Текст книги "Ангелы приходят и уходят"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

* * *

Октябрь 1979 года. Томск

Было холодно. Ковалев был слегка пьян и ощущал необыкновенный прилив сил. Возле большого универмага, среди толчеи, женщина продавала кедровые орешки. Ковалев протянул ей пятнадцать копеек и попросил:

– Не разменяете? Мне позвонить нужно.

Женщина достала из кармана горсть мелочи.

Ковалев побежал к автомату. Набрал 09. Сказал, что ищет адрес девушки. Ирина Владимировна Алексеева. Возраст… Ну, примерно… А на том конце провода ответили:

– Таких справок не даем.

Ковалев заторопился:

– Девушка, не бросайте трубку! Мне надо срочно найти человека, понимаете? Я знаю, как ее зовут, а больше ничего не знаю…

– Обращайтесь в горсправку, – отозвалась девушка.

– Закрыта горсправка! Вечер же, понимаете? Мне именно сегодня надо ее разыскать, иначе не знаю, что со мной будет… Вы понимаете?

– Понимаю, – отозвалась та. – Знаете, такой справки вам сейчас нигде не дадут. Ну, разве только в поликлинике… Хотя…

Она дала номер телефона. По этому номеру тоже откликнулась девушка, и Ковалеву все пришлось объяснять заново. И эта девушка поняла его, и дала еще один номер.

Ковалев лихорадочно набрал номер. Теперь, кажется, это была та самая поликлиника. И снова девичий голос:

– Что вы! Таких справок мы не даем!

– А вы верите в любовь? – спросил Ковалев.

И девушка смолкла, и стала шуршать бумагами, и куда-то отошла, и наконец сказала в трубку:

– Запоминайте: Мира, 18–34. Алексеева Ирина Владимировна. Год рождения 1964.

– Спаси вас бог, девушка, – искренне сказал Ковалев. – Господь вас не забудет, а если забудет – я ему напомню.

Падал снег, серебрясь под фонарями. Ковалев поймал такси и поехал по этому адресу – Мира, 18. Удивительно везло ему в этот вечер, удивительно. Все удавалось ему. Но в глубине души он знал, что это везение не может длиться вечно. Он попросил таксиста не уезжать сразу, подождать – вдруг, он не вовремя, и придется уезжать, а в этом новом районе поймать ночью такси не так-то просто.

– Ну, полчаса не смогу, – ответил таксист. – Минут двадцать – точно, постою…

Везло Ковалеву в тот вечер на хороших людей, везло.

Дом был длиннющей пятиэтажкой с многочисленными подъездами. Ковалев прикинул и зашел во второй. Глянул на почтовые ящики, понял, что ошибся. Вышел и вошел в следующий. Квартира была на первом этаже. Неухоженная дверь, не крашенная с тех самых пор, как был построен дом. Сердце билось тревожно и сладко – в предчувствии счастья куда большего, чем то, что он испытал за всю свою прежнюю жизнь.

2. Звездный час

Вот она стоит и смотрит на меня – она, она, именно такая, самая красивая, как и представлял, – сонная, ничего не понимающая. Не помнит меня, не знает. А я объясняю. Виделись мы. Я тебя часто встречал там, во дворе, на скамейке. И сегодня опять. У меня в том дворе друг живет, Вова Шкаф, он тебя знает, вернее, кажется, знает. Мы выпивали, потом я вышел – а ты сидишь на краю песочницы, и никого не ждешь. И так мне жалко стало тебя, просто кошмар. Все бы отдал, чтобы узнать – кого ты ждала? Почему перестала ждать?

Мне твое имя Вова сказал – имя, отчество и фамилию, – правда, он потом сказал, что обознался, за другую тебя принял. Ну, неважно. Я хотел познакомиться, вышел – а тебя уже нет. Земля в снегу и ни одного следа. Вот только что была здесь – и исчезла, испарилась, не ушла даже. Я испугался. Мне судьба подарок делала, а я не понял, испугался, постеснялся… Надо было сразу подойти, давно еще, а все как-то неловко было… А все ведь объяснить можно было, все. Все и объяснилось бы постепенно.

