Текст книги "Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Он приказал жандарму явиться в распоряжение командира отряда и заторопил взвод. Школу оцепили сноровисто и быстро – прием входил в привычку. Поручик оттолкнул локтем старуху, открывшую на стук, и бегом побежал через классные мимо изрезанных ножами, старых, давно не крашенных парт, мимо карты Российской Империи, мимо черных, мелом измазанных досок. Коридор. Жилая половина. Три двери. Уверенно распахнул среднюю дверь и увидел: кровать, черные волосы на подушке. Мертваго вскрикнул, коротко и радостно, подбежал и потянул одеяло. Спавшая открыла глаза, приподнялась, ловя руками отдернутую к ногам простыню. Карие глаза, широко раскрытые, были напуганы насмерть. Поручик увидел: полные круглые плечи, высокую грудь – и разжал пальцы. Она быстро подхватила одеяло и закрылась до подбородка. Мертваго пришел в себя. В комнату, топоча мерзлыми сапогами, ввалились солдаты.

– Кто? – спросил, переводя дух, поручик.

– Помощница учительницы.

Глаза смотрели по-прежнему смертно напуганно.

– Фамилия?

– Званцева Мария.

Мертваго ударил кулаком по столу. С краю на пол посыпались тетрадки.

– Издевательство… Во всей империи, что ли, учительницы зовутся Марьями Званцевыми? Я спрашиваю настоящее имя.

– Паспорт – в столе, – сказала, плотнее кутаясь, девушка. – Вы напрасно кричите на меня. Я думала, офицеры вежливее.

– Обыскать помещение! – приказал Мертваго и выдвинул ящик стола.

Паспорт действительно лежал на видном месте. Званцева, Мария Владимировна, год рождения 1887-й. Из дворян.

Из дворян? Мертваго смягчился. Вспомнил плечи – и смягчился еще. Про эту не скажешь: консервная банка.

Солдаты шарили по комнате. Один ткнул штыком под кровать.

– Осторожней, кота не убейте, – спокойно уже сказала девушка.

И поручик прикрикнул озабоченно:

– Легче там, в самом деле, Матвеев…

Матвеев осклабился:

– Кот нам ни к чему, вашбродь. Вот ежели б бонба. Бонбы нет у вас, барышня?

Он спросил шепотом, и голос был такой просительный и жадный, что девушка улыбнулась. Она ответила тоже шепотом:

– А на что вам?

– Помилте, – торопливо подхватил солдат. – За которую бонбу, ежели найдешь, десять рублей награды дают. Капитал!

– У меня – нет, – по-прежнему улыбаясь, прошептала девушка. – А вообще – поищите…

Солдат приподнялся, метнул глазами на стену:

– Там, что ли?

И, не дожидаясь ответа, торопливо вышел. Следом за ним, толкаясь, заспешили солдаты.

Мертваго кончил пересмотр бумаг. Ничего. Обыкновенное учительское. Он подошел к кровати и спросил, опустив почти любезной улыбкой губу:

– Вы… помощница учительницы Рейн?

– Да, – подтвердила девушка, и ресницы ее дрогнули.

Но поручик думал о своем. Он не заметил дрогнувших ресниц.

– Она… высокая, бледная?.. Худая?.. Узкая?.. Чуть не сказал: в бедрах. Но вовремя спохватился.

– Да, – опять односложно ответила девушка.

– Она – революционерка?

– Да.

– Она живет… вместе с вами?

– Да. – Девушка выпростала руку из-под одеяла – опять блеснуло перед глазами поручика белое круглое плечо – и показала на стенку. – В соседней комнате. Там.

За стенкой затопотали, и чей-то голос, испуганный и радостный, гаркнул:

– Вон она где!

– Держи! – крикнул поручик и ринулся к двери. Вторая комната была светлее и шире. Солдаты сбились в кучу у шкафа. Они расступились испуганно, когда подбежал поручик. Унтер-офицер проговорил, извиняясь:

– Ошибка вышла, вашбродь. Мы подумали… она самая: бонба. А оказалось – банка консервная, только и всего.

Мертваго осмотрелся. У стены стояла кровать, постланная, нетронутая.

Он круто повернулся и пошел назад. Дверь в комнату Званцевой была заперта. Он стукнул. Голос, смеющийся, ответил:

– Подождите. Я одеваюсь.

