Текст книги "Истории любви"

Автор книги: Сергей Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Истории любви серебряного века

Глава 1. Прогулки и живопись

Некто Пабло Пикассо разгуливал как-то по Петербургу предлагая встречным девушкам нарисовать их портрет. Тетя Аграфена согласилась на это предложение, и он нарисовал ее обнаженной, слегка взволнованной, но при этом очень отдаленно похожей на саму себя.

– Послушайте господин Пикассо, у вас на портрете тетя Аграфена выглядит не слишком то похожей на себя.

– Оставьте портрет в покое. Картинам необходимо время. Сейчас она появится.

Поскольку тогда я мальчишкой много времени бывал во взрослых компаниях и нахватался разного из услышанных там разговоров, то взял, да и выпалил прямо в лицо молодому художнику:

– Уважаемый, да вы ведь просто подражаете Репину, нашему русскому классику.

– Катись отсюда сопляк.

– Я племянник тети Аграфены.

– Тем более, катись куда подальше.

Пабло Пикассо имел внешность революционера и любил гулять с девушками в голубом и в розовом, что сильно взволновало в городе общественное мнение. Они подолгу гуляли рука об руку с тетей Аграфеной. Запирались вместе наедине в студии молодого художника в башне на Cадовой, проводили там время часами, а я тогда уже задавался вопросом, спит он с ней или нет. Похоже, что Пикассо все это время рисовал стройное, чахоточное тело тети Аграфены, от вида которого так и веяло лирикой. В городе только и разговоров было, что об этом.

– Аграфена то теперь повадилась гулять в компании этого француза, художника, хулиганской внешности, который недавно приехал в Петербург.

– Да не француз он, а немец.

– Он из Голландии, скажу я вам, если хотите знать, как оно на самом деле.

– И похоже мерзавец.

– Говорят отец его был профессором живописи в Голландии.

– Яблоко от яблоньки...

– Ага.

– В живописи он явно знает толк.

– И охочий до голых баб.

– Больше всего до Аграфены.

По прошествии лет, веков, наблюдал я как металась моя тетя по картинным галереям и аукционам, по музеям, по частным и по публичным коллекциям, нагая, в том самом виде как Пикассо, революционер, когда-то и запечатлел ее, бедняжка, давно уже нет ее в живых, и сдается мне теперь, что на этом портрете так хорошо она вышла. Думаю, я еще, что ведь господин этот оказывается был как Илья Репин, только гораздо большего калибра чем сам Репин. Ведь великий русский художник Репин вечно стремился в своем творчестве достигнуть драматизма, а испанец Пикассо искал нечто иное, то что выходит за пределы драматизма, а именно: пустоту. Да вот разве тетя Аграфена – это пустота?

В моей повести о ХХ веке будет гораздо нежели только это. Пикассо брал курсы живописи в Академии Художеств, и кроме того, как я уже говорил ранее, жил он в деревянном доме и имел студию в башенке на Сенной площади. Тетя Аграфена всегда рассказывала, что согласилась быть моделью у Пикассо по трем причинам, недаром ведь у нас говорится, что бог троицу любит: поскольку видела у Пикассо талант живописца, поскольку Пикассо ей нравился как мужчина и поскольку она хотела, чтобы ее портрет в обнаженном виде остался внукам, которых на самом деле у нее так потом не было.

Впоследствии, когда нашему прадеду Максиму Максимычу показали картину, выставленную тогда на одной из витрин в центре города, с нашей обнаженной родственницей, изображенной в полный рост, он отметил с нескрываемой гордостью, что у его внучки великолепная внешность, и артистическая душа.

Когда дедушка Николай увидел картину, он заявил, что это позор для всей нашей семьи, что это настоящее проклятье, и, оставив должность мелкого налогового служащего, заперся в своих частных апартаментах с четками, гравюрами, сушеным изюмом, пирожками с капустой, несколькими бутылками крымского вина и «Подражанием Христу» Фомы Кемпийского, своей любимой книгой, подаренной его маме воскресшим духом его отца, погибшим во время Февральской революции от рук восставших матросов или кто там теперь разберет чьих рук это было дело.