И вот ты исчезла, как будто и не было тебя, примерещилась. И я очень испугался и побежал искать. Все соседние дворы обежал, вдоль трамвайной линии, и вниз, под горку, и на троллейбусном кольце. И понял – уже не найти. И тогда стал звонить. Долго звонил, и всем объяснял – зачем мне твой адрес нужен, почему так срочно. И все меня поняли, никто не отказал. Три девушки, а может, и не девушки – по голосу и ошибиться можно, – тем лучше: все вникли, все помогли. Оказывается, у нас в городе больше двадцати твоих полных тёзок – и фамилия совпадает, и имя, и отчество, надо же?.. Я на такси приехал… Как же не торопиться? Завтра все иначе было бы. Завтра я, может быть, и не посмел бы тебя искать. Ну, стал бы я звонить по поликлиникам, дежурных медсестер уговаривать? Да они с утра и не поверили бы. Сказали бы, сумасшедший звонит, ну его. И не помогли бы. Ну, через горсправку нашел бы, допустим. А все равно уже не то.

Ты извини меня, ладно? Извинишь?

Темно у тебя и странно так. Как будто ты уезжаешь. Пусто.

Нет, мне кажется, так и должно быть. Я просто успел. Еще бы день-другой – и не застал бы тебя здесь, да? Нет, не зажигай света, фонарь ведь за окном, светло, я тебя хорошо вижу.

Как странно – зачем здесь эта армейская табуретка? И скамейка эта? И подшивки газет в углу? Тут недавно умер кто-то, да?

Прости.

Можно, я на тебя посмотрю? Вот так. Можно, я тебя поцелую?

* * *

Может быть, он говорил не совсем так. Что-то сказал, а что-то только подумал. Это неважно.

Он прошел в темную пустую комнату, освещенную только уличными фонарями, сел на пачки газет и молча слушал, как она ходит по квартире, разогревает на кухне чайник.

Потом они пили чай. Путаясь и сбиваясь, он снова начал рассказывать, как впервые увидел ее, как искал по всем телефонам…

– Зачем? – спросила она.

– Что – «зачем»?

– Зачем ты меня искал?

Затем, подумал он, что ты мне нужна больше всего на свете, что другого случая в жизни не будет. Он сказал:

– Мне надо было.

Они сидели друг против друга – она на расстеленной прямо на полу постели, он на подшивках «Литературки» – у большого окна, за которым качалась паутина тонких ветвей.

– А мне?

– Что?

– А мне это надо было?

– Я не знаю.

Потом он подумал и добавил:

– Люди должны любить друг друга.

– Всегда?

– Да, всегда. Когда двое друг друга любят, они и остальных людей любят.

– И подлецов тоже?

– Да… Если их можно любить.

– Можно, – сказала она.

И он согласился: да, можно. Ему было трудно говорить с ней. В ее глазах было непонимание. Нет, не враждебность, а непонимание. И оно все росло. Хотя сначала-то, когда он вошел и только начал говорить, в ее глазах было радостное удивление.

– Ну, так почему люди должны любить друг друга? – сказала она. – Объясни мне.

– Что же тут объяснять? – удивился он. – Иначе люди жить не смогут.

– А вот – живут. Может быть, у людей потребность такая – ненавидеть.

– Ну, и это есть. Только ненавидят плохое, злое…

Он замолчал, она не ответила. Только вспыхнул огонек сигареты, вспыхнул отблеск в ее глазах – и погас. Остались во тьме лишь белые кисти рук, и по ним бегала паутина голых ветвей за окном.

Он схватил эти руки и стал целовать. Он прижимал их к своему горячему, еще пьяному лицу, он хотел отгородиться ими – этими руками – от ее вопросов и своих ответов, от всего, что может нарушить его сладкий, такой сладкий сон.

Она отняла руки и поднялась:

– Чепуха. Все это – чепуха. Ты совсем меня не знаешь. А я не знаю тебя… Да и знать не очень хочу, если честно.

Он тоже поднялся и смотрел на нее, вслушиваясь в слова и пытаясь понять их. Потом он решил, что слова эти и не заслуживают понимания.

– Ну и что? Узнают друг друга постепенно. Годами. Тут-то все просто, по-моему.

– А по-моему – нет.

– Просто, – повторил он. – Надо только не слова слушать, а друг друга.

– Это очень романтично, как в книжке.

– Ну и что?..

– Ну и ничего.