– Вы шутку шутите?! – хмуро крикнул сквозь дверь поручик. – Мы на обыске, и мне некогда ждать.

Голос откликнулся:

– А вы разве не будете – чай пить?

– Чай? – Мертваго дернул головой от неожиданности. Но тотчас улыбка расползлась по широкому его лицу. Э, была не была!

Он поманил пальцем старшего унтер-офицера:

– Выводи людей. Оцепи поселок. Никого не выпускать до моего приказа. Подозрительных задерживать и направлять сюда. Ежели кто побежит сквозь цепь – стрелять. У школы оставь наряд человек пять: они могут мне понадобиться. Здесь надо каждую щелку обшарить. Я этим займусь сам. А потом обыщем поселок.

– Слушаюсь. – Унтер-офицер ухмыльнулся понимающе. – Будьте благонадежны, вашбродь. Оцепим – мышь не проберется.

Вечерело, когда Мертваго со взводом возвращался в Люберцы. Солдаты шли вольно, перебрасываясь шутками. Обыск в поселке дал по всем признакам неплохие результаты: левофланговый в третьей шеренге даже пошатывался чуть-чуть, что определялось отнюдь не качеством дороги. Весел был и Мертваго. Строга – никаких вольностей! Даже дико: в наше время – и такая невинная девушка! Но мила. В общем, он неплохо провел время.

Мысль о "консервной банке", затерявшаяся в воркотне со Званцевой потому что поручик Мертваго недаром считался самым легкомысленным офицером 1-й гвардейской дивизии, – вернулась, однако, тотчас, как только забелели вдали станционные здания и поручик увидел подтягивавшуюся к ним с противоположной дороги, из-за железнодорожного полотна, пехотную колонну. Впереди разношерстной толпой шли люди в вольной одежде: очевидно, арестованные.

Не доходя станции, под самыми окнами ее, взвод обошел три руки разметавших трупа…

На платформе дымила походная кухня, толпились, похлопывая черными суконными рукавицами, солдаты. У стены, оцепленные сильным конвоем, стояли и сидели густой толпой арестованные. Мертваго с замиранием сердца осмотрел толпу, разыскивая бледное, узкое лицо, запавшие, в темных кругах глаза. Нет, кажется, нет…

– Где полковник?

– В телеграфной, ваше благородие.

В дверях телеграфной Мертваго столкнулся с батальонным адъютантом. Адъютант посвистывал весело. Мертваго спросил:

– Все вернулись? Адъютант кивнул:

– Да. В ночь едем дальше, на Голутвино.

– Ну, а здесь как? – Поручик запнулся: прямо спросить о том, что его волновало, он не решился. – Удача?

– Как сказать! – Адъютант подмигнул. – Пятнадцать убитых, семьдесят девять временно пленных. Троих мы уже расстреляли, видели? И в пассажирском зале двое валяются: Риман их собственноручно кокнул.

– Женщина? – спросил, холодея, Мертваго.

– Зачем? – удивился адъютант. – Нет. Один – запасный фельдфебель… в форме, сукин сын… Можешь себе представить! А второй просто так: вольный, рвань. Женщин вообще ни одной не взято. Ты с рапортом? Иди. Полковник пока свободен. Сейчас будет допрашивать последнюю партию, майеровскую.

Мертваго вошел. Риман улыбнулся ему навстречу, и на душе поручика окончательно стало легко.

– Набирается понемножку… – Риман кивнул на лежавший перед ним список: "Расстреляны на станции Люберцы", и Мертваго увидел на первом же месте прямым и твердым римановским почерком: "Рейн, А. П., учительница".

– Как у вас?

Мертваго засмеялся счастливым смехом:

– Откопал жандарма из погреба. Он вам докладывал? По обыску в поселке найдено… некоторое количество оружия. В школе – как и следовало ожидать ничего. Помощницу Рейн я задержал первоначально. Но она оказалась невинной.

Смерть Грошикова

– Капитан Майер! Это все ваши? Поставьте их в ряд…

Риман подошел к отдельно стоявшей кучке арестованных. Их было одиннадцать. С ним вместе подошел жандарм – тот самый, погребной Якубиков.

– Все взяты вместе?

– Так точно. В трактире. Слесаря: с завода Пурдэ. Кроме одного. Майер показал на высокого бритого мужчину в шубе.

– У этого при задержании отнят револьвер. По фамилии он Поспелов.

