорными землями бриттов. В руке он держал незажженную сигарету.

– Так, ты кто такой и что тебе тут нужно? – спросил он меня, на смеси русского и непонятного мне языка. – Леонид Иванович, уважаемый человек, и я не позволю обижать моего гостя. Сегодня Кристина больше принимать не будет. Все до утра расписано. Завтра приходи. Давай, давай, не стой тут. Кристина, а ты чего расселась? Обслужишь Леонида Ивановича, как ты умеешь.

Кристина с отрешенным лицом уставилась в стену, и было заметно, как под ее помадой медленно бледнели губы.

– Ты меня поняла?

– Поняла, поняла, – повернув свое бледное лицо, с неохотой ответила она и видимо, чтобы как-то подтвердить сказанное, завела руку за спину, расстегнула бюстгальтер и бросила его на пол. Потом скатала чулки, и отправила их туда же.

– Вот и хорошо, – проговорил человек восточной наружности, улыбаясь во все свои вставные золотые зубы.

На десяток секунд все замерло, и повисла тишина. Этого времени мне хватило, чтобы осознать происходящее и сделать следующие выводы о каждом: некогда очень красивая девушка, ныне падшая Кристина, Леонид Иванович, подкармливая местного участкового, содержит в квартире Степана мини-бордель, и, наконец, сам смотрящий борделя – Николай из Душанбе.

– А ты давай проваливай, – сказал Николай, подойдя ко мне вплотную и потащив за рукав. Сигарета у него уже была во рту, правда до сих пор не зажженная.

Весь сгиб его правой руки был покрыт темными полосами от уколов.

– Сейчас, – сказал я и что есть мочи двинул ему по челюсти сверху вниз. Удар получился немного смазанным, но этого хватило, чтобы Николая откинуло к дверному косяку, где вдобавок он стукнулся головой о петлю. В руку сразу отдало ноющею болью.

Следом за этим меня вдруг резко затошнило и вырвало прямо на старый паркет.

– Шатаются тут всякие наркоманы, – позволила себе вставить Кристина. – Дай ты ему, наконец, уколоться, Николаша, а то помрет парень-то.

Я вытер рот платком и сказал, обращаясь к Леониду Ивановичу:

– Хоть какие-то остатки совести у вас есть?! Сыну, зачем жизнь ломаете?

Николай быстро пришел в себя, вытер кровь с разбитой губы, весь ощетинился и достал из заднего кармана джинсов нож-бабочку. На секунду мне показалось, что пришел конец. Я как-то легко это осознал и принял. На дворе ночь наползала на вечер. Двор не освещается толком. Один звонок Леонида Ивановича нужным людям, и с телом все решится быстро, как в лучших фильмах Тарантино. И тут с заплаканным, мятым лицом, поднялся с дивана Степан и, шатаясь, сказал:

– Спокойствие, только спокойствие. Это мой друг, Максим. Он никому не сделает плохо, сейчас он уйдет, и вы его больше не увидите. Пойдем, Максим, на кухню.

На мое удивление Степан теперь уже сам взял меня крепко под руку и повел на кухню, где с буханкой хлеба играл маленький Паша.

В коридоре Леонид Иванович успокаивал Николая, грозившего зарезать меня или заставить языком слизать все с пола, а я сидел на табурете и без всяких эмоций наблюдал за играющим мальчиком. Хлеб прыгал из одной его руки в другую.

За своими сигаретами лезть в пальто не хотелось, поэтому я встал и взял из пачки, лежащей на холодильнике, про себя обругав желтый фильтр.

– Давай выпьем, дружище, водки, – проговорил Степан.

– У тебя есть аспирин? – спросил я с опустошенностью в голосе. – Хотя откуда тут аспирин.

– Как говорила моя бабушка, лучшее лекарство от всяких хворей – это стакан водки.

Степан взял трясущимися руками с полки над столом две пузатеньких рюмки, дунул в них и поставил на стол. Ловким движением большого пальца открутил крышку на бутылке и наполнил рюмки. Пробка закатилась куда-то под холодильник, где, видимо, и пролежит до сноса пятиэтажки. Мы выпили, Степан похлопал меня по плечу, мол, все будет хорошо.

Я посмотрел на него и вдруг понял, что больше не чувствую жалости. Чего я вообще тут распинался? Руки ему обрабатывал. На диван укладывал. Ему все равно. Его все устраивает. Паша вот этот – тоже. Сидит тут и улыбается. Даже не плачет. Мать в больнице, а папаша забавляется, с кем попало. Вырастет избалованным сынком и будет катать университетских девчонок на подаренном папой "Порше". Мальчик посмотрел на меня и подмигнул.