Он подумал и вздохнул:

– Не веришь ты мне, вот в чем дело. А для меня это все очень важно. Я именно так и должен был с тобой познакомиться, именно так и должен был все сделать – нелепо, по-дурацки. В этом вся суть. Если бы я все делал как надо – тогда, конечно, ты не могла бы мне поверить. А так…

Он поднял руки и опустил их. Он был беззащитен. Он понимал это и подумал вдруг, что ей-то, наверное, хотелось чего-то другого. Пусть и обмана – но в ее вкусе.

– Ну, ладно. С утра подумаем… – сказал он и стал раздеваться. Снял пиджак, рубашку, сел на пол и начал стаскивать сапоги.

– Не ломай комедию, – тихо сказала она.

Он молча стащил с себя штаны.

– А может, ты псих?

Он улегся на ее постель, натянул на себя одеяло и сказал:

– Хорошо!

– Свинья, – ответила она.

– А сама-то? – мрачно ответил он. – Ну, подумай: хотел бы я тебя обмануть – пришел бы с шампанским, с шоколадом. Совсем не так бы пришел.

Она подумала.

– Да кто вас знает… Может, ты на халяву решил – чего со мной церемониться. Увидали с другом в окно – вон сидит интересная бабенка…

Он махнул рукой, накрылся с головой, закрыл глаза. Цветные стеклышки брызнули из темноты, в ушах зазвенело, а постель вдруг боком-боком поехала вдоль стены.

Он, кажется, застонал, потому что, когда открыл глаза, увидел совсем близко над собой ее теплые глаза. Ее волосы защекотали ему щеки.

– Ну, что с тобой делать? – спросила она.

– Что хочешь. Можешь на кусочки разрезать, заморозить, и всю зиму суп варить…

Она принесла мокрое полотенце и положила ему на лоб. Остановилась посредине комнаты. Он видел ее – темный силуэт в голубом полумраке, руки поднялись и не опускаются. Он подумал: «Ну и молодец же я! Такую королеву отхватил!» И, кажется, уснул. И проснулся.

Кажется, эта ночь никак не могла закончиться. Когда он проснулся, было по-прежнему темно и по-прежнему за окном мотались от ветра голые ветви. Она сидела на матраце напротив него, прислонившись к стене, и курила.

– Слушай, дай закурить, а?

– Последняя, – ответила она.

– Ну вот, здрасьте. У меня тоже нет.

– Выйди на улицу – может, стрельнешь.

– Ага. У кого это стрельнешь среди ночи?..

– Ну, у такого же наивного мальчика, вроде тебя. Может, бродит по улице, звезды рассматривает…

– Ну да, – сказал он. – Вон за окном их целый табун. И все на звезды пялятся.

– Нет, не на звезды. В наше окно…

Он вскочил, подбежал к окну, выглянул. Пустой двор, черное небо, голубой снег.

– Никого нет, – сказал удовлетворенно. – Все спят. Даже мальчики-идеалисты.

– Нет, они не спят, – возразила она. – На улицу не выходят. Лежат по койкам, молча страдают.

– Вот видишь, – сказал он. – А я не дома.

Она не ответила. Он быстро натянул штаны, накинул пиджак:

– Пойду. Может, и правда не спит кто-нибудь…

На улице он постоял, прислушиваясь, потом побежал вокруг дома. И снова повезло – кто-то шел навстречу, курил. Ковалев попросил сигарет, взял несколько штук и бегом вернулся в тепло. Сел к ней на матрац, привалившись к стене. Закурил.

– Не спит? – спросила она.

– Не спит.

– Бедный…

Он сказал:

– Ты так сказала, что мне теперь стало стыдно. Ну, за то, что я такой счастливый…

– А ты сейчас счастливый?

– А ты разве нет?..

Она помолчала.

– Я представляла себе счастье иначе.

– Когда представляла? В детстве?

– В детстве. Знаешь, я ведь училась во вспомогательной школе.

Он удивился:

– Где-где?.. Для умственно отсталых, что ли?

– Угу. Для отсталых… Два класса закончила там. Потом, правда, доучивалась с нормальными.

Он погладил ее по голове, заглядывал в глаза, слушал. Она рассказывала, как училась в «нормальной школе». А папа у нее был большой начальник. Главный инженер в крупной строительной конторе.