Риман кивнул:

– В сторону. Так. Слесаря? Значит, совещание было?

– Помилуйте, ваше превосходительство, чай пили. А я и вовсе сторона. Даже не за ихним столом и сидел. Риман оглянул говорившего:

– Ты что – мужик? Крестьянин обрадованно закивал:

– Православный, как же! Деревня тута – рукой подать: меня всяк человек знает.

– Как же ты, православный, на такое дело пошел? – Полковник покачал головой. – К слесарям припутался? А ну, стань в сторонку, к высокому.

Он помолчал, всматриваясь в лица. Потом протянул руку и ткнул в грудь молодого рабочего:

– Этого.

Майер зацепил рабочего пальцем за воротник под бороду и отвел к высокому и крестьянину. Риман сделал шаг вправо вдоль шеренги:

– Этого. Еще шаг. – Этого.

Дойдя до левого фланга, он окликнул:

– Сколько, капитан?

– Шестеро, господин полковник.

– Маловато. – Риман снова медленным шагом пошел вдоль шеренги. – Разве вот этого?

Майер подошел и взял за плечо худого низкорослого рабочего в заплатанной, но опрятной короткой ватной куртке.

Риман усмехнулся:

– В чем душа держится, а туда ж… бунтовать! Приобщите его к коллекции.

Он оглядел очень пристально четверых остальных и махнул брезгливо рукой:

– Эти – действительно случайные. Гоните их в шею. Пусть за нас Бога молят.

Отвернулся и пошел к вагону. Майер догнал:

– Кому прикажете… экзекуцию?

Риман ответил на ходу:

– Вы начали – вы и кончайте. Возьмите полуроту.

– Постойте-ка, полковник! – окликнул голос. Риман обернулся. Высокий шагнул к нему, запахивая шубу. – Ну ежели пришло к тому, чтобы помирать, так помирать под собственным именем. Я – Ухтомский.

По платформе прошло движение. Даже у Римана чуть дрогнуло лицо. Об Ухтомском, о том, как он вывел поезд с железнодорожной дружиной под перекрестным пулеметным и ружейным огнем, прорвав наглухо, казалось, мертвой хваткой замкнутое кольцо царских войск, по Москве уже слагались легенды.

Жандарм подбежал иноходью.

Ухтомский засмеялся ему в лицо:

– Ворона! Два раза обыскивал, три раза допрашивал, а стоило мне усы снять – и уже не опознал. Даром тебе деньги платят.

Риман и офицеры вопросительно смотрели на жандарма. Он кашлянул смущенно и подтвердил:

– Действительно. Он самый. Ухтомский.

Риман помолчал, наклонив голову набок, как будто в знак уважения. Затем сказал медленно:

– Вы храбрый человек. Я уважаю храбрых. Хотя бы и врагов. Имеете какие-нибудь пожелания? Ухтомский подумал немного.

– Разве вот… шубу, деньги, часы – жене.

– Будет исполнено. Еще? – Полковник прищурился, соображая. – Может быть, священника?.. Я согласен дать вам возможность умереть как христианину.

– Мне? Или всем?.. – Ухтомский оглянулся на остальных осужденных.

Риман помолчал, пожевал сухими губами и ответил нехотя:

– Хорошо. Пусть всем.

– "Непостыдные кончины живота нашего…" – церковным распевом, звучно и смешливо произнес Ухтомский. – Что ж, посылайте за отцом духовным. Подождем.

Он перевел взгляд на поезд, на железнодорожное полотно, изгибом уходившее в снежную даль. Зрачки сверкнули.

Риман перехватил этот взгляд и сказал без насмешки:

– Ждете своего поезда? Не будет.

* * *

Уже начинало смеркаться, а исповедь все еще шла. Капитан Майер нервничал, в десятый раз подходя к двери телеграфной, в которую уединился священник с арестованными. Он дважды докладывал Риману, но Риман только потер довольным жестом руки:

– Пари держу – это штуки Ухтомского. Орел! Он или ждет выручки – что, впрочем, невероятно, – или выигрывает время до темноты: они готовят побег, слесаря, будьте уверены.

Адъютант приоткрыл дверь купе:

– Батюшка просит принять.

Полковник посмотрел в окно:

– Еще светло все-таки. Я думал, они его дольше проволочат. Проси.

Священник, старенький, вошел, испуганно тряся седой клочкастой бородкой. Риман встал, сложил ладони горсткой, подошел под благословение.

