Текст книги "Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Я и не принял так, – быстро перебил Гай. – Но в некоторой мере вы правы: у меня есть вопрос к вам, вернее… дружеское предупреждение.

Дедяков стал еще настороженнее.

– Вы позволите? – Гай сел к столу и, достав из кармана нож, отогнул пробочник и быстрым привычным движением откупорил коньяк. – Мы все-таки выпьем по рюмочке для нашего знакомства и для ознаменования сегодняшнего дня.

Две рюмки на столе, действительно. Подготовлено, что ли? Надо у Олича посмотреть: сколько там. Подстроено или… по штату.

– С сегодняшнего дня ваша власть может считаться окончательной: взятие Ставки решает спор. – Гай осторожно налил коньяк в узкие рюмки. – Конечно, мы не сомневались и раньше, иначе мы не стали бы трактовать, это же вам ясно, конечно. Но пока в Ставке были ваши враги, можно было ожидать осложнений. Только теперь мир, который вам так необходимо нужен…

– А вам? – спросил Дедяков.

Гай усмехнулся:

– Вы – военный и понимаете сами, что освободить армии на Восточном фронте и перебросить на Западный, чтобы прикончить врага, который еще пытается сопротивляться, для нас представляет интерес. Это скорее приведет войну к концу, что отвечает и вашим желаниям. – Дедяков усмехнулся, но Гай не поднял глаз. – Если бы нам не было выгодно, мы бы не шли на мир, конечно. Но он нам не необходим, тогда как вам…

– Вы это к чему, собственно? – сдерживая все сильнее накипавшее раздражение, проговорил Дедяков. Он понимал, что резкого слова сказать нельзя, что обязательно нужно дослушать офицера до конца, но держаться было трудно.

Гай отхлебнул коньяку:

– К тому, что, как мне кажется, – я уже просил разрешения на дружеский совет – надо принять все меры, чтобы не допустить срыва переговоров.

Дедяков хлебнул коньяку в свою очередь:

– А кто их собирается срывать?

– Сорвать можно, не ставя себе этого задачей, а просто не рассчитав. Вот пример: у нас в тылу, среди наших солдат, распространяются листовки за подписью Ленина…

Гай пытливо посмотрел на Дедякова. В эту минуту вошел Олич. Дедяков обернулся радостно. Ну, выручил! А то, шут его знает, как тут с этим… Олич оглянул обоих недоуменно. Дедяков заговорил торопливо:

– Вот, капитан зашел поговорить о листовках… наших, что в тылу у них. Ну, о прокламациях…

– Ка-ких таких? – равнодушно спросил Олич и сел. Гай отодвинул недопитую рюмку:

– Господин Дедяков уже сказал: прокламации. В листовках этих очень неверно говорится о внутреннем положении Германии, о том, что неизбежна революция… и о том, что если германские солдаты пойдут на помощь рабочим… и бросят фронт, то русские не будут наступать. Впрочем, я напрасно излагаю текст: вы же знаете его лучше меня.

– Нам ровно ничего не известно, – отчетливо сказал Олич. Они посмотрели друг другу в глаза. Гай покачал головой:

– Листки распространяются в миллионах экземпляров…

– Я не видал ни одного.

– Вы дипломат, господин Олич. – Гай одобрительно хлопнул ладонью по столу. – А вы, господин Дедяков? Вы тоже… не видели?

Дедяков кивнул:

– Никак! – Гай слегка развел руками

– Удивительно! Вы ведь, по форме судя, были рядовым, господин делегат Дедяков? Но революция сделала вас тем, что вы есть. Вы должны очень любить революцию. Поэтому я именно к вам обратился… насчет этих воззваний. Именно вас я хотел прежде всего предупредить… Официально ставить вопрос об упомянутых прокламациях мы бы считали… для вас нежелательным, так как это, я скажу прямо, может сорвать переговоры.

Олич пошевелил плечами:

– Понять не могу: почему?

В голосе Гая чуть-чуть прорвалось раздражение.

– Во-первых, уже потому, что такие воззвания – вмешательство во внутренние дела государства, а этого Германия не может потерпеть… Что бы вы сказали, если бы мы стали печатать для ваших солдат листки с призывом восстановить царскую власть…

– Сделайте одолжение, – осклабился Олич. – У нас о царях никто и читать не станет… Гай помолчал секунду.

– Во-вторых, распространение листков, призывающих, собственно говоря, к свержению государственного строя, не укладывается с мирными предложениями. Пропаганда – это та же война, но война с тылу. Как, если есть пропаганда, допустить предположение, что правительство русское будет правильно выполнять обязательства по договорам с Германией?

– О чем, собственно, разговор?

Дедяков поднял глаза. Гай увидел: глаза – на замке. Этот замухрышка хитрей, чем он думал. Черт их знает, что они делают с людьми, большевики…

– О чем разговор? – поддержал и Олич. – Обязательство мы пока что только одно и берем: войну прекратить. Вы что ж думаете: не сдержим, полезем опять на нож? Без особой нужды не полезем, в этом заверить могу. Да вы же и сами говорите – нам мир нужен. – Если так, дела должны отвечать словам. Я по-дружески, как солдат солдата, предупреждаю: у нас много сторонников продолжения войны. И сам генерал Гофман… При первом предлоге переговоры могут быть сорваны! Предупредите делегацию и ваше правительство о прокламациях. О том, что условия перемирия должны быть приемлемы, ибо иначе Гофман порвет, и все раз и навсегда будет кончено. Я считаю лишним говорить. Вы это понимаете сами. Германия – сильна. Вы это знаете и как… дипломаты, и как… фронтовики.