* * *

– Собрания у нас в школе репетировали. Мне досталась роль юной пионерки. Я должна была возмущаться теми, которые отказываются от общественных поручений. Я сказала, что не буду учить эту роль. Наша классная с пионервожатой говорят: ну, поищем для тебя что-нибудь другое. Я говорю – не надо, не хочу. Вообще выступать не хочу. Они говорят: подумай, чего ты несешь? Я разозлилась и говорю – вы сами подумайте! Они обиделись. Но папу моего боялись – он же начальник. В этой школе нам многое прощалось. Один мальчик на перемене выбил другому глаз из рогатки – из маленькой такой, проволочной. И ему все простили – папа его начальником был. А того, что без глаза остался, в другую школу перевели. У него папа был маленьким начальником. Ну, тогда-то я мало что понимала, просто «выступала» много. Где по глупости, где из вредности. Они мне слово – я им два. Я и отличниц не любила, знала, что они стукачки, и однажды на совете отряда об этом сказала. Мне интересно было – как наша завуч себя поведет? Тогда такая должность была, знаешь – завуч по внеклассной работе. Она у нас вроде политрука была. Она ничего, терпела. И потом терпела, когда я нашей математичке на уроке высказала все, что о ней думала. А думала я о ней, что она без вранья жить не может. Меня к директору вызвали. Чтобы покаялась, а я не покаялась. На совете дружины отличницы– артистки захлебывались от возмущения: «Ты же наш товарищ! Как ты могла?..» И завуч: «Дочь ответственного работника, уважаемого в городе человека…» А за мной тогда уже много чего числилось, – все это, оказывается, не пропадало, в папочку складывалось. «Как тебе не стыдно??» – кричали мне. А мне было стыдно, стыдно. Но только не за себя, а за них за всех. Мне бы покаяться, но я взбрыкнула. «Нашла коса на камень», – как моя любимая учительница сказала. Она единственная за меня была до самого конца. Я так и стала думать: да, нашла коса на камень. Камень – это я. Потом к прокурору вызвали. Тогда прокуроры школы курировали, появлялись раз в неделю, лекции читали. И у нас был свой прокурор – солидный такой дядечка, лысый, с портфелем. А я-то – соплюха, пятиклассница. Он мне: покажи-ка, что у тебя в портфеле. Я говорю: вы права не имеете. А он: много ты знаешь про права, про права все знают, а про обязанности надо напоминать. И портфель у меня выхватил, начал из него на стол в учительской все вытряхивать. «Так. А это что?» «Журнал». «А какой журнал, знаешь?» «Знаю. Его папа в обкоме покупает». Журнал-то безобидный, не помню уж, «Шпигель», что ли. А в журнале – красавицы в мини-бикини. «Так вот чем ты на уроках занимаешься! – этот дядька кричит. – И другим девочкам показываешь, да? А может, и мальчикам тоже?» Тут я портфель взяла и по лысине его – хлоп! Жаль, портфель легкий был, пустой. Он как взвился: «Ну, сейчас я тебя увезу куда следует!» К телефону кинулся и кричит кому-то: «Немедленно пришлите машину!» А сам-то даже номер набрать впопыхах забыл! Думал – я не замечу. Но я заметила, хотя все равно испугалась. Маленькая же… Портфель схватила – и бежать.

– А отец что же? Мама?