– Прошу, ваше преподобие. – Полковник указал на диван. – Изволили узнать на исповеди что-либо для блага государства существенное? Пришли сообщить, по долгу верноподданного?

Священник перевел дух, выпростал из-под шубы большой позолоченный крест на жидкой цепочке и взялся за него обеими руками.

– Предстателем к вам… по долгу пастырскому. Тайной исповеди… и саном иерейским свидетельствую: не повинны. Единый и был – Ухтомский. Но и сей перед лицом Божиим умягчился: каялся, в слезах… А прочие все и вовсе не причастны… ни к коей смуте…

Риман сощурился и похлопал священника по коленке:

– Бросьте, батюшка. Точно я не знаю, что было. Исповедовались? Вранье. Никто не исповедовался. Ухтомский каялся? Вранье. И не думал каяться. А просто они вас припугнули…

Священник приподнял ладони, словно защищаясь, но Риман продолжал так же ласково и так же беспощадно:

– Я же вас не виню… Я же понимаю по-человечески: приход, попадья, коровка, свинки, уточки… что еще… Откажешься предстательствовать – еще в самом деле напакостят…

– Христом Богом свидетельствую… – начал священник. Риман нахмурился:

– Бросьте, я сказал. Если вы будете самому себе вопреки настаивать, разговор наш может принять другой оборот и… не в обиду вам будь сказано, попадья ваша и шерсти от вас не найдет.

Он встал.

– Виновных отобрал я. Сам. Я в своем глазе уверен. Я узнаю сукиного сына социалиста, хотя б он был трижды оборотень. Мне ни документов, ни допросов не нужно: я чутьем чую. Понятно? Раз я расстрелял – никаких «невинных» быть не может. Вы отысповедовали преступников. Именно в таких выражениях вы составите рапорт о совершенном вами таинстве, потому что исповедь могла дать только признание их в мятеже и убийствах. Вот в таком тексте уместно писать и о слезах и раскаянии, особенно Ухтомского: здесь полная воля вашим пастырским чувствам. Это будет назидательно. Вы меня поняли? – Он открыл дверь и приказал адъютанту: – Выдайте его преподобию двадцать пять рублей за требу.

Священник поспешно поднял руку и благословил Римана:

– Покорно благодарю. И… не взыщите, господин полковник. Правильно вы определили. Воистину провидец…

* * *

Риман вышел к самому выступлению полуроты. Майер вел перекличку осужденных, проверяя список.

– Лядин Иван.

– Я.

– Крылов Сергей.

Молча выдвинулся вперед пожилой рабочий.

– Фунтов Алексей.

– Фунтов? – Риман усмехнулся. – Забавная фамилия, Майер, что?.. – Он внимательно осмотрел Фунтова. – А полушубок у него хороший. И шапка. Зажиточный, очевидно.

Он подумал и сузил зрачки.

– Ступай домой.

Фунтова шатнуло. Он дикими глазами глянул на полковника:

– То есть это… как… домой?

– Да так: к жене под подол, – засмеялся Риман. – Я вижу: ты меньше других виноват. И священник о тебе говорил хорошо. Ты исправишься.

Фунтов оглянулся на товарищей. Шесть пар глаз пристально, точно не веря, смотрели на него. Фунтов шевельнулся и застыл опять. Риман заложил жестом небрежным руку за борт шинели.

– Стыдно бросать товарищей? Неудобно, а? Они через десять минут будут лежать на снежку, собакам на корм, а ты – на перине с женой? – Он усмехнулся сухой издевательской улыбкой: – Да, да, я понимаю: выходит вроде предательства.

– Иди, Фунтов! – сказал громко и резко Ухтомский и протянул руку. Прощай, будь здоров.

Фунтов всхлипнул и схватил протянутую руку. Полковник щурился, наблюдая. Ухтомский повернул Фунтова за плечо лицом к выходу со станции. Иди, да не оглядывайся. А то будет как в сказке. Риман одобрительно качнул головой и сказал вполголоса Май-еру:

– Я говорю: орел! Кончайте перекличку, капитан. Темнеет. Майер откозырял и выкликнул:

– Личность не установлена.

– Я, – отозвался рабочий в заплатанной куртке, тот, которого Риман отобрал последним, в пару Ухтомскому.

– Как? – Риман нахмурился. – Это еще что такое?