Тетушка Аграфена и сеньор Пикассо занимались своими греховными делами в парке в Царском селе, где он рисовал ее кормящей крошками лебедей или гребущей веслами в лодке на прудах, с той особенной грацией, свойственной тете Аграфене: неизвестно откуда бралось столько силы в ее тощем теле, впрочем, я заметил эту особенность у всех тщедушных на вид людей.

Пикассо имел привычку играть в наперсток с мелкими торговцами, и, видимо, поскольку цыгане в Испании гораздо породистее наших местных цыган, торгующих в парке, он всегда возвращался к тете Аграфене с огромным кульком, доверху набитым пирожками и сладостями, смахивавшим на огромный цветочный букет.

Гуляли они также и по центральным улицам, на виду у изумленной богемной молодежи и у всей прочей публики, ломавшей себе голову вопросом, как такая благородная дама отдается в руки какого-то, никому не известного, заезжего молодого проходимца, который за свою жизнь не сумел еще продать ни одной из своих картин.

Тетя Аграфена, окончательно покончив с неловкостью свойственной новому знакомству, решилась наконец представить юношу Пабло своим подругам, Марии Леонидовне, Марии Евгеньевне, Дарье, сестрам Коробейниковым и всем остальным какие у нее были.

Мария Леонидовна, известная своей страстной натурой и огненно-рыжим цветом волос, без промедления обратилась к художнику с просьбой нарисовать ее обнаженной, как и тетушку Аграфену, на что юноша Пабло охотно согласился, поскольку Мария Леонидовна была ослепительно красива, хотя, на самом деле, тихие да скромные прелести тети Аграфены были ему куда больше по душе. Сама тетя Аграфена, несомненно, сильно ревновала из-за всей этой истории с рисованием обнаженной Марии Леонидовны, но при этом внешне она не подала и виду, держалась с обычной для себя иронией, оставалась холодна и безразлична ко всему. На мой вопрос мама не сказала мне по этому поводу ни да ни нет.

Мария Евгеньевна была девственно милой, нежной и застенчивой грешницей. Она ни о чем на стала просить художника, но Пикассо сразу заметил ее, поскольку у нее был совершенный, готический овал лица, особенно прекрасный в обрамлении волнистых волос, и сам предложил ей написать ее портрет по грудь. Как-нибудь потом я расскажу, что вышло дальше из затеи с этим портретом.

Дарья, наименее красивая и наиболее близкая из тетиных подружек, заявила наотрез, что этот Пикассо обычный жулик и что она не согласилась бы позировать молодому мужчине будь она даже мертвой. Теперь то я понимаю, что и у самого Пикассо тоже не было никакого интереса рисовать уродин.

Относительно сестер Коробейниковых, их было трое: одна – толстая, замужняя и всезнающая, вторая – взбалмошная, покинутая ее мужем моряком, и третья – совсем еще девочка, которую все звали Сашей, прелестная в своей полноте и полная своими прелестями. Она была идеальной музой для Пикассо, женщиной кубизма в избытке, в самом цвете молодости, и потом, какие могут быть сомнения, что Пикассо использовал ее образ в своем полотне «Сеньориты из Авиньона», навсегда засвидетельствовавшем рождение кубизма, моделями для которого служили мои тетушки, их подруги и родственницы, хотя ошибочно принято считать, что на картине нарисованы Барселонские проститутки.

Достаточно всего только раз взглянуть на это полотно, теперь уже легендарное, чтобы сразу увидеть, что таких изящных обнаженных тел никогда не встретишь у куртизанок Барселоны, они присущи только благородным девушкам северной столицы. И потом, я вам сейчас скажу, как все это было.