– У отца новая жена была. Красивая, молодая. Она ребенка ждала, ей волноваться вредно было. А отец что? Когда до него все это доходить стало – поздно уже было, я уже завелась. Он на меня закричал, ногами затопал, потом по голове стукнул. Никогда он меня не бил, и разговаривал, как со взрослой. Всегда, сколько себя помню. А тут… Ну, хоть бы спросил сначала, узнал, как все на самом деле было… Я бы ему рассказала. Но он не спросил. Видно, уже пустили слух, что я ненормальная, и отец тоже на меня странновато посматривать стал. Я после этого в школу не пошла. Утром говорила, что иду на уроки, а сама – в кино, на утренний сеанс. В подъездах грелась, по магазинам шаталась. Там подружки нашлись. Мы курили потихоньку, выпивали. А потом отец однажды пришел домой злой, красный: «Чтоб завтра в школе была! Я за тебя краснеть не собираюсь!» И снова меня ударил. Он не злой был, но нервный. А тогда у него, наверное, много своих неприятностей было. Я в школу вернулась. Сначала все ничего было, а потом – опять. Разговоры, бывшие подружки за спиной шептались, а одна меня спросила по секрету, правда ли, что у меня уже мальчики были. Ну, по-настоящему. Я удивилась, говорю: «Кто тебе сказал?» Она засмущалась. Потом говорит: «Нам классная по секрету сказала. На классном часе». Я классной на уроке истерику устроила. Они – врача вызывать. Прибежала наша школьная врачиха, старушка, увела меня к себе, успокоила. Все головой качала. Я ж не понимала, что они тогда уже решили меня на комиссию вызвать, для освидетельствования. Я на них на всех рукой махнула. Прогуливала часто. С новыми друзьями по подвалам ходили, грелись, в карты играли. Я самой младшей была, меня никто не трогал. Правда, не обижали. Ну, а потом, к концу учебного года, это все и случилось. Я не помню, я не в себе была. Меня прорабатывать начали на очередном заседании – уж не помню чего, комитета комсомола, что ли. И лысый этот там был, прокурор. Он злой на меня был, и выступал больше всех. Слово за слово – и сказал, что меня пора гнать из школы, да жаль, мол, некуда. Таких маленьких сучек нигде, кроме колонии, не ждут. Я его послала. Он закричал, руками замахал, кинулся. И я ему ногой между ног въехала – меня в подвалах-то научили кое-чему. Потом комиссия была. Там меня и не спрашивали ни о чем, все, что надо было, сами написали. Так что на следующий учебный год я уже была в интернате. А в интернате было хорошо… Правда, ты не поверишь – я, когда хочу хорошее что-нибудь вспомнить, всегда интернат вспоминаю. Директор там хороший был, добрый дядька, старый. Не очень грамотный, правда. Но они там, в интернате, все немножко умственно отсталые – и дети, и учителя. Ну, ясно – всю жизнь с дебилами. А ты знаешь, какие они, дебилы? Они добрые. Тихие, верные очень. Они самые хорошие люди, только если по-человечески с ними. Я с одной девочкой дружила, учила ее всему, что сама знала, книжки ей рассказывала. Она откуда-то из деревни была, ее Анжеликой звали. Родители у нее алкоголики. А сама она тихая, забитая такая. Молчит, рисует что-нибудь пальцем, хоть на чем – на столе, на стекле. Стоит, например, у дверей, и водит по ним пальцем, водит… Никто, кроме меня, не знал, что она рисует. А она цветок рисовала. Один и тот же. Нет, были там, конечно, и настоящие дебилы. Но в основном там все нормальные, – думаешь, я одна туда так вот попала? Однажды комиссия из Москвы приезжала, министерская, экзамены нам тогда устроили. Так человек пять сразу обнаружили совсем здоровых. Ну, а толку? Перевели их в нормальную школу – так там их задразнили, даже учителя дураками называли. Они обратно в интернат просились, бедные. Не понимали, что у них вся жизнь такой будет… Это ведь – как надпись на лбу: смотрите, я – дурак. Интернат наш в старых бараках располагался, в них раньше зэки жили, при Сталине. Рядом – колоколенка разрушенная, там у нас что-то вроде склада было, подсобки. Стены полуобвалились, на первом этаже есть потолок, а выше – уже нет, одни стены. Мы на них лазали, играли наверху. А вокруг природа такая красивая, деревня, взгорки, лес, речка. В отдельном бараке у нас столовая была и кухня. А баню мы сами строили. Кирпичная, с прачечной, с водопроводом. Директор с завхозом сами и стены выкладывали. Завхоз тоже дядька хороший был, он у нас вел кружок резьбы по дереву. У него, знаешь, настоящий талант был, фигуры резал, панно такие на стены, из дерева – кони скачут. Его мальчишки очень любили, завхоза. А девочек учили на швей. У нас одна машинка была швейная, старенькая. Учительница по домоводству ее сама чинила. Старенькая тоже, как и машинка, в очках, кривобокая такая, смешная, все выкройки нам из разных журналов носила, говорила, что мы самые модные наряды шить научимся, чтобы даже принцессе какой-нибудь не стыдно было в наших нарядах ходить. Перед новым годом мы сами костюмы всем шили – и девчонкам, и мальчишкам. А у нас почти шестьдесят детей было. Мы день и ночь работали, в очередь к машинке, а большую часть – руками. Настоящие карнавалы устраивали: шестьдесят костюмов, и все разные, ты представь!..