– Отказывается назвать себя, – почтительно доложил капитан. – Но я полагал: это не имеет значения, поскольку самая личность налицо.

– Все равно непорядок! – Риман еще туже сдвинул брови и обернулся к рабочему: – Потрудитесь назвать себя.

Рабочий молчал. Риман повторил настойчивей:

– Потрудитесь назваться. Даже Ухтомский назвался.

– Рано, – снова усмехнулся безымянный. – Срок придет – назовусь. Подумал секунду и добавил: – А может, и не назовусь.

Грабов обратил внимание: вместо того чтобы оцепить арестованных, Майер построил полуроту обыкновенным походным порядком, приказав шестерым осужденным примкнуть с левого фланга. Майер точно подсказывал им попытку к побегу, тем более что солнце быстро шло на закат, лес на горизонте уже зачернел и по снежному полю ложились, ширясь, лиловые тени. Убежать, правда, было некуда – местность открытая, и снег очень глубокий, лес далеко… Но ведь даже и умереть на бегу несравнимо не так мучительно, как умереть под расстрелом. Грабов недоумевал, шагая на фланге бывшего своего взвода, почему Майер, во всем берущий пример с Римана, хочет облегчить судьбу приговоренных, и напряженно ждал: вот сейчас Ухтомский свистнет разбойничьим свистом – и все побегут…

И только когда, пройдя с полверсты за железнодорожное полотно, свернули с проселка прямо в поле, в сугробы, двинулись к кладбищу и лица солдат зачернели в быстро падавшей темноте особой, свинцовой угрюмостью, Грабову вспомнился вчерашний день – платформа, штыки, – и ясно, твердо подумалось: Майер хотел побега, не потому что легче будет осужденным, а потому что солдатам будет легче стрелять – по бегущим.

Сумерки ползли, быстро застилая снег. Грабов еще раз оглядел шеренги. И ему стало жутко.

В 15-й роте отбор людей не тот, что для роты Его Величества и вообще первых батальонов. Там каждый человек как сквозь сито процежен: ненадежных там не найдешь. А в четвертом батальоне люди со всячинкой: есть и из мастеровых. А этих как ни муштруй… Ведь было ж – и в Севастополе, и на «Потемкине», и во Владивостоке, и в Кронштадте… Во флоте дисциплина построже гвардейской, а все-таки…

– Полурота, стой! К но-ге!

Голос Майера был сух и четок. Грабов с невольной злостью вспомнил опять: играет под Римана.

– Поручик Грабов. Потрудитесь отсчитать пятнадцать шагов.

Грабов пошел, слыша за собой тяжелое и хриплое дыхание солдатской шеренги. Пятнадцать? Не много ли… для полной верности? Лучше застраховаться. Он сузил размах ног, пошел маленькими шажками, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Шесть… семь… десять… Обернулся для проверки и в упор за собой увидел – показалось, совсем, совсем близко к лицу, – пристальные, глубоко и широко раскрытые глаза безымянного. Он был виден отчетливо весь, до последней черты, до морщинки на лбу, до малейшей трещинки на помятом, полопавшемся козырьке фуражки. И Грабов понял, что сделал дикую ошибку: на таком расстоянии только офицер не даст по ним промаха. Солдатам с такой дистанции стрелять нельзя. А осталось добрать всего пять шагов.

Он развернул шаг до предела и хотел даже накинуть шестнадцатый шаг, но его остановил окрик Майера:

– Пятнадцать. На месте, Грабов. Арестованные, за мной!

Он пошел к отмеченному Грабовым рубежу. За ним кучкой рабочие. Опять перед глазами поручика встало то же лицо. Теперь самое ненавистное, ненавистней даже тех двух, на платформе. Он отодвинулся, отошел далеко в сторону, в сумрак. Мысль уперлась в одно: лица видны еще. Солдаты не будут стрелять. Проклятая 15-я рота!

– Стрелки, на линию.

Голос Майера был тверд. Но Грабов не поверил. Он вынул револьвер. Темнота падала. В руках капитана забелел платок.

– Завяжите глаза. У кого платка нет – я дам.

Голос, спокойный, ответил:

– Нет, господин офицер. Мы глаз завязывать не будем.

Майер повернулся на голос. Он узнал его. Узнал и Грабов.

– Да… Ваша фамилия? Вы и теперь не скажете?