Сколько себя помню, Степан никогда не усложнял себе жизнь. Когда в институте он не смог сдать последний зачет на втором курсе, то не стал просить пересдачи, а просто ушел. Тогда самые закоренелые двоечники остались учиться, купив преподавателю армянского коньяка, а он ушел.

Отслужил в армии полгода, потом комиссовали по здоровью. Упал без сознания во время тренировок. В госпитале обнаружили пролапс митрального клапана 2-ой степени, но бабушка была счастлива возвращению внука домой.

На любой работе он не задерживался дольше трех-четырех месяцев. Везде ссорился с бригадиром. Жениться не хотел. "Завтра женюсь, не сегодня же", – любил он повторять. Раньше на хлеб и сигареты брал с бабушкиной пенсии, теперь вот квартиру сдает. Хотя еще непонятно, кто и кому сдает.

Вдавив окурок в пепельницу и следом выпив рюмку водки, не закусывая, я решил, что хватит с меня на сегодня гуляний и пора уже возвращаться домой. Чужой я на этом празднике жизни.

– Пора мне, Степан. Спасибо за гостеприимство.

– Что уже уходишь? – взволнованно спросил он, обмакивая горбушку хлеба в банке из-под кильки в томате.

– Да, пора. Поздно уже.

– Слушай, я с тобой до магазина, ага? Продышусь заодно.

– Куда ты собрался? – спросил я скептически. – Ты еле на ногах стоишь.

– Ты меня знаешь, я как огурец. Сейчас только приберу со стола. Он взял пустую сковородку и кинул ее в раковину. Звон потряс мои перепонки. Паша несколько раз моргнул сонными глазами.

– Теперь пошли, – сказал Степан.

Пока одевались, подошел Николай, и сказал:

– Брат, ты уж извини, что так вышло. Ты приходи завтра. Кристина тебя вне очереди обслужит по первому разряду за мой счет. Хорошо, брат?

– Отвали от него...– сорвался Степан.

Николай злобно оскалился.

– Спасибо, но я пока воздержусь, – ответил я, услышав стоны Кристины в зале за закрытой дверью. – Женат. И хотел ему показать кольцо на пальце, но увидел, что кольца нет.

– В одно место засунь себе этот палец, шакал! – уходя к себе в комнату, сказал Николай. – Зря я тебя не зарезал.

– Что ты ему средний палец показываешь, а? – как конь заржал Степан. – Они же не выносят этого.

Видимо, я тоже порядочно напился, что даже не сразу заметил, как показал Николаю средний палец, а не тот, где обручальное кольцо. Оно было на месте. Пронесло. Я выдавил из себя улыбку, словно последнюю зубную пасту. Пора валить отсюда, от греха подальше. Вряд ли что-то тут можно поправить. Все зашло слишком далеко, и даже сам Степан уже наверняка не знает, когда и что пошло не так, хотя это в его стиле – все пускать на самотек. Мне бы со своей жизнью разобраться. Андрей был прав.

Перед самым выходом я махнул на прощание рукой Паше, который задремал за кухонным столом, подложив под голову ладошки. Жаль его, конечно, и мать его тоже жаль.

На улице уже горели фонари, тусклый свет от которых еле-еле пробивался сквозь мерно падающие хлопья снега. Мы, не торопясь, шли по дороге.

– Я хочу скопить денег и уехать из этого проклятого дома, – сказал, ежась от холода, Степан. – Мне все здесь опротивело: все, кто тут когда-то жил, справлял свадьбы, юбилеи, поминки. Тусклый свет в окошке за зеленой шторой у бабки Мани опротивел. Я даже не знаю, жива ли она еще? Мужичье заводское, играющее в домино, опротивело. Качели ржавые опротивели. Тут повсюду смердит, как прокисший квас. Когда-нибудь все равно снесут его, сравняют с землей. Подкоплю денег, продам квартиру и на море – жить, где тепло, где нет затхлости.

– Не переживай. Накопишь и уедешь. Главное, пить завязывай.

Мы подошли к магазину и решили выкурить по сигарете.

– Однажды в детстве мне как-то не спалось из-за ангины, – сказал я. – Так вот, сижу на подоконнике и своими глазами сквозь пелену окна вижу деревянные дома, молоденький тополь и двух влюбленных под ним на лавочке. Говорят, раньше на месте нашего микрорайона была деревня. Потом ее снесли, проложив бульвар и выстроив панельные дома. Старый тополь у нас во дворе, кстати, после видения почти сразу срезали. Остался лишь пень. Вот и скажи – что это?