Никогда мне не узнать спала или нет моя тетя Аграфена с Пикассо, которого теперь считают величайшим гением современности наравне с Эйнштейном. Кстати сказать, оба они носили подштаники, которые являются своего рода униформой для гениев. Теперь мне очень бы хотелось, чтобы моя тетя воспользовалась Пикассо, но, я не могу добавить этот славный эпизод в паноплию достижений нашей семьи, поскольку, к сожалению, здесь ничего нельзя утверждать с достоверностью.

Таким образом, сегодня на многих полотнах кисти Пикассо, раннего периода, да и впоследствии, я нахожу у обнаженных женщин формы Саши Коробейниковой, пусть в искаженном кубизмом виде и явно увеличенные в размерах. Не осмелюсь утверждать с полной уверенностью, что это точно она, отчасти потому, что это не имеет никакого значения, ведь Пикассо специально выбирал себе модель для того что бы разрушить ее и впоследствии совсем забыть о ней.

Пикассо с тетей Аграфеной, влюбленной парочкой гуляли по старому Петербургу, что он очень любил, и Пикассо делал зарисовки на Дворцовой площади, на Марсовом поле, на площади у Казанского собора и на набережной Мойки.

– Тебе нравится Александрийская колонна, Пабло? – спрашивала тетушка Аграфена.

– Да, мне она нравится.

– Наши авангардисты находят ее вид избитым и устаревшим.

– Как раз этим она и хороша.

Те самые «Сеньориты из Авиньон», теперь уже легендарные, собрались как-то все вместе вечером в компании молодого Пабло в кафе на Итальянской улице – в нашем местном Латинском квартале.

– Он скоро начнет лысеть.

– Но его лысина будет чрезвычайно мило выглядеть.

– Он гений.

– Он соблазнитель.

Именно поэтому с тех самых пор я называю моих тетушек и их подружек Авиньонскими барышнями. То было счастливое время, яркое и скоротечное, когда все они, в радости или в гневе, порхали вокруг Пабло Пикассо, неудачника и революционера, фанатично влюбленного в живопись, и еще настоящего мачо, воплотившего в себе всю силу и достоинство мужского пола. Я вспоминаю этот период моей жизни исключительно в розовых и в голубых тонах. У Пикассо на картинах в мальчике, одетом в костюм арлекина, я вижу самого себя. Понимаю, что это не так, но кто знает, может быть что-то и закралось в его творчество от моего тогдашнего детского взгляда, от моего благоговейного замирания перед мастером и от моей детской невинности.

Глава 2. Придворная дама

Тетю Аграфену, непонятно каким образом, всегда приглашали на балы в высшее общество, и вплоть до того, что однажды ей посчастливилось танцевать с царем.

– С Николаем II?

– А с кем же еще?

– Он тебя сам пригласил?

– Не я же к нему первая подошла.

– И как он танцует?

– Я не успела разобрать, все это было как в сказке.

В старообрядческих семьях монархистов, таких как мой прадед Максим Максимыч, царь Николай служил для женской половины предметом обожания, кумиром эротических фантазий, хотя вслух об этом у нас конечно никогда не говорилось. Легкий налет дендизма царя и его склонность к увлечению женским полом не могли оставить равнодушной никого из наших женщин, что, впрочем, было тогда характерно для подавляющего большинства женского населения в стране.

– Говорят, что он лодырь.

– А ты откуда знаешь?

– У них это в крови.

– В какой крови?

– Императрица Екатерина тоже только и делала, что веселилась.

В доме на стенах висели фотографии царя, вырезки его портретов из журналов и газет, и также большая гравюра с репродукцией известного портрета царя, изображенного во весь рост в военной форме, на фоне природы, в зеленых и золотых тонах, вероятнее всего в Царском селе.

Царь постоянно занимал умы женщин нашего дома, того самого матриархата в котором я родился и вырос, далекого всякой политики, поскольку и моя мама, и мои бабушки с тетями, а также и их родственницы с подружками все до одной не были лишены легкомыслия на французский лад, ограничиваясь в своих пристрастиях канканом и анисовыми настойками.