Человек в заплатанной куртке улыбнулся:

– Теперь – скажу. Фамилия моя Грошиков.

– Нет! – нервно выкрикнул Майер. – Вы мистифицируете опять. Вы нам в насмешку придумали.

– Вам бы Марата или, скажем так, Робеспьера? – медленно ответил рабочий. – Это что! А вот вы, господа хорошие, с Грошиковым и потягайтесь… Между прочим, холодно, кончать пора.

– Завяжите глаза! – повторил упрямо капитан. – Или… повернитесь спиной.

По шеренге осужденных прошел ропот. Кто-то отозвался глухо:

– Жизни в глаза смотрели, так уж смерти и подавно посмотрим.

И опять Грошикова голос, насмешливый:

– Нет уж… Придется вам в наши глаза посмотреть. Или еще подождете до совсем темноты?

Майер стиснул зубы, отступил в сторону и поднял платок. Грабов закрыл глаза.

– Полурота… пли!

Грянул сорванный залп. Сорванный, но все-таки залп. И тотчас – второй. Грабов радостно поднял веки. Пятеро лежали недвижно. Ухтомский бился и кричал что-то, роя головой снег. Над всеми, колыхаясь на кривых слабых ногах, одиноко стоял Грошиков. Он поднял руку и крикнул тихо и грозно:

– А меня что ж?..

– Беглым! – крикнул, забыв о всякой дисциплине, Грабов и поднял револьвер.

Шеренга колыхнулась, ударила винтовка, другая… По всей линии затрещал беспорядочный, торопливый огонь. Грошиков упал головой вперед… перестал метаться по снегу Ухтомский, а солдаты все еще продолжали стрелять, лихорадочно сменяя обоймы, и видно было, как чертили по сугробам быстрый сверлящий след пули. Напрасно кричал далеко отбежавший в сторону Майер:

– Отставить!

* * *

Назад шли не в ногу, развесив винтовки, цепляя штыком за штык. Офицеры кучкой шагали впереди роты, и Грабов видел: у Майера дергаются уши, что было у капитана всегда признаком величайшего волнения. Они шли молча, и только у самой станции Майер заговорил:

– Странное дело: вот – два человека. Один – признанный герой. Его имя войдет – вошло уже – в историю мятежа. О нем, может быть, стихи будут писать, потому что даже Риман отдал ему аттестацию: орел. Другой – ничто: человечишко в заплатанной куртке. И даже фамилия неприличная… черт знает какая фамилия… стыдно сказать вслух: Грошиков. Этот так и уйдет, как, наверное, пришел: без следа… Никто о нем не напомнит. Маленький, кривенький, а, честно говоря, держится не хуже Ухтомского. А ведь Ухтомский – орел, герой… Так что ж это значит?

– Ухтомский нисколько не герой, только всего и значит, – испуганно и зло сказал Грабов и оглянулся назад, на солдат. – Он повернулся спиной, когда расстреливали.

– Нет! – Майер сбился с ноги.

– Повернулся! – разгораясь, повторил Грабов. – Я видел собственными глазами. И когда вели к расстрелу, он плакал.

Офицеры некоторое время шагали молча. Затем капитан сказал:

– Ты, честью клянусь, все это только что выдумал, Грабов. Это сплошное вранье. Но это гениальное вранье. То самое, которое нужно для истории.

Капитан Майер писал: "По мере движения по полю к кладбищу настроение Ухтомского стало меняться. Было очень трудно идти по глубокому снегу, доходившему до колен. Ухтомский постоянно спотыкался и наконец начал плакать. Остальные, наоборот, совершенно успокоились и уговаривали Ухтомского спокойно встретить смерть, однако это не действовало, так как его плач стал истеричным".

Грабов, прихлебывая чай из кружки, ревниво следил за пером Майера. Дернул черт сказать – со злости. Надо было непосредственно доложить Риману. А теперь капитан снимет для себя сливки… Даже гауптвахты и той не отменят: за что?

Он задержал руку Майера:

– Ты пересаливаешь. Могут не поверить.

Капитан высвободил рукав и молча продолжал писать: "Делая расчет полуроты перед расстрелом, я слышал, как осужденные требовали от Ухтомского, повернувшегося спиной, стать тоже лицом и наконец его уговорили. Команду я подал вполголоса, они стояли спокойно, только Ухтомский сильно дрожал и снова плакал. Когда же я скомандовал «полурота», то Ухтомский махнул безнадежно рукой и повернулся спиной".