Он встал, поклонился – совсем официально уже – и вышел.

* * *

Олич запер за Гаем дверь.

– Ты что тут бражничать затеял с империалистом?

– Они нас здорово на поверку боятся, Олич, – задумчиво сказал Дедяков. – Видел, как хват этот заезжал с флангу? Знаешь, что думаю: хрястнем-ка их завтра Моонзундом по морде. Стерпят, честное слово.

– Дрейфельсу и которым-прочим на удовольствие? – Олич нахмурился. – До чего они нынче на секции дружно!.. Разбери, у кого от измены, у кого от непонимания: честь! А в конечном деле одно на одно выходит: срыв. И ты туда же, за ними…

– Я – другое, – отмахнулся Дедяков. – Меня капитан этот уговорил. Как срывом пугать стал, я тотчас уверился: не сорвут. А ежели не сорвут, отчего не хлобыстнуть. Для огласки это неплохо. О союзниках пункт и Учредиловке это, конечно, снять, – тут вред до несомненности ясный. А Моонзундом хрястнем! Как мы есть послы победной революции. А ей-богу, Олич, не пойдут они на разрыв: куражатся.

– Думаешь? – рассеянно сказал Олич и переставил бутылки на пол. Эка… наставили. Политика тоже! Я свои вестовым отдал. Ладно, завтра утречком еще покумекаем на бюро.

– Ты что такой… темный? – Я ж сказал: расстроили меня военспецы… Будет нам, помяни мое слово, с военспецами этими возня. С теми, что за нас, и то будет… А потом еще Сташков этот, стерва старая, другого слова не сказать, хоть и член ВЦИКа… Хорошо, хоть не нашей фракции, а то бы со стыда сгореть: напился как есть в доску!

Пункт о союзниках и Учредительном в бюро делегации сняли. А Моонзундом разрешили «хрястнуть».

И – «хрястнули».

Дедяков не спускал глаз с Гофмана. Когда Альтфатер, радостно взблескивая глазами, с трудом давя улыбку на румяных не по возрасту губах, произнес с ударением особым: "Пункт четвертый: о демаркационной линии", лицо германского генерала пошло красными пятнами. На пункте о Моонзунде шеренга звезд и крестов сдержанно дрогнула, как от удара хлыста. Глаза Гофмана закруглились по-тигриному; сидевший за столиком сзади в качестве секретаря Гай бросил писать протокол и, посасывая карандаш, переводил взгляд с Дедякова на Дрейфельса.

Адмирал кончил. Еще раз заикнулся на последнем слове переводчик и сел. Гофман заговорил медленно, смотря упорно прямо перед собой, в стол, в точку:

– От имени верховного командования я должен выразить свое чрезвычайное удивление по поводу того, что нам здесь предлагают условия…

Он глубоко вдохнул воздух, словно остановился на крутейшем подъеме, и продолжал, усиливая звук голоса, но не повышая его:

– …условия, которые были бы понятны в том лишь случае, если бы армии Германии и ее союзников были разбиты и повержены в прах…

Дедяков сжал под столом руки до боли. Неужто он просчитался? Сыграл в руку врагу? Подземные, смрадные, земляночные щели, мятые траншейные шлемы, изголодавшиеся глаза за сетью проржавелых проволок… К ним вернуться со словом "война"?..

Секунда легла часом. Гофман перевел снова дух. Кровь отлила от лица. Он докончил уже спокойным, ставшим опять деловым голосом:

– Я полагаю, что действительная обстановка не соответствует этому. Я считаю необходимым это подчеркнуть. А затем я полагал бы возможным перейти к обсуждению русских предложений.

Волна напряжения спала. Гай, покачивая головой, придвинул к себе протокол.

Олич наклонился к Дедякову:

– Растешь, да еще не дорос, левофланговый. И меня сбил. Хорошо, сошло, а то как бы мы в Смольный глаза показали?! Ведь на волоске было, ей же ей…

– Я говорил: стерпят, – сказал Дедяков, но голос его был неуверенный. – Однако в другой раз не поддамся… По гроб жизни не забуду я этого Моонзунда. Прямо скажу: жестокая мне наука.

* * *

Спор об условиях так и не дошел до конца. Из Смольного передали: перемирия пока не подписывать, выехать срочно в Питер обратно, заключив договор на приостановку военных действий на десять дней, после чего переговоры возобновятся. Дедяков принял известие радостно. Учли разведку старшие – дело на настоящий мир пошло. Только бы без проволочек.

К вечеру составили договор о приостановке. После подписи – прямо на поезд. Домой. Когда Дедяков подошел в свою очередь к подписи, Гай с поклоном подал ему перо.

– Это перо будет историческим, – сказал он нарочито громко. – Вы первый в мировой истории солдат, скрепляющий своей подписью акт такой государственной важности.

– Первый? – переспросил Дедяков и почесал «историческим» пером переносицу. – Это дело десятое: после первого будет второй, миллионы, может быть, будут… А вот что я, выходит, последний солдат, это – действительно со значением.