– Говорят, что он водит шашни с модистками

– И с портнихами

– И с белошвейками

– И почему у нас так любят порочить хороших людей?

– Подождите, мадам. Аграфена, уже успела танцевать с ним.

– И что она тебе сказала?

– Что надо бы как-нибудь улучшить момент встретиться с ним приватно, в более спокойной обстановке, и что не пропустит ни одного бала.

Тетушка Аграфена начинала собираться на бал за неделю, ровно с того момента, как получала пригласительный билет. Кисея, кружева, шляпки, побрякушки, полупрозрачные блузки, бесчисленные юбки, рукава-фонарики, золоченые туфельки. И весь женский клан в семье, со всеми подругами и свояченицами принимал в этом активное участие, словно тетя Аграфена была Золушкой и все ее будущее зависело от хрустальной туфельки.

Для прадеда Максима Максимовича, старого монархиста, было предметом особой гордости, что его любимая внучка танцевала с царем. В глазах дедушки Николая и бабушке Елизаветы этот факт был позором для всей семьи и актом вероотступничества. Дедушка Николай вслух никогда не высказывал своих возмущений, в силу мягкости своего характера, и только еще глубже уходил в чтение своих мистически-религиозных книг, другое дело бабушка, та ворчала постоянно, что весь дом погряз во грехе, что в семье не хватает сильной мужской руки, что весь мир, со всей своей помпезностью и тщеславием, начал пускать свои греховные корни в праведных семействах и что все это катится к концу света. От таких настроений она вскоре начала сильно злоупотреблять красным вином, самого низкого качества, за которым я частенько бегал для нее в «Близнецы», так назвался кабак, находившийся по соседству с нашим домом/дворцом.

Позднее выяснилось, что тетя Аграфена с царем, переодетым и загримированным чтобы не быть узнанным, встречались вечерами в парке в Царском селе и даже катались в лодке на пруде. Тетушка Аграфена конечно не стала говорить царю, что она позирует в обнаженном виде молодому испанскому художнику Пабло Пикассо, потому что не знала, как его высочество на это посмотрит.

Но она рассказала, что у них в доме часто бывает отец Григорий, который состоит в близкой дружбе с ее дедушкой, и говорила, что царь ответил ей: «На отца Григория положен крест, который он заслуживает».

Согласно нашим семейным хроникам, в подробности которых я здесь вдаваться не буду, похоже, что царь начал проводить время уединяясь с Аграфеной в небольшом особняке на Петроградской стороне, естественно, что все это держалось в большой тайне, и теперь я понимаю, спустя столетия, что по меньшей мере у них были любовные связи, однако тетя Аграфена, к моему великому сожалению, так никогда и не произвела на свет царевича, отпрыска династии Романовых, которых, по слухам, есть у нас не мало сегодня в России. Сдается мне также, что любовные связи тети Аграфены с царем длились очень недолго, но впоследствии слухи об этой связи быстро распространились по всему городу, как обычно бывает со слухами, и на тетю Аграфену в театрах смотрели с уважением и с восхищением, словно на герцогиню. На самом деле, ее отношения с царем равнозначны дворянскому титулу, как признак благородного происхождения и голубой крови на духовном уровне.

Бабушка убрала в доме все портреты царя, руководствуясь больше своей интуицией нежели конкретными фактами, поскольку не было и нет никаких прямых доказательств любовной связи Аграфены с царем. Как я считаю, результатом каждой большой любви должно быть появление на свет ребенка, а для данной связи я никаких детей не видел. Мне бы очень хотелось засвидетельствовать рождение среди нас маленького Романова, дабы иметь удовольствие играть с принцами, но тетя Аграфена не дала мне в этой области ни каких возможностей.