Он дописал, расчеркнулся и дружески похлопал Грабова по плечу:

– Вот это будет номер! Мы его расстреляли за один вечер – дважды, и второй раз наверное насмерть. – Он засмеялся. – Дюжина шампанского за мной, Грабов. Спасибо. Без тебя я б до этого никак не додумался.

В голосе на последней фразе прозвучала особая какая-то нотка, и Грабов не успел понять, что в ней: поцелуй или пощечина.

* * *

Риман прочитал рапорт с видимым удовольствием и уже обмакнул перо в чернильницу, чтобы поставить резолюцию, когда в телеграфную вошел адъютант.

– Разрешите доложить. Там – баба… Жена, то есть, точнее, вдова расстрелянного Крылова. Просит допустить. Риман кивнул благодушно:

– В чем дело? Конечно пусти.

Вошла бабенка, востроносая, вертлявая, в платке – зеленые розаны по черному полю. Бросилась в ноги:

– Дозволь, батюшка, ваше высоко… тело… Хоть погребсти-то по-христиански.

– Бери, – милостиво разрешил Риман. – Но только сама хорони… Слесарям не давай. И чтоб на похоронах никаких там… разговоров.

Баба ахнула и затараторила:

– Каки разговоры! Разве я не понимаю. Уж я ему говорила, говорила… Брось, до добра не доведет. Не послушал… вот, по заслугам и принял… Она хмыкнула носом. – Венец мученический, голгофский.

– Не ври, баба, – строго сказал Риман. – Какой еще венец? Венец у Христа был, а твой – как разбойник…

Баба закивала:

– Как разбойник, батюшка, как разбойник! Так я и говорю… С Христом вровень мучительство принял, как разбойник… Я разве на начальство в обиде?.. Начальство по службе обязано притеснять. Разве я не понимаю…

– Казнен – по заслугам, – отчеканил Майер. – Ты это запомни.

– По век жизни не забуду: по заслугам, – подтвердила с готовностью баба. – Я ж ему толковала: не водись ты с Фунтовым, пропадешь за ничто.

– Фунтов? – Риман поднял брови. – Я… что-то помню.

– Как не помнить, батюшка! – подхватила Крылова. – Самый заводчик – от него по всей округе смута… С Пурдеева завода слесарь, как же… Одного с моим цеху… И в Москву ехать он же подбивал. Мы-ста, да мы-ста… покажем. Вот те и показали…

Риман достал списки и стал перелистывать.

Майер подсказал вполголоса:

– Вы изволили его отпустить, господин полковник.

Баба расслышала и затрясла головой:

– Отпустили, как же… Я его бабу встретила – квохчет, хвастает. Моего-то, говорит, сам генерал отпустил. Иди, говорит генерал-от, не в мать сыру землю, по принадлежности, а с молодою женой на кровать… Они и в самом деле недавно поженившись. До чего мне, ваши благородия, обидно… Сколь народу совсем зазря сказнили. Дубинкин, Волков, Фукалов… Разве они когда против начальства хоть слово сказали?.. Кого хочешь спроси утвердят. Мой вот, лежит умученный, а Фунтов ходит… Разве сравнимо? Мой мужик смирный был, работящий, только, конечно, от товариства отстать стыдно… Не подлец какой, чтобы от своих отставать. И как уже дошло, что весь народ за обиду свою на царя поднялся…

Риман ударил ладонью по столу:

– Дать этой дуре двадцать шомполов и выкинуть к нечистой матери!

Он поискал глазами вокруг и остановил их на сухощавом, очень молодом подпоручике:

– Подпоручик Коновницын, вы еще не были на обысках. Возьмите взвод и жандарма – он все адреса знает – и разыщите этого… господина Фунтова.

Коновницын вытянулся особо старательно: никто еще не видел, чтобы Риман вышел из себя.

– Прикажете привести?

– На кой черт?! – отрывисто сказал Риман и оправил воротник. – На месте… Запороть… Чтоб другой раз не обманывал.

Снег. Частоколы. В сугробы зарывшиеся дома. В хибарке, указанной жандармом, скупо сочился сквозь промерзшие стекла свет. Коновницын поднялся на крыльцо, толкнул дверь – она оказалась незапертой – и вошел в горницу.