* * *

В окне слегка посветлело. На полу стали таять тени тонких ветвей. Внезапно зашипело радио, оглушительно забили куранты, заиграл гимн.

– Доброе утро, товарищи! – бодро возгласила дикторша откуда-то издалека-издалека, из чужих, неведомых краев.

– Ну, вот и ночь прошла, – она поднялась. – Мне на работу собираться надо. А ты, если хочешь, поспи.

– А можно я с тобой пойду?

Она пожала плечами. Ковалев скатал матрац, сложил раскладушку, подошел к окну. По тропинке меж сугробов, сгорбившись, шагал старик с рюкзаком. В домах напротив загорались разноцветные огни.

В чистой уютной кухне присели за стол, попили чаю, съели по бутерброду. Потом вместе вышли из дому.

Шли по выпавшему ночью снегу к далекой троллейбусной остановке. Над девятиэтажками загорался сиреневый рассвет, и свежий снег тоже был сиреневым, и по-прежнему пахло весной, хотя была осень, глубокая осень. Народу еще было немного, троллейбус подошел почти пустым. Они сели рядом и долго молчали. На остановках входили продрогшие люди, и с ними вместе в салон проникал все тот же сиреневый запах снега и весны. Город просыпался, улицы наполнялись жизнью, но в душе Ковалева сквозь радость и тишину стало пробиваться что-то щемящее, безумно печальное.

На колдобине троллейбус сильно тряхнуло, он прижался к Ирке и прошептал ей в ухо:

– Ты хорошая. Добрая.

Она глядела в окно, и ему подумалось: опять не поверила, а может, зря он это сказал, голос сфальшивил, не так надо говорить такие слова, не здесь, и не так… Если их вообще надо говорить.

Троллейбус доехал до центра и Ирка собралась выходить. Ковалеву надо было ехать дальше.

– Я встречу тебя после работы? – спросил он.

– Нет, – она покачала головой.

– Когда ты освободишься?

– Ну… часа в три, – и вышла.

Дверь-гармошка закрылась с душераздирающим визгом.

* * *

Ровно через три часа он подъехал, увидел издалека – она стояла, ждала его. Он заторопился. Но она огорошила:

– Знаешь, у меня еще есть дела. Я тебя прошу – не ходи за мной, ладно?

Он не успел ответить, а она уже повернулась и пошла прочь, сразу же затерявшись в толпе.

Ничего не понимаю, – сказал Ковалев самому себе. – Однако, делать нечего. Потащусь…

И он не пошел, а именно потащился по тротуару, по подтаявшему снегу, в котором темнели сырые фиолетовые листья.

Он приехал в «школу» (как называли студенты университет), отсидел две лекции, сходил в буфет, съел какой-то безвкусный коржик, запил безвкусным соком и снова оказался на улице.

Идти было некуда. Он поехал к Вове.

Вова, вопреки ожиданию, был абсолютно трезв. Он сидел за пишущей машинкой и выстукивал что-то одним пальцем. В квартире было прибрано, следы попойки исчезли. Гудел холодильник и негромко бубнило радио на стене.

– Чем занимаешься? – Ковалев заглянул в отпечатанный лист. Прочитал: «Алкоголизм – болезнь. Но насчет деградации личности газеты врут. Какая же это деградация, когда люди после запоев творили шедевры? Скотт Фицджеральд к концу жизни, будучи уже алкоголиком (в общепринятом смысле) творил «Ночь нежна». Гофман пил чуть ли не ежедневно – об этом говорят его «дневники алкоголика» – и, однако же, на закате жизни написал «Крошку Цахеса», «Повелителя блох» и «Житейские воззрения кота Мурра». Творческие биографии «великих алкашей» свидетельствуют сплошь и рядом: никакой деградации личности с ними не происходило. Список имен можно множить и множить: Хемингуэй, Эдгар По, Писемский, Высоцкий…».

– Ну и что? – спросил Ковалев, оторвав взгляд от бумаги. – Пить-то все равно – плохо.

Вова вздохнул:

– В том-то и дело…

– Можно тысячу примеров привести обратных – когда именно деградация и наступала, – продолжал Ковалев.

Вова махнул рукой:

– Можно.

– Ну, так что?