Достаточно вскоре после этого у нас в доме, среди прочих кавалеров наших девушек, появился один господин по внешности очень сильно напоминавший Николая II, но говоривший, что он социал-демократ. Как-то раз он был приглашен к нам на ужин и был представлен отцу Григорию, который, не обратив на него никакого внимания, продолжал говорить на протяжении всего ужина, что было для него делом обычным (после освящения стола), о том, что Романовы ведут империю к пропасти. Когда впоследствии произошла эта Цусимская пропасть, сражение, в которой мы потеряли столько военных кораблей, произошедшее на Черном море (событие, о котором было подробно рассказано в другом томе этих неизвестных ранее воспоминаний), я всегда вспоминал, что эта была та самая пропасть о которой предупреждал отец Григорий и дивился его проницательности.

– Во всем, что вы говорите есть очень глубокий смысл, отец Григорий – говорил двойник Николая II или некий молодой человек с изящными усами и бородкой.

– Молодой человек, вы тоже не высокого мнения о Романовых?

– Я слишком близко знаком с ними, чтобы уважать их.

– А вы сам случаем не из дворца?

– В некотором роде.

– Меня это пугает

– Знаете, у нас при дворе поговаривают, что вам скоро пожалуют орден – большой крест князя Владимира.

– Мне кажется, что это абсолютно справедливо. Я его заслужил.

– Все награжденные из скромности обычно говорят обратное. Говорят, что не заслужили такой награды.

– И они по– своему правы.

Бывали времена, когда волосы у тети Аграфена были светлые, цвета пшеницы, глаза ее были ясными и ее улыбка по летнему яркой. Бывали и другие времена, когда тетя Аграфена была темненькой, цвета черного хлеба, с глазами цвета трагичнее черного и с откровенной улыбкой с лица молодого самоубийцы. Всему свое время.

Глава 3. Страсти по Достоевскому

Молодой Пикассо в то время быль сильно озадачен портретом обнаженной Саши Коробейниковой, девушки подростка исполненной красот молодости, словно сошедших с картин пьяного Рубенса, где в изобилии прекрасных форм, отчего тела выглядят раздутыми, а ротик крошечным (один несносный автор имел дерзость даже употребить слово «ротишка»). Какой ужас.

– Девочка, я нарисую тебя на полотне в стиле кубизма.

– Что это значит дон Пабло?

– И ты еще меня об этом спрашиваешь, детка? Кубизм это ты.

Мне казалось, что все семейство Коробейниковых, включая тетушек, мамок с няньками и бабушек, будет против этой идеи с портретом, но они согласились. Единственный, кому она пришлась сильно не по душе был жених Саши, полное ничтожество, мечтавший о должности мелкого служащего, этот тощий, невзрачного вида недоросль, с желтушным цветом лица.

– Только попробуй позировать этому придурку, Саша, в таком случае между нами сразу все будет кончено.

– Что же, значит за наше будущее и за твой скорейший успех в получении должности.

Молодой жених и ничтожество, чьим единственным достижением в жизни была помолвка с красавицей, одаренной такими пышными формами как Саша Коробейникова, понимал, что не имеет за душой ничего кроме больших ожиданий на будущее и что планы его блестящей карьера разбиты в дребезги. Этот молодой человек, не могу теперь вспомнить как его звали, был большим поклонником Достоевского, и, как и все поклонники Достоевского, находил в его книгах отклик собственным метаниям, душевному разладу, сомнениям, страхам и кошмарам. Читать классиков тогда было очень популярно: Лермонтов, Тургенев, Пушкин и тому подобное, – чиновники, мелкая шушара и прочие неудачники, начитавшись Достоевского и вообразив себя его персонажами вырастали в собственных глазах до такой степени, что могли позволить себе прилюдно заявить в кафе: «Многие считают меня человеком никудышным, это люди бессильные подняться до понимания человеческой души, люди низкой культуры, не способные разглядеть в моей душе трагизма персонажей Достоевского. Этот классик один способен был дать протрет моего состояния».