Фунтов сидел за самоваром, на лавке, охватив за плечи жену. Увидев офицера и солдат, поспешно снял руку; жена, полнотелая, раскрасневшаяся, отодвинулась и потупила глаза.

Рабочий приподнялся и сказал, хмурясь:

– Я, господин офицер, уже подвергался… Сам господин полковник отпустил.

Коновницын подошел в упор:

– Думал, отвертелся, каналья?

И, подняв тонкую, желтую, как цыплячья лапа, руку, с размаха полоснул его по лицу.

Чет и нечет

В ночь Грабов выехал на паровозе в Москву с реляцией Римана. В ссылку. Он это прекрасно понимал, потому что отчисление офицера от своей части во время боевой операции в штаб, в тыл, на бездействие только ссылкой и можно назвать. И все же он был рад. К своей 15-й роте за эти два дня у него накипела темная, непоправимая ненависть. Надежд на отличие в римановском отряде не было никаких: нечет привел к чистому проигрышу, а напутствие Мина давало поручику надежду, что командующий полком даст ему поставить на чет. И на этот раз выиграть. Тем более что теперь играть он будет не так, как два дня назад. Тогда только о карьере и была мысль. Сейчас он знал, он чувствовал: не для службы, для себя надо… бить насмерть. Он никогда не думал, что два дня – такой долгий срок. Ведь два дня всего, а совсем другими теперь видятся кругом люди. Особенно эти… Грошиковы.

Он вспомнил лицо, и сердце, как тогда на платформе, сжало страхом и бешеной злобой.

* * *

Штаб Мина в загаженном пресненском полицейском доме работал, несмотря на позднюю ночь. Связисты надрывались над ноющими полевыми телефонами. Входили и выходили ординарцы. Штабные ерзали глазами и карандашами по плану Москвы, разложенному на столе. Начальник штаба диктовал, водя пальцем по кривым переулкам:

– …Средняя колонна под командой штабс-капитана Пронина-второго: две роты (5-я и 7-я) 2-го батальона, две роты 1-й гренадерской артиллерийской бригады, два орудия, одна рота Ладожского полка, одна рота…

Следовать по Нижней Прудовой улице, Верхней Предтеченской, Малой Предтеченской, Большой Предтеченской до Трехгорного переулка, где повернуть на соединение с левой колонной. По дороге оставить роту Ладожского полка в здании обсерватории. Этой роте иметь наблюдение…

Грабов спросил капитана Колосова, тоже дожидавшегося Мина (командующий не вернулся еще с совещания у генерал-губернатора):

– Что это они – ночью совещаются? Не ладится дело, значит?

– Почему "не ладится"? – беспечно ответил капитан. – Сначала действительно приходилось туго. Пехота здешняя не ахти как надежна, только казачки да драгуны, собственно, работали. И начальство дрейфило – это тоже надо признать. Ну, красные и разгулялись… А как мы приехали – сразу пошло на убыль. Город почти очищен. Собственно, одна Пресня осталась: туда, по сведениям, оттянулись и из остальных районов дружины. Ты приехал в самое время: завтра генеральный штурм.

"Чет! – радостно подумал Грабов. – Вот, действительно: что ни делается – делается к лучшему".

– Мы, собственно, вчера еще сунулись, – сообщил капитан, скосив глаза на продолжавшего диктовать начальника штаба. – Но… малость не вышло.

– Отбили? – изумился Грабов. – Быть не может!

– Не то что отбили… – замялся капитан. – Но… артиллерийская подготовка, видишь ли ты, подгадила.

Он показал глазом на низенького артиллерийского подполковника, сидевшего, нахохлившись, на стуле в сторонке.

– Отличилась госпожа гренадерская артиллерийская бригада… Мин, очевидно, этого синьора вызвал: начешет. А без артиллерии здесь дела не сделаешь. Господа санкюлоты – отдам им честь! – не шутки шутят. Один Ладожский полк уже сорок тысяч патронов расстрелял трехлинейных да восемьсот револьверных…

– И ни одной гильзы стреляной не подобрал, – вступил подошедший на разговор полковой адъютант, поручик фон Брюммер. – Восемь тысяч обойм в расход. Стрельба, значит, вся на ходу была…

– На заднем ходу, – сострил Колосов и первый засмеялся своей остроте. – Подбирать некому было.

– Это ж скандал форменный! – сказал брезгливо Грабов.