– А скоты они, наркологи. Врут. Одаренные люди через пьянку самореализуются. Отдушина у них такая.

– И у тебя тоже?

– И у меня! – почему-то рассердился Вова.

– Да ладно, не злись… Я так, по дружбе… Как дела-то?

– На смену надо идти. Гаврилов заболел, так я за него подежурю… А ты куда делся вчера? Сидели, выпивали – вдруг бац! А тебя нет.

– А я Ирку Алексееву нашел, – буднично сказал Ковалев.

– Кого?

– Ну, Ирку. Алексееву. Не помнишь, что ли? Ты же нас вчера познакомить пытался.

– Я? – удивился Вова. – Да ты что?

– Ну. Забыл уже?

– Я все помню, – угрюмо ответил Вова. – А этой никогда не… Постой, как? Алексеева?.. Нет, не знаю. Хотя, была одна такая. Я еще молодой был. Шлындра подзаборная.

– Какая шлындра? Ты что? Это другая!

– А-а… – протянул Вова, внезапно потеряв интерес к разговору; отвернулся и принялся стучать на машинке.

Ковалев посмотрел на него, пытаясь что-то сообразить, но вдруг ему стало страшно и одиноко – сердце стукнуло и провалилось куда-то.

– Слушай, да погоди ты стучать! Ты что про нее знаешь-то?

– Ничего я не знаю, – покачал Вова седеющей головой.

– Да я же вижу, что знаешь. Знаешь ведь!

– Не знаю.

– Слушай, Вова. Ты мне лучше честно скажи… А то я черт знает что подумаю…

– А ты не думай. На вот лучше, читай, – он сунул Ковалеву в руку лист бумаги.

– Да не буду я эту белиберду читать! – Ковалев отшвырнул листок.

– Ну, ты полегче! – Вова покраснел, поднял листок, аккуратно разгладил. – Ишь, комкает! А то я, соответственно, возьму тебя, скомкаю и подотрусь.

– Скомкай, скомкай. Гад ты, Вова! Деградируешь ты, все-таки!

Ковалев выскочил из квартиры. Он уже бежал по лестнице, когда наверху открылась дверь и раздался зычный голос:

– Витька! Стой! Вот дурак-то! Не знаю я ее, ей-богу!.. Вот же чокнутый… – дверь захлопнулась.

* * *

В центре было несколько учреждений. Ковалев обежал их все, кроме уж самых важных, куда граждан с улицы не пускали.

В одном из учреждений, по вестибюлю размашисто ходила старуха в замызганном халате, с седыми волосами, которые пучками росли из многочисленных родинок на щеках и подбородке, махала руками, развозя шваброй грязь по мраморному полу.

Ковалев остановился, глядя на старуху. Оно оторвалась от работы:

– Чего смотришь? Вон туда иди и спрашивай, что надо. Я вам не диспекчер.

Ковалев с трудом оторвал зачарованный взгляд от коричневых рук, перекрученных, как выжатое белье, от седых пучков на лице, от замызганного халата, почти машинально двинулся к окошечку администратора. Окошко было расположено так низко, что Ковалев, даже согнувшись в три погибели, не смог заглянуть в него и разглядеть того, кто там сидел.

– Здравствуйте, – на всякий случай поздоровался он.

– Здравствуйте, – красиво пропел женский голос.

– Не подскажете, здесь у вас Ирина Алексеева работает?

– Кем?

– Не знаю… Техничкой, может?

– Спросите вот там! – из амбразуры высунулся маленький пальчик.

Ковалев вздохнул, вернулся к старухе.

– Чего надо-то? – спросила она.

– Здесь работает Алексеева?

– Здеся много кого работает. Три этажа их, работничков, сидят один к одному, аж потолки прогибаются.

– Нет, я про техничек спрашиваю. Есть у вас такая – Алексеева?

Он ждал, пока она, заведя глаза к лепному потолку, вспоминала.

– Нету таких.

– Как так «нету»?

– А так и нету. Или я техничек не знаю? Сама на полторы ставки работаю, одна у нас на полную, еще три – на полставки. Комаревцева есть, Кочнева, Зайцева… Эта ишо, как ее, Мамалеева, что ли. А Алексеевых нету.

Как в затмении вышел Ковалев на улицу, где прохожие по-прежнему уныло месили снег ногами.