Потом, по прошествии времени, как вы убедитесь сами, познакомившись полнее с моими правдивыми мемуарами, нравы молодежи станут другими, сменяясь: авангардизмом, футуризмом, даже сюрреализмом. Однако в тот период постромантизма все было совсем иначе, до такой степени благоприятствуя нашей местной посредственности и неудачникам, что не поддается никакому сравнению с нынешним временем. Аппетит к романтическому чтиву доведен был у нас до такой крайности, что даже роман Бальзака «Евгения Гранде», в переводе на русский язык Достоевского, у которого все персонажи говорят и действуют как в его собственных романах, был с восторгом встречен публикой.

Так вот и жених Саши, убежденный поклонник творчества Достоевского, кончил жизнь повесившись на ремне, аккуратно прикрепленном к слеге под крышей в его съёмной комнате на Гороховой.

Все это выглядело плохой иллюстрацией с обложки романа Достоевского. Для хозяек пансиона, двух незамужних сестер, уже вошло в привычку, что каждый месяц кто-то из жильцов сводит счеты с жизнью, и это тянется из месяца в месяц.

– Этот юноша выглядел таким серьезным и таким образованным, и на тебе.

– Обиднее всего, что он наверняка далеко бы пошел.

И прядь волос соломенного цвета, падая на лицо умершему с известной грацией, скрывала половину лица. Надо отдать должное, повесившийся выглядел очень романтично в этой обстановке.

Семейство Коробейниковых, будучи заядлыми театралками, с готовностью приняли весь этот церемониал, связанный с похоронами, и облачились в траур, за исключением Саши, девочки Саши, которую, казалось бы, это должно было затрагивать в наибольшей степени. Думаю, что это объясняется уникальной особенностью ее души, полной кубизма, что так проницательно заметил Пикассо.

– Это произошло с ним из-за того, что он читал столько романов. Он ведь так был увлечен чтением романов.

– Неужели в этом виноваты романы, мадемуазель?

– Большинство наших романов отвратительны.

– А что, ваш покойный читал исключительно русских авторов?

– Откуда же мне знать, мадам, откуда. И ко всему прочему он не мой покойный, к счастью мы были с ним лишь едва помолвлены, и обручальное кольцо, вот оно, посмотрите, это позолоченное серебро, такой ширпотреб. Как может быть достаточно этой жалкой вещицы из позолоченного металла для того, чтобы связывать меня с покойным?

В итоге, молодого неудачника, страстного поклонника Достоевского, похоронили на общественном кладбище, поскольку самоубийство – это тяжкий грех, семейство Коробейниковых устроило из похорон грандиозное действо, собирая соболезнования от широкой публики из друзей и знакомых (сдается мне, что у покойного совсем не было родственников, может быть за исключением очень дальних), и привлекло к себе на один вечер внимание всего Петербурга, пусть и отдавало все это буржуазностью и мертвечиной.

Какая жалость, что девочка Саша не проявила достаточного участия в этом мероприятии.

Хотели даже напечатать некролог в одной из городских газет, но им везде отказали поскольку в нашей печати не принимают объявлений о самоубийствах.

Глава 4. Поэзия сельвы

Что касается молодого Пикассо, то он, повязав на шею огромный бант, похожий на мертвого черного мотылька, оболтус Пикассо, со внешностью напоминавшей продавца зонтиков, той же самой ночью на вечеринке в «Бродячей собаке» в компании комиков, проституток и поэтов-модернистов во всеуслышание заявил:

– Завтра я начинаю писать мое первое полотно в стиле кубизма.

Пышность и изобилие форм Саши в самом деле требовали от художника, изрядных способностей в области геометрии. Работа над портретом велась в студии художника, в башенке, и молодой Пикассо изобразил на обнаженном теле Саши гораздо большее количество сисек, чем у нее было на самом деле, или он разбросал их по всему телу, путая ягодицы со щеками и ротик с интимным местом.

Можно сказать, что младые прелести столь юной и полной девушки были разбиты на составные части. Однако есть и иная точка зрения, считающая, что живое, рубенсовское тело было приведено к системе, художником была схвачена и передана геометрия его форм, до чего никто ранее никто не мог подняться.

Тетушке Аграфене, понятное дело, вся эта история была не по душе.

– Ты меня за дурочку держишь, Пабло?

– Я тебя люблю, Аграфена, но Саша – это живое воплощение кубизма в женском облике, и я не могу упустить шанс рисовать ее.

– Я не понимаю, о чем ты и знать не знаю, что такое кубизм.

– О нем давно во вовсю пишут французские журналы.

– Я не читаю французских журналов, в них слишком много греховного.

– Тогда послушай меня. Кубизм – это попка Саши. Кубизм – это игра на грани между пропорциональным и диспропорциональным, это геометрия, таящаяся в оболочке огромной женской задницы.

– Значит ты увлечен рисованием задницы этой толстухи?

– Задницы и лица.

– Тогда с меня хватит, Пабло. Я-то думала, что тебе будет достаточно моей задницы.

– Детка, с тобой у нас все обстоит иначе. По сравнению со всеми прочими твоя попа – это музыкальный инструмент, это скрипка Страдивари. Но пойми, я сейчас открыл новую эпоху в моей карьере, другой поворот, другую …

– Ах скрипка, Страдивари, так значит? Держись-ка ты подальше теперь от ее струн.

На этом то все у них и оборвалось, тем более, что тетя Агарафена уже успела завести шашни с Хосе Раулем Капабланкой, кубинским дипломатом с чертами лица аборигена дикаря, внушавшими ужас, слащавым и склонным к выпивке, имя которого не сходило со страниц наших газет, для чего ему, однако, совсем не требовалось кончать жизнь самоубийством (как невзрачному и несчастному поклоннику Достоевского, жениху Саши), и который посвящал тете Аграфене, которой постоянно посвящали стихи, свои очень романтичные строки, пусть и страдающие, на первый взгляд, полным отсутствием рифмы, но при внимательном к ним отношении обретающие известную стройность и элегантность.

Хосе Рауль служил в Петербурге дипломатом, жил в отеле «Астория» на Исаакиевской площади, и в костюме посла производил очень сильное впечатление, величественный в своей безобразности, особенно в полночь, когда предварительно хорошенько набравшись, он сняв ботинки босым посолом прогуливался по Большой Морской, декламируя на французском одинокой Луне свои поэтические строки, дышащие любовью к тетушке Аграфене, которая, оставаясь равнодушной к своему смуглому поклоннику, все же после этого целый день напролет нашептывала про себя его стихи, жужжа своим сладким и нежным голосом в интимной обстановке.

Хосе Рауль водил тетю Аграфену в пивную на Гороховой, тесную и грязную, со следами пивной пены, разлитой по всему полу, тут он встречался с известным журналистом Марианом, и они, поглощая пиво кружка за кружкой, принимались аккуратно поносить и оскорблять друг друга, поскольку Мариан был консерватором, а Хосе модернистом, футуристом и революционером как в отношении поэзии, так и в целом по жизни.

Тете Аграфене сильно нравилось присутствовать на этом спектакле двух гениев лицом к лицу, поливающих друг друга грязью за кружкой пива, и потом она читала в журналах, что поэзия ее жениха, то есть Хосе, не нравится ни Блоку, ни Гумилеву, ни много кому еще из наших критиков, как уже говорилось ранее. Но ей самой эта поэзия нравилась, как и газетной прессе, чье мнение тоже для нее многое значило.

Как-то за обедом тетушка Аграфена спросила отца Григория:

– Какого вы мнения, отец Григорий, об этом молодом американском поэте, Рауле Капабланка, который у нас теперь так популярен?

– Натуральный папуас в перьях.

Тетушка Аграфена, обладая, сама о том не ведая, исключительной интуицией в оценке произведений искусства, подумала про себя о том, что если кто и не понимает ничего в поэзии – то это сам отец Григорий, который с легкостью рифмовал Сибирь и монастырь, а молитвы его собственного сочинения, которые он имел привычку декламировать в присутствии публики, были тяжеловесные и однообразные, как крестный ход.