Надо было присесть, подумать, но присесть было некуда. Ковалев привалился к киоску «Союзпечати»; и увидел вдруг, что пешеходы идут, нелепо накренившись, и дорога перекосилась, и даже светофор лег как-то набок, вроде Пизанской башни.

Потом закрыл глаза, а когда открыл – мир встал на прежнее место, и даже солнышко проглянуло сквозь ватные облака и снег стал быстро таять, обнажая искрящийся асфальт.

«Почему так грустно? – думал Ковалев, бредя по тротуару и ничего конкретно не имея в виду, а именно все, всю жизнь вообще. – Почему так грустно? Так безумно, безумно грустно…»

* * *

«Земля опустошена и разграблена, ибо Господь сказал слово сие. Сетует, уныла земля, поникла, уныла вселенная… Земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет… Прекратилось веселие с тимпанами; умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей… Разрушен опустевший город, все дома заперты. Плачут о веселии на улицах. В городе осталось запустение и ворота развалились… И сказал я: беда мне, беда мне! Увы мне! Злодеи злодействуют, и злодействуют злодейски. Ужас и яма и петля для тебя, житель земли. Побежавший от ужаса упадет в яму, и кто выйдет из ямы, попадет в петлю…»

* * *

С матерью он столкнулся в дверях квартиры.

– Где шлялся? – спросила она, одной рукой придерживая дверь, другой держась за косяк.

– У друзей. Где же еще, – ответил Ковалев.

– «У друзей»… – со сдержанным негодованием повторила она. – А я уже все морги обзвонила, все больницы, все милиции…

Обманывала она – никуда она не звонила. Ковалев хорошо это знал, но вынужден был оправдываться – такова была традиция.

– Ну, не мог я позвонить, мам. Телефона в том районе не было.

– Ладно уж… Вот напишу твоему дэкану (она так и сказала – «дэкану»), тебя давно уже пора в ЛТП сдать.

Она с усилием перенесла ногу через порог.

– Ну и сдавай.

– Вот и сдам. А то я слишком добрая… Другая на моем месте…

Она перенесла через порог другую ногу. Ковалев посторонился, мать, переваливаясь, пошла вниз по лестнице, на прощание сказала, не оборачиваясь:

– Курица в духовке. Я к Варваре Михайловне.

Ковалев закрыл дверь, постоял и медленно сполз по двери на пол. Поднял голову. В зеркале, наклоненном к нему, увидел темное лицо с ввалившимися глазами, со щетиной на щеках.

Поднялся, выпутался из пальто и шарфа, прошел в комнату и упал на диван.

Из открытой форточки несся шум большой улицы, но шум перекрывало радио:

– Передаем обзор последних известий. Двадцать первого октября Генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума… (вж-жж! – промчался под окном троллейбус, заглушив голос диктора) принял находящегося с визитом в СССР председателя… (вж-ж-ж! – троллейбус пронесся в другом направлении). В ходе дружественной беседы была подчеркнута необходимость и впредь крепить мир во всем мире…

Ковалев упорно слушал. Как-никак, это был голос живого человека. Ну, может, и не совсем живого. Может быть, все эти голоса записываются где-нибудь в отделе пропаганды на один большущий магнитофон, а на самом деле нет никакого ни Генерального секретаря, ни его гостя, ни мира во всем мире. А может, и Москвы никакой нет, может, ее выдумали чиновники для всеобщего воодушевления. Может, она была разрушена еще во время войны, а вместо нее построили декорации. По этим декорациям водят туристов, возят начальников и рыщут по ним «гости столицы», приехавшие за колбасой и наволочками. А может быть, и Москвы-то никакой никогда не было? Выдумали ее, как религию – для объединения земель и укрепления власти. И все остальное выдумали. Историю, географию, политику…

Мысль недодумалась, оборвалась, в голове стало пусто и тяжесть легла на сердце. Слабо засветилась люстра под потолком, раздались шаги.

* * *

– Здесь он. Вон лежит, – сказал кто-то.

Ковалев попытался вспомнить, кому мог бы принадлежать этот довольно противный голос, и не смог. В комнате появились трое. Один был в мятом белом халате, со шваброй в руках. Он непрерывно тер пол, изредка поглядывая на Ковалева с затаенным лукавством. Двое других – худой и толстый – имели вид утомленных жизнью полуинтеллигентных мужчин.