У нас дома Хосе Рауль тоже никому не нравился, даже прадеду Максиму Максимовичу, хотя он был наиболее либеральным и продвинутым из всех.

– У этого молодой индейца все стихи о дворцах да о жемчугах. Поэзию надо посвящать чему-то, имеющему пользу для жизни, чему-то несущему просвещение, как учит нас Лев Толстой.

И тетя Аграфена стала наконец понимать, гуляя с Раулем по парку в Царском Селе, что на ее глазах сменяется эпоха, и на смену старому времени приходит другой век, которому сама она принадлежит, и, что музыка Рауля звучит мирам, небесам и дорогам, выходящим далеко за рамки провинциального Петербурга. Какая жалость, что кубинцу не суждено было от рождения выглядеть ну хоть малость привлекательнее.

– Где ты нашла этого поэта, похожего на дикаря, который теперь постоянно повсюду таскается рядом с тобой? – интересовались сестры Коробейниковы.

– Вроде бы он родом откуда-то из Южной Америки, или из сельвы, я точно не скажу вам, мы ведь с ним еще совсем недавно знакомы.

– И ты смогла запомнить что-нибудь из стихов, что он тебе читал?

– Да, вот смотри: «…мое сердце отправилось в странствие и возвратившись обрело в себе гармонию священной сельвы».

– Ничего себе, так это действительно красиво звучит.

– И главное, он здесь на хорошей должности.

– Жених дипломат попадается не каждый день.

Тетя Аграфена в результате была отравлена модернизмом, пивом, стихами, Раулем, и это ей позволило отвлечься от неудачных любовных отношений с молодым художником, который был занят рисованием толстухи, и описывал новый мир, который, как оказалось, был ничем иным как надвигающийся ХХ век.

Ранним утром поэт появлялся у себя в отеле Астория рядом с Исаакиевским собором, босой и пьяный, в своем костюме дипломата пошитом из жесткой материи, размякшей от обильно пролитого пива. Рауль говорил только стихами либо на французском, и тете Аграфене нравилось и одно и другое. Под влиянием слушателей Художественной Академии и бульварной прессы, модернизм пробудил в ней женщину, индеец поэт проделал это с ее душой еще раз, и она почувствовала в себе души тысячи женщин, множество женских сердец, мечтавших вырваться из оков своей семьи, модных журналов, женихов на всю жизнь и званных ужинов, словно тюремной клетки из стекла, в которую заключен букет прекрасных роз.

У Рауля был роман с владелицей роскошного особняка, Рауль частенько захаживал к проституткам, но Рауль был королевских кровей, и она была восточной принцессой, когда он приглашал ее ужинать в Палкин в компании аристократов, среди которых был великий князь Константин Константинович, также изъяснявшийся стихами. Тетушка Аграфена не была влюблена в индейца, ни в поэта. Александр Блок называл его негром.

Эта революция, эти безбрежные просторы, которые Рауль привнес в сердце тети Аграфены, под влиянием чтения книжек и газет, формировались также в сердцах неизвестных широкому кругу русских барышень, провинциалок, выросших в гнилом буржуазном окружении, в целомудрии, в ежедневной молитве, в компании семейной портнихи, одной и той же на протяжении всей их жизни, одевавшей их в скромной манере, и в компании жениха, потенциального мужа, согласно устоям царской власти.

С помощью своих книг и публикаций в прессе Рауль сумел покорить сердца Марии Леонидовны, и Марии Евгеньевны, и всех сестер Коробейниковых, и всего того матриархата, в котором родился, и жил, и развивался, или не развивался, мой подростковый рассудок. Индеец жених тетушки Аграфены всем заронил в души морскую трагедию и мечты о странствиях.

Единственное, о чем мечтал Рауль как дипломат, как журналист, или как обе эти его профессии было уехать жить в Париж. Он оставил тете Аграфене стопку открыток и стихов, которые немного времени спустя можно было бы продать за большие деньги. Однако тетя их сохранила до самой смерти и любила пересматривать их во времена одиночества, болезней, душевной пустоты и старения.